Текст книги "Вечный колокол"

Автор книги: Ольга Денисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Нет, дело не в вече. Вече – только первая веха на пути князя. А за ней… за ней стоит сила оружия. И чем больше Волот думал, тем верней в его голове прояснялась суть: князь должен держать страну в страхе. Только страх, только насилие помогут удержать в руках огромную страну. И тогда эта огромная страна, управляемая не компромиссом из десятка мнений, а единой жесткой рукой, становится колоссом, титаном, способным незыблемо стоять в своих границах, и расширять эти границы. Потому что оставшись без этой жесткой, объединяющей все руки, страна потеряла страх, а вслед за ним – и силу.

Может быть, устройство государств в Европе имеет куда как больше смысла, чем говорит Велезар? Может быть, единый правитель намного лучше всех этих дум, советов господ, посадников, тысяцких? Ведь даже если монарх слаб, он все равно двигает государство в одном направлении, в то время как сейчас Русь в разные стороны раздирают десятки людей – и князей, и бояр.

Власть должна принадлежать одному человеку. Такому человеку, который думает о государстве, а не о своей семье и о своей мошне. Когда его интересы – это интересы страны. А для этого страна должна безраздельно принадлежать ему. Безраздельно…

От этих мыслей кружилась голова. Волот чувствовал, что прав. Знал, что прав. И оттого, что он как раз и есть такой человек – по рождению, по крови, по силе, по своему нраву – становилось страшно, и вместе с тем сладко ныло в груди.

Утром, несмотря на бессонную ночь, он поднялся с постели бодрым, полным сил: перед ним появилась цель. Не призрачное и непонятное желание победить бояр, стать таким, как отец, достойным его продолжателем, укрепить объединенную Русь. Нет, теперь он знал, как это надо делать: добиваться власти. Абсолютной, безраздельной власти. Такой, которой обладают монархи в Европе.

Дядька принес ему теплой воды для умывания, но Волот даже не пожелал ему здравия, настолько поглощен был своими мыслями: внутри все бурлило и рвалось наружу жаждой деятельности. Князь склонился над серебряным тазом, плеснул воды себе в лицо, и вдруг с ним что-то произошло: звук стекающей, капающей воды заворожил его на мгновение, серебро шевельнулось под всколыхнувшейся волной, и солнечные блики со дна и с неспокойной поверхности воды заплясали в глазах цветными, как оконные стекла, пятнами. Зрение замутилось, темнота глянула из таза, и в ней мелькнул снежный берег Волхова морозной, звездной ночью. Волот вспомнил! Вспомнил, почему слова волхва и шамана Млада Ветрова показались ему правдой! В ту ночь, накануне веча, когда князь спас татарчонка! Человек с ножом, который вышел ему навстречу из толпы! Тот, который так напугал его, сказав, что спасенный мальчик когда-нибудь отравит князя. Странный человек, непохожий на других человек, которого так хотелось назвать чужаком…

Волот опустил руки в воду, и по спине, как и в ту ночь, пробежали мурашки… Дядька же, стоящий подле, шептал одними губами:

– …от колдуна, от ведуна, от колдуньи, от ведуньи, от черного, от черемного, от двоеженова, от троеженова, от двоезубого, от троезубого, от девки-пустоволоски, от бабы, от всякого злого находа человека…

Наваждение исчезло, но настроение изменилось. Что Волот себе вообразил? Что он придумал? Какая безраздельная власть! Когда кругом творятся непонятные и страшные дела, когда затаившийся враг сужает круги вокруг Новгорода? Когда безнаказанно убивают волхвов? Когда странные люди и странные силы ходят рядом под чужой личиной?

– Что ты там шепчешь? – недовольно спросил он у дядьки.

– Да как обычно, княжич. От морока разного помогает…

Волот рассмеялся:

– Да ты, может, волхв? Вон, и волхвов морочат, а ты хочешь шепотком от морока меня защитить?

– Не скажи, – дядька обиделся, – все знают, слова здесь не главное. Главное – любовь. Если любишь и добра желаешь, любое слово и от морока поможет, и от смерти спасет.

– А что это ты вдруг решил, что меня кто-то морочит?

– Да уж больно лицо у тебя было… злое…

12. Обвинение

– Младик…

Млад сглотнул: в голосе Даны было столько нежности, и страха за него, и любви…

Он лежал в столовой, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну – он просто утопал в мягком пухе. Над его головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, шумел самовар, и Ширяй, как всегда, читал книгу.

Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.

– Ты живой, Младик? – Дана полотенцем вытерла пот ему со лба.

Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.

– Ты хочешь пить? – шепотом спросила она.

И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!

Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.

– Млад Мстиславич! Ты здесь… Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с медицинского, спускался вниз, и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!

Каждое его слово било по голове, словно молоток. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?

– Тише, – Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, – что ты орешь?

Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.

– Млад Мстиславич… Ты… Нам рассказали про тебя все… и про Мишу… Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, – Добробой громко всхлипнул, – и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят…

Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…

– Да замолчите вы! – прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот, – вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!

Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоящим у входа.

– А может, чаю лучше? – на всякий случай спросил он.

– Пока воды, – ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, какие темные тени лежат у нее вокруг глаз.

Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться, и не мог долго пить – ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правой подмышке, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.

Потом приходили медики, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки – если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда медики ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.

– Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? – спросила Дана, вытирая ему лицо.

– Хочу, – ответил Млад. Пожалуй, это было первое слово, которое он сказал.

– Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?

– Не знаю…

– Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?

– Не знаю…

Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать, боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.

– Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась.

– Ты правда испугалась за меня? – переспросил он, хотя в другом состоянии никогда бы на это не решился.

– Конечно, чудушко мое… – она погладила его лоб, убирая с него прилипшую челку, – ты такой… нелепый иногда бываешь… Когда мальчики вернулись и рассказали мне о твоем огненном духе, я даже заплакала, представляешь? Почему ты такой, а?

Лучше бы он не спрашивал ее ни о чем, потому что опять ничего не понял.

– Какой?

Она улыбнулась – загадочно и тепло.

– Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?

– Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…

– Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.

– А если не усну?

– Тебе придется уснуть ради меня.

Заснул Млад не больше, чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.

Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не видел очевидных вещей? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду эта мысль уже не казалась ему святотатством.

Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтоб не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по комнате, выйти на улицу и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.

А просчетов с каждым часом Млад находил все больше, и постепенно ему стало казаться, что они ложатся ему на грудь и жгут, жгут ее белым пламенем, и пламя это много горячей обычного огня… К утру ни о чем, кроме как о белом пламени, он думать больше не мог: полузабытье затуманило голову, и огненный меч бил в грудь, по рукам, мелькал перед глазами – Млад с ужасом ждал следующего удара, и дожидался, содрогаясь от боли, а меч взлетал снова – карающий, казнящий меч. И от стонов молнии загорались в голове, и гром катался меж висков, а голова металась по подушке…

– Младик… – Дана провела прохладной ладонью по лицу, – Младик… Я тебя перевяжу, и сразу будет легче.

Он распахнул глаза – ее рука отрезвила его немного. Над ним стояли Ширяй с Добробоем, заспанные, в исподнем; Дана сидела рядом, и на глазах ее блестели слезы.

Три судейских пристава явились в дом перед обедом – Дана еще не вернулась с занятий. Млад спал, и сны его в этот миг никак нельзя было назвать хорошими.

– Что вам надо здесь? – не очень-то учтиво спросил Ширяй, выйдя на встречу гостям.

– Ветров Млад нам нужен, – так же нелюбезно ответили ему гости, намереваясь пройти в дом, по-хозяйски, не снимая сапог и шапок.

– Эй, куда? – Ширяй загородил им дорогу, и Добробой, возившийся у печки, пришел ему на помощь.

– С дороги, мелкота, – прошипел один из приставов, надеясь отпихнуть Ширяя в сторону, но здорового Добробоя с места сдвинуть было не так-то просто – он прикрыл плечом Ширяя и сжал кулаки.

– Ребята, – попробовал остановить их Млад, – погодите…

Его слабого голоса никто не услышал: когда пристав схватил Добробоя за плечо, тот, недолго думая, врезал «гостю» кулаком в подбородок, да так, что он отлетел обратно к двери и едва не упал. Двое других с усмешками отступили, презрительно измеряя взглядом шаманят.

– Добробой! – рявкнул Млад с лавки, – обалдел?

– Значит, приставов судейских в дом не пускают… – тот, что получил по зубам, выпрямился и потрогал рукой подбородок, – так и доложим. Пошли, мужики…

– И катитесь! – сплюнул Ширяй.

– Ширяй! – Млад попытался подняться, но тут же упал обратно на подушку.

На его счастье, дверь распахнулась, и в дом вошла запыхавшаяся Дана.

– Стойте, стойте! – она раскинула руки, загораживая выход, – все в порядке. Проходите обратно.

– Поздно, – рассмеялся ей в лицо пристав, – сопротивление оказано! Я за этот удар с суда не меньше гривны получу!

– Я сказала – обратно проходи, – Дана пальцем указала приставу за стол, – гривну он получит! Вести себя надо по-человечески, тогда по морде бить не будут.

Как ни странно, гости послушались ее и даже несколько смешались.

– Вот Ветров Млад, перед вами, – Дана указала на лавку, – приставную грамоту давайте и убирайтесь.

– Зачитать положено, при свидетелях, – буркнул пристав.

– Читай, – Дана пожала плечами.

Тот достал из-за пазухи бумажный свиток, сломал печать и развернул, придвигая грамоту к лицу.

– Вдова Лосева Мирослава Мария Горисветова обвиняет Ветрова Млада Мстиславича в том, что он повинен в смерти ее малолетнего сына… хм… МихАила… МихаИла? – пристав вопросительно глянул на Дану, и та кивнула головой, – и по сему делу суд новгородских докладчиков по прошению старосты Славянского конца приказывает ректору Сычевского университета выдать Ветрова Млада Мстиславича суду в срок не позднее двух недель с момента оглашения этой грамоты. Если же оный выдан суду в оговоренный срок не будет, то Сычевский университет должен уплатить суду новгородских докладчиков десять гривен за укрывательство преступника. Подписи читать?

– Читай, читай, – кивнула Дана.

Млад спросонья не сразу понял, что означает эта грамота. Он никогда не слышал этих имен, Лосевой Мирославы-Марии не знал, а Михаила знал только одного – огненного духа, который едва не убил его третьего дня… Только когда пристав дошел до имени Черноты Свиблова, в голову стукнула мысль: Михаил – это же Миша, Миша! Он же говорил в тот день, когда Млад забирал его из дома! Наверное, это Мишина мать – вдова Лосева? И она считает, что Млад виновен в смерти ее сына?

Да, наверное, так и есть… но… Млад закусил губу и хотел закрыть лицо руками: это невозможно, несправедливо… Да, он виноват, на самом деле виноват, но его вина к суду докладчиков не имеет никакого отношения. Такое нельзя смешивать, это неправильно… В таком случае, отец Константин виновен в смерти мальчика ничуть не меньше!

Дана буквально выхватила грамоту из рук пристава, когда тот закончил перечислять подписи и неуверенно посмотрел по сторонам, а когда дверь за гостями закрылась, крепко хлопнула Добробоя по затылку.

– Ты что, не видел, кто к тебе пришел? – спросила она, оглядывая парня с ног до головы.

– А че он Ширяя толкал? Че он меня хватал? Пришли тут, как к себе домой! – проворчал виновато Добробой.

– А ты чего полез? – Дана посмотрела на Ширяя, который усаживался за стол со своей прежней невозмутимостью.

– Я думал, они Млад Мстиславича хотят забрать, – тот пожал плечами безо всякого раскаянья.

– Гривну он с университета точно снимет, – Дана сжала губы и села на скамейку, повернувшись к Младу лицом, – как ты, чудушко?

Млад еще не оправился: от обиды, от удивления, от вспыхнувшего вновь ощущения собственной виновности, поэтому лишь покачал головой.

– Такую же грамоту читали перед главным теремом, как только закончились занятия – считай, при всем университете. Думаю, и ректору ее вручили тоже, – Дана вздохнула, – я, как услышала, о чем речь, сразу сюда побежала, предупредить. Но они, смотри-ка, сразу шестерых прислали… А выезд судейских приставов, между прочим, оплачивает истец. Откуда у горькой вдовы такие деньги? Да и в голову бы ей не пришло в суд идти…

При всем университете? Млад застонал и прикрыл глаза. Здорово: профессор-убийца… И если суд признает его виновным, никому не объяснят, что вина его косвенна, что он не убийца, он всего лишь оказался плохим учителем для слабого ученика.

– Младик, не надо так расстраиваться. Во-первых, все это шито белыми нитками. И суд докладчиков – самый грязный суд, который можно отыскать. И все, между прочим, об этом знают. Виру все равно университет будет платить!

– Не университет, а профессора университета. Университет ничего своего не имеет, – проворчал Млад.

– Ничего, профессора не обеднеют! Я попытаюсь перевести дело в княжий суд. И двухнедельный срок мы пересмотрим. Младик, все это не стоит выеденного яйца! Это совершенно голословное обвинение! Это сделали нарочно, нарочно!

– Зачем, интересно? – Млад вскинул на нее глаза, – чего они добьются? Ну, объявят меня убийцей, и что? Из мести, что ли?

– Ну… Ну и из мести… – неуверенно ответила Дана.

– Никто из них такой ерундой заниматься не станет. И месть что-то сомнительная. Университет виру заплатит, сама говоришь. Суду докладчиков Новгород не верит. В поруб меня никто не посадит, в Волхове никто не утопит. Зачем?

– Ну… запятнать тебя хотят. Как волхва…

– Да ерунда! Я волхв-гадатель, к моим ученикам это не имеет никакого отношения. Любой шаман скажет, что исход пересотворения не известен никому, и ни от кого не зависит. Это и как шамана меня не запятнает! Это, разве что, может лишить меня учеников на несколько лет. Но им-то это зачем? По сути, они всего лишь на бумаге запишут, что у меня умер ученик. И больше ничего!

– А деньги, Младик? Деньги?

– А что деньги? Вдове я бы и так денег дал, и по профессорам собирать не надо было бы… А суд получит на десять человек такие крохи, что в сторону моих денег и не посмотрит.

– Да я сам на этот суд приду, и расскажу, что их Миша был просто трус! – Ширяй неожиданно стукнул кулаком по столу.

– Не смей так говорить! – Млад приподнялся, но упал обратно, – это не так! Он не побоялся начать пересотворение, он… Не смей осуждать его. Он распорядился своей жизнью, а не чужой. И… он не может тебе ответить, понимаешь?

– Да он бы мне не ответил, если бы и мог! – Ширяй скривил губы.

– Слушай ты, гордый и свободолюбивый русич… – Млад сжал зубы, – замолчи. Или я тебе за него отвечу. Когда встану.

– Очень я испугался! – хмыкнул Ширяй.

– Ты слушай, что тебе учитель говорит! – повернулась к парню Дана, – а не груби! Не испугался он!

– Мы с Млад Мстиславичем сами разберемся! – фыркнул Ширяй.

– Ширяй, – Млад вздохнул, – на самом деле, не груби.

– Давайте лучше обедать, – Добробой взгромоздил на стол горшок борща, – Млад Мстиславичу надо поесть, что он там позавтракал – кошкины слезы…

– Правда, Младик. Теперь тебе надо много есть.

– Можно, я сам? – Млад умоляюще посмотрел на Дану.

– Нет, нельзя.

Через двое суток Млад чувствовал бесконечную усталость: от боли, от неподвижности, от беспомощности, от ночной бессонницы. И частенько думал: а если бы он заранее знал, чем обернется для него это жалкое выступление против Михаила Архангела, хватило бы ему смелости поступить так же? Очень хотелось верить, что хватило бы, но не верилось.

Ширяй и Добробой, как только рассвело, отправились в Сычевку, Дана ушла на занятия, а Млад пытался уснуть, пока ничто его не тревожит. Почему-то именно ночью его глодали тяжелые мысли: и о Мише, и о собственной несостоятельности, и о предстоящем суде. Днем эти мысли исчезали, или, по крайней мере, не были столь навязчивы. После мучительных перевязок боль успокаивалась, и часов пять или шесть оставалась терпимой, во всяком случае, позволяла уснуть. И хотя Дана жаловалась, что от нее за версту пахнет этой мерзостной мазью, но перевязывала Млада трижды в день.

Он начал дремать, когда дверь отворилась без стука, и удивительно знакомый голос спросил:

– Дома хозяева?

Млад распахнул глаза, сон слетел с него в одну секунду: на пороге стоял его отец – в лисьем полушубке мехом наружу, с пушистой шапкой на голове, в меховых сапогах. Почему-то отец всегда казался ему выше ростом, и шире в плечах, и моложе, чем был на самом деле. Никто бы не назвал Мстислава-Вспомощника стариком, ему было немного за шестьдесят, но Млад, глядя на него, никогда бы в это не поверил.

– Хозяева лежат здесь… – ответил он с улыбкой.

Отец снял шапку, отряхнул сапоги друг об друга и прошел в дом, расстегивая полушубок.

– Здорово, сын.

– Здорово, бать. Ты б разделся, у нас жарко.

– Это я по привычке. К больному приходишь – сначала взглянуть, а уж потом…

– Да ты, никак, к больному приехал? А я думал…

– К больному, к больному, – отец кинул полушубок на стол, – вчера мимо нас в Ладогу ехал один мой товарищ, он и рассказал, что ты сверху упал и сильно обжегся, а тебя обвиняют в смерти ученика и тащат в суд.

– Быстро до вас наши слухи доходят, – усмехнулся Млад.

– Это из-за войны. Сейчас часто в Ладогу гонцы едут, каждый день почти. Один из них моим бывшим больным оказался. А у него в университете сын учится, и на твоем факультете. Так что ничего странного, что он ко мне заехал.

– И ты все бросил и помчался ко мне? – удивился Млад.

– Знаешь, Лютик… Неспокойно мне почему-то было. И без того неспокойно было, а после его рассказа я и вовсе голову потерял. До вечера промаялся, а потом плюнул, запряг сани и поехал. Маме я не сказал ничего.

– Да со мной все в порядке, бать. Здесь врачей – пруд пруди.

– Может быть. Но пока я тебя не посмотрю, в это не поверю. Врачи – врачами, а я волхв-целитель. Неужели собственного сына на ноги не поставлю? И выглядишь ты плохо. Болят ожоги-то?

– Болят. Говорят, долго еще болеть будут.

– Это мы поправим. Я и трАвы привез, и мази. Да и без них кое-что могу. Давай-ка размотаем тряпки-то…

Млад скривился:

– Только что перевязывали, двух часов не прошло. Давай лучше попьем чайку. Расскажешь мне, как вы живете.

– Нет уж, – отец улыбнулся, – это ты мне расскажешь, как такое с тобой случилось. И после того, как я сам тебя перевяжу. И не хнычь.

Отец разматывал повязки ловко и быстро: рука у него была твердая. Начал он с левой руки, с самого легкого ожога, но Млад немедленно оценил, насколько Дана, оказывается, щадила его и жалела. Отец сорвал пропитанную мазью салфетку за пару секунд, Млад даже не успел испугаться, и опоздал закричать, но на глаза навернулись слезы и крупными частыми каплями потекли по щекам.

– Ничего, ничего… – кивнул отец, хлопая его по коленке, – так лучше. Я знаю.

Млад не мог не согласиться, но предпочел бы осторожные прикосновения Даны. Отец долго разглядывал мокрый ожог с лопнувшими волдырями, пожимал плечами, и даже пригнулся, почти вплотную поднеся больную руку к носу. Как вдруг лицо его изменилось. Он нагнулся и поднял желтую от сукровицы салфетку, которую до этого просто отбросил на пол. Смотрел на нее, нюхал, скреб пальцем, а потом спросил, коротко и зло:

– Кто тебя перевязывает?

– Дана… – недоуменно и обижено ответил Млад.

– Дана? – брови отца поползли вверх, – ты же говорил что-то про врачей?

– Ну да… они тоже иногда приходят. Но Дана перевязывает меня три раза в день… Чтоб легче было. От мази всегда легче.

– Еще бы… – проворчал отец и встал, осторожно положив руку Млада на приготовленное полотенце, – а кто, в таком случае, дал ей эту мазь?

– Ты так говоришь, как будто она мажет мне ожоги ядом, – уязвленно заметил Млад.

– Не ядом, Лютик… Не ядом… Где она у вас стоит? Мазь я имею в виду.

– В сенях, на полке. На какой, я не знаю, не видел. В черном туеске.

– Я не зря гнал лошадь всю ночь напролет… – отец направился в сени.

– Может, ты мне объяснишь, в чем дело?

Отец не ответил, но через минуту вернулся, разглядывая туесок со всех сторон. Что-то на донышке его заинтересовало, он поднял туесок вверх и рассматривал, запрокинув голову. Потом долго нюхал мазь, растирал ее между пальцев, снова нюхал, а потом поставил на стол и вздохнул.

– Да. Я не зря гнал лошадь всю ночь напролет. Так кто дал тебе эту мазь?

– Бать, объясни мне, в чем дело, – Млад сжал губы.

– Хорошо. Видишь ли, – отец вздохнул снова, – в нее добавлена одна очень редкая травка. Она у нас не растет, ее привозят откуда-то с Ближнего востока. Я видел ее всего однажды, она обладает характерным запахом, который трудно забыть.

– Это псиной, что ли? – улыбнулся Млад.

– Нет. Псиной пахнет плохо очищенный собачий жир, на котором эта мазь настояна. И это отдельная статья! Потому что для мазей можно использовать жиры и более распространенные.

– Собачий жир? – Млад растерялся: почему-то это показалось ему неприятным.

– Да. И я думаю, он добавлен туда не только для того, чтоб отбить запах этой травки. Ты ведь этого запаха, скорей всего, не знаешь. А травка эта… Это не яд, нет. Не в этих дозах, по крайней мере… Эта травка лишит тебя способности волховать. А может, и подниматься наверх, про это ничего не знаю. Может быть, не навсегда, но надолго, на годы. Я видел ее всего однажды. Она действует подобно конопляным стеблям, которые ты кидаешь в костер, только сильней и незаметней: выживает из тебя твои способности, и заменяет их собой. Ты даже не заметишь, как жизнь твоя станет серой и мрачной, как все вокруг утратит для тебя смысл. Но вместе с тем, она обладает способностью снимать боль, поэтому используется врачами, но редко и очень осторожно, когда боль действительно в состоянии убить человека.

– Так может, для этого ее и положили в мазь от ожогов? – Млад действительно испугался, – Ты же рассуждаешь так, как будто кто-то хотел причинить мне зло.

– Да, хотел! Если бы не собачий жир, это можно было бы списать на ошибку! Но, видишь ли, собачий жир тоже считается одним из средств притупить способности волхва. И еще… посмотри, – отец поднял туесок у Млада над головой, – посмотри, что нарисовано на дне! Ты когда-нибудь видел такой оберег?

На туеске, пропитанном дегтем, была начертана странная конструкция из множества правильных треугольников, Млад никогда такой не встречал и покачал головой.

– Так кто дал тебе эту мазь? – отец поставил туесок на стол и присел рядом.

– Бать, я не верю, что они хотели причинить мне зло. Я знаю их много лет, это хорошие врачи, лучшие ученики доктора Велезара, они живут рядом со мной, они переживают за меня.

– Может, ты уже утратил способность видеть? – усмехнулся отец, – впрочем, я верю твоей оценке людей. Значит, надо искать того, кто дал им этот рецепт и этот туес. И давай-ка быстро снимать остальные повязки. Мои средства не столь хороши, но и вреда тебе не причинят.

Дана в тот же вечер привела к Младу своего товарища по факультету – Родомила, сказав, что он лучше всех в университете, да и во всем Новгороде, смыслит в расследованиях, и даже когда-то служил у князя Бориса в суде. Родомил оказался человеком немногословным, выслушал рассказ Млада и его отца, а потом, скривив лицо, забрал туесок с мазью и ушел, ни слова не говоря.