Текст книги "Моя чужая жена"
Автор книги: Ольга Карпович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Да очнитесь же, это я, Софи. Не забыли? – Моя попутчица кокетливо улыбнулась, давая понять, что забыть ее, разумеется, невозможно. – Вы так зачитались… Занимательное произведение?
– Даже более чем, – качнул головой я. – Напоминает кое-что. Одну историю из жизни широко известной в узких кругах семьи.
– Дежавю? – вздернула бровь Софья.
Сделав над собой усилие, я равнодушно махнул рукой:
– Да вообще все книжки повторяются. Пони бегают по кругу…
– Хорошие не повторяются, – заспорила будущая литераторша. – Только… Как это?.. Эпигоны.
– Знаете что, – перебил я не слишком вежливо, но вряд ли моя невоспитанность могла смутить молодое поколение. – Зачем нам вагон-ресторан? Думаю, можно договориться, чтобы ужин принесли прямо сюда. Мне, кстати, тут обещали балычок…
Я вышел из купе. В коридоре было пусто, горел тусклый свет. Поезд, мерно стуча колесами, летел в ночь. Мелькали за окном телеграфные столбы, голые поля, заброшенные полустанки. На душе было паршиво, и яства, которые сулила проводница, сейчас пришлись бы очень кстати.
Я постучал в купе проводников. Уже знакомая мне волоокая любительница светских хроник заверила меня, что сию минуточку соорудит угощение.
Я вернулся к себе. Софи воровато сунула в сумочку пудреницу. Видимо, поправляла во время моего отсутствия черты фам фаталь.
– Сейчас все будет, – пообещал я.
Софья захлопала в ладоши и в который раз за вечер объявила мне, что я волшебник.
Несколько раз протопала туда-сюда услужливая проводница, и на столе объявился вполне приличный для железнодорожного сервиса ужин: тарелки с ветчиной и соленой рыбой, белый хлеб со следами былой свежести, шкворчащие под алюминиевой крышкой котлеты по-киевски. И даже бутылка белого вина, за неимением салфетки обернутая полосатой бумажной рекламкой фирменного поезда Санкт-Петербург – Москва.
Я разлил вино. Софья склонилась над столом, подалась ко мне и, поглаживая пальцами тонкую ножку бокала, произнесла:
– Вы все время говорите, известная семья, отец… А вы… Quel votre travail? [2]2
Чем вы занимаетесь? ( фр.)
[Закрыть]
Я засмеялся. Вот это поворот! Значит, юных парижских чаровниц интересует импозантная внешность потертых джентльменов. А истинные поклонницы твоего творчества носят темно-синюю форму пятьдесят четвертого размера.
– А вы, Софья, кино совсем не смотрите, – подколол я. – Российское кино.
Кажется, мне удалось ее смутить. Девушка настороженно взглянула на меня, гадая, с какой местной знаменитостью она беседует.
– Только старое. Маман меня просвещала. Э-э-э… «Холодное утро», «Февраль сорок третьего».
– А фамилии режиссера не помните? – спросил я.
Софья развела руками, покачала головой, пародируя глубокое раскаяние и смущение от собственного невежества.
– Какой промах для будущего журналиста, – шутливо погрозил пальцем я. – Так вот, эти фильмы снял мой отец, известный в Советском Союзе кинорежиссер. У меня, видимо, дурная наследственность, по его стопам пошел.
– О-о-о, – уважительно протянула Софья.
Кажется, я вырос в ее глазах, а потому она решила удвоить интенсивность своего кокетства – закинула ногу на ногу, оперлась изящным подбородком о руку, облизнула краешек рта. Все это выходило у нее по-детски забавно, и я едва удерживался от улыбки, сохраняя дьявольскую серьезность на лице.
– А вы зачем в Питер ездили? На съемки? – поинтересовалась она.
– Нет, я там проездом был, из Европы…
– А в Европе? Синема-фестиваль? – не отставала Софья.
Я рассеянно кивнул и перевел разговор на другую тему. Уточнять детали мне не хотелось.
– А вы мне дадите интервью? Когда я стану известной журналисткой? – Софья будто случайно задела под столом мое колено. – Дадите?
– Дам, когда стану великим и ужасным, – машинально ответил я.
– Что? – Она округлила глаза, не понимая. – Это каламбур?
В ту же секунду свет в купе погас, и Софья восторженно вскрикнула. Я повернулся к выключателю – лампочка почему-то не загоралась. В неярком свете луны лицо Софьи изменилось – черты его смягчились, сгладились. Отчетливо бледнели в полутьме лишь высокие скулы да изгиб подбородка. И что-то показалось мне в этом лице до странности знакомым. Так бывает во сне: разговариваешь со случайным собеседником, и вдруг что-то неуловимо меняется, и понимаешь, что напротив тебя сидит уже кто-то другой. Впрочем, я, вероятно, все еще находился во взвинченном состоянии благодаря литературным излияниям Аль Брюно.
– Софья, простите… а вы… вы красите волосы?
– А почему вы спрашиваете?
Девушка подняла руку, поиграла тонким запястьем, взъерошила темный ежик на затылке.
– Вам не нравятся женщины с неестественным цветом волос?
– Да нет, я просто так спросил… Почему-то показалось, что на самом деле они у вас светло-русые…
Софья загадочно хмыкнула, не отвечая.
Дверь медленно сдвинулась, и вплыла сладко улыбающаяся проводница с двумя подсвечниками, в которых дрожали огоньками маслено-желтые свечи. Проводница водрузила подсвечники на откидной столик, поигрывая бровями, пожелала приятно провести вечер и выкатилась из купе.
– C`est magnifique! [3]3
Это великолепно! ( фр.)
[Закрыть]– хрипло прошептала Софи.
Она наклонилась над столом, сложила губы трубочкой и принялась легко дуть на пламя, поглядывая на меня снизу вверх. Должно быть, подсмотрела этот трюк в какой-нибудь французской мелодраме с элементами ненавязчивой эротики.
– Свечи – это так красиво, так торжественно. Как в церкви во время венчания, – продолжала она.
«Однако, у девушки богатый багаж знаний, – усмехнулся я. – Дикая смесь классической русской литературы, французского кино и исконных женских приемов, приправленная непробиваемым апломбом».
– А вы когда-нибудь венчались в церкви?
– Нет, – покачал головой я. – Хотя женат был, и даже не один раз.
– А у нас в семье все не так, – почему-то вздохнула Софья. – Маман не замужем, даже не знаю, была ли. Бабушка – мама говорила – тоже всю жизнь прожила одна. И отца своего я не знаю. Он умер до моего рождения. Вообще у нас это не обсуждается. И я иногда думаю: может быть, он на самом деле живой и здоровый и живет где-то далеко… Меня мамá и по-русски заставляла говорить потому, что это язык моего отца. Это все, что мне удалось у нее выяснить…
Ах вот у нас откуда любовь к немолодым попутчикам. Лакомая пациентка для модного психоаналитика. Чистейший Фрейд.
– Ну, надо признать, ваша маман в этом преуспела. У вас очень хороший, образный язык.
Мы немного помолчали. Софья посмотрела по сторонам, побарабанила по столу пальцами, не в силах придумать новую тему для разговора, потом вдруг вскочила, дернула вниз раму окна. В купе ворвался ветер, со стола слетела измятая салфетка и закружилась по полу. Одна свечка задрожала и потухла. Софья, картинно выгнувшись, высунулась в окно, подставила лицо мелким каплям дождя, пропела:
– Я лечу-у-у! – И скосила глаза на меня, проверяя произведенный эффект.
Меня же промозглый ветер в купе ничуть не впечатлил. Я поднялся и осторожно потянул последовательницу Наташи Ростовой за плечи, чтобы закрыть окно. Софи и не думала сопротивляться, напротив, мягко потянулась за моими руками, откинула голову. Наверное, приготовилась к страстному поцелую. Из-под воротника черного замшевого пиджака выкатился овальный золотой медальон, и я успел поймать его прежде, чем он скользнул на пол.
– Что это? – Я разжал ладонь.
Софья с недовольной гримаской открыла глаза, сердито отняла у меня медальон и, закинув руки за голову, застегнула его на шее.
– Это подарок маман. Тут дата моего рождения.
Она уселась на свое место, надув губы, уставилась в темное стекло, залпом осушила бокал. В коридоре снова раздались тяжелые шаги нашего сегодняшнего метрдотеля. Проводница быстро постучала и в ту же минуту всунула голову в купе, с любопытством вращая глазами. Увиденное ее явно разочаровало.
– А я вам… вот, принесла, – обиженно прогудела она и поставила на полку старый раздолбанный магнитофон.
– Хоть какая-то романтика, – ядовито заметила девушка.
– Вы живете в самом романтичном городе на свете и скучаете по романтике?
– Там романтика только для туристов, – отмахнулась Софья.
– Мне кажется, вы не правы, – возразил я. – Я в юности учился в Сорбонне, несколько лет прожил в Париже и считаю…
– О, так мы почти земляки, – обрадовалась Софья.
Мое сообщение придало ей уверенности в своих силах. Вероятно, по ее представлениям, мужчина, проведший юность в Париже, не мог не купиться на обольстительную случайную попутчицу.
– Вы видите, наша встреча была предрешена судьбой, – изобразив на лице мистическое волнение, сообщила мне Софья. – Посмотрите! – Она схватила мою руку и приставила свою ладонь к моей. – У нас даже кисти рук похожи, форма этих двух пальцев, видите? И здесь…
Как ни странно, но девушка была права. У нас с ней и в самом деле оказались похожи руки. И вся эта ситуация: ее ладонь, приставленная к моей, ее тонкое лицо в полутьме комнаты – все это удивительно напоминало что-то из прошлой жизни. Что-то непоправимо ушедшее, почти забытое.
В магнитофоне заиграл оркестр и дребезжащий тенорок запел: «Счастье мое, ты повсюду со мной…» Кажется, этой мелодии было угодно сегодня преследовать меня повсюду.
– Давайте танцевать, – предложила Софья.
И, не дожидаясь ответа, вскочила и протянула мне руки. Мы проделали несколько неловких па. Девушка была довольно сильно пьяна, ее ощутимо покачивало. Поезд резко дернулся, загудел, и Софья, потеряв равновесие, ухватилась за меня, чтобы не упасть. Ее повисшее на моих руках тело, запрокинутая голова, мягкая линия щеки около моих глаз… Все это было уже слишком для немолодого неврастеника.
– Мне кажется, вам лучше прилечь. – Я выключил музыку и щелкнул выключателем.
В купе загорелся тусклый свет. Софи растерянно поморгала, вспылила было:
– Но я не хочу спать! Почему вы так?.. Я не ребенок!
Но я, не слушая, взял со стола книгу и, заявив, что подожду в коридоре, пока она переоденется и приляжет, вышел из купе.
В приоткрытое окно врывался запах осенней ночи, дождя и паровозного дыма. Я сел на откидное сиденье, прислонился спиной к покачивавшейся стенке вагона и снова начал читать.
Часть вторая
Даже на камнях растут цветы,
Даже любовь умеет ненавидеть…
Ш. Бодлер
1
Осенний ветер, влетев в подворотню, разметал мусор, прокатил по асфальту пустые пивные бутылки, просвистел дальше, во двор, загремел по крышам, захлопал дверями подъездов, заглушая доносившийся с улицы грохот оркестра.
– Проходит колонна демонстрантов московского завода… – торжественно рокотал динамик с Красной площади.
Никита высунулся на улицу, увидел метавшиеся на ветру красные флаги и принялся пристально вглядываться в плывущую по улице праздничную толпу.
Во рту был противный металлический привкус, голова кружилась то ли от громкой музыки, то ли после вчерашнего. Ныло в висках.
«Где она? – болезненно щурился Никита. – Где эта проклятая сероглазая девка? Если она сейчас не явится, я башку себе об стенку разобью!»
Тем июльским утром он проснулся поздно, в сладкой истоме, не открывая глаз, потянулся к соседней подушке, предвкушая, как смущенно будет улыбаться его ночная гостья. Как быстро поцелует его и отвернется, отыскивая платье. Как он сведет ее вниз, усадит за стол, как ни в чем не бывало поздоровается с отцом. И как вытянется морда у старого черта. Что, обошли тебя, вечный победоносный герой? И кто обошел? Щенок, молокосос, мальчишка.
Никита победно ухмыльнулся, провел рукой по пустой подушке и в недоумении открыл глаза.
Али не было. Ни в постели, ни вообще в комнате. Чернела рядом, на откинутом одеяле, изогнутая полоска заколки-невидимки, а Али не было…
Никита потер лоб, поднялся с кровати, поспешно натянув джинсы, вышел в коридор, заглянул в ванную. Никого.
В доме уже проснулись, звенела внизу посуда, пахло свежим кофе. Быстро умывшись, Никита спустился и вышел на веранду. Отец, один, сидел у стола, отхлебывая из чашки. Глаша, тепло чмокнув «дорогого мальчика» в щеку, засуетилась у стола, накрывая завтрак. Никита прошелся по веранде, выглянул в окно, чуть нарочито, чтобы заметил отец. Но Редников-старший молчал, не удостаивая сына и взглядом.
– Ты что-то ищешь, Никитушка? – обернулась к Никите Глаша.
– Не что-то, а кого-то, – подмигнул тот. – Ночевала тут одна… тучка золотая…
И с удовлетворением заметил, как заходили желваки на скулах отца, как поднял тот царственное чело и тяжелым взглядом посмотрел на сына.
– У тебя ведь есть ключи от московской квартиры? – медленно, веско начал он. – Я бы тебя очень просил не приводить своих… мм… женщин сюда, в дом, где живет твоя мать. Это неуважение…
– Мать? При чем же тут мать? – хохотнул Никита. – В дом, где живешь ты, ведь так?
Он ожидал, что отец взовьется, начнет снова его оскорблять. Теперь-то Никита сможет отвечать ему спокойно, с насмешкой, потому что сейчас оба они знают, кто одержал верх. Но Редников лишь сдвинул брови и, тяжело ссутулив плечи, вышел из-за стола.
Радость победы несколько померкла. Никита без аппетита сжевал подсунутую Глашей яичницу, похлебал чая и вышел в сад.
«Все-таки почему же она слиняла, черт возьми?»
Аля не объявилась ни на следующий день, ни через неделю. Однажды Никите удалось подкараулить ее недалеко от института, на Большой Бронной. Александра быстро шла к метро вместе с подругами. Никита, церемонно раскланявшись с девушками, подхватил Алю под руку, увлек за собой, засыпал забавно-нахальными комплиментами. Та же, не принимая обычного шутливого тона их общения, хмурясь и отводя глаза, объявила Никите, что та ночь была ошибкой, что видеться с ним она не может, что просит ее простить и не искать больше. Никита, опешив, начал было требовать объяснений, но Аля, ловко выскользнув, убежала к подружкам и вместе с ними нырнула в подземку.
Никита пытался зацепить ее у общежития, высматривал во дворе института, но девушка не показывалась. Однако Никита заметил кое-что. Однокурсницы Али, завидев его во дворе, начинали многозначительно поглядывать друг на друга, и в конце концов одна обязательно под каким-нибудь предлогом убегала в здание.
«Прячется, – установил Никита. – А френдам велела меня пасти».
Помрачнев, он пнул носком ботинка бордюр и убрался из долбаного институтского сквера к чертям.
«Дура конченая! – решил он. – Еще хвостом будет крутить! Да у меня таких пятнадцать в день… Поеду к Кольке, у того всегда в запасе пара симпатичных чувих».
У Кольки пили. Грохотала на всю узкую продымленную комнату музыка, звенели, сталкиваясь, стаканы, визжали девицы. Никиту встретили восторженными криками. Он сел к столу, опрокинул стопку водки, рассказал свежий анекдот, приобнял за талию хищно оскалившуюся девку – и глухое раздражение, засевшее внутри, стало понемногу отступать, развеиваться в липком дыму.
И он уже сыпал шутками, хохотал, целовался с соседкой, хрипел под гитару модный рок. Но стоило на секунду замолчать, задуматься, прикрыть глаза, и откуда-то всплывало тонкое девичье лицо, заглядывали прямо в душу серые дымчатые глаза, глубокий ласково-насмешливый голос шептал совсем рядом: «Это вы, восходящая звезда в кепке?» И Никита тряс головой, сжимал руками виски, опрокидывал стакан и наливал снова.
Потом, когда не было уже сил пить, он выбрался на кухню, сел за стол, прижался лбом к прохладному боку облезлого металлического чайника. В кухню, пошатываясь, вплыл Колька, хлопнул друга по плечу и, сев рядом, спросил:
– Ты че убитый такой? Водяра не прет сегодня?
Никита поднял на него мутные глаза, вяло качнул головой. Колькино красное одутловатое лицо дергалось и покачивалось.
– Могу предложить кое-что новенькое, – загадочно подмигнул приятель.
Никита воззрился на него, стараясь побороть подступающую тошноту. Колька быстро оглянулся по сторонам, сунул веник между двух круглых ручек кухонных дверей, взобрался на табуретку, сорвал пластиковую решетку с вентиляционной отдушины, пошарил рукой и вытащил на свет что-то, завернутое в полиэтиленовый пакет. Никита рассеянно следил за этими манипуляциями. Колька вернулся к столу и извлек из пакета блеснувшую стеклянным боком ампулу, наполненную прозрачным раствором, и шприц.
– Что это? – сощурился Никита, пытаясь сфокусировать взгляд на руке приятеля.
– Морфин, – заговорщически подмигнул Колька. – Я у матери бланки рецептов спер. Муттер-то у меня врачиха. Ценная вещь, рекомендую!
– А как? – заинтересовался Никита.
– Ща, – выразил готовность Колька. – На первый раз помогу. Закатывай рукав.
Никита послушно дернул вверх рукав рубашки. Колька перетянул его руку выше локтя резиновым жгутом, велел поработать кулаком. Никита несколько раз сжал и разжал пальцы, пока не вздулся на локтевом сгибе голубой бугорок вены. Колька тем временем наполнил шприц раствором и, взяв руку приятеля, прищурив левый глаз, аккуратно всадил иглу. В стеклянную трубку ворвалась струя крови, Колька с силой надавил на поршень, и Никита почувствовал, как что-то вливается в вену.
Из всего тела словно выпустили воздух. Никита обмяк на стуле, откинулся к стене, прикрыл глаза. Его окутало мягкое, теплое облако, освежило мутно-гудящую голову, огладило ноющий затылок. И серые глаза, от которых не было покоя все эти дни, затуманились, словно утонули в этом облаке полной расслабленности и спокойствия.
Прошло три месяца. Три месяца с тех пор, как Колька научил его, как достичь этой чудесной, ничем не поколебимой умиротворенности. Но каждый раз, когда сладкий туман рассеивался, Никита, поддаваясь смутной непроходящей тоске, плелся на поиски Али. Сегодня он караулил ее в подворотне на улице Горького, ждал, когда поравняется с ним колонна демонстрантов от Литературного института. Она обязательно будет среди них, и теперь ей не удастся отвертеться от разговора.
И вот наконец они появились. За месяцы дежурств у общежития Никита досконально выучил физиономии Алиных однокурсников, и теперь, быстро сориентировавшись, приготовился к атаке. Студенты шли по улице, смеясь и болтая, над их головами на ветру хлопали флаги, кренились портреты в деревянных рамах. Дождавшись, пока колонна, в которой шла Аля, поравняется с подворотней, Никита стремительно, с отчаянной решимостью метнулся вперед, судорожно вцепился в рукав Алиного плаща и резко рванул девушку в сторону.
Никита бежит навстречу толпе, увлекая Алю за собой. Вслед им несутся недовольные реплики подгулявших прохожих. Наконец он вталкивает девушку в подворотню, прижимает к ледяной стене. Прикрыв глаза, чувствует, что хмелеет просто от ее близости, от ощущения хрупкого тела, прижатого к его груди. Он впивается в Алины губы тяжелым, почти ненавидящим поцелуем.
– Что ты делаешь? – задыхаясь от быстрого бега, произносит Аля.
– К черту, все к черту… – шепчет Никита, отрываясь на секунду от Али.
– Пусти, идиот! Совсем ничего не соображаешь?
Никита, не отвечая, еще крепче прижимает ее к себе. Девушка пытается выскользнуть.
Она изо всех сил сжимает его упирающуюся в стену руку, чтобы сдвинуть в сторону запястье. Под ее пальцами ползет вверх рукав куртки, и Аля видит прямо перед собой синеватые проколы на сгибе его локтя.
– Господи, Никита, что это… – ошеломленно говорит она, на секунду ослабив хватку.
И Никита, воспользовавшись этим, обхватив руками ее голову, прижимается губами к бледному виску:
– Я люблю тебя! Люблю… Понимаешь?
– Никита, ты сам себе все это выдумал, – устало произносит Аля. – Ты себя мучаешь и меня заодно. Прости, но я… Я не могу…
– А ты его любишь, да? – яростно оскалившись, хрипит он. – Жить без него не можешь? Ну скажи уж всю правду, скажи! Он тебя не захотел, и ты со мной поехала, да? Чтобы отомстить ему?
– Да! – выкрикивает вдруг Аля. – Да! Да! Да!
Она с силой отталкивает его. Никита, потеряв равновесие, хватается за стену, Аля рвется в сторону, но он успевает извернуться и вцепиться в рукав ее плаща.
– Еще бы, умный, честный, благородный. Знаменитый опять же. Богатый! Не мужик, а роль человека в обществе! Только учти, ничего у тебя не выйдет!
– Это почему же? – вскидывается Аля.
– Да потому, – захлебываясь продолжает Никита, – что для него нет другой жизни, кроме кино. Он и спит-то только с актрисами, пока они ему для роли нужны. А тех, кто его любит по-настоящему, он на антресоль задвигает, как пыльную тапку. И мою мать! И тебя! Он никогда, слышишь ты, никогда не полюбит того, кто любит его… Аля, это не я, а ты, ты себе все придумала! Сочинила! Рыцаря в латах и доспехах! Пойми наконец, Редников Дмитрий Владимирович – холодный и жестокий монстр, амбициозный, никого в грош не ставящий… И он стер тебя из своей памяти на следующий же день… Что бы между вами ни произошло, потому что ты для него – никто, интерес на один вечер… Интерес, чтобы приободрить себя, наполнить, понимаешь ли, красочными эмоциями для новой нетленки.
Не дослушав, Аля вдруг размахивается и наотмашь бьет Никиту по лицу. Хлесткий удар обжигает. Он хватается за переносицу.
– Никита, ты что?
Аля дотрагивается до его прикрывающей лицо ладони. Никита отводит руку, и на светлый Алин плащ брызжет темная кровь. Никита смотрит девушке прямо в глаза оторопело и беспомощно и не произносит ни звука… Аля вглядывается в бледное измученное лицо, в блестящие сумасшедшие глаза и борется с желанием погладить Никиту по голове, смыть с его точеного лица разводы крови, убаюкать, укачать, как расшалившегося ребенка. Она зажмуривается, пытаясь сосредоточиться и отогнать ненужный морок, бросается обратно на улицу и исчезает в пестрой праздничной толпе.
Никита бежит за ней, расталкивая прохожих. Аля растворяется в осенней дымке. И Никита, сдавленно застонав, медленно бредет по улице.
Пытка не закончилась и дома. Никита тяжело поднялся на пятый этаж, вытащил ключ, но дверь в квартиру легко подалась. Передернув плечами, Никита, не раздеваясь, прошел через просторную, заставленную старомодной добротной мебелью прихожую и остановился на пороге своей комнаты.
У письменного стола стоял отец. Он медленно обернулся к Никите, сжимая в руке небольшой шприц, в бурых пятнах засохшей крови на внутренней стороне стекла.
«Идиот, забыл на столе. И надо же было этому заявиться. Что ж, папик закончил наконец очередной шедевр и явился меня наставлять, – вяло думал Никита. – А, черт… Наплевать! Теперь уже все равно».
– Никита, сынок, что это? – спросил отец.
В голосе его не было обычных металлических ноток, напротив, в нем слышалась неподдельная тревога. И Никита невольно почувствовал болезненное удовлетворение, как в детстве, когда его наказывали, и он, рыдая, воображал себе: «Вот умру сейчас от горя, вы тогда еще пожалеете, поплачете, а будет поздно».
Пожав плечами, Никита прошел к кровати, лег, не снимая ботинок, уткнулся лицом в мягкую, пахнущую утюгом подушку.
«Все равно, все равно, только бы быстрее отделаться…»
– Сынок, что же ты делаешь… – необычно тихо сказал Редников. – Ведь как же… Франция, кино, твое будущее. Никита, Никита, ты слышишь?
Он наклонился и потряс сына за плечо.
– Оставь меня в покое, – глухо отозвался Никита. – Мне все равно.
– Но почему? Ты ведь хотел, мечтал… Что случилось, сын?
– Ты прекрасно знаешь, что случилось, – не поднимая головы, проговорил Никита.
Дмитрий Владимирович помолчал. Никита чуть повернул голову, так, чтобы можно было видеть отца. Он и сам до конца не понимал, так ли сильно его отчаяние или он все-таки немного актерствует, давит на жалость, как поступал еще ребенком, когда очень нужно было получить желанную игрушку.
«Он сделает все, что я попрошу», – неожиданно мелькнуло в голове.
– Это… из-за той… девушки? – наконец догадался Редников.
– Да! – крикнул Никита, вскакивая.
Дмитрий увидел, что изможденное, осунувшееся лицо сына пошло пятнами, запавшие глаза лихорадочно блестели из-под покрасневших век.
– Да, – срывающимся голосом продолжал Никита. – Из-за нее… Она… знать меня не хочет, а я… Я больше не могу…
Он снова рухнул лицом в подушку, продолжая исподволь наблюдать за отцом. Редников отвернулся к окну, вытащил папиросу, выстучал ее о подоконник, затем произнес внятно:
– Хорошо. Я понял.
Он резко обернулся, подошел к Никите, опустил ладонь ему на плечо, сказал тихо:
– Сынок, я очень прошу тебя, не надо больше. Ты хоть мать пожалей. А то, что ты сказал… все образуется. Мы что-нибудь придумаем. – Дмитрий вышел из комнаты.
Дождавшись, когда стихнут его шаги, Никита встал. На душе было муторно. Горло сдавливал едкий неприятный стыд. Думать о своем сегодняшнем поведении: о том, как со злостью выкрикивал гадости Але в лицо, о том, как разделался с отцом, – было мучительно. Никита щелкнул клавишей магнитофона. Но взревевшая музыка не выветрила из головы ненужных воспоминаний. Он прошелся по комнате, постоял у окна, отгоняя навязчиво стучавшую в виске мысль. Потом все-таки снял телефонную трубку, набрал номер и вполголоса проговорил:
– Николя, здорово, это я. Есть че?
