Текст книги "Когда выпадает снег (СИ)"

Автор книги: Ольга Боочи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

 Антон заглянул мне в лицо. Кажется, мое тихое настроение и смущало его, и радовало.

 – Он говнится, когда пьяный, бред всякий несёт, – чуть смущенно пояснил Антон. Он взял меня за руку и потянул прочь. – Да забей, Пашка же не сильно, так только, – добавил он.

  Мы вошли в большую комнату, и Антон потянул меня на кресло рядом с собой. Пашка валялся на диване и пялился в телик. Я мало прислушивалась к их разговору, или к тому, что должно было так называться. Меня клонило в сон. Грохотала музыка, странно контрастируя с молчанием морозной ночи за незавешенным окном, но в этом грохоте, как в чём-то обволакивающем, было почти уютно. Снег, кажется, прекратился, и ночь за окном была тёмной.

 Рука Антона непрерывно двигалась, то приобнимая меня за плечи, то поглаживая по плечу, то опускаясь на талию. Мне хотелось сбросить эту руку, но почему-то я была уверена, что это только позабавит Пашу, и мне не хотелось привлекать к себе его внимание. Молчащая ночь за окном как-то давила на меня, и мне хотелось только, чтобы до утра не успело случиться ничего гадкого.

 Может быть, я всё-таки задремала: я даже не сразу поняла, как в комнате вдруг очутился старик. Загораживая лампу, он нависал над нами всклокоченной головой, огромной и страшной в ореоле света. Я дёрнулась, и едва не свалилась с кресла.

 – Знаешь, что с крысами делают? – орал Паша, пихая его в грудь.

  Я уставилась на Пашу. Мне казалось, он не злится по-настоящему, то есть он, может быть, и ненавидел старика в общем, но не в данный момент. Я видела по его лицу – ему нравилось это, хотелось драки, хотелось избить кого-то.

 Старик качался, едва держась на ногах, и что-то бессвязно бормотал, размахивая руками.

 – Ты ж сидел, не отучили тебя там крысятничать?!

 Паша с видимым удовольствием пихнул его в грудь ещё раз, и старик начал заваливаться на нас. Я невольно поддалась чувству гадливости и отшатнулась. Антон выставил руки и оттолкнул старика, чтобы тот не свалился прямо на меня.

 – Кто у своих-то ворует? Ты, урод? – не отставал от него Паша. – Скажи мне?

 Дед что-то мычал в ответ.

 Качалась задетая люстра, и мне казалось – всё это когда-то со мной уже было, будто в плохом сне.

 – Слушай, да оставь его! Он же не соображает, – вдруг воскликнула я. Не знаю, почему – старика мне было почти не жаль. Может быть, в тот момент мне казалось, что мы с Пашей почти друзья. И мне просто не хотелось, чтобы он вёл себя, как полный урод.

 Паша обернулся ко мне, и вот теперь я увидела на его лице настоящую ярость. Кожа головы его сквозь короткий бесцветный бобрик порозовела от злости.

 – А тебе вообще, слова никто не давал! Чё ты вообще здесь делаешь?!

 Я замерла, слезы мгновенно оказались у меня где-то у глаз, и я возненавидела себя за это. Откуда-то, словно издалека, я услышала голос Антона; он пытался превратить всё в шутку, но его голос звучал жалко:

 – Эй, ну не ссорьтесь…

 Я вскочила с кресла и стала искать свой рюкзак, больше всего боясь, что не смогу его сейчас найти.

 Рюкзак валялся у кресла, я схватила его и кинулась к двери, но Антон встал передо мной и примирительно положил мне руки на плечи. Я скинула его руки, потому что слёзы уже застилали мне глаза, но он водрузил их снова. Так мы боролись с ним какое-то время. В конце концов, я позволила Антону усадить себя обратно в кресло. Я взяла чью-то бутылку со стола и, не глядя, отхлебнула побольше, чтобы успокоиться. Потом хлебнула подряд ещё несколько раз, только на третьем глотке я поняла, что это выдохшееся пиво.

 Паши уже не было в комнате, я слышала, как он на кухне гремел бутылками в холодильнике. Я вытерла слёзы.

 – Ладно, чёрт с ним, – проговорила я.

 Меня всё ещё трясло, и я снова приложилась к бутылке как следует, в несколько глотков допила её. Антон услужливо открыл и протянул мне новую. Я взяла и, морщась, глотнула снова.

 Старик, между тем, стоял, покачиваясь посреди комнаты, как будто никак не мог сообразить, куда делся нападающий. Потом он медленно осел на пол и остался сидеть там, у подножья дивана. Может быть, он там заснул.

 От выпитого мне стало теплее и как-то ленивее. Желание бежать куда-то постепенно пропадало.

 – Пей. Чего ты не пьешь? – подталкивал меня Антон, видимо, всё ещё опасаясь, что я захочу уйти.

 – Да я и так уже окосела, –  вдруг засмеялась я.

 Антон тоже засмеялся.

 Я помню, что в какой-то момент в поле моего зрения опять возник старик. Он стоял над нами и тыкал в грудь Антона пальцем, но смотрел почему-то на меня и что-то пытался мне внушить, но я не вслушивалась в его бормотание. Антон держал его за плечи, пытаясь оттащить от меня.

 Что-то он такое говорил: что-то про «мальчика», чтобы я «берегла мальчика», что ли?

 Антон мягко, но настойчиво стал подталкивать его к двери. Я отвернулась к окну и вдруг заметила, что оно, как в моём детстве, у нас дома, было заклеено на зиму.

 Вернулся Антон, принёс пиво, и сообщил, что Паша на кухне смотрит телевизор.

 – Чтобы нам не мешать, – добавил он.

 Он вручил мне бутылку и поставил на стол ещё две. Потом плюхнулся в кресло и притянул меня к себе. Я смутно помню, как мы целовались с Антоном, не сходя с этого кресла. В какой-то момент я оглянулась, но ни Паши, ни старика в комнате не было.

 Кажется, мы были уже сильно пьяны, когда очутились в той маленькой комнате снова. Антон мягко втолкнул меня туда, и я даже не сразу поняла, куда мы попали. Было темно, и в темноте был разлит кислый запах стухшей обуви, и воняло перегаром. Антон шарил рукой по стенке, я услышала шелест обоев под его ладонью.

 В этот момент откуда-то снизу, почти на уровне пола послышалось сопенье и приглушенное невнятное бормотание. Мои глаза немного привыкли к темноте, и в свете, сочившемся из-под двери, я разглядела где-то сбоку, на уровне колен, низкий диванчик и поваленное тело на нем.

 – Не обращай на него внимания, – тихо сказал Антон и пьяно усмехнулся. – Он бухое говно, все равно теперь не проснется. Пашка ему водки налил.

 Я почувствовала его руки на своём теле.

 Я раз за разом скидывала с себя эти руки, но они вновь облепляли меня, будто их было куда больше, чем две.

 Я чувствовала, что он подталкивает меня к дивану у противоположной стены, бормоча что-то нечленораздельное. Какое-то тошнотворное чувство, чуть ли не жалость, подкатило мне к горлу, что-то такое грёбаное, предательское и материнское.

 Я молча изо всех сил оттолкнула его и распахнула дверь в грохочущий коридор, полоснувший мои глаза светом. Паша, развалившись на диване в большой комнате, щёлкал каналами.

 –  Чё-то вы быстро? – усмехнулся он.

 Не глядя на него, я прошла в коридор и сорвала с вешалки свой пиджак; шарф вывалился из рукава, и, наклоняясь за ним, я сильно покачнулась, едва не потеряв равновесие. Но голова у меня теперь была до странности ясной. Я вставила ноги в ботинки, не обращая внимания на холодную сырость внутри, и подлетела к входной двери. Множество бряцающих замков были будто специально здесь для того, чтобы не дать мне вырваться.

 Я бешено крутила ручки, замки щелкали, как сумасшедшие, но не открывались. Я услышала шаги.

 – Куда ты? Подожди, – Антон схватил меня за руку, я вырвала руку.

 – Да отвали ты, – пробормотала я, продолжая сражаться с замками.

 – Сейчас, подожди, дай я, – Антон отстранил меня, и быстро повернул все замки и ручки. Дверь распахнулась, и я выскочила на темную и гулкую лестничную клетку. Воняло застарелым табачным дымом. Я тут же споткнулась о чью-то жестянку с окурками, и она со стуком поскакала по кафелю. Я бросилась к лестнице, на ходу влезая в рукава пиджака.

 – Меня подожди, я с тобой, – Антон замешкался в прихожей, но я уже летела вниз по ступенькам, не слушая его.

 Кажется, я спускалась очень-очень долго, летела вниз, потеряв счёт этажам, делая поворот за поворотом, кровь набатом стучала в ушах. Наконец, я выскочила из подъезда. Я втянула морозный потрескивающий воздух и побежала, что есть мочи, к дороге. Бежать налегке по хрусткому снегу было так радостно, что я расхохоталась, сбив дыхание. Мне казалось, я почти летела.

 Где-то далеко позади запикала и хлопнула подъездная дверь, но я не стала оглядываться. Я свернула в какой-то проулок, меня обдало светом фар, и чуть не сбила машина. Я отскочила от неё и нырнула за гаражи. Спиной по стене я сползла в снег, сжалась в комок и замерла, стараясь унять дыхание и сердце, барабанящее в ушах и затылке. Перед глазами пульсировали красные круги. Как можно тише я сплюнула в снег вязкую слюну.

 Я сидела за гаражами довольно долго, но никто за мной не гнался. Очень медленно я разогнулась и встала в полный рост.

 И тут вдруг поняла, что забыла в квартире рюкзак.

 – О Господи, черт! Чёрт! Чёрт! Гадство!

 Чёрт бы меня побрал, когда я тащилась в этот грёбаный бомжатник.

 Я подумала о том, чтобы вернуться в квартиру, но тут же поняла, что не полезу обратно и под страхом смерти.

 Я обшарила карманы. Они были пусты, если не считать пары рекламных бумажек. Я представила себе, как долго буду теперь добираться домой из этой перди. Даже метро здесь не проложено. Идти и идти.

 Будь я пьянее, я, может быть, и пошла бы на трассу ловить машину, но знаю я прекрасно, чем такое заканчивается – и это в лучшем случае, если на кусочки не покромсают.

 Я вдохнула поглубже, готовясь к долгой-долгой прогулке, и пошла.

 Странно, но я была даже рада, что всё так вышло, было жалко лишь рюкзак. Я не чувствовала ничего, кроме облегчения. Я и не осознавала, насколько тошно мне было в этой квартире, пока не вырвалась из неё; меньше всего мне хотелось ночевать там и видеть с утра их уродливые рожи. А теперь к утру, или, в крайнем случае, к полудню я могла быть уже дома. И запереть дверь на ключ, и нормально лечь спать. И никого больше не видеть.

 Оставалось только идти.

 Когда идешь, всё просто, не надо общаться с теми, кто тебе противен, не надо ни под кого подлаживаться, надо просто идти, и это было по мне, это было то, с чем я могла справиться.

 Не знаю, сколько я шла. Мне показалось, что очень долго.

 Наверное, временами я шла с закрытыми глазами, потому что в какой-то момент я открыла их и увидела бродячих собак, штук пять или шесть, они высыпали из дыры в бетонном заборе – вдоль этого бесконечного забора я шла, мне казалось, очень давно. Они не лаяли, окружали меня молча, и это было страшнее. Я принялась швырять в них глыбами льда с обочины, наклонялась, поднимала и швыряла, поднимала и швыряла, должно быть, тоже молча, – и хотя я, кажется, ни разу не попала ни в одну из них, наконец, они нехотя, глядя на меня с каким-то молчаливым и недобрым сожалением, отступили, одна за другой потрусили прочь.

 Почти тут же я закрыла глаза снова, чтобы понапрасну не тратить силы, и снова пошла вперёд.

 Последний хмель вышел из меня, и я чувствовала опустошение. Теперь хотелось только залечь в берлогу, забиться в самый дальний угол, закрыть глаза и просто заснуть. И чтобы меня никто не трогал.

 Через какое-то время – наверное, была середина ночи, – стало очень холодно. Холод забрался под одежду, я не чувствовала своих ног, рук, лица, но была настолько утомлена, что плохо осознавала всё это. На ходу я тёрла варежками нос и щеки, но почти не чувствовала грубое царапанье шерсти.

 Я шла и шла, временами спотыкалась. В какой-то момент я подняла голову и поняла, что уже не так темно, как было раньше. В конце проспекта, за домами, небо начало светлеть, тьма вокруг посерела и выцвела. Никаких заборов больше не было. Я словно медленно выплывала из этой ночи. События в той квартире отодвинулись, казалось, на тысячу лет назад, и на меня навалилась смертельная усталость. Я прикрыла глаза и пошла снова. Движение было – жизнь. Снег и снег был под ногами, теперь, в предутреннем свете, от его белизны до тошноты ломило глаза; бесконечная дорога развертывалась из-под моих ног.

 Когда я подняла голову в следующий раз, по дороге, подрагивая и скрипя, проехал пустой троллейбус, освещенный жёлтым изнутри.

 Я бросилась бежать. Я летела, не чувствуя своего тела, на лёгких и мягких, будто не своих, ногах. Но даже на бегу моё сознание, казалось, работало мигающими вспышками. Троллейбус стоял на остановке и ждал меня с раскрытой передней дверью. Я поднырнула под турникет и рухнула на одно из пустых передних сидений, почти наощупь переползая на место ближе к окну. Кажется, последнее, что я увидела прежде, чем отключилась, было расплывающееся лицо водителя в зеркале; с минуту я ждала, что он не тронется, пока я не оплачу проезд или не уберусь из салона. Но потом двери захлопнулись, я почувствовала мягкий толчок, и троллейбус поехал.

 Не просыпаясь, я чувствовала, как рядом на сиденье садились люди, потом оно снова пустело – тогда становилось холоднее. Потом на соседнее место втиснулось что-то массивное, моей руки коснулся холодный гладкий мех. Меня зажимала в углу тяжелая мясная туша, не раскрывая глаз, я могла бы принять её за тюленя или, по мокрой гладкости меха, за гигантскую выдру; туша под шкурой шевелилась, в её движениях чувствовалась недовольство, тёмное тупое желание раздавить меня. Я вжалась в стекло и, немного согревшись от соседства с этим существом, провалилась в сон окончательно.

 Троллейбус стоял с распахнутыми дверями, должно быть, уже давно, выстудив салон. За окном в рассветной полумгле горела красная буква над входом в метро, и виднелись ворота ещё не работающего рынка. Громыхали телеги. Кое-как, хохлясь и дрожа, я поднялась с сидения и пошла к выходу, ноги затекли и плохо меня слушались. Краем глаза я видела водителя, наблюдающего за мной в зеркало. Я всё ещё смутно боялась, что он сейчас не выпустит меня, попытается заставить платить за проезд, вызовет контролёров или милицию, – но водитель сидел, не шелохнувшись.

 Должно быть, этот человек спас мне жизнь, но в тот момент у меня не было сил думать об этом. Я скатилась по ступенькам и, не оглядываясь, пошла к метро.

 Под ногами хлюпала разъезженная снежная каша, мне на встречу из перехода рвался сырой промозглый ветер. Метро уже работало.

 Прижавшись к чьей-то спине на турникетах, я проскользнула внутрь. Как я ехала в метро, как делала пересадки, поднималась и спускалась по лестницам, как садилась в вагоны, я не помню. Верный автопилот, помощник усталых и истерзанных, нёс меня домой.

 В коридор нашей квартиры лился утренний свет из кухни – и это было последнее, что я помнила.

 8.Страх

 Когда я проснулась, в квартире висела тишина. В комнате были сумерки, и всё говорило о том, что уже вечер.

 Я послонялась по квартире, сварила себе кофе. Голова болела, и от кофе меня чуть не вывернуло, я вылила остатки в раковину и попила воды.

 Мать с утра не ворвалась ко мне, чтобы выяснить, где я была, и это немного меня тревожило. Я не помнила, кто открыл мне дверь, вообще не помнила, как добралась до дома. Смутно помнила только белый-белый неистоптанный снег под ногами и нависающие сверху тяжёлые заснеженные ветки деревьев, скрадывающие свет и заглушающие звуки. Должно быть, это уже было в наших дворах. А потом этот свет из кухни.

 Теперь тишина в квартире казалась гнетущей. Я включила телевизор, через какое-то время зажгла свет. Приближался час, когда мать обычно возвращалась с работы.

 Я прижалась к стеклу щекой и какое-то время смотрела на угол дома, из-за которого она обычно появлялась. Что ей сказать про школу, я не знала.

 Я подошла к столу, наугад раскрыла учебник, полистала, закрыла его.

 Я подумала: может быть, я ещё смогла бы всех догнать? Нужно было позвонить кому-нибудь из одноклассников. Мысль вспыхнула, и я ухватилась за неё. Но кому было звонить? Раньше я всегда звонила Юльке, и, кажется, не могла придумать, кому звонить теперь вместо неё. Я сунулась в стол, разом выдвинула все ящики. Я искала старые записные книжки, бумажки с номерами телефонов, хоть что-нибудь. Ничего не было. Я потёрла ладонями лицо, пытаясь собраться с мыслями. Снова посмотрела на часы. Мать уже должна была прийти. Я оставила ящики стола в беспорядке и принялась бесцельно ходить по квартире.

 Прошло ещё двадцать минут. Матери не было. Я подумала – вдруг её не было и утром. Вдруг что-то случилось, и никто мне не сказал.

 Я волновалась теперь так, что не могла ни думать, ни сидеть на месте. Я подошла к окну, и темнота за окном показалась мне более зловещей, чем обычно. Я распахнула окно, на меня дохнуло морозным колючим воздухом. Я высунулась наружу и всмотрелась в темноту. Я стояла так, пока меня не начало трясти от холода.

Я стянула с себя одежду и пошла в душ.

 Сквозь шум воды я прислушивалась к тишине за дверью, но даже тогда, когда я, наконец, закрутила кран, и вода больше не стучала по дну ванны, за дверью было гробовое молчание. Я осторожно приоткрыла дверь. Квартира была всё так же пуста и погружена в темноту. Мне стало страшно.

 Я оделась, достала из ящика нож, выключила свет в коридоре и вышла из квартиры на лестничную клетку. Заперла за собой дверь. Подумала и сунула нож в рукав, не выпуская рукоятку из ладони. Нож хорошо лежал в руке, хоть и был великоват для того, чтобы прятать его под одеждой. Это был охотничий походный нож, у него даже были все эти зазубрины для потрошения туши и выемка кровостока. Нож был мой, я сама его купила в армейской палатке, в переходе у Павелецкого вокзала, когда кто-то из родственников догадался подарить мне новогодний подарок деньгами. С кухонным ножом я бы на улицу не вышла – бродячие кошки и те бы меня засмеяли. Кроме того, мне всегда казалось, что кухонным ножом проще саму себя порезать, чем заколоть кого-то другого. Во всяком случае, мне всегда удавалось порезаться, когда я делала что-то на кухне.

 На самом деле, я не совсем понимала, зачем взяла нож. Наверное, мне удалось бы защитить мать, если бы на неё кто-то напал. Ну, или хотя бы ранить нападающего.

 Я спустилась по лестнице и вышла из подъезда.

 Когда-то в детстве я иногда ждала мать с работы, слоняясь по двору. Не помню, когда и почему появилась эта привычка, и в какой момент исчезла, но был период, когда это было ежевечерним моим ритуалом.

 Двор был пуст. Снег уже не был новым, местами был счищен, засыпан реагентами, истоптан и измаран. На детской площадке он был утрамбован детскими ногами, но теперь детей уже развели по домам. Я дважды обошла площадку и остановилась перед скамейками. Сидеть было слишком холодно, и я просто прислонилась к спинке одной из скамеек. Было морозно и тихо, как в космосе. Я старалась не шевелиться, чтобы не расходовать вынесенное из дома тепло, и, не отрываясь, смотрела на угол дома, из-за которого мать должна была появиться.

 Страх не отпускал меня, скрутил все внутренности.

Затарахтела машина, свет фар мазнул по площадке, и я застыла, как лось, в его лучах. Хлопнула дверца, фары погасли, и машина отъехала. Мои глаза снова привыкли к темноте, и я всмотрелась в конец дорожки: она была пуста. Легче было что-то делать, куда-то двигаться, и я, сжимая в рукаве нож, пошла дворами к метро, надеясь встретить мать по дороге. Я дошла до метро и повернула обратно. Я надеялась, что мы с ней разминулись, и это на короткое время дало мне надежду. Вернувшись во двор, я нашла наши окна: они были черны. Сердце рухнуло вниз. Свет не горел.

Я стояла и смотрела на тёмные окна нашей квартиры. Потом обернулась и увидела мать.

 С ней всё было в порядке, она была жива и здорова, и мир, едва не обрушившийся на меня, покачнулся и встал на место. Волна облегчения хлынула в меня, едва не сбив с ног, и я едва успела нырнуть в тень дома, чтобы мать меня не заметила.

 Я видела, как она медленно идёт мимо. Она была вымотанная, уставшая, казалась старше, чем я её помнила. Наверное, я уже давно старалась на неё не смотреть. Знакомое чувство вины опасно плеснулось у моего подбородка, грозя захлестнуть меня с головой.

 Затаив дыхание, я смотрела, как мать идет к подъезду, и это было всё, что мне было нужно: знать, что с ней всё нормально. Разговаривать с ней я не хотела, и я не хотела слышать всё то, что она могла мне сказать. Мне нечего было ей ответить.

 Я развернулась и пошла прочь.

 9.В темноте

 Нож мне больше не был нужен. Трудно это объяснить, но за себя я не боялась. Когда я была одна, я не боялась ни темноты, ни ночных улиц.

 Даже в детстве я всегда знала, что главная опасность исходит от людей. Не от маньяков и психов, хотя они пугали меня тоже, но от обычных людей. Ночью людей было меньше, и потому ночи я доверяла. Может быть, я никогда не формулировала это в словах, но инстинкт подсказывал мне: я маленькая и незаметная, я могу раствориться в темноте, спрятаться, и темнота укроет меня. Большинство людей сами страшатся темноты, чувствуют себя неуютно вне своих домов ночью. Что же касается тех немногих, кто обитает в темноте, бродит по ночам, то я почему-то чувствовала, что с ними я всегда смогу найти общий язык лучше, чем с теми, кто ходит при свете дня.

 В общем, ночи я не боялась. Другое дело – холод.

 После захода солнца мороз всегда крепчает. Даже летом по ночам иногда так холодно, что трудно продержаться до рассвета без крыши над головой. Теперь же, в первых числах декабря, у меня против холода не было шансов. Один раз я уже пробовала, и едва не проиграла.

 Меня сотрясала дрожь, но это пока ещё была хорошая дрожь. Я знала: какое-то время можно не поддаваться холоду, не пускать его внутрь, но нельзя сопротивляться ему до бесконечности. В какой-то момент ты устанешь и сломаешься, и тогда холод хлынет внутрь тебя сквозь пролом, сметая на своём пути все мысли и чувства, все желания, сметая волю, заменяя собой всё – именно тогда и можно замёрзнуть насмерть.

 Я вошла в соседний двор и остановилась, глядя на освещённые окна на пятом этаже. Свет горел на кухне и в большой комнате. Окно маленькой комнаты не светилось, но я смотрела, не отрываясь, именно на это окно.

 Пока что я стискивала зубы и тряслась крупной дрожью, дрожью сильного крупного животного, похожей чем-то на адреналиновую – это было свидетельство борьбы, продолжающегося сражения с холодом. Даже Блок знал, что есть и похуже – та самая «непобедимая мелкая дрожь» – знак того, что холод внутри и взял над тобой верх, знак того, что от тебя ничего уже не зависит.

 Я иногда бывала там, на пятом этаже. Я знала изнутри комнату, на окно которой теперь смотрела. Ещё я знала, что это не самое лучшее место для меня. Я не приходила сюда ни разу с начала сентября. Но бывает так, что на твой стук открывается только одна дверь, а все остальные остаются закрыты. В ту ночь, больше полугода назад, я чуть не замерзла насмерть, и открылась только эта дверь.

 Ночи в самом начале апреля мало отличаются от зимних, а тогда как раз вернулись ночные заморозки. Несколько часов я просидела в подъезде с выбитыми стёклами, кодовый замок на двери которого был сломан, но ночь всё не кончалась. Тепла от батареи не хватало чтобы согреться, и тепло постепенно уходило из меня. В какой-то момент я встала, вышла на ночную улицу и пошла вдоль дома. От усталости и холода я плохо соображала. Помню, как подняла ворот свитера, натянув его до самых глаз, и ничего не почувствовала, никакого тепла. Холод пробрался внутрь, от него уже ничего не спасало, и не верилось, что днем, всего лишь несколько часов назад, люди на улицах скидывали куртки, чтобы подставить белые руки и плечи весеннему солнцу. Ночь и мороз казались вечными, нескончаемым коридором, подземельем, полным космического бездушного холода, и тьмы, никогда не видевшей света. Я шла вдоль длинного-длинного дома, вдоль выстроившихся в ряд фонарей, взбегала, не чувствуя ног, пальцев на ногах, на крыльцо каждого подъезда и дёргала каждую дверь, но все они были закрыты. Огромное всепоглощающее отчаяние медленно поднималось, всплывало из глубин внутри меня. Я замерзала.

 Кажется, я не помнила уже, почему ушла из дома, почему не могу вернуться туда. Не помнила ни эту пьяную женщину, выплывшую из комнаты вслед за отцом, ни отца, в трусах, с пузом, на тонких ножках, ни его слюнявых губ и мутных глазок, не помнила мать, которую бросила сражаться с ними в одиночку. Не помнила ничего, кажется, во мне не осталось ничего человеческого, только дрожь, сотрясавшая тело, и животный ужас.

 Я видела, как вдоль этой обледеневшей аллеи, под фонарями, навстречу мне идет человек, я не улавливала его движений, просто он становился всё ближе, наконец, поравнялся со мной, потом оказался позади, у меня за спиной. Я не могла повернуть голову, и потому повернулась всем телом. Он стоял и смотрел на меня.

 Какие-то моменты выпадали из памяти. Наверное, он предложил закурить, потому что следующее, что я помнила, было безнадёжное щелканье и раз от раза гаснущий огонь зажигалки совсем рядом с моим лицом. Кажется, я была готова засунуть пальцы прямо в этот огонь. Сигарета в моей руке так плясала, что никак не удавалось прикурить.

 Наверное, он спрашивал что-то, но я была не в состоянии отвечать. Наконец, кажется, он понял это, и мы очутились в подъезде, в одном из тех, мимо которых я проходила, чьи двери были для меня закрыты. Он быстро набрал код, дверь запищала и распахнулась. Свет и тепло ослепили, и хлынули на меня. Я с трудом поднималась вслед за этим человеком по лестнице, он оборачивался и ждал меня. Меня сотрясала дрожь, озноб, потом руки и пальцы ног с чудовищной болью начали оттаивать. Кажется, это был самый длинный подъем по лестнице в моей жизни.

 У одной из дверей человек остановился, охлопывая карманы в поисках ключей, и я в первый раз посмотрела на него. Это был мужчина, физически здоровый, молодой, и ни в его фигуре, ни в лице не было ничего безопасного. Вряд ли он занимался спасением бездомных. Я с трудом заставила онемевшие губы шевелиться.

 Кажется, получилось очень тихо и невнятно, но он услышал меня и обернулся.

 – Ты один живешь? – выговорила я, глядя ему в лицо.

 Он почти смущенно отвел глаза.

 – А? Нет,.. там ещё… живут, – ответил он уклончиво.

 Я кивнула. Мне было всё равно. Что бы ни было за этой дверью, это не могло быть хуже холода и тьмы, что ждали меня снаружи.

 Наконец, он нашел ключи, открыл дверь и пропустил меня в тёплую затхловатую темноту. Потом шагнул следом.

 Мы прошли неосвещённую, но явно обитаемую комнату, и он открыл ещё одну дверь. Когда зажёгся свет, я увидела множество мужчин и женщин, живших и спавших в одной комнате, в первый момент мне даже показалось, что их больше, чем потом оказалось на самом деле.

 Я никогда, ни в ту ночь, ни потом, не старалась узнать, чем занимались эти люди. Все они были приезжими, почти все – из разных мест. Думаю, появление в квартире ещё одного человека ничего для них не меняло, ничего особо для них не значило, ничем сильно не потревожило. Но я-то знала, что они меня спасли.

 Мне и в самом деле некуда было пойти в ту ночь.

 С тех пор я иногда приходила сюда. Состав жильцов постоянно менялся, люди приезжали и уезжали, но кто-нибудь из прежних, тех, первых, всегда оставался, вспоминал меня и пускал внутрь.

 Когда я бывала здесь, мне было спокойно, как может быть спокойно только там, где ты понимаешь правила игры. Я приходила сюда, когда хотела, и уходила, когда хотела. Когда-то, в самом начале, я чувствовала благодарность, но благодарности давно уже не было. Я постаралась избавиться от неё. Будь это благодарность, я бы больше сюда не пришла.

 Наконец, окно вспыхнуло светом изнутри, и я направилась к подъезду.

 10.Люди в «той» квартире

 Я проснулась на полу, на одном из матрасов. Ночью я мёрзла, и спала плохо. В чужих местах я всегда ложилась спать в одежде, и за ночь мой свитер растянулся и был весь в мелких ворсинках и нитках от матраса. Над головой чугунными облупившимися рёбрами выступала батарея и остов подоконника. Я высунула руку из-под одеяла и потрогала батарею, она была теплой, но, кажется, грела только саму себя. Я снова закуталась в одеяло и села, прислонившись к батарее спиной.

 В утреннем свете лица спящих людей выглядели помятыми; жизнь, среди ночи сверкавшая глазами и зубами, рвавшаяся наружу резкими выкриками и смехом, теперь из них ушла. Люди выглядели обескровленными, восковыми, неживыми. Я долго и осторожно вглядывалась в застывшее, дикое и мёртвое лицо парня, спавшего рядом, пока он едва заметно ни пошевелился во сне.

 В глубине комнаты, слева от двери, белел разложенный диван, на нем тоже спали люди, и почти вплотную к нему, напротив, стоял шкаф с приоткрытыми дверцами.

 Теперь, когда в комнате словно бы не было никого, кроме меня, я видела её совсем по-другому. Она вдруг напомнила мне комнату девочки, к которой я иногда ходила делать уроки в первом классе, и с которой с тех пор никогда не общалась. Мебель там была расположена почти так же, только на том месте, где я теперь сидела, стоял письменный стол. Я даже невольно оглянулась на стену, ища какой-нибудь след от того стола, быть может, невыгоревший участок на обоях. На секунду мне отчего-то сделалось жутко. Потом я вспомнила, что та девочка жила в другом доме, это была хрущёвская пятиэтажка, которую снесли пару лет назад.

 Я закуталась в одеяло плотнее и подтянула колени к груди.

 Я с детства ненавидела эти спящие комнаты, залитые светом и погруженные в сон, ненавидела сидеть в них, хлопая глазами и изнывая от скуки, но не смея встать и не смея шуметь, чтобы не разбудить спящих родителей.

 Никто не просыпался, и, устав сидеть, я снова вытянулась на матрасе.

 Время шло медленно. По моим подсчетам должно было уже наступить утро. То, что все спали, меня не смущало, в этой квартире всегда просыпались поздно. Однако в комнате по-прежнему царил полумрак. Тогда я посмотрела на окна, и увидела, что они покрыты толстым слоем инея.

 Я с трудом, – будто мне было лет сорок, не меньше, – поднялась.

 Трудно организовать себе завтрак в чужой квартире, но кое-что я всё же урвала. Я не знала, сколько мне удастся продержаться до того, как я вернусь домой. Наверняка, не долго. Однако я собиралась сделать всё, что от меня зависело, чтобы продлить этот срок. На подоконнике валялся надорванный пакет с чипсами, по виду из тех, которые открываются на исходе ночи, когда ничего ни в кого уже не лезет. Я загребла из пакета полную горсть. Запихнула в рот, так, что едва могла прожевать, и запустила руку в пакет снова. Третью горсть я жевала уже через силу, впрок, как солёный, обдирающий горло картон.

 Голод прошел, словно выцвел, и навалилась усталость. Я умылась в ванной, над раковиной, но не почувствовала себя бодрее от холодной воды. Всё тело было будто изломано, в каждой мышце ощущалась теперь слабость и какая-то непреодолимая тягучая ломота. Фоном болела голова. Хотелось лечь обратно на матрас и впасть в оцепенение. Вместо этого я прошла в прихожую. С ночёвок лучше уходить до того, как все проснутся.