Текст книги "Учитель"

Автор книги: Ольга Денисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Неделя вторая

День первый

Нечаю снится, что он хочет спать, когда надсадный, режущий уши звон извещает колодников о начале дня: три часа утра. Ему снится, что он поднимается вместе со всеми, как обычно, кряхтя и ругаясь, ему снится, что его цепи позвякивают так же печально, как у остальных, ему снится, что он бредет к выходу и втягивает голову в плечи, ощутив, как сырой осенний ветер задувает в дверь, ему снится большой кусок хлеба, который ему протягивает чернец-надзиратель, и ненавистное лицо этого чернеца, и его подрагивающая костлявая рука со вспухшими суставами и отросшими ногтями, забитыми грязью. Ему снится это отчетливо, явно, даже кислый вкус подмороженного хлеба, его холодное и черствое прикосновение к зубам. Нечай не чувствует, как его трясут за плечо другие колодники, и сильно удивляется, когда с него сбрасывают армяк, под которым он спит, свернувшись в тугой клубок, и лупят кожаной плеткой по плечам. От неожиданности он поворачивается на спину и прикрывается руками, но это глупо – плетка выбивает пальцы и хлещет по ребрам. Спросонья он не может сообразить, что происходит: ему больно, вокруг полутьма, плетка свищет тонко и часто. Он снова сворачивается в клубок, пряча ладони и лицо, и, скрипя зубами, ждет, когда у надзирателя устанет рука. И, в общем-то, понятно, что ничего страшного в этом нет, несколько ссадин и длинные, выпуклые кровоподтеки, но, черт возьми, как же это больно!

– Вставай, собака, – чернец пинает его ногой в колено и швыряет на пол кусок хлеба. И Нечай, как и положено собаке, сначала хватает хлеб, впивается в него зубами, и только потом медленно поднимается с пола, ежась и морща лицо.

На дворе завывает ветер; тонкий, острый серпик месяца покачивается перед глазами: унылый вид открывается за воротами острога. Пеньки вырубленного леса, ямы провалившихся шахт и горки выбранного из-под земли песка и глины в темноте кажутся ненастоящими. Словно беспощадный великан изуродовал землю, провел по ней пятерней, как плугом вывернув ее наизнанку; срезал под корень лес, взмахнув исполинской косой. Вдали курятся домницы, и доносится глухой стук молота.

Нечай грызет хлеб на ходу и думает, где бы теперь достать кружку воды: в шахте воды много, но она плохая, горькая, пить ее нельзя. Впрочем, иногда он ее пьет – он все время хочет пить, есть и спать. С тех пор, как его поставили «коренным» в шахте, он сильно сдал: у него колотится сердце, быстро кончаются силы, по вечерам его рвет, и беспрестанно кружится голова.

Мысль о том, что ночь прошла, пронизывает его отчаянной, злой тоской – впереди бесконечный и холодный день: душный, мокрый, трудный, темный и страшный. И дожить до его конца надо суметь, дожить и дождаться следующей ночи, когда снова можно будет свернуться в клубок под армяком и заснуть.

Он проснулся под теплым тулупом с подтянутыми к животу коленями и обхватив плечи руками. Можно спать еще и еще, можно спуститься вниз и пожевать хлеба: мягкого и вкусного. Или даже пирога с малиной. Можно пить сколько хочешь, и никто не пнет тебя и не оттащит за волосы от ведра с водой. Надо соглашаться с Тучей Ярославичем, надо хвататься за эту службу руками и ногами, надо благодарить его и целовать сапоги, за то что позволяет жить на своей земле и не тащит к воеводе.

Последние месяцы на руднике едва не убили Нечая: безвылазная работа в шахте рано или поздно убивала всех. Он перестал быть зверем, которого требуется усмирить, он не испытывал злости, только обиду – от голода, от побоев, от желания спать, ему все время хотелось заплакать. Единственное, с чем он не мог смириться, так это со своей участью. Если бы не надежда на то, что это когда-нибудь кончится, он бы сошел с ума или повесился. Некоторые сходили с ума, некоторые вешались, но некоторые и бежали! Если бы не эти удачные побеги, дающие надежду, Нечай бы не отважился рискнуть в третий раз.

Рудник у монахов был жалкий, неглубокий. Крепить стенки и потолки штолен они то ли не умели, то ли ленились, но из девяти шахт обрушились пять только за три года работы. Вместо вертикальных колодцев с подъемниками рыли наклонные лазы. Откачивать воду монахи не считали нужным, и ставили деревянные козлы для работы в забоях, чтоб отбитая руда не падала в воду. Впрочем, и руды там было немного, ее пласты уходили вглубь, туда, куда монахи соваться побаивались.

Нечай слишком долго ждал. Боялся. После второго побега он встал на ноги только к июлю, и надо было бежать в августе, летом, пока в лесу не видно следов, пока можно спать на земле и есть ягоды. Но стоило ему подумать о побеге, как на него нападал страх, и он каждый день откладывал, отодвигал следующую попытку. Пока не выпал снег. В ноябре его поставили «коренным» – рубить руду в забое, и промедление едва не стоило ему жизни.

Он тряхнул головой и повернулся на другой бок: не думать об этом. Забыть о Туче Ярославиче, об Афоньке, забыть. Когда наступит время решать – тогда и решать. А пока никто его ни о чем не спрашивает, можно об этом не думать. Чему быть – того не миновать.

Оборотень! Выдумают же! Нечай усмехнулся сам себе. Может, оборотня Туча Ярославич делать дьяконом не станет? Хорошо бы…

Возня и сопение внизу заставили его повернуться обратно: на сундуке сидела Груша и наматывала на ноги онучи. Нечай хотел ее окликнуть, но тут вспомнил, что она его не услышит. Тогда ему в голову и пришла мысль пойти за ней следом, посмотреть, куда и зачем она ходит по ночам… Следить за девочкой показалось ему не очень-то честным поступком, но он не сомневался, что если покажется ей на глаза, она переменит намерения, и он ничего не узнает. Как только она, накинув полушубок Полевы, вышла в сени, Нечай потихоньку слез с печки – колено еще мешало ходить не хромая, но не настолько, чтоб не догнать ребенка. Он оделся и, выходя, постарался не скрипнуть дверью, снова забыв, что Груша скрипа не слышит.

Нечай вышел за ворота и увидел девочку в самом конце улицы – она бежала к лесу, как он ни надеялся на то, что по ночам она ходит в другое место. Он прихрамывая направился за ней.

Луна убыла на треть, мелкая крупа звезд еле-еле проступала сквозь морозную дымку, затянувшую черный небосвод, и под ними на черном скошенном поле так же редко просверкивал иней, будто земля зеркалом отражала небо. Во дворах с ленцой перегавкивались собаки, от постоялых дворов доносился шум, и покидать уютный, обитаемый Рядок Нечаю сразу расхотелось. Но Груша шла по тропинке к лесу, быстро-быстро перебирая ногами, почти бегом, и Нечай не чувствовал ни страха, ни опасности.

Девочка не оглядывалась, и не слышала шагов за спиной, но стоило ей только обернуться, и она бы тут же заметила его – на ровном поле, при свете луны Нечай в любую минуту был готов к разоблачению. А кроме того, он сильно отставал, припадая на левую ногу, и боялся, что в лесу потеряет ее из виду. Он надеялся, что она направится к усадьбе, по широкой тропе, но ошибся – еще в поле Груша взяла немного правей, сойдя с протоптанной дорожки. Нечай прибавил шагу, когда она подошла к кромке леса.

И, хотя она скрылась из вида, Нечай почти догнал ее на слух – Груша шла не таясь, топала, хрустела ветками и сопела. Он совсем было успокоился – в лесу он мог идти в двух шагах от нее и не бояться, что она его заметит. По лесу, огибая справа усадьбу Тучи Ярославича, бежала еле заметная стежка, и Нечай быстро понял, что ведет она к старой крепости, мимо кладбища, напрямую от Рядка.

Никакого тумана над землей не вилось, потихоньку похрустывали сухие заиндевевшие листья под ногами, и луна просвечивала прозрачные кроны вековых дубов насквозь. В этом углу леса дубы поднимались выше и стояли чаще, чем по дороге к усадьбе, под ними не росло подлеска. Словно деревья в три обхвата толщиной высосали из земли все соки, и ни с кем делиться не захотели. Старый лес, очень старый. Нечай бывал тут ребенком, но никогда не обращал внимания на древность леса – до того ли ему было?

Груша быстро шла вперед, то исчезая, то появляясь из-за темных широких стволов, перепрыгивала через мощные витиеватые, узловатые корни, торчащие из-под земли, Нечай же непременно об них спотыкался, не глядя под ноги. Странно, но в этом лесу он ничего не боялся. Ни тревоги не чувствовал, ни взглядов в спину. Более того, он ощущал себя словно под прикрытием, будто чья-то длань накрыла эту часть леса, и ничего случиться тут просто не могло.

Но когда впереди показался просвет, смутная, неприятная тревога начала посасывать Нечая изнутри. Он еще не увидел, но уже понял, что тропа пройдет мимо старого, заброшенного кладбища с покосившимися, гнилыми крестами. Груша не успела выйти на открытое пространство, как вдруг со стороны крепости раздался близкий и громкий волчий вой. Он был коротким, словно призыв: не от тоски выл волк, не на луну – он звал своих, он собирал стаю…

Нечай дернулся от неожиданности и замер, прислушиваясь. Вой повторился, и через несколько секунд, издали, с болот, на вой прозвучал ответ – тихий, еле различимый.

Груша пропала. Она исчезла, растворилась в темноте, будто ее и не было. Может, спряталась где-то под деревом, или прижалась к темному стволу? Нечай осмотрелся, прошел вперед, но в темноте ее не увидел. Может, за кустами, там, где лес кончился? Надо же было потерять ее из виду в такую минуту! Что б там ни было, какие бы длани не накрывали лес, какие бы силы не берегли ребенка в этих опасных местах, волки – они и есть волки! Им не надо сбиваться в стаю, на ребенка набросится и молодой волк, и старый, и слабый – девочка слишком легкая добыча для них. Рано они начали выходить к жилью: и морозы еще не настали, и снег не выпал. Куда же смотрит Туча Ярославич? Или он поглощен охотой на «оборотней»?

Нечай хотел позвать Грушу, но вовремя одумался и от злости махнул рукой. Ветер дул ему в лицо, с болот, и волк не мог его почуять. Стоит только подать голос, и зверь его услышит. А вот убежит ли? Испугается ли безоружного человека? Нечай выбрался из лесу, обошел кустарник, густо облепивший кромку леса, разыскивая девочку. Но Груши не нашлось и тут. Он рассчитал верно – тропа огибала кладбище, слева на горизонте светились огни усадьбы, справа лежало болото, и между высоких кочек под луной проблескивали разводы темной воды. Прямо перед Нечаем было кладбище.

Громкий вой повторился снова, Нечай повернул голову на звук, надеясь разглядеть зверя. Но вместо него увидел отчетливый силуэт человека: тот стоял на возвышении, между крестов, повернувшись к ельнику, окружающему крепость. Нечай тряхнул головой: кто-то вместе с ним ищет волка? Но человек вдруг поднял руки, сложил их лодочкой и завыл по-волчьи. С болота, из-за крепости, ему ответили.

Оборотень? Нечай ни секунды не верил в оборотня. Да это же ерунда! Существа, населившие лес, не были оборотнями, и волками они не были! Но кто же тогда… и почему…

Человек опустил руки, развернулся, и пошел в сторону, к другому краю ельника. Нечай на всякий случай присел за кустами, продолжая наблюдать. Шел человек не спеша, как-то устало, оглядывался по сторонам, а, пройдя пару сотен шагов, остановился, повернулся к дальним болотам, снова прижал руки ко рту и завыл. И опять из-за крепости ответил волк. Человек прислушался, повторил призыв, и прислушался снова.

Шальная мысль пришла Нечаю в голову: если это оборотень, созывающий волков, то почему бы его не изловить? Изловить и привести в Рядок, созвать сход, и показать, кто тут оборотень на самом деле! Вот Мишата бы обрадовался! И мама бы сразу успокоилась… Говорили, конечно, что оборотни отличаются нечеловеческой силой, и совладать с ними в одиночку нельзя. Но на силу Нечай как раз не жаловался, догнать бы его только! Волка, как известно, ноги кормят, а значит и оборотень должен бегать хорошо. Да и усадьба рядом, можно и на помощь позвать, если что…

Но, подумав немного, он решил с этим повременить. Что если прийти сюда завтра, захватив топор? Или осиновый кол, что гораздо надежней… Да и чеснока можно пожевать перед этим… Как ни крути, а в одиночку, без оружия справиться с оборотнем трудновато. А завтра можно и Мишату с собой позвать, брат не откажется.

А если оборотень нападет на ребенка? Нечай из-за кустов осмотрелся по сторонам, но Грушу так и не увидел. Может, она догадалась вернуться, услышав, как воют волки? Но она ведь не слышит…

Человек еще раз переменил место, еще раз прислушался, как на его вой отвечает стая, а потом повернулся и направился к усадьбе, воровато озираясь по сторонам. Вот как… Значит, он из дворовых? Может, созывает своих, зная, что возле усадьбы есть пожива? Нечай проводил оборотня взглядом: тот не особо таился, словно не беспокоился, что его заметят. А когда он скрылся среди дубов, окруживших усадьбу, кто-то неожиданно взял Нечая за руку.

Нечай едва не вскрикнул и вскочил на ноги. Но оказалось, что это всего лишь Груша – девочка подошла к нему неслышно, или пряталась совсем близко.

– Ой, ну ты и напугала меня! – рассмеялся Нечай, – видишь, как тут опасно? Зачем ты сюда ходишь, а?

Она посмотрела на него со смущенной, широкой улыбкой, показывающей дырку на месте переднего зуба, а потом потянула его за руку в сторону дома.

– Конечно, домой! Куда же еще! – хмыкнул Нечай, – ночью надо спать, а не по лесу шататься.

Но на середине пути через лес Груша вдруг свернула с тропы в сторону.

– Куда? – удивился Нечай, – там-то мы что забыли?

Она замычала и потянула его сильней. Нечай всегда потакал ее непонятным причудам, ведь она ничего не могла сказать словами, только показать, и лишить ее такой возможности он считал несправедливым.

Тучные, высокие дубы разошлись, уступая место молодой поросли. Впрочем, молодой ее можно было назвать только по сравнению с трехвековыми гигантами – наверное, когда-то здесь была поляна, которую теперь заполонили непролазные кусты, над которыми поднимались дубы ниже и стройней. Груша протащила Нечая через заросли голого, колючего шиповника, на котором висели сморщенные, темно-красные, бородатые ягоды, и в самом центре, между кустов опустилась на землю.

– Ну? – спросил Нечай.

Она разбросала в стороны шуршащие листья и постучала кулачком по земле, только вместо мягкого, глухого звука ей отозвалось плотное дерево. Свет луны сюда почти не проникал. Нечай протянул руку и нащупал холодное, покрытое склизким налетом бревно.

– Ну? Ты считаешь, это полезная находка? – он с отвращением вытер пальцы об полушубок. Гнилая деревяшка. Наверное, ничего удивительного нет в том, что упавшее дерево постепенно вросло в землю, и кору с него обглодали древоточцы. Рано или поздно это случается со всеми упавшими деревьями.

Груша покачала головой, и погладила бревно ласково, словно котенка. А потом начала пальцами ковырять мерзлую землю вокруг него, ломая ногти.

– Ты хочешь его откопать? – Нечай взял ее за руку, – давай-ка не сейчас. Если это так важно, и ты для этого ходишь в лес по ночам, придем сюда завтра, с заступом, и откопаем, а?

Она кивнула и улыбнулась, словно поняла, поэтому с готовностью поднялась на ноги. Нечай вздохнул: придется выполнять обещание, данное глухой девочке, обмануть ее будет слишком подло. Тем более что утром он собирался в лес, за берестой и за дубовой корой, чтоб сварить чернил. Бересты он много брать не собирался, сначала стоило попробовать, будет ли на ней писать перо.

Воздуха мало… Мало воздуха… Легкие раздуваются, как зоб у жабы, но, сколько ни дыши полной грудью – не помогает. Странный в шахте воздух: тяжелый, сырой и словно пустой. Кайло впивается в стену и застревает: не хватает сил ударить как следует. Нечай тащит кайло к себе, оно срывается и попадает в колено. Он умрет здесь. Нечай замахивается кайлом изо всех сил, и бьет им несколько раз подряд. Руда вперемешку с суглинком и мелкими камнями сыплется к ногам, стуча по дощатым козлам. Им все равно, дышит Нечай или нет. Им все равно, умрет он тут сегодня или завтра: если он не выполнит положенного урока, его будут бить. А руды сегодня мало, больше суглинок, который никто не считает. Ему и так плохо, и быть битым совсем не хочется. Он останавливается, дышит, раздувая грудь, и чувствует, как тошнота ползет к горлу. Когда руды много, можно нарубить ее побольше, а потом немного подремать, пока ее переберут и оттащат наверх.

Свет чадящей лампы то зажигается, то гаснет. Нечай трясет головой: такого не бывает. Воздуха мало… Это в глазах темнеет. Он вскидывает кайло и снова бьет им несколько раз подряд: тошнота душит его, и плохо освещенная сырая стена покачивается перед глазами. Он замахивается снова, глотая соленую слюну, как вдруг кайло проваливается в пустоту, а стена падает ему навстречу, со всей силы бьет по лицу и сползает по щеке, царапая ее камушками. На смену паническому страху вмиг приходит черное, глухое равнодушие, похожее на смерть.

Он открывает глаза, видит сизые, рыхлые животы облаков, и думает, что мертв. Но неровная, неудобная и холодная глина под спиной, и щиплющий щеки мороз убеждает его в обратном. Да его подняли наверх! Нечай втягивает в себя воздух, и тот ударяет в голову, словно стакан «хлебного вина». В виски стучится нестерпимая боль, и кажется, что череп сейчас разорвется от натуги.

– Отдышался, что ли? – к нему подходит надзиратель, – поднимайся!

Нечай кусает губу, чтоб не разрыдаться, стискивает кулаки и лупит ими по замерзшей глине. Монах посмеивается и, плюнув, отходит в сторону.

– Сыночка, сыночка… – мама полотенцем вытерла ему пот со лба, и придержала руку, бьющую по кирпичам.

Нечай проснулся не сразу, и едва не уронил ее с табуретки, на которую она поднялась, чтоб дотянуться до его лица.

– Да что ж такое-то? Сыночек?

Нечай открыл глаза. Никакого неба над головой – дощатый, пропитанный сажей потолок. И мамина рука на запястье, маленькая и мягкая.

– Ой, мам… Ерунда какая-то приснилась. Душно что-то…

– Да это Полева на плиту чугунок опрокинула, мы уж дверь открывать не стали, вот горелым и воняет. Да уж выветрилось все.

Голова раскалывалась, словно он на самом деле только что выбрался из забоя. Не удивительно, двух дней не прошло, как Радей едва не вышиб ему мозги. Видно, ночные прогулки по лесу на пользу ему не пошли.

Нечай сполз с печки: и колено разболелось еще сильней. Меньше всего хотелось идти в лес, даже на двор выходить и то было лень. Он плеснул в лицо воды из бочки, в которой кто-то уже расколол плотную корку ночного льда, и посмотрел на свое отражение. Лучше бы он этого не делал: синяки, украшенные ссадинами, за два дня расцвели всеми цветами радуги, нос из красного стал фиолетовым, лицо перекосило на левую сторону, и опустился угол разбитой губы. Если в Рядке кого-то можно принять за оборотня, то лучше Нечая и придумать нельзя. Посмотришь и сразу все поймешь.

Едва он успел позавтракать и сел за отчет, оттягивая поход в лес, так сразу явился староста. Мама с Полевой засуетились, начали метать на стол остатки вчерашних пирогов, которые приберегли на вечер, раздували самовар, но староста махнул на них рукой.

– Я ненадолго. Поговорю и уйду, некогда рассиживаться.

Мишата отложил работу и тоже сел к столу, рядом Нечаем.

– Мужики ко мне утром приходили, – начал староста без предисловий, – сход требуют. Говорят, что Нечай Бондарев – оборотень.

Мама застыла с кружкой киселя в руке, но сунуться в разговор не посмела.

– Неправда это! – тут же ответил Мишата, а Нечай усмехнулся.

– Да я знаю, что неправда, – староста махнул рукой, – и Туче Ярославичу это не по вкусу придется. Они ж как дети малые. Покажите им виноватого, а разбираться они не станут. Вот и скажите, что мне делать?

– Да пусть сход собирают, – Нечай пожал плечами.

Мишата посмотрел на него, как на дурака.

– Ты чего, братишка? Какой сход? Да тебя убьют на этом сходе! Вдова Микулы с детишками придет, слезу пустит и все, пиши пропало!

– Да ладно, что ж они, совсем без ума, что ли? – Нечай поморщился.

– Я думаю, надо на сход Тучу Ярославича позвать, – староста хитро прищурился, – да гостей его, да дворовых. Чтоб безобразия не было.

Меньше всего Нечай хотел прятаться за спиной Тучи Ярославича. Он уже собирался рассказать об увиденном ночью на кладбище, но вовремя одумался: тогда придется объяснять, что он делал ночью в лесу, а выдавать Грушу не стоило. Если его сделали оборотнем, то и ее, чего доброго, объявят ведьмой. Глухонемая девочка и оправдаться не сможет. А если не выдавать Грушу, так и брат, не то что староста, поверит в его кровожадность.

Мишата посмотрел на Нечая с укоризной – припомнил его отказ от службы – и ничего не сказал.

– Завтра охота на оборотня будет, большая, – продолжил староста, – Туча Ярославич логово его обнаружил, на болоте. Всех в загонщики зовет. Ты, Нечай, не ходи лучше, сиди дома. Я к тебе дочку с мужем подошлю, чтоб, значит, они подтвердили на сходе, что ты дома сидел. А послезавтра видно будет. Может, и сход не понадобится. В общем, посмотрим. А ты, Мишата, наоборот, в загонщики иди. Чтоб не говорили, будто оборотень твой брат, и ты на него охотиться не захотел.

На том и порешили. Староста с удовольствием посмотрел на два десятка листов, исписанных Нечаем, подивился, что половина отчета уже готова, изрисованную же детьми бумагу Нечай убрал подальше.

– Где ж это видано, чтоб оборотни писать умели, а? – крякнул он, – да еще красиво так!

Ушел он вполне довольный собой и Нечаем. Нечай же подумал, что до темна остается не так много времени, и в лес надо идти или сейчас, или не ходить вообще. А если завтра еще и охота будет, то чернила он сварит не раньше следующей недели.

– Ты куда собрался? – спросил Мишата, когда Нечай оделся и закинул за спину короб, с которым ходили по грибы.

– Да надо в лес сходить, коры набрать для чернил, корешков накопать ольховых.

– А ты дойдешь до леса-то? – успокоенная старостой мама подошла и посмотрела на его лицо, – Что-то ты сегодня хромаешь сильней, чем вчера.

– Дойду. Я Грушу с собой беру, она мне поможет.

Небо, дымчато-белое у горизонта, сияло нежно-бирюзовым цветом, а над головой становилось глубоко-синим: таким синим оно бывает только в мороз, когда сквозь сухой прозрачный воздух можно увидеть звезды. Мороз, а снега нет. Померзнут яблони и вишни, да и озимые могут весной не взойти… Конечно, Мишата хлеба не сеял, но если случится неурожай, голодно будет всем, не только хлебопашцам.

Солнце светило в глаза, и долгие тени ложились на землю. Нечай показал на них Груше, и она беззвучно засмеялась: ноги у их теней были длинными, словно ходули, головы вытянутыми, и руки тонкими веревками болтались вдоль тел.

Сначала они набрали коры, бересты и корешков, и только потом направились в дубовый лес, откапывать бревно, которое так потребовалось Груше. Днем в лесу не было ничего страшного: обычный осенний лес, голый, засыпанный сухими листьями поверх сопревших. Кое-где еще стояли грибы, но замерзшие и сморщенные, и рябина, тронутая морозцем, казалась сладкой и соблазнительной. Нечай сорвал ветку, но ягоды были безвкусными и скользкими. Груша тоже сунула в рот парочку, тоже скривилась и выплюнула их на землю.

При свете солнца на том месте, где Груша нашла бревно, Нечай с удивлением разглядел не просто бывшую поляну, а совершенно круглую поляну. Будто когда-то деревья на ней вырубали не просто так, а нарочно. Пока он осматривался, стоя среди колючего шиповника, Груша отыскала где-то под листьями деревянную лопаточку, видно, принесенную из дома или найденную где-то в Рядке – такой лопаточкой мама снимала хлеб с железного листа. А потом присела на корточки, откинула в сторону листья и стала ковырять не успевшую промерзнуть землю.

– Да брось ты. Сейчас я заступом быстро раскопаю, – он присел рядом с ней и рассмотрел ее находку как следует – под листьями пряталась лежащая на боку длинная дубовая колода, примерно на осьмушку торчащая из земли. Нет, не ствол упавшего дерева, слишком короток и толст он для этого. Колода почернела от времени, но не сгнила – дуб в земле может лежать столетиями. И на ее поверхности Нечай приметил сколотый, нехитрый рисунок. Может, это резной столб какого-нибудь жилища?

Увидев, как здорово заступ справляется с работой, Груша засмеялась и захлопала в ладоши. Нечаю потребовалось не больше получаса, чтобы расковырять землю вокруг настолько, чтобы подсунуть под колоду черенок заступа и вытащить ее на поверхность.

Это была не колода и не столб. Это был идол. Деревянный идол, черный от времени, с грубым, бородатым лицом, с рогами, между которыми поместилась шапка. Нечай поставил его вертикально – идол превзошел его на две головы.

– Столбы их сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканов их сожгите огнем,[3]3
  Втор. 7:5


[Закрыть] – припомнил он строчку из Второзакония, – не сокрушили, значит… Ну что ж, здравствуй, древний бог.

Вот что это за круглая поляна! Когда-то тут поклонялись истукану. Сколько же лет прошло? Судя по дубам вокруг, не так уж много. Не больше ста. Вот это да! Откуда бы в Рядке взяться идолопоклонникам? Хотя недаром же монахи до сих пор брызжут слюной, говоря о проклятых язычниках. Разве что раскольников они почитают большими своими врагами. Впрочем, и без истуканов идолопоклонства хватает: и оборотни, и гадания, и роды в банях, и чеснок над входом в дом. Да и праздники их девичьи с кострами, венками и купаниями туда же! По осени Нечай свадьбу видел – из церкви в поле, к одинокой рябине, помеченной молнией: обвести вокруг нее жениха с невестой. И Афонька с ними, поборник православного благочестия!

Груша погладила скользкое дерево рукой, а потом процарапала ногтем светлую полоску. Нечай провел по нему углом заступа – темный налет был не так глубок, но чистить изваяние лопатой показалось ему чересчур сложным занятием.

– Мы очистим его завтра, – сказал он Груше, но вспомнил про охоту и сход, – верней, в четверг. Возьмем у твоего отца тесло, рубанок, и очистим, хорошо? Заступом только испортим все.

Она кивнула. Нечай хотел положить идола на землю, но Груша затопала ногами и уперлась в истукана руками, и Нечай уступил.

– Хорошо. Сделаем так, что будет стоять, раз ты так хочешь.

Интересно, для ребенка это большая кукла? Или Груша на самом деле чувствует сакральную силу идола? Нечай прикинул, чем можно закрепить изваяние, но девочка тут же показала ему ушедшие в землю камни.

Пожалуй, больше всего Нечай не любил выковыривать камни из земли, но зато имел за плечами богатый опыт этого дела. Он взмок от пота, ему пришлось ковырять землю часа два подряд. Сначала он вытаскивал только камни, но потом начал мешать их с землей. Наверное, ради прихоти ребенка этого делать не стоило, но Нечай и сам не понимал, почему ему так хочется, чтобы идол стоял, а не валялся на земле.

Солнце склонилось к закату и покраснело, когда он решил, что изваяние стоит прочно и не опрокинется ни от ветра, ни от случайного прикосновения лося или кабана, если тем захочется почесать об него спину. Груша, конечно, помогала ему своей деревянной лопаточкой, но толку от этого было маловато.

Нечай отошел на пару шагов, полюбоваться сделанной работой, и только тогда у основания идола увидел высеченные из дерева сапоги… И через минуту идол перестал быть грубо высеченной деревяшкой, и Нечай понял: каждая линия в нем имеет значение, каждый удар топором, который наносил мастер, был выверен до волоконца – перед ним действительно стоял бог. Его печальная красота, скрытая черным налетом, проступила внезапно – печальная, совершенная и… величественная. Нечай увидел руки, увидел полы длинной рубахи, увидел строгий взгляд из-под кустистых бровей. Надо же… истукан…

Он совсем не походил на иконы с вытянутыми лицами, узкими длинными носами, припухшими щечками и бровями, сложенными домиком. Их маслянистая яркость в броских окладах прочно связалась в памяти Нечая с тяжелым духом храма, с полутьмой и желанием как можно скорей выйти прочь. Наверное, идол был их полной противоположностью: своей мужественной грубостью черт – силой. Силой стихий: ветров, дождей, лесных зверей и деревьев. Этот бог никому не обещал любви, но и не предлагал подставить вторую щеку, получив оплеуху. Этот взгляд не обманывал и не хитрил, не прикидывался добрым, не смотрел с жалостью и снисхождением. Он оставался бесстрастным. А еще: он не умирал. Нечай презирал смерть Иисуса с тех пор, как побывал в яме, словно своим страданием получил на это право. И если раньше он считал бога чудовищем, пославшим на смерть родного сына, то после кнута и ямы понял, что смерть Иисуса – балаган. Несколько часов мучений за вечную власть над миром. Смог бы Иисус принять то, что его именем делали с людьми монахи? Пошел бы он на этот подвиг, если бы знал, что впереди у него месяц страшных мук, и не мухи, а черви станут грызть его живое тело? И не жалкие дырки от гвоздей, не растянутые руки ожидают его, а разорванная до костей плоть, смрад собственных нечистот и заживо гниющего мяса? И когда это заканчивается, не смерть и воскресение ждут тебя, а презрительные взгляды и зажатые носы. А вырванные клещами языки и ноздри? А залитые свинцом глотки? Распятие представлялось Нечаю не страшней дыбы: разбойники относились к ней как к неизбежному злу, которое надо пережить и забыть.

Этот бог не умирал.

– А здорово, – Нечай подмигнул Груше, – но, пожалуй, нам пора домой.

Груша обошла идола со всех сторон, словно проверяла работу Нечая, а потом замерла перед ликом древнего бога и поклонилась ему, глубоко, в пояс, коснувшись рукой земли. Нечай не носил шапки, и кланяться не любил, но этот жест удивил его и порадовал. Уж лучше поклониться, чем на коленях биться головой об пол. Нечай едва заметно кивнул истукану.

Когда они вышли из леса, темнело, и усилился мороз. Широкая светлая полоса лежала над горизонтом: красный свет заката перетекал в мутно-желтый, зеленоватый, сливался с бледной бирюзой, голубел и мерк в густой синеве сумерек. Лишь над утонувшим солнцем тлели красно-оранжевые угли облаков. Голова давно перестала болеть, и какая-то странная легкость появилась на душе: Нечая не заботил ни Туча Ярославич с его службой, ни сход, ни Афонька. Напротив, ему предстоял хороший вечер с племянниками, с буквами Како и Ша, для которых он нарисовал картинки, теплая печь и сытный ужин. И пусть все остальное провалится в тартарары.

Дома его ждали: кузнец принес вытянутую проволоку, которую Мишата заказал ему накануне для счетов, и никто не ожидал, что тот сделает ее так быстро.

– Я тут с братом твоим поговорил, – начал кузнец, – он без тебя ничего мне не обещает.

Мишата согласно кивнул, а кузнец без обиняков продолжил:

– Вот что. Бери моих ребят к себе учиться. Я просто так просить никого не привык, если откажешься – твое дело, конечно. Но я платить буду, – он снова посмотрел на Мишату, не иначе, они давно сторговались, – по рублю в год за каждого. Может, им эта грамота и ни к чему, а может и пригодится. И потом, чем мои парни хуже Ивашки Косого?