Текст книги "Когда выпадает снег (СИ)"

Автор книги: Ольга Боочи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

 – Ну ладно, парни, пока, – всё-таки пробормотал он и поплелся следом за мной.

 Я не смотрела на него, видела только ботинки, шагающие рядом с моими, месящие ту же снежную кашу. Мои ботинки и так местами просили каши, и ноги у меня были уже сырыми.

 Мы прошли переулком и оказались на бульваре.

 – Что будем делать? – уныло спросил он и оглянулся по сторонам.

 Я пожала плечами.

 – Откуда я знаю.

 Я жалела, что позвала его, мне теперь отчаянно хотелось от него отделаться. Кажется, он тоже на меня злился, но всё ещё хотел, чтобы я была его девушкой. Поэтому послушно шагал рядом.

 Мы зашли в подворотню и остановились. Развернулись друг к другу.

 Антон потянулся к моему лицу своими глупыми губами, и мне вдруг стало смешно и немного противно. Я поцеловала его, без всякой этой слюняво-девичьей робости, с языком и всеми делами.

 Вблизи от него пахло. Не так, чтобы очень противно, но довольно резко. Застарелым потом, его собственным телом, ветхостью давно не стиранных шмоток, хотя сами шмотки были куда круче, чем мои, это было заметно даже в том жутком состоянии, в котором они находились. Я упёрлась рукой в его тощую грудь.

 – Ты вообще когда-нибудь моешься? – спросила я.

 Он смутился и шмыгнул носом.

 – Когда прихожу домой, моюсь, – угрюмо ответил он.

 Я промолчала. Наверное, он ждал, что я спрошу, что у него там творится в семье, думаю, он даже рассказал бы мне. Возможно, рассказал бы то, что никому и никогда не рассказывал. Но я не хотела быть доброй, это была бы ложь.

 Я кивнула и вышла из арки.

 – Слушай, погоди, – он догнал меня.

 Из носа у меня, как назло лилось. Я достала платок и высморкалась. Потом посмотрела на него. Брови у него срастались на переносице, расходились по выступающим надбровным дугам, редкие волоски довольно противно пробивались и на лице, над верхней губой, – и всё это лицо, вся кожа, была перепахана и воспалена угревой сыпью, словно пульсировало вулканическими очагами. И всё же сами черты лица были крупные, хорошие, и вдруг мне стало немного обидно, что когда-нибудь он станет красивым и достанется кому-нибудь другому.

 – Пока, – сказала я.

 – Ты позвонишь? – спросил он.

 – Может быть. Да и вообще, наверное, пересечёмся. Ты ведь здесь постоянно ошиваешься? – добавила я намеренно грубо.

 – А ты? – в ответ спросил он.

 Я не ответила, просто развернулась и ушла.

 Я снова шла по Арбату и теперь была одна. Меня знобило. Трясло.  Перед глазами раз за разом вставала эта «сцена на снегу». Лицо этого Паши. Я сто раз видела такое в фильмах про волков: рычанье, поскуливание, лязг зубов, вставшие дыбом загривки и поджатые хвосты. Меня бросало в дрожь от отвращения и стыда, потому что поджатый хвост в этой сцене был у меня.

 Наверняка, Антон нашёл их и уже ползал на брюхе, чтобы они приняли его обратно.

 Я шла и думала: может быть, надо было ударить Пашу этого, и я ненавидела себя за эту неспособность мгновенно оценить агрессию и отреагировать. Наверное, нужно было. Я не боялась того, что он просто сметёт меня или вышибет дух одним ударом. Это было бы не так унизительно. В общем-то, мне было плевать на то, что последовало бы за этим. Девчонки вечно обливают обидчика словесным поносом вместо того, чтобы честно врезать, не мараясь, и это выглядит жалко. В общем, не страх боли меня останавливал. Просто я слегка тормознутая. Только потом понимаю, что нужно было просто врезать.

 Так же, как тогда, в школе, с Горшковым.

  Я чуть не взвыла от досады. Прямо в стену башкой, с разбегу, врезалась бы, до того ненавидела себя в эту минуту.

 На Новом Арбате мигание витрин уже замутилось сумерками, громко звучала музыка. Я побродила немного по торговому центру среди дорогущих магазинов, но, кажется, по моему внешнему виду было слишком заметно, что денег у меня нет, потому что продавщицы и охранники косились на меня неприязненно. Я вышла обратно на проспект.

 Встречных лиц было уже не различить. Темнело быстро, и, когда я дошла до реки, меня будто обступила ночь. Горящая огнями, и всё-таки, будто бы, глухая и тёмная.

 Я поднялась на мост. Ледяной ветер наверху едва не сбил меня с ног. Я дошла до середины моста, перегнулась через перила и посмотрела вниз. Река начала покрываться зеленоватыми льдинами, снег падал в воду и таял. Я отклонилась назад и с размаху плюнула вниз. Засунув руки в карманы и дрожа от холода, смотрела, как мой плевок летит и исчезает в чёрной воде.

 Свистел ветер, начиналась метель, и я даже не сразу заметила человека, стоявшего передо мной на тротуаре. Он не то, чтобы занимал весь тротуар, но пройти мимо него было невозможно, и я остановилась, не дойдя до него нескольких шагов.

 Я постаралась перейти в тревожный режим, нужно было как следует испугаться, но не чувствовала ничего кроме усталости, и желания, чтобы он просто убрался с дороги и дал мне пройти. Наверное, это был тот момент, когда спать хочется больше, чем жить.

 Человек на тротуаре покачнулся. Посмотрел на меня. Заговорил он так тихо, что я едва услышала его.

 – Холодно, – сказал он.

 Я кивнула. Ждала, что он будет делать дальше

 – Ты замерзла, – наконец, сказал он.

 – А вы нет? – спросила я.

 Он не ответил. Лицо его было в тени, и я никак не могла разглядеть его. Я ещё раз оценила ширину тротуара, и снова вышло, что его не обойти.

 Меня начала бить дрожь.

 – Слушайте, я пойду, а то мне еще далеко идти, – сказала я, замёрзшие губы плохо меня слушались.

 Он кивнул, но не отошел с дороги.

 – Пешком идешь? – спросил он.

 У меня стучали зубы, и я снова только кивнула.

 – Поздно уже.

 – Да не очень, вроде, – возразила я, но снова не получила ответа.

 – Не волнуется никто, – сказал он.

 Не думая, почти не слушая его уже, я кивнула снова.

 Кажется, он улыбнулся, мне стало по-настоящему стрёмно.

 Я подышала на руки, пытаясь хоть немного согреться и одновременно прикидывая, можно ли обойти его по проезжей части. Ещё раз подышала на скрюченные багровые пальцы. Он смотрел на меня и не уходил с дороги, и я не решалась бежать.

 – Я там живу, – сказал он. – Наверху.

 Кивком головы он указал куда-то на другую сторону реки. Я посмотрела и тут же вернулась взглядом к нему.

 – Оттуда всё видно, – он покачнулся, но устоял на ногах. Меня он словно и не видел больше.

 Я подула на окостеневшие пальцы, потом приложила ладонь ко рту и попыталась согреть нос.

  – Я видел, как люди прыгают, – сообщил он. Это прозвучало как-то очень интимно, будто он чем-то поделился со мной.

 Я посмотрела на него. Он был сумасшедшим, это теперь было ясно.

 Он сделал шаг к чугунным перилам, положил на них руки. Я заметила, наконец, что он одет очень легко, но, кажется, не мёрзнет.

 – На лёд прыгать больно. Наверное, – добавил он и кивнул на изломанную полоску черной воды внизу.

 Я оторвала взгляд от его фигуры и глянула вниз. На чёрную поверхность падали пуховые снежинки и таяли.

 – Ты спрыгнуть хотела? – спросил он вдруг, и сделал шаг ко мне.

 Я оттолкнула его руку и юркнула мимо него на проезжую часть.

 Навстречу мне неслись машины. На одеревеневших ногах я пробежала несколько метров, и только тогда решилась оглянуться. Он за мной не бежал. Стоял у парапета и, кажется, смотрел мне вслед, хотя разглядеть что-либо из-за метели было невозможно. Я перевела дух и вернулась на тротуар. Кажется, он не собирался меня преследовать.

 Я оборачивалась, пока не дошла до конца моста. Если он и стоял там по-прежнему, то я его больше не видела.

 И только потом, уже выйдя на Кутузовский проспект, я вдруг подумала – а вдруг он сам собирался прыгнуть с моста? Я остановилась на тротуаре. Он сказал, что его дом на этой стороне, и вряд ли он мог в такой одежде далеко уйти. Было адски холодно, и я потопала ногами и попрыгала, чтобы согреться, подождала ещё немного, но он не появлялся. Только снегопад усиливался.

 Я ждала, пока хватило сил терпеть, но он так и не появился.

 5.Дальше от берегов

 Я так долго добиралась в этот вечер домой, что впечатление от последней встречи, да и от всего, что было днём, почти стёрлись.

 Ещё только поворачивая ключ в замке, я поняла, что отец всплыл на поверхность. Следующая неделя у него была рабочая. Трещали и скрипели сминаемые пивные баклажки.

Я даже для себя не могла определить, когда он был противнее: раньше, когда пил по-настоящему, или теперь. Уж больно он стал самодовольным от того, что не упился до смерти, что так ловко ушёл у неё из-под носа, – как будто это доказывало правильность его жизненного пути, начиная с колыбели. А меня каким-то образом окончательно делало неудачницей в его глазах.

Так что я даже не завернула на кухню, чтобы наведаться к холодильнику, и прошла прямо в свою комнату.

 Собственно, есть я и не хотела. Я даже не стала включать свет.

 Меня знобило, и моих сил хватило только на то, чтобы добраться до постели, забраться с головой под одеяло и там сдохнуть. Перед тем, как отрубиться, я попыталась подсчитать, сколько времени меня не было в школе, но эти мысли были утомительными и отдавали безнадёжностью. Глупо было прийти только для того, чтобы нахватать новых двоек.

 Кажется, ночью у меня начался жар. Мутные тяжёлые сны вереницей плыли через мою голову. В какой-то момент мне стал сниться тот человек с моста, и обрывки этого сна какое-то время висели надо мной после того, как я проснулась. Темнота вокруг словно пульсировала и была красноватой по краям. «Я видел, как люди прыгают», – вспомнила я, и больше всего меня теперь, кажется, поразила вот эта форма глагола «видел». Я так привыкла говорить и думать про себя: «я видела», «я подумала», и тут вдруг это мужское «я видел». Это было существо другого пола, всё равно что инопланетянин, и это поразило меня. Был ли мир вокруг для него другим? Видел ли он его как-то по-другому, только потому, что он его «видел», а не «видела»?

 Сон, от которого я очнулась, тоже был странный, и каким-то вывернутым образом волнующий. Во сне мне было жаль, что этот человек не пытался удержать меня, когда я убегала; я ещё живо чувствовала это сожаление, лёжа в темноте; потом ощущение стало развеиваться. Я заснула снова и в следующий раз проснулась от холода, и никак не могла согреться.

 За окном всё ещё была ночь. Кое-как я встала, дошла до шкафа и взяла второе одеяло, но даже под двумя одеялами меня трясло, и я долго возилась, пытаясь подоткнуть под себя их края.

 Я никогда не заболевала от пары часов, проведённых на морозе, – на самом деле, один раз я чуть насмерть не замерзла, но простудиться не простудилась, – но тут я была рада заболеть. Когда мать утром будила меня, я чувствовала себя так плохо, что мне не нужно даже было притворяться, чтобы она мне поверила. Кажется, она волновалась за меня и чувствовала вину за то, что не может остаться дома. Я накрылась одеялом с головой, и слушала приглушённые им звуки, пока не заснула снова.

 Проснулась я одна. Отец ушёл на недельную вахту, и квартира была в полном моём распоряжении. Я чувствовала себя и впрямь неважно, но пустая квартира того стоила.

 Три дня я валялась перед теликом в большой комнате, спала, сколько влезет, и читала, когда от температуры не ломило глаза, и меня не одолевала сонливость. Это были хорошие дни, кажется, даже лучшие за прошедший год.

 Потом, на четвёртый день, я вернулась в школу. По крайней мере, так предполагалось.

 Каждое утро я собиралась и выходила из дома, но до школы не доезжала. Я знала, конечно, что долго так продолжаться не может, но старалась об этом не думать. Рано или поздно я всё равно вернулась бы в школу, нужно было туда вернуться, но я откладывала возвращение со дня на день.

Смысла не было возвращаться, даже не попытавшись наверстать то, что я пропустила, но я никак не могла заставить себя взять в руки учебники.

 Я много бродила по городу. Это были, скорее, вынужденные прогулки.

 Если выходить из метро на несколько станций раньше, чем нужно, и дальше идти пешком, то можно убить много времени. В последнее время я часто так делала. Ещё можно было садиться на незнакомый автобус и ехать до конечной, тогда обратный путь казался и вовсе нескончаемым, и если идти очень быстро, то даже зимой можно было не слишком замёрзнуть.

 В библиотеке я больше не появлялась. С тех пор, как всё стремительно понеслось под откос, я уже не могла сосредоточиться на книгах о животных. Не могла сидеть на месте. Не могла читать. Какое-то беспокойство словно подгрызало меня изнутри, незаметно точило меня.

 К тому же, мне не хотелось видеть Антона.

 Я бродила и бродила по городу, и один маршрут стал повторяться всё чаще.

 Я доходила до моста, что был весь в обелисках, посвящённых войне двенадцатого года, перебегала дорогу и шла по набережной вдоль реки. Всего в этом месте через реку было три моста, и это был первый. Вторым был метромост, по нему раз в несколько минут проезжали поезда короткой, наземной, голубой ветки метро. Третьим мостом был тот, к которому я шла. С воды несло сыростью и холодом, бешено носился ветер. Я заворачивалась в шарф, засовывала руки глубже в карманы, но ветер всё равно прорывался внутрь.

 Пройдя под метромостом, я словно бы вступала в простреливаемую зону, и всё во мне подтягивалось и подбиралось.

Здесь меня было видно из окон домов, что смотрели на реку, и где-то среди этих окон было окно того человека, что я встретила на мосту перед тем, как заболела. Я всё чаще думала о нём. Мне казалось, что здорово жить вот так, одному, смотреть ночами на замерзающую реку и ждать прыгунов. Или, быть может, наступления Северного полюса на наши широты. И я надеялась, что сам он тогда не прыгнул.

  Я пыталась повторить все те условия, что были тем вечером. Я, кажется, пыталась даже думать о том, о чём думала тогда. Это как во сне – иногда, если повторить всё в точности, то получается попасть туда, куда хочешь. Иногда не получается. Последний компонент так всегда и остаётся неразгаданным. Я проходила этим путём много раз за эти дни, а потом повторяла то же самое вечером, ближе к тому времени, когда возвращалась в тот день домой. Но ничего не происходило, я так больше никого и не встретила.

 Я поднималась по лестнице и, пройдя над замёрзшей рекой, оказывалась на Новом Арбате.

 Когда-то давно, когда я только начала изредка пропускать школу, и всё мне здесь, на воле, казалось интересным, я обошла все музеи в окрестностях – литературные, музеи Серебряного века, художественные галереи. Наверное, я чувствовала себя как туристка в чужой стране, ходила, задрав голову, восторженно пяля на всё глаза и по-идиотски улыбаясь. Кажется, я очень гордилась тем, что даже в манере прогуливать отличаюсь от безликого большинства – не зря же дед у меня был художником. Это был очень неплохой способ убить время, но он больше не подходил мне. Музеи были мертвы, они не имели отношения к жизни. А меня в те дни не покидало ощущение: решается что-то очень важное, что-то имеющее отношение ко мне, ко всей жизни моей.

Становилось всё холоднее, год, наконец, перевалил последний предновогодний рубеж, и началась календарная зима.

Однажды поздним вечером я видела на Старом Арбате сову. Взмахнув пуховыми крыльями, она пролетела надо мной так низко, что едва не задела меня. Я уставилась ей вслед, даже пробежала пару шагов, но сова скрылась, как призрак. В общем-то, наверное, здесь, в этих старых низких домах, было много пустующих чердаков, где совы могли бы поселиться.

Но то, что меня поразило – сова, кажется, была белой. Как полярная. В московских парках водятся серые неясыти и сычи, но не полярные совы, этого быть не могло.

И это была не единственная странность.

Светлое время дня всё сокращалось, и я была уверена, что однажды, проснувшись среди ночи, я видела над Москвой северное сияние. Жизнь людей вокруг меня текла, как обычно, но меня словно вынесло за её пределы, и я ждала, что вот-вот случится то, что изменит мою жизнь навсегда.

6.Преодолевшим точку невозврата

Моя мать не была дурой. Я иногда забывала об этом, но она всегда в конце концов умудрялась удивить меня своей догадливостью. Не знаю, по каким приметам она вычисляла, что я пропускаю школу. Я была уверена, что она не роется в моих вещах, не проверяет записи в тетрадках, не заглядывает в дневник и всё такое. В звонок из школы я тоже не верила, у нас не особо звонили родителям, по крайней мере, не звонили моим: наверное, я всё ещё считалась хорошей девочкой. Но моя мать просто знала. Быть может, потому, что я и сама не слишком старалась скрывать свои прогулы. Мы словно играли в игру: я каждое утро вставала, собиралась и уходила в школу, а она делала вид, что верит в это. Наверное, мы обе чувствовали, что в прямом конфликте ей никогда не заставить меня сделать то, чего я не хочу.

Поэтому каким-то очередным утром я проснулась от того, что она вошла в мою комнату и сказала:

 – Если ты не закончишь школу, я не знаю, что ты будешь делать. Я не вечная, – добавила она. – Не смогу тебя вечно содержать.

 И вышла за дверь.

 Она попала в цель. Способа вернее разбудить меня и поднять с постели нельзя было и придумать. Чувство вины и чувство стыда. Индейцам Амазонки, которые плюются отравленными стрелами, до неё было далеко.

 Я поехала в школу и старалась не думать, что меня там ждёт. Просто поехала, чтобы больше не чувствовать себя такой гадиной.

 Ещё на дальних подступах к школьной территории меня начало подташнивать от нехорошего предчувствия.

 Я была не в лучшей форме. Я вечно забывала смыть на ночь глаза, и теперь веки у меня были красные и припухшие. Морально я, конечно, тоже не была готова. Я никак не могла собраться с мыслями и вспомнить, какой теперь день, и какие у нас должны быть уроки. Одному богу было известно, что меня могло здесь ждать.

 Я вошла в здание с осторожностью, радуясь, что никого из одноклассников пока не видно, и на мягких лапах направилась к расписанию.

 На мне были старые джинсы с высокой талией и дурацкая водолазка, которую я сто лет не носила; больше ничего чистого в шкафу не нашлось. Я была одета, как чмо, и мне казалось, что все на меня пялятся и смеются за моей спиной.

 Расписание было нелепым. Если уж я и должна была отметиться в школе, я выбрала не лучший день. Два первых урока были из моих нелюбимых, а в середине дня сдвоенным уроком стояла физкультура. Я чувствовала, что мне стоит теперь же развернуться и уйти, но всё равно направилась к кабинетам на третьем этаже.

 На лестнице я столкнулась с завучем. Она вела у нас математику, и потому знала меня в лицо. Она встала как вкопанная, тараща на меня глаза, и я тоже остановилась, пробормотав приветствие. Юбка у неё была перепачкана мелом: кажется, она действительно любила математику, потому что всегда забывалась, когда начинала писать на доске уравнения, и не замечала, как мел крошится, и белая пыль сыпется и летит на неё.

 – Что ты смотришь?! – сказала она, и, не дождавшись ответа, добавила ещё жёстче: – Даже не думай, что тебе учителя просто так нарисуют оценки.

 Я медленно и равномерно краснела.

 – Я и не думаю, – пробормотала я.

 – Ты хоть понимаешь, что останешься на второй год?! – она впилась в меня глазами, видимо, ожидая ответа. Я краснела всё сильнее и молчала.

 – Так и знай, – заключила она, передёрнула плечами и пошла дальше.

 Я вспомнила, что последним уроком, после физкультуры, стояла математика. Всё было хуже, чем я думала. Я ещё больше пожалела, что пришла.

 Я осталась стоять, где стояла, пока моё лицо не стало снова нормального цвета. Потом поднялась на третий этаж и вошла в класс.

Довольно быстро я поняла, что никто меня в школе уже не ждал. Вокруг меня повисло что-то странное, мои одноклассники приглушали голос при моём приближении, как, должно быть, приглушают голос, входя в комнату с покойником.

 За весь день никто даже не попытался заговорить со мной. Это напомнило мне времена, когда меня только перевели в эту школу.

 Почти все перемены я простаивала у окна на первом этаже, вцепившись в подоконник, буквально прилипнув к стеклу, не отрывая взгляда от неподвижного пейзажа за окном. Девчонки, мои новые одноклассницы, по крайней мере поначалу, мне очень сочувствовали, они думали, что я скучаю по прежней школе. Но я по ней не скучала. В каком-то смысле, та школа была гораздо хуже этой, и я не хотела туда возвращаться. На самом деле я просто боялась повернуться лицом к коридору, пока все эти мелкие и крупные хищники были на свободе, смутно надеясь, что, раз я их не вижу, то и они не видят меня. Наверное, так я вела бы себя в зоопарке, если бы меня заперли по ту сторону решетки. Хотя вряд ли я когда-нибудь боялась зверей больше, чем людей.

 А потом я подружилась с Юлькой. Не знаю, зачем ей понадобилась я. Думаю, с ней самой не больно-то, кто хотел дружить, она была слишком самовлюблённой. Но смотреть, не отрываясь, в лицо вечно болтающего человека – это то же самое, что смотреть в окно – это возможность не смотреть по сторонам, возможность не обращать внимания на людей вокруг, возможность думать о своём, не опасаясь внезапного нападения.

 Теперь Юлька делала вид, что меня не знает. Я была этому рада, мне больше не нужен был буфер. Наверное, за эти годы я стала сильнее. Я больше никого здесь не боялась.

 Я оставила Юльку в покое, потому что, думаю, её хватил бы удар, сядь я, как раньше, с ней рядом. Я села одна за последнюю парту. К третьему уроку я поняла, что, кажется, переступила какую-то черту, за которой обитали неприкасаемые. Не только Юлька отворачивалась при моём приближении, все девчонки делали вид, что меня не существует. Просто Юлька старалась больше других – она ведь и замаралась общением со мной куда больше.

 Пока меня что не трогали, и я сидела в конце класса и рисовала на парте всякую фигню.

 Это была не первая моя школа, и я знала, как могут травить. Могло быть намного хуже. В конце концов, то, что к тебе никто не лезет, вообще нельзя счесть за наказание. Я, во всяком случае, всегда так считала.

Я слышала, как за моей спиной говорили про меня гадости, но в лицо ещё никто не решался. Кто-то из мальчишек, проходя, пихнул мой стул, но этим всё пока и ограничивалось. Мальчишки, вообще, более стайные животные, они всегда быстрее реагируют на такие вещи, как остракизм. Девчонки ещё выжидали, им нужен был сигнал, нужна была твёрдая уверенность. Запах травли висел в воздухе, но, видимо, меня пока не объявили.

 Я дважды видела, как это начинается, и оба раза сигнал давал кто-то из учителей. Какая-нибудь фраза, насмешка злее обычного, публичное унижение – что-то, дававшее безошибочно понять – тебя списали со счетов. Я смотрела на учителей, специально старалась столкнуться с ними взглядом, я была готова к нападению, но они отводили глаза, словно не замечали меня. Так, в ожидании, прошло три урока.

 Четвертым по расписанию стояла физкультура, и нас повели в парк. Класс растянулся по аллее, разбившись на группы. Я плелась в хвосте. Спортивного костюма у меня не было, и я тащилась вслед за всеми в джинсах и ботинках, уже забившихся снегом, с рюкзаком на плече. В начале урока физрук наорал на меня за то, что я не оставила его в раздевалке, но я была ему почти благодарна за это. Это было так обычно – так он наорал бы на любого, кто явился бы на его урок с баулом и в джинсах. Я вдруг почувствовала, что почти люблю этого дядьку, последнего тут, наверное, кто ничего не знал и знать не желал о чёрных и белых списках. Я думаю, он вообще меня не помнил, он интересовался только мальчишками, игравшими в футбол, и длинноногими девчонками, бегавшими для него кроссы. Что-то было в этом даже трогательное, и я до ушей ему улыбнулась. Он неодобрительно поглядел на меня и ушёл вперёд, чтобы возглавить выход нашего класса из школы. Какое-то время я так и шла, светя улыбкой, будто врезавшейся мне в лицо. Кажется, моим лицевым мышцам просто понравилось улыбаться.

 Физрук дунул в свисток, и все побежали по аллее. Я тоже перешла на рысь, из какого-то идиотского желания порадовать физрука, но быстро выдохлась и пошла шагом. Я дала всему классу, даже паре тяжело дышащих толстяков, обогнать меня, и вскоре все они скрылись за поворотом.

 Аллея опустела, я осталась одна. Когда долго молчишь, происходящее вокруг теряет реальность. Мне ничего не стоило теперь просто свернуть с дорожки и уйти по снегу в лес, просто идти и идти вперёд, не разбирая дороги. Словно все связи порвались. Как будто гравитационные силы привычной жизни больше не действовали на меня. Мне совершенно незачем было возвращаться в школу, незачем было досиживать оставшиеся уроки. Я была для них мертва, и потому свободна.

 Я шла под деревьями. Они, голые и безжизненные, тянулись к бесцветному небу.

 Высоко вверху ветви переплетали небо едва заметной тонкой паутиной. Кое-где чернели оставленные пустые гнёзда. Птицы попрятались, даже синиц не было слышно. С неба тихо падал снег. Тишина была мёртвая.

Такое бывает в самом начале зимы. Всё словно застывает.

 Мерцающе и зловеще краснели гроздья ягод на молодой рябине. Ветра не было, ни одна ветка не шелохнулась. Только снег хрустел.

 Когда выпадает снег, и становятся видны следы, только тогда и можно обнаружить, как много существ окружает нас, оставаясь невидимыми. Снег выдаёт их тайны и секреты.

 На снегу были танцующие птичьи следы, и, словно парные черточки, беличьи. Потом следы какой-то большой собаки. Я поискала рядом следы человека, но их не было. Должно быть, собака была бродячей.

 Неглубокий снежный наст и смёрзшиеся листья под ним хрустели, и звук моих шагов был единственным звуком в тишине пустого леса.

 Я шла дальше, без дороги углубляясь в заросли, и в какой-то момент мне показалось, будто пространство на многие километры наполнилось однообразным и нестерпимо громким звуком моих шагов, и весь лес, затаившись, слушает их. От скрипа снега под моими ногами тишина вокруг звенела, эти звуки разносились эхом, отдавались у меня в ушах.

 Мне вдруг стало страшно от того, что меня теперь слышат и, должно быть, видят все, кто притаился в этом безмолвии, что я под обстрелом сотен глаз. Я пошла быстрее, но деревья не редели. Земля пошла под уклон, и я увидела, что деревьям нет ни конца, ни края. Где-то здесь городской парк заканчивался и переходил в необъятную подмосковную лесопарковую зону.

 Я спустилась в низину, деревья, казалось, обступили меня, стеной поднимались вокруг. Снег здесь не таял в оттепели и был куда глубже; подлесок стал гуще.

 От снега в лесу было холоднее, чем в городе, словно я была теперь в огромной морозильной камере. Скоро джинсы у меня промокли до колен. С тех пор, как я сошла с тропинки, кажется, прошло много времени, и я давно перестала понимать, куда иду.

 Когда я вышла обратно на аллею, там уже никого не было. Должно быть, сдвоенный урок закончился, и мой класс вернулся в школу.

 Ноги у меня были сырые, я вся продрогла.

 Я побрела к метро, потом пошла быстрее, потому что только так и можно было согреться. Почему-то теперь мне не хотелось оставаться одной, и я позвонила Антону.

7.На окраинах

 Выходя из метро, я снова увидела рядом с Антоном Пашу, но тот только пробурчал «привет», и больше не обращал на меня внимания. Вроде как, терпел меня рядом с собой.

 Мне было до того муторно, что не хотелось ни с кем-то воевать, и я порадовалась, что у Паши тоже не воинственное настроение. Когда я мирюсь с кем-то, я обычно начинаю любить этого человека больше тех, с кем никогда не ругалась, и я, кажется, готова была полюбить и этого Пашу. Не то, что бы он мне теперь нравился, но иногда достаточно, чтобы человек просто перестал на тебя бычить.

 Я так и не поняла, зачем мы поехали к Паше домой. Должно быть, на улице было просто холодно, а податься больше было некуда. Кажется, мы ехали то ли по серой ветке метро, то ли по зелёной. Помню только, что на юг, и что в какой-то момент поезд выехал на поверхность, мелькнул забор с колючей проволокой и потом река, узкая в этом месте, как канал. Мы словно переехали какую-то границу.

 Когда мы вышли из метро, уже зажглись фонари, и в мешанине падающего снега, света фар и шума проезжей части я не обратила внимания, на какой троллейбус мы сели.

 Антон с Пашей гоготали всю дорогу, видимо, не считая нужным развлекать меня разговором, только Антон время от времени, почти не оборачиваясь, клал мне руку на плечо, притягивал к себе или ещё каким-нибудь подобным образом обозначал, что я с ним.  Мне было стыдно перед людьми, сидевшими в троллейбусе – и за громкое ржание парней, и за эти демонстративные тисканья, – и я старалась ни на кого не смотреть. Я смотрела на мелькавшие за окнами огни и снег. Огни и снег, и больше ничего за ними не было видно.

 Едва мы сошли на остановке, как тишина и тьма обступили нас. Целый лес многоэтажек громадами уходил в темноту, и россыпи горящих окон беспорядочно висели над нами в этой темноте.

 Мы вошли в подъезд, и Паша вызвал лифт. И снова я не запомнила, ни этаж, ни номер квартиры, хотя обычно никогда настолько не забывалась в незнакомых местах.

 За окнами был мрак и холод зимней ночи. Я уткнулась лицом в самое стекло, чтобы разглядеть снаружи хоть что-то. Далеко внизу белела земля с фигурками машин, присыпанных снегом. Я в одиночестве бродила по квартире, открывая все двери подряд. Паша с Антоном устроились в комнате перед телевизором, но даже на кухне посуда в шкафах звенела от их гогота.

 Первое, что я почувствовала, приоткрыв дверь той комнаты, был запах. Кислый и затхлый. Потом в свете, падающем из коридора, я увидела на диване человеческую фигуру. Фигура чуть пошевелилась и застонала во сне, прикрывая вялой, тощей, как стебель, рукой глаза. Седые лохмы торчали из-под этой руки. В узкой комнатёнке, заканчивающейся окном, только и было места, что для двух кроватей и узкого прохода между ними. Вторая кровать пустовала. Окно было закрыто, но в комнате держался мороз, как в нежилом помещении.

 За моей спиной послышались шаги, и Антон, – я узнала его, не оборачиваясь, по тени и по этим рукам, которые без конца по мне сегодня елозили, – появился за моей спиной. Он снова взгромоздил мне руки на плечи. Антон был сегодня назойливее, чем раньше, и это меня смутно тревожило и напрягало. Я вывернулась из-под его рук и кивнула в сторону дивана.

 – Кто это? – спросила я.

 – Пашкиной матери сожитель. Ну, я думаю, они только бухают вместе и всё такое, –  не заботясь о громкости, ответил Антон.

 – Пашка его уже пару раз ебашил по пьяни стулом. Но этот, – он кивнул на старика, – так и не вспомнил. Просыпается типа: откуда, на хуй, у меня синяки?..

 Антон засмеялся, очевидно, эта история рассказывалась уже не раз и всегда с неизменным успехом.