Текст книги "Богдан Хмельницкий"

Автор книги: Ольга Рогова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Кто там? – также тихо откликнулся атаман.

– Братья казаки! – был ответ.

– Что вам нужно?

– С поручением от Богдана, – тихо произнес Ивашко, наполовину показываясь из оврага.

Ближайшие казаки придвинулись к послам и образовали тесный круг. В первую минуту атаман сжал в руке саблю, предполагая какой-нибудь обман; но увидя безоружных запорожцев, тотчас опустил руку и ласково спросил:

– Какое же поручение ваше?

Ивашко снял шапку и низко поклонился на все четыре стороны; то же сделал и брыкалок.

Брыкалок начал:

– Братья казаки! Послал нас к вам батько наш Богдан, чтобы удержать вас. Для чего вы на своих идете? Нам ли, казакам, дружить с ляхами? Богдан вступился за правое дело, за веру православную, а вы хотите поднять на него руку.

Пока он говорил, все казаки собрались вокруг него и внимательно слушали.

– Если вы пойдете с ляхами на веру нашу благочестивую, то дадите за это ответ Богу, – прибавил Ивашко.

В толпе пронесся ропот, а Брыкалок продолжал:

– Разве не теснят вас ляхи так же, как и нас, вольных казаков, разве не терпите вы от них всякое надругание? И чем виноват пан Богдан, за что его преследуют? Только за то, что он, осмеянный и поруганный панами, стоит за правду, за народ русский и не потакает панским беззакониям… Как хотите, братья казаки, – закончил он, – вас больше, чем нас, вы можете нас перебить, а мы на вас рук не подымем.

Вся толпа загудела; казалось, все ненависть к ляхам сразу пробудилась:

– Смерть ляхам! На погибель! – кричали они и бросились с обнаженными саблями в овраг.

Брыкалок и Довгун не ожидали такого скорого полного успеха. Они поспешили к Богдану с радостной вестью. Все вскочили на коней и тоже отправились в овраг.

Поляки в первый момент не поняли, в чем дело. Они думали, что Богдан вышел из засады, и недоумевали, зачем казаки несутся прямо на них. Но услышав зловещий клич, они сразу догадались об измене. Защищаться было невозможно, единственным спасением для них было бегство. Кто успел, вскочил на коня и помчался; кто не поспел убежать, того зарубили на месте. Впрочем и из беглецов немногим удалось спастись, так как ровная топкая местность не представляла прикрытий и замедляла бегство. Никто из польской залоги не решился остаться на Сечи, все спасшиеся ушли в Польшу. Хмельницкий вернулся во главе пятисотенного отряда и был торжественно встречен на Сечи. Запорожцы устроили шумное торжество: каждый курень выкатил от себя бочку горилки и пятьсот вновь прибывших скоро так напраздновались, что их пришлось разносить по куреням на руках.

– Пане Богдане! – с некоторым почтением в голосе сказал кошевой, расставаясь с Хмельницким, решившим опять отправиться к Довгуну, – славное начало ты положил. Теперь я смогу рассылать гонцов и скликать народ. Весть о том, что ляхи побиты, разойдется повсюду…

– А я постараюсь отвести глаза панам, – весело проговорил Хмельницкий. – Надо как-нибудь дотянуть до весны, заручиться народом, а тогда и с татарами договориться.

Слух о том, что польский гарнизон перебит, и Запорожье свободно, быстро разнесся повсюду; все, кто скрывались от поляков, повыползли из лесов и ущелий. Кошевой тоже совершенно открыто разослал гонцов скликать запорожцев, множество беглых ютились в землянках по берегам рек, по оврагам; это были лугари, степовики, гайдамаки, не признававшие над собой никакой власти, никаких законов. Большая часть питались только дичью, а одевались, как дикари, в звериные шкуры и не боялись ни голода, ни холода. Попасть на запорожскую общину новичку не представляло никакого затруднения, теперь каждый день целыми десятками они приходили к кошевому, и тот спрашивал их только:

– Веруешь ли в Бога?

Они отвечали:

– Верую.

– А в Богородицу веруешь?

– И в Богородицу верую.

– А ну-ка перекрестись!

Приходящий крестился.

– Ну, теперь ступай в какой хочешь курень.

Хмельницкий почти каждый день посещал Сечь и с радостью видел, как прибывает народ.

Раз как-то Довгун доложил ему, что прибежали хлопы из Украйны. Хмельницкий уже давно не получал вестей с родины. Он тотчас же велел привести их к себе и спросил:

– Что нового на Украйне?

– Новое-то есть, да только нехорошее, – отвечали ему. – Как прослышали, что ты регистровых казаков смутил, как прибежали оставшиеся в живых ляхи, все паны всполошились. Старшой Барабаш собирает на тебя казаков, а сам коронный гетман идет с войском к Черкасам. Пан Кречовский бегает и к старшому, и к старосте и тоже тебя на чем свет стоит бранит. Дорого оценили твою голову, на Украйну теперь тебе и показаться нельзя. Богдан отпустил хлопов и долго совещался с кошевым. Возвратившись на Томаковку, он засел за письма, написал Шемберку, Потоцкому, Конецпольскому и Барабашу. Шемберку, как своему прямому начальнику, он сообщал, что только временно скрывается от Чаплинского, поклявшегося его извести, что он думает скоро вернуться и просит пана комисара позаботиться, чтобы не разграбили его остального имущества и не разогнали его слуг. Почти то же он писал и коронному гетману, уверяя его, что казаки собираются в Запорожье только потому, что хотят послать депутацию королю о восстановлении своих прав. Конецпольскому он писал о Чаплинском, уверяя, что Чаплинский его обкрадывает и недостоин быть не только панским дозорцею, но даже истопником или кучером. Всех троих Хмельницкий уверял, что и в уме не имеет мысли о восстании, что все это клевета, и что скоро он намерен вернуться на Украйну. Барабашу он писал совсем в ином тоне, он упрекал его в том, что тот так долго хранил у себя королевскую грамоту. "За то, что ваша милость хранили королевскую привилегию, – писал он, –между плахтами вашей жены, войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами. Я же, с помощью этой привилегии, надеюсь сделать что-либо лучшее для погибающей Украйны, выпросить ласку и милость у королевского величества, панов, сенаторов и у всей Речи Посполитой".

Кошевой разглашал между запорожцами, что будет послано посольство в Варшаву к королю, и ни словом не обмолвился никому о замышляемом восстании. Хмельницкий жил и в Сечи, и на Томаковке; но в начале марта до него дошли слухи, что коронный гетман посылает к нему кого-то для переговоров. По этому поводу у Хмельницкого было новое совещание с кошевым.

– Думаю, что тебе не следует оставаться здесь, в Сечи, – советовал кошевой. – Если придет сюда посол панский, трудно будет от него скрыть наши замыслы. Он как раз узнает, да и увидит, что слишком много сюда нагрянуло всякого люда, нашим запорожцам ртов не закроешь, их не обманешь; они чуют, чем пахнет… Всего лучше будет, если ты распростишься с запорожцами, заберешь с собою для безопасности человек триста или пятьсот и переберешься на остров Томаковский, как будто для того, чтобы кормить коней.

– Правда твоя, – подтвердил Хмельницкий, – я отберу самых надежных, огорожусь на острове палисадом и прикинусь, что с Сечью никаких дел не веду, она сама по себе, а я сам по себе…

– А кого пан коронный гетман посылает к тебе? – спросил кошевой.

– Ротмистра Ивана Хмелецкого. Он долго жил между казаками и знает все казацкие привычки. Вот пан коронный гетман и думает, что это самый лучший посол ко мне, он все выведает и высмотрит.

На другой день Хмельницкий распрощался со своими запорожскими друзьями и объявил им, что он теперь поедет на Томаковку кормить коней, а для безопасности выбирает себе стражу в пятьсот человек. После же кормежки он выберет депутацию для посольства в Варшаву, а может быть и сам поедет туда же.

Наконец приехал ожидаемый посол. По дороге в Сечь он справился у ближайшего зимовника, где теперь находится Хмельницкий.

– А не знаю, пане, вон там сидит хлопец, он вам и скажет, – был ответ. – Гей, хлопец, – крикнул он в корчму, – скажи пану о пане Хмельницком.

Из корчмы вышел наш старый знакомец Брыкалок, он уже давно тут дежурил по наказу Богдана и теперь был готов вполне добросовестно исполнить возложенное на него поручение.

– Что угодно пану? – спросил он, низко кланяясь.

– Не можешь ли ты мне сказать, где находится теперь пан Хмельницкий? – спросил пан ротмистр.

– Пан Хмельницкий сидит на острове Томаковке.

– А что он там делает? – спросил посол.

– Да кормит коней, собирается ехать в Варшаву к королю.

– Гм! – многозначительно промычал пан Хмелецкий. – А послушай-ка, хлопец, – продолжал он, отводя Брыкалка в сторону, – ты, я вижу, человек добрый. Вот тебе для первого знакомства два карбованца.

– Спасибо, пане! – проговорил Брыкалок, снова низко кланяясь и опуская червонцы в карман.

– Скажи мне, добрый человече, без утайки, хорошо ты знаешь этого пана Хмельницкого?

– Хорошо, пане, так хорошо, как своего родного, каждый день там бываю…

– Ну, и что же? Замышляет этот пан что-либо?.. Не слыхал ли ты чего-либо такого? Да ты только не молчи, у меня карбованцев много.

– Замышляет, пане, – проговорил таинственно и с лукавой улыбкой Брыкалок. – Ой, замышляет!..

– Говори, говори, что такое? – торопил его Хмелецкий и сунул ему в руку еще одну монету.

Брыкалок и эту монету опустил с поклоном в карман и продолжал таинственно, с расстановкой, понизив голос:

– Он, видите ли, пан…

Он едет в Варшаву как будто бы с посольством от казаков, а сам совсем иное в уме держит…

– Что же он в уме держит?

– А держит он в уме своего врага погубить…

– Какого врага?

– Да, ведь, у него враг – пан Чаплинский. Он у Хмельницкого и дом отнял, и все имущество, и всякие убытки ему причинил; вот он теперь и собирается отомстить… А что пан Богдан задумал, так этому так и быть… Он теперь под него такие козни подведет, какие…

Пан Хмелецкий с нетерпением прервал рассказчика.

– Эту историю я давно уже знаю, мне вовсе не интересно ее еще раз слышать… Ты, хлопец, мне не о том говоришь… Не замышляет ли Хмельницкий чего против панов?

– Да як же не против панов? – с самой добродушной улыбкой возразил Брыкалок, – а разве Чаплинский не пан?

– Бог с ним с Чаплинским, я сам буду рад, если он на первой осине повиснет, – возразил с досадой ротмистр. – Пускай его Хмельницкий хоть проглотит, я не о том тебя спрашиваю…

– О чем же, пане? – еще наивнее спросил Брыкалок, почесывая свой чуб. – Да вот о чем, хлопец: не мутит ли он народ, не собирает ли казаков, не думает ли восстать против короля и Речи Посполитой?

– Это пан-то Богдан? – с наивным удивлением переспросил Брыкалок. –Вижу, пане, что ты совсем не знаешь пана Богдана. Чтобы он мутил народ против короля, когда у него только всей и надежды, что на короля и его милости… А казаков не так-то легко собрать, пане: они народ хитрый, охотнее пойдут на татар, потому что у татар нет самопалов и пушек, как у панов… Нет, пане, это напрасно…

Вот сам узнаешь нашего пана Богдана. Он человек простой, не хитрый.

Лицо посла вытянулось: он увидел, что заплатил карбованцы даром.

– А ты можешь показать мне к нему дорогу? – спросил ротмистр.

– Отчего же не услужить пану; вот сейчас оседлаю коня и поедем.

Дорогой Хмелецкий опять попробовал расспрашивать казака.

– А много у Хмельницкого народу?

– Да не мало, человек пятьсот будет… Он боится, чтобы пан Чаплинский его не извел, вот он и огородился на острове.

– А в Сечи он часто бывает?

– Нет, не то, чтобы часто, что ему там делать: с Сечью он не ладит… В Сечи народ буйный, неспокойный, а Богдан живет тихо, никого не трогает, не любит, чтобы и его задевали.

Хмельницкий принял гостя ласково, извинялся, что не может его угостить, как в прежние времена.

– Прошу извинения у пана ротмистра, – говорил он, – нынче я изгнанник, живу в лесу, как в заколдованном замке, никого не вижу, ничего не слышу, никакие новости до меня не доходят. Но горилки мы все-таки выпьем, – прибавил он, вводя гостя в обширную горницу, где на столе уже была приготовлена закуска и вино.

Они сели за стол и пан посол почувствовал себя неловко, не зная как приступить к разговору. Его знания казацких обычаев мало помогали ему в беседе с этим "беглым войсковым писарем", как его назвали паны. Хмельницкий держал себя сдержанно, но с достоинством, угощал гостя и горилкой, и вином; сам же пил мало. Он угощал посла, как дорогого гостя, и совсем, по-видимому, не интересовался узнать, зачем тот пожаловал. Наконец, Хмелецкий решился заговорить первый.

– Вероятно, пан Богдан догадывается, зачем я к нему послан?

– А пан ротмистр ко мне послан? – с притворным удивлением спросил Хмельницкий, – я думал, что он по дороге ко мне заехал. Кто же послал пана?

– Я послан к пану Зиновию с поручением от пана коронного гетмана, –проговорил Хмелецкий. – Пан коронный гетман очень жалеет пана Хмельницкого, он желает ему всевозможного блага…

– Благодарю пана гетмана, – загадочно проговорил Богдан, чуть-чуть улыбаясь.

– Пан коронный гетман удивляется, что пан Хмельницкий, такой умный, такой проницательный, решился на мятежные замыслы…

– Я? – прервал его Хмельницкий. – Я ничего мятежного не замышляю, это все клевета, пущенная моими врагами, чтобы очернить меня перед паном гетманом.

– Напрасно пан Хмельницкий желает меня уверить, – продолжал посол, –мне достоверно известно, что он замышляет поднять Украйну, думает двинуть запорожцев против поляков, собирается уничтожить все права панские…

– Никогда ничего подобного у меня в голове не было! – возразил Богдан. – А вот до меня так дошли вести, что пан коронный гетман двинулся с войском на Украйну. Если это правда, то он скорее мутит народ. Еще я слышал, что пан гетман назначил большую цену за мою голову… За какие это провинности, пан посол? По одному подозрению нельзя казнить человека…

– Пан коронный гетман предлагает пану Хмельницкому вернуться на Украйну.

– Я и не думаю, пан посол, оставаться вечно здесь. Но теперь, когда назначена цена за мою голову, когда на меня идут с войском, а у меня никакой нет защиты, кроме пятисот стражников, может ли пан коронный гетман требовать, чтобы я вернулся?

– Даю честное слово пану Хмельницкому, – проговорил ротмистр, – что волос не спадет с его головы.

– Я тоже даю честное слово пану послу, что ни на волос не выйду отсюда, пока пан гетман будет стоять надо мной с войском, пока над казаками будут начальствовать ляхи, пока будут существовать постановления, обидные для казаков, пока будут отняты все права, дарованные им нашим королем и его предшественниками. Пусть пан гетман отменит и уничтожит все это, тогда я с легким сердцем вернусь на Украйну.

– Но, ведь, пан Хмельницкий требует невозможного!

– И пан Потоцкий тоже требует невозможного, – возразил Богдан. – Кто же сам подставит свою шею под нож? Я буду тут сидеть, окруженный своим палисадом, до тех, пор пока не испрошу милости у короля.

Все это было сказано Хмельницким так решительно, что послу оставалось только откланяться. Богдан вежливо проводил его за ворота, посылая с ним почтительнейшие поклоны панам гетману, старосте и комисару.

Хмелецкий уехал в полной уверенности, что беглый писарь, по крайней мере, в настоящую минуту ничего серьезного не замышляет. Так он и доложил Потоцкому, прибавляя, что на острове народу немного, а с Сечью Хмельницкий никаких дел не ведет.

– Ну, и пусть его там сидит, – порешил Потоцкий, – до поры, до времени мы его там трогать не будем.

Когда эта весть дошла до Кречовского, в первый момент он ей поверил и подумал, неужели Хмельницкий так глуп, что сидит на каком-то острове за палисадом и бездействует.

"Нет, не может быть", решил он тотчас же про себя, "Богдан хитер, он отводит глаза панам, будем отводить и мы".

Хмельницкий же выпроводив гостя, вздохнул свободно и кликнул Тимоша, Ивашка и других преданных ему казаков.

– Собирайтесь сегодня же в отъезд, ночью выедем, – отдал он приказание. Главное, чтобы сборы были незаметные, чтобы даже наша стража не видела нашего отъезда. Лишнего с собой не брать, ехать налегке, запастись только добрыми конями и оружием.

На другое утро, к великому удивлению казаков, живших на острове, ни Богдана, ни приближенных к нему украинцев и следа не было.

– Вот-то дружий колдун, – говорили казаки, – вот так добре сгинул и пропал, на наших глазах провалился.

А Богдан со своей свитой был уже далеко, на пути к хану.

12. КАТРЯ. У КРЫМСКОГО ХАНА

 
Било личко, чорни брови Досталися лихiй доли!
Гей, гей, гей! Хан Гирей Ты казаков друже!
 

Что же случилось с Катрей после того, как ее увез татарин? Она долго не приходила в себя. Когда же открыла глаза и увидела, что приторочена к седлу, она сразу поняла весь ужас своего положения, и громкий крик отчаяния вырвался у нее из груди. Татарин спокойно наклонил к ней свое зверское лицо:

– Не кричи, девушка, – сказал он ей, – Ахмет и тебе рот заткнет.

– Куда ты меня везешь? Что ты со мной сделаешь? – с ужасом спрашивала она.

Татарин осклабился.

– К своим, гайда в орду! А потом к хану в Крым, мурза купит, ханум будешь.

Катря похолодела от его слов; она в полной его власти, он продаст ее в гарем.

Олешка все слышала, обдумала и взвесила. Она понимала, что сопротивление и бранью тут не возьмешь, одно спасение в хитрости.

Отъехав со своими пленницами в степь, татарин остановился на отдых; открутил обеих женщин от седел, вынул у Олешки платок изо рта. На одном из коней оказалась навьюченная провизия, о чем позаботился, конечно, не Чаплинский; слугам жаль молодую панну, они снабдили татарина всем, что считали нужным. Олешка совсем присмирела и вступила в продолжительные переговоры с Ахметом. Катря понимала по-татарски и с удивлением слушала свою мамку, недоумевая, что с ней стало.

– Мне, ведь все равно, – говорила та, кому ни служить, меня взяли в неволю насильно, силою окрестили, а родом я, ведь, татарка. Все урусы злые и эта госпожа моя была тоже злая, я рада, что от нее отделалась, а тебе буду служить верой и правдой, как велит Аллах и его пророк Магомет.

У Катри невольно потекли слезы из глаз. Ее мамка отказывалась от нее, взводит понапраслину, а она ее любила, как родную мать.

– А зачем ты бранила меня, – говорил татарин, если ты рада была уйти от урусов?

– А как же было тебя не бранить, когда ты меня так скрутил. Сказал бы ты мне добром: "брось урусов, пойдем к татарам", я бы сама за тобой побежала.

Ахмет, видимо, находился в нерешимости, верить ли Олешке или нет; тем не менее он освободил ей немного руки и пододвинул ей кусок вяленой конины и фляжку с горилкой. Хитрая Олешка была не прочь отхлебнуть горилки, но с притворным отвращением оттолкнула фляжку и проговорила:

– Нельзя, сын мой, Аллах накажет!

– Толкуй там, подмигнул Ахмет, – это все муллы выдумали, – и он с видимым удовольствием сделал несколько глотков из фляжки.

Катря ничего не ела, хотя татарин пододвинул и ей холодного мяса и ломоть хлеба. Она перестала плакать и тоскливо смотрела по сторонам, тщетно надеясь, что вот-вот заслышится конский топот, что может быть Ивашко настигнет их. Ее молодой душе не свойственно было отчаяние, ей казалось, что спасение где-нибудь близко, стоит только перетерпеть, переждать. Спасение, однако, не являлось, всюду кругом была степь, и они мало-помалу подвигалась к татарской границе. Как-то ночью татарин крепко уснул, скрутив по обыкновению обеих пленниц на некотором расстоянии одну от другой. Олешка давно ждала этого момента, она приподняла голову, осмотрелась и тихо произнесла:

– Катря а Катря!

Катря молча остановила на ней глаза.

– Глупая дивчина, ты думаешь, что я и в самом деле стала татаркой! –тихо прошептала Олешка. – Посмотри, как я все устрою, ты будешь у меня свободна, моя пташечка!

– Ах, мамка! – могла прошептать только Катря, и слезы радости полились у нее из глаз.

– То-то, доченька, знай только молчи, и старая Олешка на что-нибудь пригодится, – проговорила она и, заметив, что татарин ворочается во сне, опустила голову и сделала вид, что храпит.

На другой день стали показываться татарские села. Олешка совсем разохалась и расхворалась:

– Что же ты меня держишь связанной, – говорила она Ахмету, – свой своему поневоле брат, тут мне и убежать-то некуда.

Татарин развязал ей руки.

– Да если бы ты и убежала, потеря мне была бы небольшая, – проговорил он, помолчав. – За тебя никто денег не даст, а еще даром кормить придется. – Зачем даром, я тебе служить буду, – оправдывалась Олешка, усаживаясь на лошади.

К вечеру они остановились у какой-то речки. Татарин собрал сухой травы и зажег костер. Олешка усердно помогала ему, не обращая никакого внимания на Катрю. Катря совсем недоумевала, что могла придумать ее мамка и на что она надеется, но она была уверена, что Олешка сумеет выпутаться из беды. Поужинали и легли. Катря заметила, что, разрезая мясо, Олешка спрятала нож. Ахмет сегодня поминутно прикладывался к фляжке с горилкой; завтра он будет дома и там неловко пить запрещенный караном напиток. Катрю уложили спать связанной, и Олешка особенно усердно советовала связать ее покрепче. Ахмет скоро уснул, Катря тоже задремала. Ей снилась шумная вечеринка, говор, смех, песни… Вдруг она услышала во сне глухой стон. Она открыла глаза, перед ней стояла Олешка.

– Скорее, скорее, дитятко, – торопила она, – разговаривать некогда… Ремни на руках и на ногах я перерезала, вставай, до рассвета нам надо убраться от сюда подальше.

Катря в испуге вскочила на ноги и в нескольких шагах от себя увидела на земле Ахмета, хрипевшего в предсмертных судорогах.

– Олешка, – сказала она, широко раскрыв глаза, – это ты сделала?

– Так ему собаке и надо! – проворчала старуха совершенно хладнокровно, – только разговаривать теперь некогда. Тебе надо переодеться в его платье.

– Ни за что! – отвечала Катря, посматривая на вонючий тулуп и грязную рубашку.

– Не глупи, дивчина! – сердито прикрикнула на нее мамка. – Делай, что говорю, если не хочешь опять попасть в неволю.

Она проворно сняла с убитого платье и стащила труп в ручей.

– Ну, теперь ложись! – сказала она Катре, – давай твою косу; надо ее обрезать.

Катря послушно повиновалась, длинные волосы змейками рассыпались по земле, и у Олешки невольно рука дрогнула.

– Эх, жалко! – сказала она. – Ну, да ничего, вырастут новые когда-нибудь, а теперь быть тебе мальчиком, моим сыном.

Катря ровно ничего не понимала.

– Куда же мы с тобой денемся? – спрашивала она, снимая с себя платье и надевая татарскую одежду.

– Прежде всего сядем на коней и уберемся отсюда подальше, а когда наткнемся на какой-нибудь аул, конейбросим и пойдем пешком. Будь рада, что у тебя мамка татарка. Я им расскажу с три короба, так за татар и будем слыть, пока нам что-нибудь не подвернется.

– Да, ведь, мы тогда, значит, не попадем домой, – возразила Катря.

– А как нам туда попасть? – отвечала угрюмо Олешка. – Разве мы туда пути знаем? Проклятый татарин кружил, кружил нас по степи, дай Бог и до аула-то какого-нибудь добраться, а там уж как Бог захочет, Его святая воля, избавил нас от плена, поможет и дальше.

Катря не возражала да и притом, где у нее теперь был дом, где родина? "Может быть удастся дать знать Ивашку, мелькнуло у нее в голове, приезжают, ведь, в Крым и русские". Они сели на коней и Катря под татарской шапкой, в татарском тулупе, смуглая, худощавая, с вьющимися волосами, совсем не походила на дивчину.

– Молодец у меня сын! – подсмеивалась Олешка. – Хоть куда! Спасибо Ахмету, что напился вчера горилки да крепко уснул, вот мы с тобой и на воле.

Они пробродили по степи еще сутки, пока наконец вдали увидели аул. Тогда они слезли с коней, пустили их на все четыре стороны и пошли пешком. В ауле их обступили женщины, дети; все с любопытством разглядывали татарку в русской одежде и татарченка. Олешка горько плакала и рассказывала им о постигших ее несчастьях.

– Двенадцать лет выжила я у урусов, – говорила она, – сын мой был еще маленький, когда взяли нас в плен. Вот и вырастила его на половину русским, даже по-татарски худо говорит. А тут напали на наш хутор татары, я и убежала с ними, бежали долго, как вдруг слышим гонятся за нами урусы. Много их было, перебили наших, я же едва убежала с сыном от второго плена. Вот теперь который уже день по степи бродим. Рады радехоньки, что на ваш аул наткнулись.

Женщины ахали и охали, наперерыв предлагая старухе гостеприимство, а когда вернулись с набега мужчины, Олешка уже обжилась, освоилась и храбро рассказала вторично в кругу татарских начальников свою хитросплетенную историю.

– Чего же ты теперь хочешь? – спросили ее.

– Не гоните меня с сыном из родной земли, – кланялась татарка, –помогите мне пробраться в Бахчисарай, а там я уже прокормлюсь.

– Зачем тебе понадобился Бахчисарай? – спрашивала ее потом Катря.

Экая ты недогадливая дивчина! – отвечала Олешка. – Тут в дальнем ауле мы можем десять лет прожить и никакого русского не увидеть, а в Бахчисарай и купцы ездят, и чумаки ходят, и послы приезжают.

Скоро представился случай отправить татарку по ее желанию в Бахчисарай. Там поступила в услужение к богатому мурзе. Он взял и Катрю в число своих слуг.

Татары часто приставали к молодому татарченку и заставляли его есть конину или пить переквашенный кумыс, но Олешка заступалась за него.

– Не взыщите храбрые воины! – говорила она. – Мой сын вырос у урусов и испортился, поживет, попривыкнет.

Ее упрашивали, чтобы она отпустила сына в набег, но она кланялась и говорила:

– Один он у меня, простите глупой старухе, вот умру, тогда и повоюет. Так им жилось ни худо, ни хорошо, старуха постаралась втереться в милость управителя, и их поместили в особом маленьком домике, там они могли по крайней мере по вечерам отдыхать от гама и шума.

Настал март 1648 года. В Бахчисарае пронеслась весть, что приехали русские послы из Запорожья и остановились в предместье, в доме армянина-купца. У Катри сердце забилось новой надеждой.

– Мамка, – молила она, – сбегай, узнай…

Но сбегать Олешке не пришлось, так как вечером русские сами нагрянули в гости к их господину, мурзе Али. Катря стояла в числе прочих слуг, когда в большую приемную комнату мурзы вошли казацкие послы. Она чуть не упала в обморок при виде Богдана, Тимоша и сопровождавшего их Ивашку, собрала все свои силы, чтобы удержаться на ногах, не крикнуть, не выдать себя. Незаметно подалась она к двери и, очутившись в смежной комнате, где теперь никого не было, опрометью бросилась вон, на двор, перебежала лужайку, садик, еще двор и, наконец, запыхавшаяся, счастливая бросилась на шею к Олешке, хлопотавшей у порога их домика над какими-то только что зазеленевшими кустиками.

– Мамка, мамка!.. – могла только выговорить Катря: – Ивашко! Богдан…

Казаки!..

Богдан, между тем, упрашивал мурзу Али благосклонно принять казацкие подарки: прекрасного коня, саблю с дорогой рукоятью и серебряную сбрую. Али отнекивался, но видимо был доволен подарками и, наконец, приняв их, спросил: – Чем могу я служить брату моему?

– Великий господин, – проговорил Богдан, – окажи милость твою, помоги нам увидеть светлые очи ханского величества…

– Наш высокий повелитель не совсем здоров, он теперь никого не принимает, – отвечал Али, впрочем, я постараюсь. Сколько времени вы уже ждете?

– Да завтра будет неделя.

– Хорошо, сегодня я буду у хана, а на завтра ждите приема, – важно сказал мурза, отпуская гостей.

Али был любимец хана и зачастую значил при дворе более, чем сам великий визирь. Богдан был уверен, что ходатайство Али принесет желанный успех. Действительно, на другое утро явились послы от мурзы с приказанием в полдень быть во дворце.

– Мурза Али встретит тебя там и проводит к хану; он просил только не забыть захватить с собой подарки для высокого повелителя и для слуг его, –прибавил посол.

Катря, между тем не знала на что ей решиться: первой ее мыслью было побежать к послам, открыться им, но это было рискованно, в доме зорко следили за слугами и сейчас бы донесли об этом мурзе; ждать случая, но, ведь, казаки могли уехать… Катрю даже в холод бросило от этого предположения. Однако, судьба сама о ней позаботилась: мурза назначил ее в числе слуг, сопровождавших ее во дворец.

Там, на широком ханском дворе, перед затейливыми дверями, служившими входом в святилище, недоступное взорам простых смертных, мурза Али со своей свитой встретил Богдана, окруженного казаками. Молодцевато посматривал Ивашко на татар; ему и в голову не приходило, что у одного из молодых татарчат, несших опахало, сердце бьется, как птичка в клетке, при взгляде на его рослую коренастую фигуру. У казаков взяли их подарки и понесли впереди всей процессии; наконец, у самого входа в приемную залу их заставили снять обувь и только тогда отворили перед ними двери.

Зала вся блестела золотом и дорогими тканями. В глубине ее возвышался трон хана с мягкими шелковыми подушками, и на нем восседал Ислам-Гирей, весь закутанный в парчу и атлас, покрытый с головы до пят драгоценными украшениями. Над ним держали причудливое опахало громадных размеров, а кругом трона стояло множество слуг в богатых одеждах. По стенам тоже лежали подушки, и на них восседали знатные мурзы, окруженные свитами. Великий визирь стоял по правую руку у трона, ожидая приказаний своего повелителя. Мурза подвел Богдана к трону и, опустившись на колени, проговорил:

– Высокий повелитель правоверных! Казацкий начальник Богданко Хмель желает быть приятным твоим светлым очам и просит твое ханское величество благосклонно принять от него подарки.

Ислам-Гирей милостиво глянул на Богдана.

– Принимаем подарки твои, казак Хмель, – проговорил он, – и радуемся, что видим тебя в добром здоровье. За каким делом пожаловал к нам в Бахчисарай? Или очень у нас понравилось, так соскучился?

– Не могу пожаловаться, всемилостивейший хан, чтобы мне у тебя худо жилось, – отвечал Богдан по-турецки, – теперь же есть у меня до тебя и дело.

– Уж не хочешь ли ты испросить нашего согласия на войну с нашими подданными? Мы тут кое-что слыхали про ваши замыслы.

– Светлейший хан, – смело проговорил Хмельницкий, – если мы, казаки, и были до сей поры врагами вашими, то только потому, что мы люди подневольные, от нас требуют этого ляхи. Вот, не соизволишь ли почитать королевскую грамоту, что мы получили от Владислава, – прибавил он, передавая грамоту придворному толмачу.

Тот прочитал ее про себя и стал медленно, фраза за фразой, переводить содержание ее на турецкий язык. Хан внимательно слушал, и время от времени брови его нетерпеливо хмурились.

– Да, эти ляхи предательский народ, – заметил он, когда чтение кончилось. – Они обещали платить нам дань и не заплатили еще ни гроша.

– Они ни во что считают твое ханское могущество, – поспешил вставить Богдан, – да еще и нас подучают идти войной против тебя.

– Чего же ты хочешь? – спросил хан милостиво.

– Знай, грозный повелитель, что мы тяготимся польским игом и решились теперь его свергнуть; вся Украина готова идти на ляхов. Выбирай же теперь одно из двух: либо оставайся дружен с ляхами, либо окажи нам помощь против этих изменников, которые втайне замышляют на тебя козни. Если ты нам поможешь, мы на век клянемся быть с тобой в дружбе и не помыслим воевать с тобой.