Текст книги "Шлепай, пароходик (СИ)"

Автор книги: Ольга Бесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

   – Ах! – раздался разочарованный возглас толпы.

   Дама в шелках оказалась проворней всех. С торжествующим видом она держала в руках коробку, всю измазанную кремом. Остальные дамы стояли поодаль, выдавливая на кислых лицах улыбки. Киру разобрал смех. Она прижала ладонь ко рту, чтобы не расхохотаться, и почти бегом вышла из гостиной. Оказавшись в коридоре, изнемогая от смеха, упала на колени, ее скрутило от боли в паху, но она хохотала и хохотала, не в силах остановиться. В таком положении, ее и застала домоправительница Анне.

   5.

   Взгляд Киры уперся в торпеды коричневых туфель, поднялся выше. Глядя на нитяные чулки, подумала, что у нее были такие же – отвратительного коричневого цвета нитяные чулки из хлопка, которые бабушка заставляла надевать и, которые, она снимала в школьном туалете, надевая колготки, купленные за деньги, сэкономленные на школьных обедах. Взгляд ее перемещался все выше и выше, пока не скрестился с взглядом светло-голубых глаз какой-то нереальной прозрачности, словно на нее смотрели два кусочка льда. Смех еще дрожал в груди, сжав предательски подергивающиеся губы, Кира поднялась с колен, не отводя глаз от лица Анне, искаженное гримасой злобного удивления. Пробормотала:

   – Мне нужен туалет.

   – Там! – слово прозвучало, словно застывшая капля битума ударилась о деревянный пол: сухо, невыразительно. Рука Анне вздернулась кверху, медленно описала полукруг и застыла, указывая в конец коридора. Кира молча прошла мимо, ускорив шаги, почти вбежала в туалетную комнату, ощущая между лопаток холодный взгляд. Захлопнув дверь, немного постояла, подошла к раковине, открыла кран, закатав рукава блузки, подставила руки под горячую струю воды. Кончики пальцев чуть покалывало, ей было знакомо это покалывание: как предчувствие; знак, только чего? За спиной раздался тихий шелест, скорее интуитивно, чем сознательно, подняла голову, посмотрела в зеркало. От взгляда, каким на нее посмотрел Жорж, дрожь пробежала по телу, отозвавшись резкой болью в сердце. Стараясь, чтобы голос не выдал волнения, с вызовом спросила:

   – Разве это не женская комната?

   Жорж, не отвечая, достал сигарету, щелкнул зажигалкой. Выпустив кольцо дыма, какое-то время наблюдал, как тонкая струйка дыма втягивается в вентиляционное отверстие, потом перевел взгляд на Киру.

   – Корчишь гримасы, выбегаешь из зала. Я все время думаю, что это тебя хозяин терпит. Может, я чего не знаю?

   Он подошел вплотную, желваки перекатываются на выбритых до синевы скулах. Кира уходит взглядом от его хмурых глаз. От запаха сигаретного дыма у нее чуть кружится голова, странная слабость разливается от живота к бедрам. Она поднимает глаза, видит, как стало настороженным и слегка вытянулось лицо мужчины, как сузились зрачки его бронзово-желтых глаз, глаз рыси. И неожиданно под этим взглядом она ощущает себя голой, уродливой, и от этого – беззащитной. Ощутив на губах соленый вкус, касается лица, с удивлением смотрит на пальцы: кровь. Прокушенная губа чуть кровоточит, но боль не ощущается.

   – Ну? – голос Жоржа звучит глухо, жестко.

   – Не знаю, на что ты намекаешь, – Кира хочет ответить уверенно, дерзко, но голос не слушается, вибрирует и тем самым предает ее.

   Жорж прикусил сигарету зубами, придвинувшись ближе, коснулся груди. Глядя в его расширившиеся зрачки, Кира хочет поднять руки, оттолкнуть, но продолжает стоять: безвольная, ослабевшая, парализованная от внезапно накатившего страха. Пальцы Жоржа медленно скользят по вырезу блузки, спускаются ниже и неожиданно рука мужчины резким рывком вздергивает юбку. Его пальцы стискивают бедра, причиняя боль. Кира откидывает голову, закрывает глаза, не в силах сопротивляться грубому натиску, и только мысль стучит бешеными молоточками в голове, – скорей бы, все закончилось. До нее не сразу доходят слова Жоржа. Его мокрые губы неприятно щекочут шею, он шепчет. Но она не слышит шепот, она слышит шипение змеи:

   – Уже настучала Качевскому про икру? Шестеришь, шалашовка?

   Кира открывает глаза, молоточки еще грохочут в голове, но сквозь этот грохот она явственно слышит, как с навязчивой монотонностью долбят фаянс раковины капли воды... Изогнувшись, она сбрасывает с себя руки мужчины, отступая, одергивает юбку. Все тело сотрясается мелкой дрожью, но уже не от страха, а от возбуждения. Облизнув губы, опять чувствует соленый привкус, и это ее еще больше возбуждает. Разрозненные фразы, события, подобно кадрам кинопленки, прокручиваясь в быстром темпе, вдруг соединяются в единое целое. Она будто слышит голос Кабана по сотовому: «Да, все в порядке... Жорес». Он так и сказал – Жорес. Она молчит, ее молчание начинает нервировать Жоржа, он вынимает потухшую сигарету изо рта, бросает в раковину, недобро усмехается.

   – Шейка смотрю тоненькая у тебя, одно неверное движение, ... – мужчина резко щелкает пальцами. – Жаль, такая талантливая девочка и... – рука делает воздушную петлю вокруг головы, вздергивается кверху.

   Но Кира продолжает молчать. Перед глазами проступает картина: Гаджи рубит мясо, Жорж, стоя напротив, тушит окурок о нержавеющую сталь стола, что-то говорит, наклонив по-бычьи лысую голову. Гаджи молча, с остервенением продолжая рубить, вдруг резко вздергивает голову, Кира не видит лица, но по тому, как аккуратный татарин бросает нож на стол, понимает, что происходит что-то плохое. Гаджи снимает бандан с головы, вытирает лицо, кивает. Жорж удовлетворенно похлопывает повара по плечу, уходит. Гаджи некоторое время смотрит ему в спину, когда закрывается дверь, до Киры доносится слово «шакал».

   В голове, нарастая, слышится барабанная дробь; как в детстве, в минуты обиды и напряжения она слышала звучание симфонического оркестра, так и сейчас ритм болеро разрывает ее изнутри скрежетом тромбонов и неистовым верещанием свирелей: «там, та-та-та-там, та-та-та-там, там, там...». Она обхватила голову руками, сжала... Шум в голове чуть утих, она подняла глаза на Жоржа и, неожиданно для себя, хихикнула. Вернее, тот сдавленный звук, что вышел у нее между стиснутых зубов: звук боли и напряжения, вырвался хриплым хихиканьем.

   Кира видит, как на лице мужчины проступают сначала удивление, потом замешательство и, наконец, – ожесточение.

   – Надумала поиграть со мной, сучка? – он угрожающе надвигается.

   Но Кира настороже. Она быстро отступает к дверям, распахнув, бросается в коридор. Она бежит по длинному коридору, мимо многочисленных комнат, и внезапно останавливается. Прижав руки к груди, ощущая, как сильно бьется сердце, сдерживает дыхание, рвущееся из полуоткрытого рта: навстречу идет Качевский. За спиной раздается хлопающий стук закрывающейся двери, не поворачивая головы, знает, – это Жорж. Качевский не спеша приближается, взгляд его скользит мимо, за спину... Потом опять возвращается к ней.

   – Артур!

   Голос Жоржа подстегивает Киру, она делает шаг навстречу Качевскому и вдруг в непроизвольном движении молитвенно складывает ладони. Качевский мгновение смотрит ей в глаза, потом распахивает дверь в кабинет и, толкнув Киру внутрь, захлопывает, повернув несколько раз ключ. В комнате включена только настольная лампа и Кире кажется, что из углов к ее ногам ползут, колыхаясь, волны черного тумана. Тишину нарушает доносящаяся из гостиной музыка, визгливый смех женщин и шорох дождя по стеклам окна. Фигура Качевского чуть расплывается перед глазами, она с напряжением следит за тем, как он, открыв деревянную коробку, обклеенную бумажной красной лентой с золотым теснением, берет сигару, обрезав гильотинкой, щелкает зажигалкой, затягивается... Поворачивается к ней, кивает на кресло. Кира, повинуясь, опускается в мягкие объятия обитого зеленой кожей кресла и затихает. Качевский садится напротив, приглаживает залысины, некоторое время смотрит на нее, и ей кажется, что пауза никогда не закончится, что они так и будут сидеть в тишине и смотреть друг на друга... Но он говорит: то ли спрашивая, то ли отвечая...

   – Жорж вне себя, почему бы... – лицо съеживается в гримасе. Он массирует длинными тонкими пальцами правый висок. – Говори. – Голос звучит тихо, но такому голосу повинуешься.

   – Когда я работала у Сааковича... – запнулась, ищет хотя бы намек на поддержку, заинтересованность, но взгляд Качевского устремлен за ее спину, она ловит себя на мысли, что вдруг Жорж каким-то образом зашел в кабинет и стоит за ее спиной, перед глазами возникла рука, вздергивающая воображаемую петлю. Повела лопатками, ощущая, холод шелка на разгоряченной коже. Дернула головой, скосив глаза, бросила взгляд на дверь.

   – Кабан, – тогда я не знала, что его имя – Кабан, – поправилась она, – привез икру. Они с хозяином о чем-то говорили, а потом... Потом Саакович прогнал в полцены. – Замолчала, вглядываясь в лицо Качевского. Тот, казалось, не слушал ее, погрузившись в созерцание тонкой полоски дыма. Потом, будто очнувшись, спросил: «Все?»

   – Кабан звонил по сотовому, называл имя Жорес, говорил, что все в порядке, – сказала – выдохнула и замерла. Ей вдруг захотелось, как в детстве закрыть ладонями лицо и ждать, пока бабуля не прижмет ее к своей теплой мягкой груди, пахнущей корицей, свежеиспеченным хлебом,.. еще чем-то прекрасно приятным...И успокоиться, забывшись в журчании ласковых слов.

   Качевский уселся глубже в кресле, расстегнув смокинг, снял бабочку, помассировал шею, освобожденную от жесткого воротника рубахи. На мгновение Кире показалось, что по его лицу пробежала улыбка, даже не улыбка, – судорога, и застыла в уголках губ усталыми запятыми.

   – Боишься?

   Кира с трепетом вглядывается в лицо Качевского. В сумраке комнаты резкие носогубные морщины, казалось, еще более углубились, придавая лицу знакомое хищное выражение.

   – Не боится только дурак, – глухо обронила, сцепив руки на коленях, отвела взгляд под натиском светло серых глаз. Со страхом, ожидая следующего вопроса.

   – Я наблюдал за тобой, когда дамы рылись в торте... Презираешь?

   – Кого?

   – Хороший вопрос, – в глазах вспыхнула усмешка, он внимательно посмотрел на нее, удовлетворенно кивнул, будто прислушивался к чему-то внутри себя, добавил: «А ведь я знал Владимира Аверьянова... Или лучше Воля?», – губы его сморщились в улыбке.

   – Вы знали Волю? – неожиданно почувствовала, как защипало глаза. – Он был добрый. – С вздохом сказала и потупилась: «Клава... Больше некому...– Почему-то ей стало страшно, она боялась расслабиться, поддавшись минутному воспоминанию. Тень Жоржа встала за спиной, сердце сжалось от тягостного бессилия. – Играет, как кошка с мышкой...».

   – Я пойду, – Кира поднялась, стараясь не встречаться с Качевским взглядом.

   – Не дергайся, – оборвал резко, недовольно. – С Жоржем я разберусь, ты просто подтвердила мои подозрения. То, что он за тобой гнался... Это что? Любовные игрища? – Голос исказился от желчной насмешки. – Дала ему? Прямо в туалете?

   Кира гневно вспыхнула, щеки зарделись, словно она получила пощечину.

   – Думаете, если я на вокзале работала, так шлюха?

   – Нет? – он уже откровенно смеялся над ней. Но глаза... Неожиданно Кира подумала, что вот так же на нее смотрел Воля, – с тревогой, вопрошающе... И ее гнев, злость вмиг растворились, уступив место смятению.

   – Готова была убить, только бы дочь не голодала...

   Качевский встрепенулся, поднялся с кресла, подошел вплотную, положил руки на плечи, сжал. – Никогда не угрожай, угроза – слабость и глупость. Убивай без предупреждения.

   – Зачем вы говорите мне это? – Кира попыталась вырваться из цепких рук Качевского, но он ее не отпускал.

   – Зачем? Потому что знаю, Жорж тебе угрожал, но этот хорек слаб и труслив, он может только спать с чужими женами. Я прав? Угрожал?

   – Да! Да!... Отпустите! Ненавижу вас, и Жоржа... Всех!

   – Ненависть – тоже глупость, – устало сказал Качевский, опустив руки. – Ненависть сгубит, прежде всего, саму тебя. Она сожжет изнутри, это как наркотик, который будет убивать твое тело, твой мозг, потому что не будет возможности осуществить мысль о мести.

   – К чему вы толкаете меня? – Кира с ужасом смотрела в ставшие вдруг пустыми глаза Качевского.

   – Я не толкаю, глупая ты девчонка, – он отвернулся, подошел к окну, уставился на фонарь, раскачивающийся от ветра. В тусклом, едва пробивающемся сквозь темноту ночи свете, потоки дождя, скатываясь по стеклу, чертили на его лице уродливые полосы.

   – Я не толкаю... – повторил Качевский и неожиданно спросил: «Ты любила своего Волю?».

   Кира не видела выражения лица мужчины, «смеется... Зачем ему это?»

   – Он был добрый, и он любил мою дочь.

   – Так ты любила или нет? – она услышала, как в голосе звякнул нотка недовольства. Как секунда, – дисонирующе, напряженно.

   – Я его жалела.

   Качевский развернулся, засунув руки в карманы брюк, качнулся в своей привычке с каблука на носок, – обратно... Потом опять: туда... Обратно...

   – Врешь... Устроилась, пригрелась... Как можно жалеть старика? от которого воняет старым сыром? Ты его просто использовала! – Качевский глумливо усмехнулся.

   Кира хотела крикнуть в это ухмыляющееся лицо, что это неправда, что он все врет! Но только яростно замотала головой. Качевский перестал раскачиваться, подошел к столу, раскрыл коробку.

   – Куришь?

   Спросил спокойно, даже намеренно бесстрастно. И ее поразило не то, что он сказал... А как! С каким внутренним напряжением он это произнес. Кира подошла, протянула руку: пальцы предательски вздрагивали, но зыбкое ощущение уверенности, вот так, ниоткуда возникшее, вдруг охватило ее. Глядя на руку Качевского, его длинные тонкие пальцы, протягивающие сигару, внезапно подумала, что если она сейчас возьмет эту руку, и прижмет к груди... Как он поступит? Ударит? Рассмеется в лицо... Или еще хуже – брезгливо отдернет? «Нет, не отдернет», – ударила в сердце мысль. Она подняла глаза, от его взгляда внутри затрепетал нерв, отдаваясь болью в груди.

   – Не сердись, – Качевский сжал ей пальцы. – Не сердись... – Уголки его губ дрогнули, словно преодолевая сопротивление, растянулись в улыбке. – Я кажусь старым идиотом? Этакая Квазимода... – Он притянул Киру к себе. – Все три месяца, что мелькаешь передо мной, хочу только одного – поцеловать. – Он провел пальцем по губе, тронул ранку. – Скажи, – ты не сможешь полюбить, я знаю, – но пожалеть... Как своего Волю...Сможешь?

   – Почему? – выдавила из себя Кира, не отстраняясь но, чуть отдалив лицо, чтобы видеть его глаза.

   – Тебе не понять... Сейчас не понять. Потом,.. да, но не сейчас. Скажи, что тебе хочется? Не думай, скажи сразу.

   – Лететь.

   – Лететь? – брови Качевского в изумлении вздернулись.

   – Лететь на твоем катере, чтобы волны ударялись в борт, и соленый ветер бил в лицо, и чайки с пронзительными воплями выпрашивали хлеб, кружась за кормой...

   – И это все?

   – Ты же сказал «не думай».

   Качевский расхохотался, и Кира подумала, что ни разу не слышала, чтобы он смеялся, и что у него красивые ровные зубы. Но подумала отвлеченно, будто это не она находилась рядом с мужчиной, влажные от пота горячие руки которого она ощущала на теле сквозь тонкую ткань блузки. В голове, пробиваясь сквозь пульсирующий в висках шум крови, зазвучал знакомый мотив, «шлепай, пароходик! Шлепай, гордячка Мэри! Дальше... Дальше... По пустынным водам!...»*. Но звучал пошло, подобно развязной бульварной песенке. Откуда-то из глубины: тяжело ворочаясь, словно преодолевая сопротивление, поднималось отвращение. Оно было осязаемым, плотным, как позыв к рвоте – отвращение к себе. Подавив, поднимающийся к горлу тугой ком, Кира опустила голову, чтобы Качевский не видел ее глаз: она села на свой пароходик, и никакая сила теперь не сбросит ее обратно в пустынные воды.

   ______________________________________________

   *Блюз Д.Фогерти «Proud Mary»