Текст книги "Ковчег Могущества"

Автор книги: Ольга Крючкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 3

Дворец фараона в Инебу-Хедже, столице Египта, представлял собою потрясающее зрелище. Номархов, прибывавших сюда из Абидоса, Амарны[18], Ону, Уасета[19], Напаты и даже из Хемену[20], населенного в основном греческими купцами, которых и вовсе мало чем можно было удивить, поражала в первую очередь величественная масштабность дворцовых ворот. Дворцовые ворота были столь высоки, что любому входящему, пожелавшему разглядеть их верхнюю оконечность, приходилось изо всех сил запрокидывать голову. И тогда, будучи вдобавок окружен двумя огромными пилонами[21], венчавшими дворцовые ворота, человек ощущал себя крохотной песчинкой, случайным ветром занесенной в великое царство Та-Кемет[22].

До слуха каждого египтянина или иноземного купца доносился лёгкий шелест царских флагов, традиционно украшенных изображениями скарабея, анха и солнечного диска, развевавшихся на плоских крышах сторожевых башен. Над самими воротами возвышался герб Египта – крылатый шар, обвитый двумя кобрами-уреями. Ниже размещалась эннада[23] богов, почитаемых жителями Инебу-Хеджа. На боковых колоннах тоже были высечены изображения великой эннады, а под ними, ниже, – иероглифические надписи.

Пилоны были украшены изображением фараона Аменхотепа III: в одной руке он сжимал секиру, а другою держал за волосы головы нескольких людей, словно готовясь в любой момент обрушить на них свой праведный гнев. При виде сей выразительной сцены номархи всякий раз испытывали чувство благоговейного страха перед фараоном.

Ещё каких-то пять лет назад сановники и жители Инебу-Хеджа лицезрели на этих же пилонах Тутмоса IV. Но сразу после его ухода в Дуат, в Загробный Мир, дворцовые зодчие умело подправили лик фараона, придав ему сходство с сыном Тутмоса – ныне здравствующим и правящим страною Аменхотепом III.

Ворота охраняли мускулистые стражники-маджаи, облаченные в кожаные, украшенные золотыми бляхами нагрудники, хлопковые полосатые юбки и назатыльные платки из той же ткани, перехваченные по центру лба серебряными обручами. Свирепый вид сих стражей навевал на любого прохожего уже не благоговейный страх, а самый что ни на есть животный ужас. Маджаи сжимали в своих огромных руках бронзовые секиры, всем свои видом выражая готовность снести голову каждому, кто дерзнет проникнуть во дворец незаконным образом. У многих провинциальных номархов, чья совесть была не чиста, нередко возникало ощущение, что, войдя во дворец, они никогда уже, увы, из него не выйдут. Ибо практически все они, безраздельно управляя своими номами[24], утаивали часть налогов, предназначенных для дворцовой казны, преумножая тем самым собственные богатства.

Далее, если удавалось преодолеть страх и миновать темнокожих маджаев-нубийцев, взорам номархов или сегеров открывались сразу несколько галерей, по которым без устали сновала многочисленная прислуга и важно прохаживались самоуверенные царедворцы и знатные просители, дожидавшиеся аудиенции у главного распорядителя дворца.

Галереи были обрамлены садом, где среди деревьев тут и там виднелись портики, призванные защищать обитателей дворца от дневного зноя, а также позволявшие уединиться для приватной беседы. По всему периметру портиков стояли кадки с карликовыми акациями и пальмами, апельсиновыми деревьями и древовидными алоэ. Ярко-оранжевые тигровые лилии, благоухавшие на клумбах, наполняли раскаленный воздух приторно-сладким ароматом, от которого начиналось вскоре легкое головокружение.

Небольшой, но чрезвычайно живописный сад заканчивался дверью, ведущей в приемный зал, свод которого поддерживался двенадцатью колоннами. В зале царила прохлада. Окна, расположенные почти под самой крышей, спасали обитателей дворца от изнуряющей жары и палящего солнца.

Стены приёмного зала были украшены несколькими искусными композициями. Так, одну из стен полностью занимала картина, изображавшая запряженную двумя конями и мчавшуюся во весь опор колесницу, в которой, прицеливаясь из лука, стоял в полный рост фараон Аменхотеп III. Ленты конской сбруи развевались от бешеной скачки, а перед колесницей лежали поверженные фараоном враги и звери. Фигуры неприятеля, изображенные на дальнем плане, висели на холмах, пронзенные египетскими стрелами. Там же лежали вповалку убитые лошади и опрокинутые колесницы. Верный пес фараона яростно грыз одного из врагов. За колесницей фараона неслись в три ряда – тоже на колесницах – его верные воины и охотники.

Ещё совсем недавно эта композиция прославляла ливийский поход Тутмоса IV. Ни для кого не было секретом, что Аменхотеп, несмотря на свой достаточно уже зрелый возраст, так и не стяжал воинской славы, и потому, как и в случае с пилонами, облик умершего фараона был просто переписан рукой опытного придворного художника под его преемника. Так что теперь со всех стен приёмного зала на сегеров и номархов гордо взирал сам Аменхотеп.

Противоположную стену, вдоль которой во множестве были установлены скамьи с разбросанными по ним мягкими подушками (дабы каждый обитатель дворца мог насладиться отдыхом и прохладой), украшала композиция, изображавшая группу львов и львиц. Три крупных льва и один львенок были уже убиты, в лапу одного из животных впилась зубами собака. Львица отчаянно пыталась спастись, но её низко опущенный язык и количество стрел, пронизывающих тело, свидетельствовали о смертельном ранении. Разъярённый лев, последний оставшийся в живых из стаи, мчался навстречу колеснице фараона, а тот уже хладнокровно натягивал тетиву лука. Идея композиции была понятна: меткий удар стрелы непременно сразит хищника наповал.

В центре зала, отделанном искусной мозаикой из белых, голубых и розовых лотосов, расположилась группа сановников, неспешно обсуждающих государственные дела.

Неожиданно со стороны отдаленных покоев послышались звон систр[25] и бряцание оружия. Спустя несколько мгновений в зал, в окружении охраны, слуги внесли паланкины, в которых восседали фараон Аменхотеп, царица Тея, их сыновья Тутмос и Эхнотеп, дочери Сатамон и Бакетамон[26]. Никого из присутствующих сия процессия не удивила: солнцеподобное семейство ежедневно, именно в это время суток, отправлялось в храм Хепри-Ра-Атума для совершения вечернего бдения.

Царедворцы дружно пали ниц, ведь многие из них зачастую специально дожидались появления божественной четы, чтобы лишний раз выказать коленопреклонением всецелую свою преданность и безграничное почтение.

Если Тея хотя бы бросила беглый взгляд на распластавшуюся на мозаичном полу толпу подданных, то Аменхотеп, утомленный государственными заботами, не удостоил их даже этого. Он лишь слегка кивнул своему преданному чати Хану, приказав тем самым следовать к дворцовым воротам через центральную галерею.

Минутами позже пышная процессия, состоявшая из множества паланкинов и плотно окруженная телохранителями гвардии Мефри[27], покинула дворец и свернула на дорогу, ведущую к храму Солнца.

* * *

В храме Солнца поклонялись сразу трём его ипостасям: Хепри – утреннему солнцу, олицетворением которого служил священный жук-скарабей, богу Ра – дневному небесному светилу и, наконец, аналогу заката демиургу Атуму – творцу всего живого на земле и прародителю самого Ра. Дорога к храму пролегала по тенистой аллее, окруженной с обеих сторон рослыми акациями, поэтому на протяжении всего пути членов божественного семейства сопровождал приятный аромат бледно-лимонных цветков этих чудесных растений. Даже когда процессия свернула на выложенную тёмно-красным гранитом дорожку, ведущую к храму, всех её участников ещё продолжали преследовать нежные акациевые флюиды…

Тутмос выглянул из своего паланкина, пытаясь разглядеть Камоса, шествовавшего в рядах особо приближенных к фараону царедворцев. Когда взгляды друзей встретились, молодой сегер изобразил притворный тяжелый вздох, намекая тем самым, что необходимости вечерней молитвы в храме он предпочел бы сейчас заведение Рафии и объятия юных прелестниц.

Понимающе улыбнувшись, Тутмос всё же попытался сосредоточиться на предстоящем священном бдении, но, увы, тщетно. Его мысли витали далеко отсюда… «В конце концов, – успокоил он свою совесть, – я и без того ежевечерне сопровождаю отца в храм Солнца, где изо дня в день наблюдаю одно и то же действо».

В этот момент процессия достигла храмовых ворот.

Пространство храма было ориентировано с запада на восток, а само здание – окружено стеной с воротами в виде пилона. Венчавшие его башни радовали взгляд обилием мачт и флагов с изображением солнечных дисков с отходящими от них лучами, имеющими вид многочисленных рук. Сразу за пилоном располагался колонный зал с отделанной листами тончайшего золота статуей Атума. По обеим сторонам от входа в храм высились статуи покойного фараона Тутмоса IV и ныне здравствующего Аменхотепа III.

Служение в храме происходило трижды в день: на рассвете, в полдень и – силами жрецов – на закате, когда прибывала семья фараона.

Солнцеподобные отпрыски, покинув свои паланкины, заняли надлежащие им места на специальной площадке перед статуями Ра и Атума. Хепри, восходящее солнце-скарабей, изображено было на храмовых росписях позади статуй богов, высеченных из бежевого и розового травертина. Из-за склона розовой горы, цвет которой символизировал одновременно и цвет зари, и цвет горной вершины, выплывала искусно выписанная художниками небесная барка вечности – лодка, в которой, согласно священным писаниям, Ра каждодневно перевозит солнечный диск с одного берега на другой. Над баркой парило новорожденное солнце – стилизованный бордовый диск с изображенной внутри головой барана, который катил по небу жук-скарабей Хепри. Навстречу восходящему светилу раскрывал лепестки лотос, священный павиан[28], приветствуя новый день, издавал ликующий крик…

…Солнце по воле Атума уходило на ночной покой. Последние лучи света робко проникали через специальное отверстие, расположенное над статуями Ра-Атума. Затем световой поток набрал силу, устремившись прямо на алтарь, на котором лежали овощи, фрукты, птица, цветы, заранее приготовленные жрецами храма.

Лучи заходившего солнца озарили голову демиурга, увенчанную клафтом с уреей. Золотой священный анх, олицетворявший вечность, расположенный над уреей переливался отражённым светом…

Аменхотеп, сжимая в правой руке кадильницу с благовониями, приблизился к алтарю. В такие моменты он особенно остро ощущал своё божественное предназначение: его переполняли безмерная гордость и осознание того, что этот всесильный и почитаемый соотечественниками демиург, творец всего сущего на древней египетской земле Та-Кемет, – его прародитель.

Тея и её дочери взяли в руки систры – бубенцы в виде металлических ободков – и принялись заученно бряцать ими в такт музыке (музыканты, расположившиеся в специально отведенной для них нише, сразу по прибытии солнцеподобного семейства заиграли на арфах, флейтах и лютнях).

Главная храмовая певица Тахем-эн-Мут, приблизившись к изваянию Атума, встала рядом с фараоном и бросила на него вопросительный взгляд. И стоило только Аменхотепу несколько раз качнуть кадильницей, как аромат экзотических благовоний тотчас распространился по храмовому залу.

– О, Атум, давший нам жизнь! – произнесла нараспев Тахем-эн-Мут, и жёны советников, во главе с Теей и её дочерьми, дружно подхватили текст молитвы в такт музыке: – Ты прекрасен и велик, блестящ и высок над каждой страной! Твои лучи ласкают землю…

И тут же по залу храма разнесся зычный голос фараона:

– Я – Атум, существующий и единый. Я – Ра в его первом восходе. Я – великий бог, создавший себя сам. Я был вчера; я знаю завтрашний день.

Женщины ещё энергичнее затрясли систрами в такт священной музыке, а жрецы и мужчины-придворные, увидев в правящем фараоне чудесное перевоплощение в могущественного демиурга, пали перед Аменхотепом ниц.

Спустя какое-то время к Аменхотепу приблизился Ранеб – Верховный жрец храма и всего Инебу-Хеджа.

– Прошу вас, о наше солнце, проследовать за мной, дабы ещё более умилостивить Атума, – тихо, но многозначительно произнес он.

Аменхотеп невольно вздрогнул. В последнее время ему всё чаще казалось, что от Ранеба исходит пусть скрытая, но всё же вполне ощутимая угроза… Однако разве можно на основании одних только внутренних ощущений и ничем не подкрепленных подозрений упрекнуть либо обвинить Верховного жреца в чем-либо?..

Сочтя благоразумным повиноваться приглашению (в данном случае – совершенно безобидному), Аменхотеп проследовал за Ранебом в специальный дворик, где тот предусмотрительно приказал разместить на алтаре туши телят и быков.

Внутренний дворик храма выглядел совсем небольшим: вмещал лишь статуи Ра и Атума (правда, размерами примерно в человеческий рост) да жертвенный алтарь с тушами животных. За изваяниями богов поблескивал на стене золотистый скарабей.

Ранеб, сняв с пояса жертвенный нож и вонзив его в тушу ближайшего теленка, начал размеренно произносить слова каждодневного покаяния.

Аменхотеп привычно вторил жрецу:

– Я не делал зла людям. Я не причинял боли людям. Я не заставлял никого голодать. Я никого не убивал. Я не приказывал убивать. Я приносил щедрые пожертвования храмам. Я не наносил порчу созревающим хлебам. Я не убивал священных животных[29]…

Глава 4

Вечерняя молитва завершилась. Аменхотеп вернулся в свой паланкин в весьма подавленном настроении: его по-прежнему не покидало чувство нарастающей неприязни по отношению к Верховному жрецу.

Тот же, по обыкновению, был спокоен и уверен в себе. Ранеб вот уже почти тридцать лет занимал пост Верховного жреца Инебу-Хеджа, получив его ещё двадцатилетним юношей благодаря незаурядному уму и способностям к прорицанию. Тутмос IV безгранично доверял Ранебу, но незадолго до своей кончины понял, что опрометчиво наделил жрецов слишком уж большой властью. Ибо те, воспользовавшись своим привилегированным положением, стали всё чаще вмешиваться в государственные дела и присоединять к своим вотчинам-храмам всё больше казенных земель. В итоге в храмах таких крупнейших городов, как Инебу-Хедж, Ону, Аварис, Хемену, Уасет и Абидос скопились несметные богатства. Собственно, именно тогда Тутмос IV и начал проявлять беспокойство, ведь, как известно, у кого богатство – у того и власть. Перед смертью он успел поделиться своими опасениями по этому поводу с преемником – сыном Аменхотепом, и теперь тот буквально кожей ощущал опасность, исходившую от Ранеба.

Аменхотеп задернул прозрачный полог паланкина и погрузился в тягостные размышления. Мысли нещадно путались в голове божественного отпрыска, но он всё более склонялся к принятию решения о подписании указа, ограничивающего власть жрецов, а также о взимании с храмов дополнительных податей в пользу государственной казны. Дело оставалось за малым: поддержат ли его сановники? А вдруг побоятся вступить в конфликт с могущественными жрецами? Аменхотеп тяжело вздохнул: ответов на эти вопросы он пока не знал…

* * *

Тея, перед тем как расположиться в паланкине, отыскала глазами старшего сына – тот оживленно беседовал о чём-то с Камосом. По выражению лиц молодых людей царица догадалась, о чём именно, и мысленно улыбнулась.

Камос изъявил желание отправить жену Сепати домой вместе с отцом и матерью, благо те искренне благоволили к молодой невестке[30]. Правда, Мемес на всякий случай поинтересовался причиной такого решения сына, но тот от прямого ответа ловко ускользнул. Зато Таусер, как женщина проницательная, сразу догадалась, куда именно собирается Камос: от материнского внимания не ускользнули его многозначительные переглядывания с юным эрпатором. Благоразумно решив не вмешиваться в дела мужчин, Таусер поспешила увлечь Сепати в свой просторный паланкин. Мемес же, как и положено преданному сановнику, весь путь до храма Хепри-Ра-Атума прошагал пешком, не отходя от паланкина фараона, и теперь покорно ожидал возвращения во дворец.

Наконец процессия двинулась в обратный путь. Камос приблизился к паланкину Тутмоса, и тот жестом пригласил друга занять место подле него. Паланкин эрпатора оказался достаточно просторным даже для двоих: в нём можно было не только сидеть, но и возлежать на подушках. Что, собственно, молодые люди и сделали.

Вооруженные до зубов телохранители-маджаи с блестящей, цвета бронзы кожей заняли свои места подле паланкина эрпатора, и четыре чернокожих носильщика привычным движением тотчас его подхватили.

* * *

Маджаи-телохранители прекрасно знали, где располагается заведение госпожи Рафии, поэтому, быстрым шагом миновав дорожку, выложенную красным гранитом, уверенно повернули к городу. Вскоре паланкин эрпатора проследовал мимо храма Птаха – покровителя Инебу-Хеджа. Камос выглянул из-за полога и, повернув голову вправо, отчетливо различил, несмотря даже на сгущающиеся сумерки, три небольшие статуи и плоские каменные алтари перед каждой из них.

На алтарях лежали щедрые подношения местных жителей: каждый старался в меру своих возможностей задобрить покровителя родного города. Птах почитался ещё и как покровитель ремесел и живописи. Именно поэтому возле храма, вплоть до захода солнца, всегда толпились ремесленники, молодые художники и начинающие зодчие. Ну и, конечно же, крестьяне, вымаливающие у Птаха успеха в деле, у Сехмет, его жены, – мира, а у Нефертума, их сына и бога растительности, – богатого урожая. Последнему приносили в дар в основном чаши, наполненные водой с плавающими по её поверхности белыми лотосами.

Паланкин эрпатора проследовал в город. Дорога теперь шла по широкой улице, где за высокими каменными оградами прятались – в тени тамариндов, пальм, акаций и смоковниц – дома зажиточных горожан.

Последнюю часть пути Тутмос и Камос хранили молчание, думая каждый о своём. Когда же за пологом паланкина показался дом, принадлежавший второму советнику, Камос тяжело вздохнул и сказал с печалью в голосе:

– Счастливчик! Второй советник имеет возможность хотя бы изредка насладиться тишиной своего поместья…

Тутмос удивился:

– Тебе не нравится жить во дворце? Мне казалось, что ваша семья занимает самые лучшие покои!..

– О, да! – легко согласился Камос. – Покои моего отца лучше покоев самого Хану! Хотя тот – главный чати фараона.

– Тогда отчего я слышу грусть в твоем голосе? – продолжал недоумевать Тутмос.

– Видишь ли, друг мой эрпатор, иногда очень хочется уединиться с женой не в дворцовых покоях, а в собственном доме.

Тутмос пожал плечами:

– Мне не понятно твоё желание… Скажи, что прислать тебе в твои покои, и я тотчас отдам приказ об удовлетворении любой твоей прихоти!

– Благодарю тебя, эрпатор. Но я уже поделился с тобой своим желанием…

– Уединиться с Сепати?.. В собственном доме? – удивленно переспросил Тутмос.

– О, да, благородный эрпатор.

– Воистину твоя любовь к жене не знает границ! – воскликнул в восхищении Тутмос. – Неужели и я смогу когда-нибудь полюбить женщину так, как ты?!

Камос улыбнулся, с нежностью вспомнив о жене. Если бы не обещание, данное царице, он с большим удовольствием провел бы сегодняшнюю ночь в сладчайших объятиях Сепати на супружеском ложе, а не в доме Рафии в обществе одной из служительниц богини Хатхор. У него было достаточно времени до женитьбы, дабы пресытиться ласками жриц любви. Теперь же он желал только Сепати. Помимо взаимного чувства любви и пылкой страсти друг к другу Камос обрел в жене ещё и верного друга. Ему нравилось подолгу разговаривать с Сепати: она поражала его не только своими глубокими знаниями, но и смелостью суждений. В такие минуты Камос был благодарен судьбе, а точнее – своему отцу, который, как умудренный жизненным опытом родитель и истинный мужчина, решительно настоял при выборе жены для сына именно на кандидатуре Сепати.

Мемеса с семьей Сепати связывала многолетняя дружба. Девушка принадлежала к влиятельному роду номарха Анеджети, повелителя Ону. Когда Сепати достигла брачного возраста, Менес, в очередной раз посетив Ону, и по традиции заглянув к старым друзьям, мгновенно оценил как её женские прелести, так и незаурядный ум. И теперь Камос время от времени с чувством стыда вспоминал, сколь долго и упорно противился он тогда женитьбе на Сепати, поскольку в ту пору ему нравилась другая прелестница – тоже из знатного семейства, но уроженка Инебу-Хеджа.

Усилием воли, отогнав воспоминания, Камос вернулся к реальности и, наконец, ответил Тутмосу:

– Безусловно, эрпатор! И она непременно ответит тебе взаимной любовной страстью.

Тутмос рассмеялся:

– Да ты просто дразнишь меня, Камос! Специально разжигаешь мой пыл перед посещением… – Неожиданно его голос посерьезнел: – Скажи, а в том доме, куда мы сейчас направляемся… Ну, словом, будут ли там сегодня жрицы из храма Хатхор? – добавил он, окончательно смутившись.

– Всенепременно, Тутмос! – убежденно произнес сегер. – Причём, самые лучшие! И ты сможешь выбрать любую из них.

– А ты… ты мне поможешь?..

Камос понимающе улыбнулся:

– Если у тебя, о досточтимый эрпатор, возникнет желание овладеть какой-либо из жриц, боюсь, моя помощь не понадобится.

Неожиданно Тутмос заволновался:

– Надеюсь, хозяйка дома не узнает, кто я?..

– Конечно же, нет! Не переживай по этому поводу! Хозяйка-Рафия не грешит проявлением излишнего внимания к посетителям своего заведения. Я предупредил её, что прибуду с близким другом, якобы сыном весьма состоятельного сегера. Так что когда она услышала звон серебряных драхм, то ради приличия поинтересовалась лишь именем гостя.

– И кем же, интересно, ты меня представил?

– Я придумал тебе имя Тати.

– Тати?! – не сдержал удивления Тутмос. – Но почему именно Тати? Это имя более подходит несмышленому мальчишке, нежели зрелому мужчине!

– Отнюдь, о, благородный эрпатор! Если напряжешь свою память, то непременно припомнишь, что лет пятьсот назад Египтом правил как раз фараон по имени Тати.

– Хорошо, убедил. Впрочем, это, в конце концов, не так уж и важно. Думаю, не случится ничего страшного, если на один сегодняшний вечер я перевоплощусь в Тати…

* * *

Улица, где располагались увеселительные дома для богатых горожан, выглядела весьма респектабельно. Фасады практически всех зданий были украшены росписями, изображающими богиню любви и веселья Хатхор в окружении танцовщиц.

Паланкин Тутмоса приблизился к одному из таких домов. Ворота тотчас распахнулись, и гости очутились в тенистой аллее, образованной смоковницами, перемежавшимися с душистыми акациями.

На пороге дома появилась женщина средних лет, одетая в темно-синий хитон, перехваченный по талии замысловатым золотым поясом. Ее шею и запястья украшали ярко поблескивающие даже в вечернем свете массивные украшения, усыпанные драгоценными камнями. Собственно, это и была Рафия, хозяйка увеселительного заведения.

Камосу, равно как и другим завсегдатаям «Дома с акациями» (так они называли между собой заведение Рафии), жизненная история хозяйки давно и хорошо была известна. Будучи совсем ещё юной девушкой, Рафия по воле судьбы оказалась в числе наложниц одного из сегеров, который, несмотря на довольно уже почтенный возраст, по-прежнему был весьма охоч до женских прелестей. Девушек своих старик не обижал, однако когда спустя несколько лет он скоропостижно скончался, Рафия, как третья по счету наложница, осталась практически без средств к существованию. По счастью, природа наградила ее завидной предприимчивостью: она одолжила необходимую сумму денег у ростовщика и, воспользовавшись старыми знакомствами (бывший хозяин неоднократно представлял её своим друзьям – знатным сановникам и зажиточным сегерам), открыла увеселительное заведение для любителей плотских утех. Поначалу Рафия не гнушалась обслуживать посетителей и сама, то есть трудилась практически наравне с нанятыми ею девушками. Но, по счастью, вскоре дела её пошли в гору, и с некоторых пор она оставила за собой лишь статус «почтенной хозяйки заведения».

Тутмос с любопытством разглядывал женщину, приближавшуюся к паланкину. Та оказалась высокой и стройной, а при ближайшем рассмотрении – ещё и хорошо сохранившей остатки былой красоты.

Телохранители-маджаи, молча, расступились перед подошедшей женщиной, пропуская её к паланкину.

– Благородные сегеры! – произнесла хозяйка приятным, доброжелательным голосом. – Спешу сообщить вам, что чрезвычайно рада видеть вас в своём доме.

Камос исподволь бросил на неё многозначительный взгляд, как бы напоминая о достигнутой накануне договорённости.

– Мы тоже приветствуем тебя, Рафия, – произнес он вслух, – и благодарим за гостеприимство.

Рафия улыбнулась:

– О, господа! Благодарить будете, когда увидите красавиц богини Хатхор. Поверьте мне на слово – они бесподобны!

Камос оставил замечание хозяйки без ответа, ибо хорошо ещё помнил любовные ласки жриц, способные довести любого мужчину, независимо от возраста, до исступления. При этом сегер подозревал, что для усиления своих чар девушки используют специальные любовные напитки и ароматические благовония.

Мысленно он уже представил, что произойдет сегодня с Тутмосом. «Выдержит ли эрпатор по неопытности сразу три-четыре любовных соития? Или мне всё-таки предупредить Рафию, чтобы она пощадила тау[31] «юного сегера»?.. Мало ли что может случиться с наследником трона от перевозбуждения?! Царица Тея не простит мне подобной оплошности: тогда – прощай, дворец Инебу-Хедж! В лучшем случае придется перебраться в Ону, под крыло Анеджети… Да, но захочет ли номарх принять опального зятя?»

Камос исподволь взглянул на эрпатора: тот не производил впечатления слабака. Юноша был отлично сложен и физически силен, ибо жрецы, занимавшиеся его воспитанием, уделяли внимание не только духовному состоянию своего подопечного, но и красоте его тела.

Маджаи помогли Тутмосу выйти из паланкина. Рафия окинула юношу профессионально опытным взглядом, и, разумеется, от её внимания не ускользнул браслет в виде уреи, украшавший его предплечье. «Украшения подобного рода вправе носить только отпрыски божественной семьи, ведь урея[32] – символ фараонов! – тотчас пронеслось у неё в голове. – Неужели этот красивый юноша… сын фараона?! Похоже, что так оно и есть… Да и возраст совпадает: судя по всему, ему сейчас лет четырнадцать-пятнадцать, не более… И наверняка юноша желает сохранить посещение моего заведения в тайне от своих солнцеподобных родителей!» В первый момент Рафия испугалась осенившей её догадки, но решив, что это сами боги прислали ей столь высокопоставленного отпрыска, быстро успокоилась. «В конце концов, если всё пройдет удачно, – рассудила женщина, – я, возможно, смогу рассчитывать на его покровительство в дальнейшем. Ибо рано или поздно стоящий сейчас передо мной молодой человек станет фараоном…»

– Прошу вас, благородные сегеры, следовать за мной, – произнесла Рафия как можно любезнее, стараясь ничем не выдать охватившего её волнения.

Вход для гостей располагался на северной стороне дома. На известняковом обрамлении двери, на самом верху, было высечено имя владелицы, Рафии. Заполненные голубой пастой иероглифы отлично гармонировали с жёлтым оттенком местного камня, пошедшего на изготовление дверного обрамления. Под именем владелицы значился род ее занятий («Хозяйка увеселительного заведения»), а завершался высеченный в известняке текст, двумя краткими молитвами: одна из них посвящалась богу Ра, другая – богине Хатхор.

Юноши прошли вслед за хозяйкой внутрь длинной комнаты-веранды, одна боковая сторона которой представляла собой огромное окно, искусно задрапированное богатой тканью. Противоположную же стену украшали восемь деревянных колонн, окрашенных в коричневый цвет и стилизованных под стволы молодых тамариндов. Пространства между колоннами были заполнены резными скамеечками, обильно снабжёнными разноцветными мягкими подушечками. Видимо, сии удобства предназначались для гостей заведения, дабы те могли приятно провести минуты отдыха, наслаждаясь вечерней прохладой, либо укрываясь за плотными шторами от дневной жары.

Стены веранды, окрашенные в спокойный бледно-голубой цвет, подействовали на обоих юношей умиротворяюще. Тутмос, хотя и был изрядно взволнован, обратил даже внимание на широкий декоративный фриз из лепестков розового лотоса, нежно проступающих на зелёном фоне.

Наконец хозяйка провела гостей в приемный зал, где их тотчас обволокло нежнейшим ароматом цветов. О, Камосу был прекрасно знаком сей волшебный и неповторимый запах! «Видимо, именно этот аромат, в сочетании со здешним вином, и обостряет плотские желания», – вновь подумалось ему.

Потолок зала поддерживался четырьмя декоративными колоннами, увитыми гирляндами из васильков и маков. Окна, расположенные почти под потолком, дабы избежать проникновения в помещение раскаленного воздуха, практически не давали света, поэтому зал дополнительно освещался лампами, наполненными кунжутным маслом[33].

Нарядность интерьера зала довершали многочисленные изображения цветов и плодов, увитых лентами, щедро нанесённые в простенках между окнами талантливой рукой безвестного художника. По стыку стен и потолка шёл декоративный фриз из чередующихся между собой бутонов и цветков лотоса. Сам же потолок, окрашенный в ярко-синий цвет, был замысловато расписан сложными геометрическими орнаментами.

Кроме того, в приемном зале имелось несколько ниш, в которых располагались статуэтки богинь Хатхор, Сатис и карлика Бэса[34]. Перед статуэтками стояли небольшие – в виде каменных сосудов – алтари, куда хозяйка вкладывала папирусы с молитвами.

Здесь же, в зале, находились небольшой бассейн для омовений и место для гостей – специальное возвышение, украшенное тёмно-красным балдахином. На едва тлеющих углях жаровни, расположенной недалеко от гостевого возвышения, курились благовония, распространяющие по залу тот самый коварный цветочный аромат, одурманивающий любого – хоть искушенного мужчину, хоть неопытного юношу.

Из зала хорошо просматривалось небольшое соседнее помещение с лестницей, ведущей на крышу: некоторые посетители заведения Рафии предпочитали предаваться любовным безумствам в шатрах, расположенных на плоской крыше дома, благо одновременно можно было наслаждаться вечерней прохладой и пением цикад.

По приглашению хозяйки эрпатор и сегер разместились на мягком ложе, усыпанном множеством маленьких подушечек под сенью ниспадающих складок балдахина. От волнения Тутмос почувствовал лёгкое головокружение, но постарался придать как лицу, так и позе выражение расслабленного равнодушия. Однако когда к их ложу приблизились две молоденькие девушки-прислужницы, грациозно державшие в руках серебряные подносы с многочисленными яствами, от напускного равнодушия Тутмоса не осталось и следа: он снова заметно занервничал.