Текст книги "Екатерина Дашкова"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Сломанная звезда

Однако любопытно, какой орден надела на подругу императрица. Дашкова настаивала, что свой. «Я поцеловала ей руку и очутилась в офицерском мундире, с лентой через плечо, с одной шпорой, похожая на четырнадцатилетнего мальчика»^{261}.

Образ мальчика в мундире очень нравился княгине. Недаром она еще три дня после переворота не снимала мужского платья. С ним алая лента смотрелась особенно эффектно. Но придворные тут же пустили слух, будто Екатерина Романовна сама возложила на себя орден. Екатерина II надела голубую ленту Андрея Первозванного, а снятую с себя красную отдала подруге на хранение. «Через некоторое время императрица, оглянувшись, к удивлению своему, увидела ленту на плече Дашковой и с усмешкой сказала: “Поздравляю”… – “И я вас поздравляю”, – ответила княгиня со свойственной ей дерзостью»^{262}.

Еще более неприятным оказался другой слух. Злые языки утверждали, будто новую фаворитку украсила награда, снятая с сестры. Тот самый «семейный» орден, которым Петр III пожаловал «Романовну».

Рюльер писал, что в Петергофе при выходе из кареты гвардейцы схватили бедную «Романовну» и оборвали с нее знаки ордена Святой Екатерины. В замечаниях на книгу французского дипломата Дашкова возражала: «Неправда, будто солдаты отняли у моей сестры ее орденскую ленту». Но, так или иначе, Елизавета лишилась своей награды. В дом отца она приехала уже без нее.

Рюльер поместил в книгу трогательную сцену: «На другой день поутру… молодые дамы, которые везде следовали за императором… [и] питали ненависть к его супруге, явились к ней все и поверглись к ногам ее. Большая часть из них были родственники фрейлины Воронцовой. Видя их поверженных, княгиня Дашкова, сестра ее, также бросилась на колени, говоря: “Государыня, вот мое семейство, которым я вам пожертвовала”. Императрица приняла их всех с пленительным снисхождением и при них же пожаловала княгине [орденскую] ленту и драгоценные уборы сестры ее»^{263}. И снова Екатерина Романовна отрицала это событие: «В Петергофе я никогда не бросалась к ногам императрицы вместе с моими родными. Никого из моих родных там не было».

Последнее утверждение не соответствует истине. Вместе с Петром III в летней резиденции находились фаворитка, ее тетка Анна Карловна Воронцова, кузина Анна Строганова и сестра Мария Бутурлина, а также множество дам. Когда император решил отправиться на двух кораблях в Кронштадт, женщин взяли с собой едва ли не в качестве заложниц. Но крепость не пустила свергнутого монарха, и ему пришлось высадиться с яхты в Ораниенбауме. А дамы на галере вернулись в Петергоф. 29-го они предстали перед новой государыней. По словам английского посла Роберта Кейта, «целуя руку императрицы», жена канцлера «сняла с себя ленту св. Екатерины и, подавая ее ея величеству, сказала, что никогда не просила этого знака отличия и теперь кладет ее к стопам императрицы». Однако Екатерина II «с величайшею любезностью» вернула ленту хозяйке^{264}.

Таким образом, родные Дашковой все-таки повергались к ногам августейшей победительницы, но сама Екатерина Романовна не присоединялась к ним. Нет даже сведений, виделась ли она с кем-то из них в Петергофе.

История с пожалованием Дашковой бриллиантов бывшей фаворитки выглядела особенно обидной. Она возникла в первые же дни после переворота и добралась даже до Лондона, откуда брат Александр обвинил Екатерину Романовну в крохоборстве. «У меня на хранении из вешей сестры были только те, которые она оставила в комнатах Летнего дворца. Бриллианты же были у императрицы»^{265}, – оправдывалась княгиня. Однако источником, откуда родные черпали сведения о «похищении» бриллиантов и ордена, были жалобы самой Елизаветы^{266}. По прошествии многих лет Дашкова продолжала настаивать в заметках на книгу Рюльера: «Ложь, будто меня вознаградили бриллиантами сестры моей»^{267}. А орденом? Почему, отрицая одно пожалование, княгиня молчала о другом?

Вопрос о принадлежности ордена отнюдь не праздный. Он расставляет акценты во взаимоотношениях императрицы и княгини. Показывает степень близости последней. Если государыня отдала свой, значит, Дашкова воспринималась ею как истинная наперсница, почти сестра. Если орден «Романовны» – то как любимая, балованная служанка, даже фаворитка, но не советница. Ибо капелька унижения в таком подарке угадывалась.

Есть сведения, показывающие, что Екатерина II не могла возложить на подругу свой орден. За два дня до переворота, 26 июня, она побывала в Ораниенбауме. Присутствовавший там ювелир Иеремия Позье записал: «Императрица сказала мне, что сломала свой Екатерининский орден и просит меня его поправить… Это был тот самый день, в который графиня Елизавета Воронцова должна была явиться с орденом, подаренным ей императором»^{268}. Государыня хотела выйти к столу без красной ленты, чтобы случившееся всем бросилось в глаза. Ювелир испугался гнева Петра III и уклонился от чести починись царский орден. Поэтому 29-го регалия все еще была сломана (возможно, самой императрицей). Это не мешало незаметно сколоть ленту на боку булавкой и носить в таком виде, но не позволяло использовать в качестве награды. Трудно представить пожалование испорченного золотого креста с бриллиантами или надломленной звезды.

Кроме того, царствующая императрица являлась начальницей ордена Святой Екатерины, ей полагались особенно богатые знаки. Надеть такой орден по статуту Дашкова не имела права^{269}. Однако в запасе у императрицы имелся другой орден, недавно украшавший «Романовну».

Эта версия оказалась живучей. Д.Н. Бантыш-Каменский ввел ее в «Словарь достопамятных людей Русской земли» и даже уточнил, что Дашкова сама сняла орден с сестры^{270}. И вновь княгиня возразила на слух не прямо, а скрыто, подводя читателя к своей версии событий: «Я была затянута в мундир, с алой лентой, без звезды»^{271}. Любопытно, что в двух редакциях мемуаров Екатерина Романовна в завуалированной форме опровергла два разных придворных анекдота. Раз она оказалась без звезды, значит, ее украсила именно лента подруги, у которой один из знаков ордена был сломан.

Исследователями предложен способ узнать, каким орденом была награждена Дашкова: «Было бы любопытно сравнить портрет Екатерины II до ее восшествия на престол с таковым княгини Е.Р. Дашковой. По нашему мнению, на обоих портретах должен быть изображен один и тот же орден Св. Екатерины»^{272}. Должен. Но не изображен. Портретов великой княгини Екатерины Алексеевны с алой орденской лентой и звездой немало. Один из самых известных принадлежит кисти Г. X. Гроота – это так называемая Екатерина в желтом платье 1748 года, с которой еще в XVIII веке было сделано множество копий. Орденская звезда на нем заметно крупнее, чем обычная, и усыпана бриллиантами. Ее 33 луча разделены и похожи на спицы разной длины. На портрете Дашковой в мундире Кирасирского полка мужа звезда меньше, имеет всего восемь больших лучей конической формы и украшена жемчугом. На портретах Дашковой от Г.И. Скородумова 1777 года до Д.Г. Левицкого 1784 года и многочисленных повторениях последнего четко виден орден, отличный от раннего изображения княгини: лучи превращаются в полуизогнутые гладкие лепестки, лишенные украшений драгоценными камнями. Возможно, с годами Дашкова заказала себе орденские знаки попроще – для повседневного ношения. В любом случае – это не орден Екатерины II[16]16
  После смерти княгини, по ее завещанию, знаки ордена были переданы в казну, с тем чтобы на вырученные деньги в Екатерининском институте всегда содержалась пансионерка.


[Закрыть].

Во дворце

В первые дни после переворота подруга стояла настолько близко к Екатерине II, что та заговорила о переезде четы Дашковых во дворец. «Мы обедали у императрицы, а так как государыня не ужинала, то нам подавали ужин на нашей половине, и мы приглашали к нему всегда от десяти до двенадцати персон».

Составители биохроники Дашковой не сомневаются в том, что Екатерина Романовна действительно какое-то время жила под одной крышей с императрицей. Однако камер-фурьерский журнал вновь вступает в противоречие с рассказом княгини. Этот источник сильно пострадал: пропали тексты за конец царствования Петра III и начало правления Екатерины II, в частности за июль 1762 года. А в августе Дашкова уже не упомянута в журнале. Более того – вплоть до коронации 22 сентября ее имя отсутствует на страницах документа^{273}.

Показательно, что ни один иностранный дипломат не сообщил своему кабинету о такой редкой милости, как переселение четы Дашковых во дворец. Подобные сведения являлись не данью простому любопытству, а насущной необходимостью: требовалось точно выведать имена новых фаворитов и степень их влияния. Недаром Людовик XV писал Бретейлю: «Надобно знать тех, которые будут преимущественно пользоваться ее (Екатерины II. – О. Е.) доверенностью и заискивать их расположения»^{274}. От этого зависели знаки внимания, подарки, предложения крупных сумм за покровительство интересам того или иного двора. Даже Роберт Кейт, не забыв представить княгиню в Лондоне как одну из ключевых фигур переворота, не упомянул о переезде во дворец.

Еще более странно, что дядя-канцлер, весьма подробно обсуждавший в переписке с племянником Александром поведение воспитанницы, не упомянул о переезде в Зимний. Таким образом, «Записки» – единственный источник, который повествует о жизни во дворце. Если подобный казус имел место, то Екатерина II очутилась между двух враждебно настроенных друг к другу фаворитов. И княгиня не собиралась смягчать ситуацию.

Она крайне болезненно отнеслась к обнародованию фавора Орлова. «На следующий день, – сообщала Дашкова о 1 июля, – Григорий Орлов явился к обедне, украшенный орденом св. Александра Невского. По окончании церковной службы я подошла к дяде и к графу Разумовскому и… сказала смеясь:

– …Вы оба глупцы»^{275}.

Поясним: гетман и воспитатель наследника «глупцы» не только потому, что не поверили молоденькой союзнице, будто «Орлов – любовник ее величества». Но и потому, что считали себя первыми лицами переворота.

О том, какие слухи распространялись в отношении императрицы и нового фаворита, свидетельствует сцена в книге Рюльера: «В сии-то первые дни княгиня Дашкова, вошед к императрице… увидела Орлова на длинных креслах и с обнаженною ногою, которую императрица сама перевязывала, ибо он получил в сию ногу контузию. Княгиня сделала замечание на столь излишнюю милость»^{276}. Сам ли дипломат добавил салонного перца? Или обиженная княгиня передавала историю по горячим следам не так, как годы спустя в «Записках»? Зная, что и с чьих слов говорят, Екатерина II не могла не пенять подруге.

Тем не менее императрица готова была сносить неудобства. Наличие пары ближайших наперсников лишь отражало распределение сил между крупнейшими политическими группировками. Малые «мира сего» искали покровительства сильных. Одним из таких покровителей и должна была стать княгиня. А вот интерес Орловых состоял в том, чтобы отвадить от нее «прожектеров, искателей мест», не позволить «патрицианке» обзавестись «клиентами».

История с поручиком Михаилом Пушкиным, другом мужа княгини, демонстрирует, как оказался проигран первый раунд «домашней» войны.

28 июня именно Пушкин пожертвовал Дашковой свой мундир. То есть отказался от дальнейшего участия в перевороте. Такой шаг можно было совершить, только рассчитывая на будущие благодеяния. Вскоре представился удобный случай расплатиться. Панин подал императрице мысль окружить великого князя «образованными молодыми людьми, знакомыми с иностранной литературой». Екатерина Романовна предложила кандидатуру Пушкина, хотя знала, что тот мот, должник и забияка. Яркое прошлое протеже не смутило нашу героиню. Ведь Пушкин усилил бы влияние группировки Панина при Павле Петровиче. А заодно и ее собственное – Пушкины числились дальними родственниками Дашкова^{277}.

Орловы действовали весьма умело для новичков. Они довели до сведения императрицы историю с неуплатой поручиком долга французскому негоцианту. Екатерина II высказалась очень определенно: «Достаточно и того, что на Пушкина падает тень сомнения, чтобы лишить его возможности быть товарищем моего сына». Когда княгиня передала эту весть самому поручику, показывая, что ничего не может для него сделать, он отправился к Орловым. А те приискали ему место в Мануфактур-коллегии[17]17
  Позднее М.И. Пушкин был осужден за печатание фальшивых ассигнаций.


[Закрыть].

Дело шло не о «второй неосновательной придирке» к Дашковой «со стороны императрицы», а о весьма болезненном случае перехода сторонника от княгини к соперникам. Екатерина Романовна в силу своей импульсивности и неумения устраивать чужие дела переставала восприниматься как желанный покровитель. История с близким другом семьи, которому якобы указали на дверь и которого плачущего на лестнице подобрали-облагодетельствовали фактические враги, многому учила тех, кто еще только намеревался выбирать патрона.

Поздно было повторять: «Орлов всегда искал случая мне повредить». К Дашковой больше не обращались. Она и так слыла взбалмошной. А добродушные братья быстро приобретали репутацию щедрых, готовых помочь всем, вплоть до неприятелей. Бекингемшир отмечал: «Они ничуть не мстительны и не стремятся вредить даже тем, кого не без причины считают своими врагами»^{278}.

Было и другое происшествие, не нашедшее места на страницах «Записок», так как воспоминание о нем ранило Дашкову. Через несколько дней после переворота бывший фаворит Елизаветы Петровны – Иван Шувалов – написал Вольтеру, будто «женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть». Такое высказывание оскорбило императрицу, и она просила Станислава Понятовского: «Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя»^{279}.

Зачем Шувалову понадобилось подставлять себя под удар? Ведь Екатерина и так относилась к нему с неприязнью. После переворота положение Ивана Ивановича стало еще более шатким. Он состоял с Дашковой в отдаленном родстве и искал покровительства той, кого называли восходящей звездой. Однако похвалы Дашковой еще больше восстановили императрицу против Шувалова. Вскоре он засобирался за границу на «лечение», но Академия художеств предъявила ему денежные претензии. Только обратившись к Орлову за помощью, Иван Иванович смог прекратить тяжбу и, наконец, ехать.

Случай весьма похожий на историю Пушкина. Из обоих происшествий следовал один вывод: не ищи покровительства Дашковой – этим можно только прогневать государыню.

«О сестре Вашей уведомить имею…»

Второй ложный шаг, который княгиня совершила на придворном паркете, был фактический отказ поддерживать семью. В те времена человек ценился во многом благодаря влиятельной родне, весу фамилии. Крупные вельможи, вроде дяди-канцлера, возглавляли «великие роды» – целые кланы, – которые сообща боролись за власть и богатство, за влияние на государя. После переворота Дашкова воспринималась как виновница краха семейных надежд.

Считается, что Воронцовы по-прежнему жаждали получать богатые пожалования и награды, а Екатерина Романовна не предоставляла им такой возможности^{280}. В подтверждение подобного взгляда приводится письмо Михаила Илларионовича племяннику Александру от 21 августа в Лондон: «О сестре Вашей княгине Дашковой уведомить имею, что мы от нее столько же ласковости и пользы имеем, как и от Елизаветы Романовны, и только что под именем ближнего свойства слывем, а никакого… вспомоществования или надежды, чтоб в пользу нашу старания прилагала, отнюдь не имеем»^{281}.

Современный читатель легко подменяет понятия далекой эпохи привычными, и текст кажется ясным. Однако картина, разворачивающаяся в письмах дяди-канцлера и племянника-дипломата, не просто сложнее. Она принципиально иная. За столетия существования «близ царя, близ смерти» аристократические роды создали целую стратегию выживания: не одного человека, а семейства в целом. В дни смут боярские фамилии предусмотрительно рассылали своих представителей на службу к разным претендентам, например, к Лжедмитрию, Василию Шуйскому, Романовым. Когда верх одерживала одна из сторон, сородичи-победители просили за побежденных. Пожалования земель и «рухляди» компенсировали конфискации, семья получала шанс не «захудать».

В рамках этой стратегии Воронцовы действовали безупречно: одна племянница – фаворитка Петра III, другая – его мятежной супруги. Но произошел сбой. Княгиня отвернулась от близких.

Случившееся было симптоматично. Однако пока никто не знал, что стряслось. Даже просвещенный Александр видел в поведении сестры просто неблагодарность. Уже 30 августа он взялся наставлять ее: «Не заглушая в себе родственных чувств, вы докажите всем свою правоту, а у завистников отнимите возможность чернить вас»^{282}.

Заметим, княгине пеняли не за переворот. «Правда, она имела многое участие в благополучном восшествии на престол всемилостивейшей нашей государыни, – писал дядя, – и в том мы ее должны весьма прославлять… да когда поведение не соответствует заслугам, то не иное что последовать имеет, как презрение».

Трудно поверить, что искушенный политик Михаил Илларионович наивно ожидал, будто воспитанница начнет немедленно добывать для родни высокие чины и должности. Этот человек 20 лет подсиживал канцлера Бестужева, прежде чем занял ключевое место, и знал, что большие дела быстро не делаются. Но они должны как-то делаться!

Хуже того, воспитанница могла вот-вот лишиться милости: «Я опасаюсь, чтоб она капризами своими и неумеренным поведением… не прогневала государыню… а через то наша фамилия в ее падении напрасного порока от публики не имела».

В письмах брату Екатерина Романовна здраво объясняла свои поступки: «Мои родные отнюдь не имели оснований меня упрекать (они ясно понимали свое прошлое положение и нынешние обстоятельства), им бы следовало принять в расчет, что я не могла давать никаких обещаний улучшить их благополучие»^{283}. Молодой дипломат спорил: «За Ваши заслуги Вы должны были бы просить одной награды – помилования сестры и предпочесть эту награду Екатерининской ленте»^{284}.

Каждый остался при своем. Дрязги в семье не утихали много лет. Семен даже заявил, что у него «нет сестры»^{285}.

Часто исследователи видят в отказе княгини «порадеть родному человечку» яркий признак нового, просвещенческого мировоззрения. Порывая с родом, отстаивая права своей личности, княгиня опережала время на целое столетие^{286}. К этой картине требуются уточнения.

Как философ и публицист Дашкова всегда защищала прерогативы рода. «Связь родственная была тверда и любезна нашим предкам, – писала она о допетровской старине, – старший в роде был как патриарх, коего слушались и боялись… за родню, за друга вступались и противу сильного»^{287}. Именно такая картина была любезна ей самой. Но в клане Воронцовых нашу героиню отвергали. Как младшую, как «незаконнорожденную», как девочку, наконец. Первые места занимали братья.

Выйдя замуж, Екатерина Романовна перешла в другую семью и действовала со своей новой родней – дядей мужа Никитой Паниным, кузеном Репниным. Она вовсе не противостояла судьбе, открытая всем ветрам. А в полном соответствии с традицией укрепляла собой клан, где со временем могла занять главенствующее положение. Заявляла о себе как о будущем «патриархе». Уже замужняя, отмеченная наградами, богатая княгиня претендовала на роль милостивца.

Этот план был осуществим, если бы Екатерина Романовна задержалась во власти подольше. За несколько лет она успела бы подтянуть к себе родню по мужниной линии. Но судьба не дала княгине времени. Летом 1762 года при дворе Дашковой всерьез не на кого было опереться, кроме группировки Панина. Однако в роковой момент его помощи оказалось недостаточно.

Глава пятая.
РЕВНОСТЬ

Если Екатерину Романовну украсил все-таки орден сестры (на чем настаивали в письмах родные), то это была первая попытка императрицы поставить подругу на место. Показать, что ее роль и в перевороте, и возле новой монархини скромнее, чем княгиня думает.

На беду, Дашкова либо игнорировала подобные знаки, либо не понимала их. Через несколько дней состоялась вторая демонстрация. В комнату, где беседовали государыня и княгиня, вошел Иван Иванович Бецкой, бросился перед Екатериной II на колени и потребовал ответа: «Кем, по ее мнению, она была возведена на престол?» Государыня заявила, что всем обязана «Богу и верным подданным». Тогда гость попытался снять с себя орден Святого Александра Невского. «Я самый несчастный человек, – воскликнул он, – так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги».

Дашкова сочла камергера «безумцем». «Императрица весьма ловко от него избавилась, сказав ему, что знает и ценит его заслуги и поручает ему надзор за ювелирами, которым была заказана новая большая бриллиантовая корона для коронации». Бецкой был «в полном восторге», а дамы «смеялись от всего сердца»^{288}.

У этого забавного на первый взгляд эпизода грустный смысл. «Вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону!»^{289} – такой упрек едва удерживала на устах сама Дашкова. И озвученный Бецким, он должен был о многом сказать княгине.

Подчеркнем такт императрицы: беседа произошла наедине, никого, кроме подруги, с государыней не было. Вспоминаются знаменитые слова Екатерины II: «Я браню тихо, а хвалю громко». Бецкой являлся близким к новой монархине человеком (многие даже называли его тайным отцом Екатерины; именно ему позднее она поручила воспитывать своего побочного сына А.Г. Бобринского). Ни о «сумасшествии», ни о «глупости» этого просвещенного вельможи речи не шло. Перед нами розыгрыш, который демонстрировал княгине, что она в своих претензиях заходит слишком далеко. Что государыня не станет гласно опровергать ее слова, поскольку «знает и ценит» заслуги. Но что минутами подруга выглядит смешно.

Поняла ли Дашкова намек? Если бы княгиня решила, что выходка Бецкого – карикатура на ее собственное поведение, эпизод не попал бы в мемуары. Напротив, он не только остался в памяти, но и был пересказан Дидро с соответствующими комментариями: «После революции многие, не принимавшие ни малейшего участия в ней, старались выставить свои заслуги перед императрицей»^{290}.

Значит, Дашкова не допускала и тени сомнения в значимости своей роли. Для нее жизненно важно становилось действовать в рамках избранного амплуа. Любое колебание оказывалось уже не только личным делом княгини, но и относилось ко всей партии, которую она представляла в качестве фаворитки. В каком-то смысле Екатерина Романовна попала в западню. Много лет спустя в письме Кэтрин Гамильтон она писала: «В чертах моего образа есть краски и тени, падающие на сановитых людей и великие события»^{291}.

Эти слова относятся не только к императрице, но и к таким «великим персонам», как Никита Иванович Панин. Соединив свои интересы с интересами его группировки, Дашкова незримо отодвинула себя от государыни. Какой бы собственнической любовью княгиня ни любила Екатерину II, быть для подруги поддержкой она уже не могла. Логика развития событий ставила ее в оппозицию.

Слова Екатерины II в письме Понятовскому: «Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться – как знать, что может произойти»^{292} – то же относились не к одним гвардейцам. В первые же дни после переворота Дашкова с удивлением заметила, что подруга «перестала повиноваться», вернее, делать вид, будто повинуется. Наступило время «как знать…».