Текст книги "Когда выпадает снег (СИ)"
Автор книги: Ольга Боочи
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Я была уверена, что к полудню моё недомогание непременно пройдёт. Похмелье не могло быть сильным, ночью я почти не пила. Надо было просто перетерпеть.
Я нашла свой пиджак, нащупала под подкладкой нож и вернулась в комнату. Таскаться с ножом по городу мне не хотелось. Комната была слишком пустая, слишком голая. Наконец, я подошла к единственной уцелевшей книжной полке и сунула нож за книги. Заляпанное мутное стекло противно скрипнуло, когда я задвигала его на место, но никто не проснулся.
Я подошла к матрасу, наклонилась и потрясла за плечо парня, спавшего у батареи. Это был тот человек, который когда-то впервые привёл меня сюда.
Парень разлепил веки.
– Закроешь за мной? – попросила я.
Он, растирая и сминая руками лицо, поднялся. Он сделал это без споров, без ворчания, и я мельком подумала, что это как раз одна из тех вещей, которые нравились мне в этих людях, по сути, совсем мне чужих. Это была мелочь, но что-то в ней было. По крайней мере, для меня.
Парень вышел вслед за мной на лестницу, потирая голые плечи руками. Он казался тёплым, расслабленным после сна, и мне снова почти захотелось вернуться обратно и тоже залезть под одеяло. Я подавила в себе это желание. Уходить лучше было сейчас. Я остановилась, глядя в сторону.
– Ну пока, – сказала я.
Он вскрыл сигаретную пачку, вытащил сигарету и протянул пачку мне.
– На, возьми, вот – сказал он.
Я покачала головой.
– Да возьми, возьми.
Я глянула на пачку, потом на него. Он улыбался и совал сигареты мне в руку. Это была Золотая Ява, у отца тоже часто бывала Ява, но он курил лёгкие. В общем-то, это был добрый жест. Выражающий даже что-то типа своеобразной заботы. И в чём-то оскорбительный.
Впрочем, вряд ли он хотел меня обидеть.
– Бери, бери. Покуришь потом, – сказал он.
Я снова посмотрела на пачку в его руке, и опять ощутила что-то такое, что меня напрягло. Он будто пытался от меня откупиться. Не знаю, с чем это было связано. Может быть, с правом просто не думать обо мне больше, когда за мной закроется дверь. Мне и не нужно было, чтобы он обо мне думал. Меня это устраивало. Я не любила быть в долгу, и почти точно так же, может даже больше, я не любила, когда кто-то считал, что должен мне. Это создавало напряжение. Но дело было даже не в этом. Получалось, будто я нуждаюсь в чьей-нибудь благодарности. Как будто я от кого-то чего-то жду. Как будто я согласилась бы сделать что-то, чего бы сама не хотела.
Всё это ему было не объяснить. Всё это было не важно. Поэтому я просто взяла пачку и кивнула.
Я сунула сигареты в карман и стала спускаться по лестнице. Когда я оглянулась, дверь в квартиру уже закрылась.
Пачка сигарет – это было хорошо. Пожалуй, это было лучшее из того, что он мог для меня сделать. Может быть, это даже могло помочь мне продержаться дольше.
Я вышла на улицу и остановилась.
Идти было некуда. Я знала, что мне придётся вернуться домой. Я даже теперь видела за многоэтажками угол своего дома. Хуже того: я знала, что совсем скоро, со всей неизбежностью, придёт чувство вины. Мне ещё удавалось не думать о матери, о том, что она теперь даже не в курсе, жива я или нет, но я знала, что вскоре эти мысли придут и сломают меня вернее и проще, чем усталость или голод. Переломят, как щепку. И я вернусь домой.
От этой мысли было уныло и безнадёжно.
Сил во мне почти не осталось, меня сильно знобило, будто кровь больше не грела меня.
Я спустилась в метро и поехала на Арбат. Куда ещё я могла поехать?
11.Арбат
Когда я вышла на Арбатской площади, начинались сумерки, – казалось, теперь всё время были сумерки, – но до наступления вечера было далеко, и жизнь на Арбате ещё не началась. Не появились музыканты, не повылезала из подворотен всякая неформальская нечисть.
Не знаю, сколько я надеялась продержаться. Наверное, не больше часа или двух.
Сумерки были белесые, безжизненные и очень зимние. Потом повалил снег.
В зиме есть забвение. Человек может уйти из дома и не вернуться. Уйти и пропасть. Его заметёт снег, под ним проломится лёд. В зиме есть близость к смерти; с наступлением зимы граница жизни и смерти становится ненадёжной плёнкой тепла, которая так быстро тает на морозе. Люди ходят над смертью, как над скрытой пропастью – над возможностью случайно задержаться на улице дольше обычного, случайно оказаться без крыши над головой, не рассчитать силы, впасть в панику, заблудиться, одеться слишком легко. Зимой страшно остаться без дома.
Мела метель.
У меня порой, даже до этих событий, бывало ощущение, или, скорее, предчувствие, – со мной вот-вот должно что-то случиться. Я не знала, хорошее или плохое, но, несомненно, важное. И теперь я поняла вдруг, почему мне ни за что нельзя было этим вечером домой. Что-то должно было, наконец, произойти, и непременно сегодня, в тот момент я уверилась в этом. Мне нужно было лишь дождаться.
Я шла по Арбату, мела метель, подвижные стены из ветра и снега окружали меня со всех сторон, создавая эффект тоннеля. Это были нужные декорации, и, наконец, всё сошлось и совпало.
– Снова ты здесь. Ты всегда тут? – спросил кто-то, и я подняла голову.
Этот человек снова просто вырос передо мной. Как и тогда, на мосту.
Впрочем, слово «вырос» не подходило ему, он был низкого роста, едва ли выше меня, хотя я запомнила его высоким. Но, должно быть, он стал выше уже потом, в моих мыслях и снах. Лицо было неподвижное и чужое, таких чужих лиц я и не видела никогда. Может быть, так выглядит равнодушие.
Было не заметно, что он рад встрече со мной, он смотрел на меня нетерпеливо и почти неприветливо, словно это я стояла у него на пути и должна была теперь что-то сказать. Мне было не по себе от этого взгляда, и хотелось уйти, но идти мне было некуда. Только домой.
Я ждала, что он скажет.
– Выпьешь что-нибудь? – спросил он, наконец. – Пиво? – он сделал жест рукой, словно приглашая меня прогуляться. Я кивнула и пошла за ним следом. Через несколько шагов он толкнул дверь бара и зашёл внутрь. Почему-то я поняла, что он не приглашает меня посидеть внутри, и осталась стоять на улице.
Он вернулся и почти брезгливо протянул мне бутылку.
– А ты? – спросила я.
Он пожал плечами и что-то ответил, должно быть: «Не хочу».
Я посмотрела на бутылку. Собственно, я тоже не хотела. Но я вроде как заказала это, и ничего не оставалось, как только открыть бутылку.
Я дёрнула за кольцо, и содержимое мягко пшикнуло. Это был вкусный звук, но пробовать мне не хотелось. Через силу я сделала глоток. Бывает, даже хочется, чтобы внутри оказалась газировка – может быть, ягодная, как в раннем детстве. Теперь пить мне и вовсе мне не хотелось.
От вытекшей пены ладонь стала липкой и начала замерзать. Я была почти уверена, что ему всё равно, пью я или нет, но всё равно не решалась поставить бутылку на обочину. Это было бы как-то невежливо, и я продолжала держать бутылку в руке.
Мы шли к мосту – поняла я. Снег бил в лицо, залеплял глаза, летел с неба огромными, тёмными, мягкими снежинками, казалось, каждая была размером с растопыренную ладонь. Хотелось смотреть на них, такими завораживающе огромными казались эти хлопья, и они били мне в открытые глаза, прямо в глазные яблоки. Это было больно и странно – идти навстречу этим лёгким толчкам боли и не щуриться, я как будто впервые в жизни чувствовала в тот момент свои глаза, глазные яблоки, их плотность, упругость, их расположение в глазнице.
Постепенно меня начинало выключать, я не то что бы засыпала, но словно бы выпадала куда-то из происходящего, меня хватало только на то, чтобы поддерживать движение, идти рядом, не отставать, не потеряться в этом бесконечном снегопаде. Меня снова знобило, но я больше не обращала на это внимания.
Что-то просвистело в сантиметре от моей щеки, но реакции были у меня настолько замедленные, что я не сразу это поняла. Пока я оглядывалась по сторонам, второй снежок едва не снес мне голову. По тому, с каким треском он врезался в стену, осыпав меня осколками, это был не столько снежок, сколько обломок ледяной глыбы.
Я обернулась, и в этот момент ещё один ледяной снежок влетел мне прямо в лицо. Я пошатнулась от неожиданности, и, наконец, увидела причину происходящего: того, кто палил по мне. На другой стороне тротуара, у самой дороги, у проезжей части, стоял Антон с ещё одним снарядом в руке – я почти забыла о нём и даже не сразу его узнала. Лицо у него было ошарашенное, наверное, оттого, что он попал в меня.
Я чувствовала, как боль и жар расплываются у меня по щеке. Странно, но это было почти приятное чувство. Я больше не чувствовала холода, не чувствовала усталости. Я смотрела в жалкое, перекошенное, и без сомнения вдрызг пьяное лицо этого мальчика, в котором с трудом узнавала что-то знакомое и чувствовала, как бессмысленная ухмылка расползается у меня по лицу – неровная, перекошенная от зреющего отёка.
Когда в ту далёкую проклятущую ночь я стояла и смотрела на отца в этих его трусах, на мать, и на эту отцовскую бабу, меня больше всего, помню, поразило одно внезапное осознание: слова ничего не меняют. Все вокруг орали, и я тоже что-то кричала, пока вдруг меня ни осенило: мы можем голос сорвать, но так и не договоримся, ничего не изменится, не сдвинется, не приблизит ни на миг то время, когда всё кончится, и можно будет просто лечь спать. Я заткнулась и только смотрела на них на всех, чувствуя растерянность и беспомощность. И тогда я сбежала.
Антон всё еще маячил там, застыв на месте, и пялился на меня. Я сделала шаг к нему, подняв с земли что-то тяжёлое – я даже не посмотрела, что это было, – должно быть, какой-то булыжник: асфальт как раз в это время поднимали, укладывая тротуар плитками, – и это заставило его пошевелиться.
Он сбросил с плеча рюкзак и швырнул его в снег, а потом странно качнулся вперёд, развернулся ко мне спиной и побежал – очень медленно, виляя, почти горизонтально наклонившись вперёд, на мягких подгибающихся ногах, – тогда мне стало понятно, насколько он был пьян. Я почти ощущала эту ватность в его ногах, впилась в него взглядом, ожидая падения. Хотела, чтобы он упал. Рухнул. Разбил лицо. Вспыхнувшая ненависть металась во мне и не находила выхода. Я бросила камень, не целясь, в глубине души зная, что не попаду, но Антон уже нырнул в какой-то переулок и скрылся из глаз, был теперь вне досягаемости.
Я повернула голову и посмотрела на рюкзак. Я узнала его, это был мой рюкзак. Я подошла и подняла его, отряхнула от снега. Рюкзак тоже теперь казался словно бы чужим и съёжившимся, как будто я не видела его много лет и выросла из него. Руки у меня дрожали, ходили ходуном, и я никак не могла заставить их не трястись.
Медленно я оглянулась.
Этот человек всё еще стоял там, где я его оставила, в свете витрин. Он что-то сказал, но я его не услышала, кажется, кровь всё ещё шумела у меня в ушах. Я наклонилась и зачерпнула горсть снега, приложила к горящей щеке и стояла, ощущая, как ушибленное место постепенно остывает, пока щека не начала терять чувствительность. Ярость и ненависть уходили тоже. Я подошла к этому парню и встала перед ним.
– Ты его знаешь? – спросил он.
Я пожала плечами.
– Да.
Он издал какой-то неопределённый звук, хмыкнул или что-то в этом роде, и ничего больше не сказал.
Разбитое лицо саднило. Мне хотелось отвернуться, чтобы он не видел меня сейчас. Волна адреналина уже схлынула, и я вдруг почувствовала себя слабой, измученной и какой-то непривычно уязвимой.
Он был одет лучше, чем я, – почему-то вдруг я это заметила. Вдруг заметила, что всё на нём было дорогое, что я рядом с ним кажусь оборванкой, и это вдруг вызвало во мне стыд, я стыдилась себя, хотя обычно мне плевать на такие вещи.
Я отвела взгляд и огляделась по сторонам в поисках бутылки, которую до этого держала в руке. В руке бутылки больше не было, и я не помнила, когда она исчезла.
Снег всё так же падал с неба.
Я ждала, что этот парень сейчас попрощается и просто оставит меня здесь, казалось, ему вообще было плевать, есть я или нет. Я чувствовала, что не нравлюсь ему, что даже этой иллюзорной власти над ним у меня нет. Не было никакой силы, которая могла бы заставить его не уходить, не бросать меня тут. Я не смотрела на него, он не нравился мне тоже, и хотя бы в этом мы были квиты. Я стояла и ждала, глядя, как едут по Новому Арбату машины. Прошло какое-то время, потом он сделал шаг вперёд и оглянулся.
– Идём? – спросил он, и я так и не поняла, почему он всё-таки решил привести меня к себе домой.
12.Наверху
Мы вошли в лифт. Мне всегда казалось, что в подъездах таких домов должна сидеть консьержка, но здесь её не было. Лифт вёз нас сквозь этажи, и были слышны шумы и звуки – где-то голоса и щелканье замков, где-то лай вырвавшейся на свободу собаки и окрики хозяина. Раздвижные решётки лифта хлопали, скрежетали и гремели на ходу.
Он назвал себя Анатолием. «Пусть будет Анатолий», – сказал он, и я не стала выяснять, почему он не хочет говорить мне своё имя. В конце концов, о моём имени он вообще не спрашивал.
Этаж, где лифт остановился, был последним, на лестничной клетке было всего две двери. Звеня ключами, Анатолий открыл одну из них, прошёл внутрь и оставил дверь приоткрытой.
Есть что-то в непередаваемо гнусное в носках, особенно в чёрных. Всегда кажется, что они воняют, даже, если они чистые, поэтому, остановившись в прихожей, я вслед за ботинками сняла и носки. От пола несло холодом. Тапочек не было, и я, поколебавшись, босыми ступнями встала на паркетный пол. Ступая по голым истёртым доскам, я чувствовала их шершавость и песок, забившийся между половицами.
Я не заметила в коридоре других дверей, кроме двери в ванную, должно быть, квартира состояла из одной большой комнаты, похожей на зал.
На паркете в зале копытцами, подковками, белели круглые следы от бутылок, – как будто рубцы, – и рубцы побольше, должно быть, от ведра. Я подняла глаза, но ни на потолке, ни на стенах не было видно подтёков. Потолок казался свежевыкрашенным, стены – заново оклеенными. Только этот вытертый паркет под ногами говорил о том, что здесь, в этой квартире, многие годы жили люди, быть может, даже сменялись поколения людей.
Чтобы не стоять на пороге, я села на диван, стоявший посреди комнаты, и подтянула под себя окоченевшие ноги. Потом подумала – может, здесь нельзя лезть на диван с грязными ногами, и постаралась незаметно отряхнуть песок с подошв.
Бутылка то ли с вином, то ли каким-то вермутом, – квадратная и тёмная, почти непрозрачная – стояла передо мной на столе, я хотела было спросить, что в ней, но так и не спросила. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. В конце концов, мне даже стало казаться, что я уже физически не могу произнести ни слова, так трудно было представить себе, что я вот сейчас открываю рот и что-то произношу, как-то вторгаюсь в эту вязкую тишину. Я словно вжилась в неё, в эту тишину, и могла бы, кажется, жить в ней вечно.
Я подняла бутылку за горлышко и стала её разглядывать.
Анатолий принёс удлинитель с белым шнуром, – шнур тянулся за ним через дверной проём, – бросил удлинитель на пол и воткнул в него розетку от телевизора. Вспыхнула красная лампочка. Я наблюдала за ним с дивана, мне казалось, он чувствовал мой взгляд, но никак на него не реагировал. Я отвинтила крышку и глотнула из бутылки. Я ждала, что он крикнет, что это пить нельзя или выдернет у меня бутылку из рук, но он ничего не сказал. Глоток получился полный, крепкий и тёплый. На вкус было довольно противно, внутри у меня поначалу всё скривилось от горечи, но почти тут же расцвело теплом. Я почувствовала себя лучше, озноб почти прошел. Неожиданно мне захотелось, чтобы он этот Анатолий, наконец, сел со мной рядом.
Диван под ним скрипнул, и я вдруг подумала, какое тяжёлое у этого человека тело, плотное, приземистое, что-то даже бульдожье в нём было. Что-то от уродливой кривоногой собаки, – подумалось мне вдруг. – Или, может быть, от горгульи.
Он потянулся за пультом и включил телевизор.
Мне не хотелось смотреть, но я всё же повернулась к экрану. В каком-то смысле он был прав, включенный телевизор немного снимал напряжение. Как будто мы были уже не одни в квартире.
Он убавил звук почти до минимума.
Я ожидала увидеть какую-нибудь гадость, и была почти готова к этому, но на экране было только замерзшее море, нескончаемая белая плоскость с вмерзшим в лёд кораблём. Надпись на борту, кажется, была сделана по-русски. Его экипаж, в парках, с бородами, с обросшими обветренными лицами, толпился у борта.
Я глянула на Анатолия, но он смотрел не на меня, а на экран. Нос у него, видимо, был когда-то сломан, может быть, даже не один раз, и в профиль это было заметнее. Кожа казалась плотной и сероватой, словно резиновая. Где-то я уже видела такое, но никак не могла вспомнить, где. Это было какое-то нехорошее воспоминание, почти тошнотворное. Я постаралась его отогнать и тоже уставилась на экран.
За бортом, на льду, кто-то был. Фигурка казалась маленькой на поверхности замерзшего океана, и всё же, было ощущение, что он неуловимо больше человека. Не в три, и даже не в два раза, может быть, раза в полтора. Это было навязчивое ощущение, но вокруг не было ничего, с чем бы можно было его сравнить. Ни моржа, ни белого медведя, ни полярной крачки. Только сияющая белизна и пустота. Должно быть, это был какой-нибудь ужастик или триллер.
Диван снова скрипнул, и я замерла, вперившись в экран. Я видела, этот Анатолий тоже снял обувь, его ботинки свалились на пол, и я скосила глаза на его ноги. Пальцы его ног были бледными и тоже какими-то кривоватыми, хищными.
На экране команда корабля уже беззвучно бегала и суетилась на палубе, разевались в безмолвных криках рты. Камера подрагивала, временами мелькали помехи, как при любительской съемке. Я не видела ни начала этого фильма, ни завязки, но намертво прилипла к экрану.
Глазами было не уловить движения, но существо за бортом было всё ближе. Оно вошло в синюю тень корабля и подняло голову.
Щёлкнул пульт, и экран погас.
Я застыла, сердце, кажется, пропустило удар.
– Хочешь ещё выпить? – спросил он.
Я покачала головой.
Каким-то медленным движением он взял мою руку, подержал, словно взвешивая, повернув ладонью вверх.
– Что это? – спросил он.
Я глянула на руку, словно она была чужой. Вся ладонь была в синих разводах, рисунок было почти не различить, остались только контуры в чернильной синеве.
– Да это в школе. Делать было нечего, – я попыталась прочистить горло, чтобы голос не звучал так хрипло. – Почти стёрлось.
Он потер пальцем мою ладонь, словно пробуя стереть один из рисунков. То ли потёр, то ли погладил.
Теперь, когда телевизор был выключен, мне показалось, что в дверь стучат, но он словно бы не слышал этого. Я осторожно высвободила руку. Стук стал слышнее.
Анатолий резко встал и вышел из комнаты, я слышала щелканье замков, потом чей-то голос. Мне показалось, голос был женский, потом дверь захлопнулась, и я почему-то подумала, что это Антон мог выследить меня здесь.
Я хотела подойти к двери и проверить, но осталась сидеть на месте.
Время шло, но никто не приходил.
Я встала и подошла к окну. Падал снег. Впереди, за рекой, был Белый Дом, за ним – крыши и крыши, и где-то рядом с американским посольством над крышами поднималась колокольня православной церкви. Левее высотные дома обозначали течение Нового Арбата. Горели огни, но, это была всего лишь городская подсветка. Было светло, как днем, но это был неживой, обезличенный свет. С таким же успехом город мог вымереть.
Иллюминация над центром города давала зеленоватый отсвет в небо, но само небо не имело цвета, не имело глубины, было неопределённо-тёмным. Внизу чернела река, мешанина из мутных, и тоже зеленоватых, пластин нового льда.
Я прижалась щекой к стеклу и посмотрела вниз. Звуки с дороги, с набережной, не достигали окна, я слышала только тихое шуршание песка под моими ступнями. Ноги у меня совсем окоченели, и меня снова понемногу начал пробирать озноб. Я чего-то боялась, сама не понимая, чего именно.
Я отвернулась от окна, подхватила свои вещи и вышла в коридор.
В глазок была видна лестничная клетка, такая белёсая, далёкая и пустая, какой она бывает только сквозь изогнутую мутную линзу дверного глазка. Как будто иллюминатор в космическом корабле.
Снаружи, за дверью, было всё так же тихо, потом я услышала дребезжащий звук лифта. Я надеялась, что он где-нибудь остановится, но лифт проехал предпоследний этаж и поднимался. Потом двери открылись, и я увидела его. Приземистый, с безжизненными, как пакля волосами, с неподвижным остановившимся лицом. Почему-то вообще страшно смотреть в лицо тому, кто уверен, что никто его не видит. Оно как будто теряет человечность.
Щёлкнул замок, хлопнула дверь.
Я сидела на диване и пыталась дышать ровно, пыталась не выдать себя.
Он вошёл и остановился на пороге.
Я подтянула колени к груди, и обняла их руками. Меня трясло от холода, и от того, как он смотрел на меня, мне не становилось легче.
Я встала, сердце стучало у меня где-то в затылке. Мне следовало сказать, что мне пора, взять рюкзак и пройти к двери, но я не двинулась с места. Это было как паралич воли. Он смотрел на меня, и я цепенела.
Он подошёл и рухнул на диван, обернулся и снова посмотрел на меня. Взгляд у него был странный, он то ли видел меня, то ли не видел, но зрачки у него были огромные, глаза от них казались чёрными.
Я подняла со столика бутылку, отвинтила крышку и глотнула, пролив часть на себя.
Тепло, от того, первого, глотка, разлившееся по телу, теперь словно хлынуло в голову. Я села на диван, стараясь сдержать накатившую тошноту.
Я вдруг, совсем некстати, вспомнила, о чём хотела его спросить. Почему он тогда решил, что я хочу покончить с собой? Я помнила, что хотела спросить именно это, но теперь этот вопрос казался незначительным, даже глупым. Мне вдруг показалось, что он и не помнит меня вовсе. Вообще не узнал меня.
Он взял у меня бутылку и тоже глотнул.
– Ладно, забудь, – сказал он, непонятно кому и на какой вопрос, и я услышала, как скрипнул под ним диван.
Головокружение и тошнота между тем не проходили, и мне пришлось прикрыть глаза, чтобы комната не уплывала куда-то вбок. От свитера воняло пролитым пойлом.
Я открыла глаза.
– Можно мне в ванную? – спросила я, голос прозвучал хрипло, кажется, горло начинало болеть.
– Что? – спросил он.
– В ванную?
Он не ответил, и смотрел на меня, словно не понимая. Потом кивнул.
* * *
Я покрутила кран, пустила горячую воду и сунула руки под струю. Вода была почти кипяток, но меня всё равно трясло.
В общем-то, было понятно, для чего я была здесь, в этой квартире. И надо было как-то найти в себе силы довести всё это до конца. Было поздно теперь идти на попятный, даже если смысл происходящего и потерялся окончательно.
Держась за край ванны, я заставила себя стянуть одежду.
Отражение в зеркале меня испугало. Красноватый синяк на лице был почти незаметен, но вид у меня был какой-то больной, тело рыхлое, бесформенное, кожа сероватая. Что-то похожее на панику начало подниматься во мне. Я влезла под горячую воду, она обжигала кожу до боли, и кожа тут же покраснела.
Пару минут я просто стояла, закрыв глаза и прислонившись к прохладному кафелю стены, чувствуя что-то среднее между болью и блаженством от того, какой горячей была вода. Потом я открыла глаза. Голова кружилась.
Я смотрела на свои ноги, они были красно-сизые, с тёмными жёсткими волосками. Красота была бы мне защитой, но я теперь не была красивой.
Бритву я нашла на краю ванной, за занавеской. Руки у меня тряслись, и я пару раз порезалась, пока сбривала ей эти волоски на ногах. Я смыла волоски с бритвы, но кровь от свежих порезов никак не останавливалась, и это было гадство, полнейшее палево. Я положила бритву обратно, и снова прислонилась к прохладной стене. Мысли путались, меня как будто даже слегка мутило, и я никак не могла сосредоточиться. Клубы пара плавали под потолком, было слишком жарко, слишком душно, так что стало трудно дышать. Нужно было собирать себя по кускам, но куски расползались. Я опустилась на край ванны и какое-то время сидела, прикрыв глаза, пока головокружение и тошнота не стали слабее.
Я закрутила кран и кое-как вытерлась висевшим на двери полотенцем, стараясь не слишком его намочить. На полу теперь тоже была вода, и это тоже было полнейшее гадство.
Влезая в одежду, я вдруг подумала, насколько это бесполезно и глупо: совсем скоро он наверняка увидит меня голой, – и от этого меня снова охватило какое-то чувство, похожее на безнадёжность.
Кажется, я долго не решалась выйти, потом всё-таки открыла дверь, и пар облаком выплыл наружу; по влажной спине и шее пробежала волна озноба.
Он всё ещё был в комнате.
– Ты больна? – услышала я его голос. Какой-то далёкий и плавающий.
Я легла на диван и сжалась в комок.
– Сейчас пройдёт, – пообещала я.
С закрытыми глазами я чувствовала себя чуть лучше, я прикрыла глаза и оставила их закрытыми.
Когда я открыла их в следующий раз, в комнате горел свет, но никого не было. За окном было темно. Меня знобило. Я стащила на себя покрывало, завернулась в него, закрыла глаза снова. И снова провалилась в темноту.
13.В пустоте
Я открыла глаза и увидела всё ту же комнату, она снова была пустой, только за окном был день. Всё так же горела лампа. Кажется, я была здесь одна.
Не смотря на сон, я не чувствовала себя лучше. Я закашляла, и приступ кашля долго не отпускал меня, сотрясая всё тело. Мне нужно было в ванную. Когда приступ прошёл, я с трудом поднялась, добралась до двери и выключила бесполезный свет. Теперь, днём, было заметно, что все поверхности вокруг покрыты слоем пыли. Книжный стеллаж зиял пустыми секциями, в немногих заполненных в беспорядке лежали стопки посеревших и выцветших книг. Я читала названия и ничего не понимала. Кажется, книги были по психологии, может быть, по психиатрии. На выключенном телевизоре мигал лампочкой видеомагнитофон.
Держась за стены, я добралась до ванной. Под дверью полосой горел свет. Дверь не была заперта, и я толкнула ее. Почему-то мне не хотелось туда заходить.
На полу была вода. Это было первое, что я заметила, потому что наступила в неё босой ногой. В воде мокли какие-то тряпки, кажется, одежда из перевернутой корзины для грязного белья, вода была не прозрачной, чуть розоватой. Небольшой порожек не давал ей вытечь в коридор.
На полу тускло поблескивало сквозь толщу воды лезвие бритвы. Сама бритва, разобранная, валялась в раковине.
Занавеска была наполовину задёрнута, и мне показалось, в ванной что-то было. Я отдёрнула занавеску, ожидая увидеть самое жуткое. Ванна была пуста. В воде, полуутопленная, плавала диванная подушка. Вода и здесь была мутной и розоватой, ещё мутнее и розовее, чем на полу.
Я наклонилась над унитазом, и меня вырвало. Мне не полегчало, головная боль только сделалась сильнее и тошнотворнее. Мир кренился. По стенке я добралась до комнаты. Надо было уходить отсюда. Я попыталась вспомнить, где мои вещи, и что у меня вообще было с собой, но от мысленного усилия опять накатила тошнота, пустой желудок скрутило. Я свернулась в клубок на диване и провалилась обратно в черноту.
Может быть, мне всё-таки полегчало после того, как меня вывернуло, но, когда я очнулась снова, я чувствовала себя лучше. Я была всё так же одна в квартире, за окном начинались сумерки, и я не знала, сумерки это того же дня, или прошли сутки. Неизвестно, кто мог прийти в эту квартиру. Нужно было уходить.
Кажется, на этот раз я не провалилась в забытье, а просто заснула. Сны были тревожные, я просыпалась, и не могла понять, где я. Мне казалось, что в квартиру набилось много людей, что они смотрят на меня, о чём-то говорят, но я никак не могу разобрать, что именно. Потом я снова просыпалась одна в темноте и видела проём окна и свет городской подсветки за ним. Было холодно, я мёрзла и никак не могла согреться.
Наконец я проснулась и снова увидела за окном день. Шатаясь, я доплелась до входной двери. Дверь не была заперта на ключ, только захлопнута. Я открыла её и выпала на лестничную клетку.
14.Тишина и свет
С тех пор, как я пришла в себя в больнице, меня много раз спрашивали о том, что со мной случилось, но я молчала, как партизан. В конце концов, я и сама не знала.
Иногда я была почти уверенна, что с этим человеком, с Анатолием, случилось что-то плохое. Я вспоминала тошнотворно-розоватую воду в ванне и бритву на полу, и мне почти удавалось убедить себя в этом. Но если он покончил с собой, то где тогда было его тело?
С другой стороны, я ведь так и не заглянула на кухню. Может, и вовсе в квартире была не одна комната. Эти сомнения мучили меня. Я вспоминала его слова о тех, кто прыгает на лёд, – ведь не зря же он говорил о них, – и первое время постоянно ждала, что за мной придут, когда где-нибудь всплывёт это его тело.
Но бывали минуты, когда мне слишком ясно становилось, что всё куда проще. Он просто бросил меня в квартире, когда понял, что я больна. Может быть, это была не его квартира, она была не слишком похожа на жилую. Должно быть, ему не захотелось возиться со мной. Может быть, его разозлило, что я брала его бритву, так противно стало, что он просто взял и хлопнул дверью, бросив меня внутри. Иногда так бывает из-за какой-нибудь мелочи. Но почему тогда он не выставил меня за дверь? Пожалел? Или надеялся, что я очухаюсь и уйду сама?
Ответов на вопросы не было. По большому счёту, они были и не нужны.
Иногда ты упорно ждёшь, когда действие начнётся на приготовленной тобой сцене, в то время как настоящее действие творится у тебя за спиной. И дело даже не в том, что ты такой невнимательный. Просто само оно, это действие, настолько убого и скучно, что не стоит того, чтобы оборачиваться.
Меня выписали из больницы в конце декабря.
В январе снова появилось солнце. В середине месяца было даже что-то похожее на затянувшуюся оттепель, оттаявшая земля зеленела мхом и зимовавшей под снегом прошлогодней травой – неживой, серой вблизи, но издалека зеленеющей. Голая, омытая земля холодно блестела на солнце. Облака плыли по небу.
И земля, и небо были яркие, по-весеннему глянцевые, но без весенней теплоты. Без запахов. Солнце светило, временами его даже можно было почувствовать на лице, на плече, даже через рукав, но от земли несло таким могильным холодом, что эта весна не могла обмануть никого живого. И всё-таки обманывала. Птицы заливались в кустах, деревья оживали.
От этого солнца, сиявшего с раннего утра, уже к полудню у меня случались сенсорные перегрузки, но ранним утром, пока все ещё были в школе и на работе, мне нравилось бродить по городу.