Текст книги "Шлепай, пароходик (СИ)"

Автор книги: Ольга Бесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

  I.

  Кира стояла перед рестораном с громким названием «Санрайз». Владельцем этого ресторана был Артур Яковлевич Качевский. О нем мало что знали, он объявился в городке совсем недавно, но уже успел построить дом, ресторан и войти в очень узкий круг «власть предержащих». Кира иногда видела из окон дома, как по улице мчится его «Инфинити», а следом за ним джип с охраной.

  Приморский городок переживал строительный бум. Еще вчера главная улица мало, чем отличалась от улицы, по которой в начале прошлого века, ходил ее любимый писатель, придумывая в голове призрачные города, но ветер перемен занес энергичных предпринимателей, и город будто проснулся от спячки, его залихорадило: повсюду строились торговые центры, гостиницы, рестораны и казино. Кира жалела о старом городе, меняя лицо, он становился чужим для нее. И только старый парк, спускающийся к самому морю, каким-то чудом остался нетронутым, и район, где находился ее дом. Туда еще не дотянулись щупальца строительного спрута. А может быть, спасло то, что находился район далеко от моря, на сопке, которую старожилы называли «Красной», потому что каждый метр земли сопки был пропитан кровью солдат и матросов, погибших здесь в сорок первом году.

  Ее дом... В детстве он казался огромным: двухэтажный, с балконом и мезонином, из окна которого она так любила смотреть на проплывающие вдали корабли...Теплые руки матери – уютная колыбель, где она засыпала под тихую песню. Смех в глазах отца, когда он подбрасывал ее вверх, отчего сердце замирало от страха. В доме не замолкала музыка: Кира с восторгом в сердце следила за мамиными руками, которые словно бабочки порхали над клавишами, извлекая из чрева старого пианино то журчание ручейка, то стоны и плач.

  Сначала ушел отец. Ушел ночью, как вор, оставив записку, что уходит к другой женщине, и мать больше не играла, и не пела, когда брала ее на руки. Сквозь теплые волны сна иногда пробивался торопливый говор: мама о чем-то спорила с бабушкой, но слов Кира не понимала; слова были трудные, взрослые. Потом умерла мама, и они остались одни: бабушка, Кира и Барс – старый подслеповатый пес.

  "Не клади на стол локти! Не чавкай, не спеши когда ешь, ты не собака...Не крутись перед зеркалом, причеши волосы, не бегай, как малахольная! Не смей плакать! " В доме стало тихо, только кукушка каждый час равнодушно куковала из своего домика на стене: ку-ку, ку-ку...

  Время шло, иногда она ловила взгляд бабули, но та стразу отворачивалась, что-то шепча под нос. Ночью Кира просыпалась, и лежа с закрытыми глазами, тревожно вслушивалась в звуки. Старый дом по ночам оживал: тихий шепот, неясные шорохи, скрип, стоны... Она вставала с постели, спускалась по лестнице, подходила на цыпочках к двери, за которой спала бабушка. Долго, пока ступни не становились ледяными от холодного пола, стояла, прислушиваясь: вдруг бабуля тоже ушла, и она осталась одна в этом громадном пустом двухэтажном доме.

  Постепенно мать и отец уже не снились ей каждую ночь, боль в сердце угасала, пока не остался маленький, совсем крошечный, едва тлеющий огонек где-то глубоко-глубоко внутри. Она стала забывать черты матери, но глаза отца – ярко синие, с зелеными крапинками вокруг зрачков, видела в зеркале каждый день. В четырнадцать лет бабуля, несмотря на сопротивление и слезы, остригла длинные, цвета темного пшеничного колоса волнистые волосы, которыми она в тайне гордилась. После чего Кира окончательно потеряла надежду обратить на себя внимание Кости, с которым училась в одном классе, и в которого были влюблены почти все девчонки класса.

  – Бабуля, я не красивая?

  Бабушка поднимает голову от вязания.

  -Тебя это волнует?

  – Костя... Он учится в нашем классе, – поясняет Кира, заметив, как бабушка, перестав вязать, смотрит на нее. – Он не смотрит на меня.

  – В жизни не всегда получаешь то, что хочешь, – бабуля пересчитывает петли и возобновляет вязание. – Ты выучила этюд к экзамену? Я что-то не слышала, чтобы ты сегодня играла.

  Кира поднимается из-за стола, подходит к пианино. Положив пальцы на клавиши, ощущает привычный холодок слоновой кости. Она не думает, пальцы послушно бегают по клавишам, извлекая пассажи, аккорды. Ее мысли далеко. Последний аккорд, Кира поворачивается к бабуле. Та недовольно качает головой, откладывает вязание.

  – Подойди ко мне.

  Кира послушно подходит. Бабушка берет ее руки, пристально глядя сквозь очки, говорит:

  – Ты – уродина.

  – Нет... – Кира хочет вырвать руки, но искривленные артритом пальцы бабушки цепко держат. Она говорит, глаза ее хмуры и насмешливы.

  – Ты – глупая самоуверенная уродина. Как ты играешь? Пальцы вялые, аккорды грязные, а репетиция нечеткая. У тебя талант, а ты зарываешь его из-за своей лени.

  – Нет, у меня все хорошо получается, ты просто злишься на меня, не знаю почему, – слабо сопротивляется Кира.

  – Хорошо? – бабушка в сердцах отбрасывает ее руки. – Ты должна вкалывать, как проклятая. Как будешь жить, когда меня не станет?

  – Не говори так, – сердитые непрошеные слезы предательски закипают в глазах.

  – Поплачь, поплачь... Что тебе еще остается. Ленивая, безвольная уродина.

  – Ты меня не любишь! Меня никто не любит, и не любил! Ни мама, ни папа,.. никто! Кира кричит, голос ее срывается, она готова разрыдаться.

  – Барс.

  – Что Барс?

  – Барс любит тебя.

  – Он не человек, он – собака.

  – Запомни, девочка, преданно, не прося и не ожидая от тебя ничего, кроме ласки и внимания, могут любить только животные. А люди... Люди будут стремиться взять красоту, только взять, ничего не отдавая взамен. Ты не понимаешь этого, но придет время, поймешь. Бог дал тебе музыкальный слух и мозги. Садись и играй. Вот твое будущее. И еще запомни, – не жди и не проси, чтобы тебя любили. Даже если встретишь человека, который захочет быть с тобой, будь с ним, но все равно, не верь. Люди предают.

  – Но ты же не предала, ты меня не бросила.

  – Я жду, когда ты вырастешь...

  А потом был теплый летний день, соседские старушки все гладили и гладили ее по голове, вздыхая, а она, не отрываясь, смотрела на холм свежей земли.

  Кира вздохнула, – "бабуля, бабуля... Ты права, в этом мире каждый за себя. Тогда, пять лет назад, узнав, что беременна, она ощутила такое острое чувство одиночества, такой приступ тоски, что, придя домой, уже готова была перерезать себе вены и тихо уйти, как поступила ее мать. Что остановило ее? Наверное, страх. Животный, не поддающийся никаким логическим доводам и рассудку, страх.

  Костя женился на Ленке, их школьной красавице, и они уехали на Дальний Восток, куда его направили после окончания военного училища. Завидовала ли она своим школьным подругам, которые иногда залетали к ней, как разноцветные бабочки залетают к моли и, угощая дочь дорогими конфетами с умильной улыбкой на губах, прятали в глазах легкое презрение и жалость? Да, завидовала. Они приезжали на каникулы – нарядные, веселые. Глядя на них, Кира страдала не от презрения, а жалости, которую видела в их глазах. Страдала и ненавидела.

  Вычистив до блеска туалет и полы в магазине, где работала последние полгода, она любила отдохнуть, слушая болтовню продавщицы Аллы – веселой толстушки, с взбитыми на макушке рыжими волосами, подкрашенными хной. Та, развешивая конфеты вместе с коробком спичек, назидательно выговаривала:

  – Ты, Кира, жить не умеешь. Все ходишь хмурая, на людей не смотришь, а ведь, если подумать, можно устроиться. Ты девка ладная, молоденькая. Вон, наш Саакович, посматривает в твою сторону. Да не хмурься ты, не хмурься... Это ничего, что у него жена. Мужик он добрый, а тебе опять же... Дочке купить то платичко, то курточку... Да и сама... Посмотри, в каких туфлях твои подружки то приходят! А ты все в тапочках. Устраиваться надо тебе, не вытянешь ты одна, не вытянешь...

  Ночами, прижимаясь к теплому затылку дочери, вдыхая запах ее волос, Кира лежала с открытыми глазами и думала. А потом вставала, спускалась вниз, открывала крышку пианино и тихо наигрывала вальс Шопена. Именно в одну из таких ночей, она решила, как ей дальше жить.

  Солнце припекало, Кира дотронулась до лба, провела рукой по волосам. Еще можно было повернуть назад, к грязным полам магазинчика, и продолжать жить, наскребая по рублю на соки для дочери и помаду для себя. Сознавая, что рано или поздно неизбежно ляжешь под потного жирного Сааковича. А можно переступить порог этого ресторана и навсегда распрощаться с призраками, которые мучают тебя бессонными ночами. Перед глазами Киры возникло лицо дочери, еще мгновение она колебалась, потом решительно подошла к дверям ресторана и, толкнув дверь, вошла, окунувшись в прохладную тишину холла. Возникший ниоткуда бритоголовый охранник, окинул ее с ног до головы цепким взглядом, выжидающе уставился на нее глазами, в которых она прочла скуку и презрение.

  – Я по поводу работы... Тапер, – поспешно добавила Кира, увидев, как он неприязненно покачал головой.

  Это слово удивило охранника. Он некоторое время молчал, видимо искал в своем скудном словарном запасе неизвестное слово и, не найдя, переспросил:

  – Тапер?

  – Да, я играю на рояле, у вас объявление висит.

  Видимо это объяснение его удовлетворило, он посмотрел на ее сумочку, протянул руку.

  – Открой!

  Кира открыла сумку, мужчина заглянул, потом кивнул и махнул рукой по направлению полупрозрачной стеклянной двери.

  – Пройдешь в ту дверь, потом по коридору вторая дверь налево.

  Этот хмурый охранник, неприязнь, скользившая в его взгляде, подточили уверенность Киры в том, что ее примут на работу. Подойдя к двери, она уже хотела постучать, как дверь распахнулась, в проеме появился мужчина, с такой же бритой головой, как у охранника в холле. Он окинул ее внимательным взглядом бронзово-желтых глаз, молча кивнул, приглашая войти. Кира сделала шаг и оказалась в небольшой комнате, где вся обстановка состояла из стола, сейфа в углу, маленького кожаного диванчика и двух кресел. За столом, просматривая бумаги, сидел сам хозяин. Почему-то Кира думала, что Качевский – старый, толстый и лысый. Сделав пару шагов, она остановилась, не решаясь сесть в кресло. Мужчина поднял голову, отложил ручку, привычно провел ладонью по седеющим коротко стриженым волосам и выжидающе уставился на нее светло серыми, отливающими полированной сталью, глазами.

  – Мне нужна работа, – произнесла Кира тихо, почти прошептала.

  – У нас все места заняты, – резко бросил Качевский и посмотрел на охранника, стоящего за спиной Киры.

  – Я музыкант, играю на пианино. У вас висит объявление, – выпалила Кира уже более уверенно.

  – Играешь на пианино? – мужчина достал из коробки сигару, щелкнул зажигалкой, затянулся. Тонкие ноздри длинного носа зашевелились, словно он к чему-то принюхивался. – У нас тут не детские игры на лужайке, публика предпочитает джаз или шансон, а не моцартов. – Он хмуро, не улыбаясь, смотрел ей в глаза. Кира услышала, как за ее спиной хрюкнул смешком охранник.

  – Я могу и моцартов, и шансон, – твердо ответила Кира.

  -Артур, – подал голос охранник, – я знаю ее. Она работает уборщицей у Налбандова.

  – Сааковича? – мужчина скользнул взглядом по фигуре, пожевал губами. – Тискал тебя?

  Кира почувствовала, как внутри будто лопнула натянутая струна. С ожесточением произнесла: «Да что вы понимаете в музыке? Даю сто баксов, даже и не знаете, кто такой Скотт Джоплин». В комнате повисло напряженное молчание. Неожиданно Качевский резко поднялся, вышел из-за стола, остановился перед Кирой, покачиваясь с носка на каблук. Впервые за весь разговор Кира увидела в его глазах интерес.

  – Да ты больше чем пару сотен долларов в руках то не держала! Ладно. Заработаешь сто долларов, если мне понравится твоя игра. Пошли!

  Он развернулся, кивнул охраннику. Тот предупредительно распахнул перед ними двери. Кира, в сопровождении Качевского и охранника пересекла полутемный зал ресторана, поднялась на маленькую эстраду, подошла к белому роялю, села на стул. Она не смотрела в зал, все ее внимание было сосредоточено на клавишах. Дорогая слоновая кость горела мягким и теплым светом, притягивая и маня прикосновением. Повинуясь чувству напряженного восторга, поднимающемуся из глубины... Подняла руки, на мгновение замерла и... сыграла первый пассаж. Не в полную силу, а будто погладила клавиши, в желании ощутить душу «Стенвейна». Арфа послушно отдала звуки – нежные и в то же время чеканные, словно звон дорогого хрусталя. Кира, повернув голову, бросила взгляд на Качевского.

  – Что играть?

  – Играй своего Скотта! – охранник ухмыльнулся, бросив выразительный взгляд на Качевского. Тот согласно кивнул.

  Кира ударила по клавишам в ритме рэгтайма. Она играла так, как играл сам Джоплин, словно это не она, а негр выбивал ритм на африканском барабане: без педали legato, острым, открытым звуком, и от этого регтайм звучал грубо, жестко с металлическим привкусом. Сыграв последний аккорд, Кира опустила руки на колени, посмотрела на Качевского.

  – Сыграть что-то еще?

  Он кивком подозвал ее к себе. Достав из кармана пачку денег, вынул стодолларовую купюру, положил на стол, прижал пальцем.

  – Бери. Заработала.

  Кира осторожно вытянула купюру из-под пальца, аккуратно сложила пополам, засунула в вырез платья, выжидающе замерла.

  – Ладно, ты мне нравишься. Поработаешь месяц, там посмотрим. Все деньги, что будут тебе давать тебе, кладешь в общак, твой один процент. Купи себе платье, – он окинул ее взглядом, остановившись на полной груди. – Что-нибудь с большим вырезом. И еще... – Он опять задумчиво пожевал губами, хрящи длинного носа задвигались, словно он опять к чему-то принюхивался. – Могут возникнуть ситуации, когда придется работать и не за роялем.

  Комната чуть поплыла перед глазами Киры, резкой болью заломило виски. «Ну что? – услыхала она насмешливый голос бабули. – Думала, целоваться с тобой будут? Поплачь, поплачь...» Она стиснула руки, стараясь унять дрожь.

  – Тоже один процент?

  Качевский чуть приподнял брови, Кира не могла уловить выражение его глаз, они стали непроницаемыми, холодными, словно покрылись коркой льда.

  – Жорж будет следить, чтобы тебя не обижали. Будешь умничкой, заработаешь хорошие деньги. Но не обманывать, малышка. Я не уважаю людей, которые не умеют правильно считать. – Он поднялся, пристально глядя на нее сверху вниз, словно пригибая взглядом. Кира молчала, не отводя взгляда. – Вот и отлично. Начнешь с завтрашнего вечера. Все, иди.

   Кира вышла из ресторана, ее чуть пошатывало. Закрыв глаза, остановилась, впитывая жар летнего дня. Перед глазами плыли оранжевые круги, было даже немного больно. Но она продолжала стоять, в смятении прижав руки к груди, ладонями ощущая, как сильно бьется сердце.

  2.

  – «Санрайз»? – Алла покачала головой, брови ее страдальчески округлились над добрыми глазами. – Ой, девонька.... Что-то ты подалась не туда. Это же притон.

  – А мне что... – усмехнулась Кира.– Я буду играть на рояле. Смотри! – Она вынула сложенную купюру, развернула. Алла взяла деньги, понюхала.

  – Мамочки! Пахнет то, как вкусно!

  Они рассмеялись.

  – Заработала за пять минут, вот так то. Завтра вечером уже выхожу. Единственная проблема, с кем Аннушку оставить. – Кира помолчала, осторожно добавила, не поднимая глаз. – Может, и до утра задержусь. Поможешь? Я заплачу.

  – Не пожалеешь?

  Кира вскинула голову. – Мне деньги нужны. Не хочу, чтобы на дочь, как на нищенку смотрели. Будет у нее все новое и красивое.

  – Ладно... – Алла погладила Киру по голове. – Помогу тебе. Приводи свою девчонку. А денег не надо, заработаешь, тогда и посчитаемся. И все-таки... С Сааковичем спокойней было бы... Ой, лихо, ой, лихо.... – Алла покачала головой, потом махнула рукой. – А и ладно! Давай, подружка, выпьем что ли, за новый оборот в твоей жизни!

  Она достала из холодильника бутылку водки, разложила на тарелке кружочки вареной колбасы, открыла баночку огурцов. Разлила водку в пластиковые стаканчики, опрокинула водку в рот, сморщилась. Кира пригубила, – мне в детский сад надо за Аннушкой. Не хочу, чтобы воспитательница почувствовала запах водки.

  Она поспешила в центр города, чтобы разменять сто долларов. Почему-то ее не оставляла мысль, что деньги эти не настоящие, что в обменном пункте над ней посмеются, а то еще хуже, – вызовут милицию. Но все обошлось. Кира с трепетом в душе пересчитала деньги (такую сумму она могла заработать, вычищая каждый день магазин Сааковича в течение двух месяцев) и пошла в торговый центр. Через полчаса бесцельного блуждания, стало понятно, – денег не хватит. Вернее, не хватит той суммы, что она отложила для себя на покупку. По пути домой зашла в продуктовый магазин, купила молока, пачку пельменей, для Аннушки апельсиновый сок и дорогие конфеты в коробке с портретом Моцарта.

  Ночью, вслушиваясь в ровное дыхание дочери, Кира раз за разом прокручивала события прошедшего дня, убеждая себя, что приняла правильное решение, но в глубине души, не давая покоя, сидела заноза. Осторожно, стараясь не потревожить ребенка, она встала с кровати, подоткнула под бок дочери сползшее одеяло. Поднялась по скрипучим ступеням лестницы в мезонин, распахнула окно, постояла, вдыхая сладкий запах цветущей акации и, как в детстве, забралась с ногами на подоконник. Город сверху был похож на светящегося спрута, от которого в разные стороны расплывались щупальца огней. В гавани сновали катера, катая отдыхающих, ночной бриз доносил обрывки музыки, смех... Она до рези в глазах, пока не выступили слезы, смотрела на «Санрайз», где, переливаясь всеми цветами радуги, сверкало огромное электрическое солнце. Сердце вдруг защемило предчувствием беды, душной волной накатила тоска, отчего Кире захотелось завыть, как собаки воют в полнолуние, или взять прут от арматуры и бить, бить по этим зеркальным витринам, этим шикарным машинам. Бить по ненавистным рожам, чтобы вместе с кровью и ошметками кожи с них слетела наглая и сытая ухмылка. Бить до тех пор, пока не вырвется из нее эта тоска и ненависть. Сто долларов. Он дал ей сто долларов просто так, будто фантик от дешевой конфеты. Десять процентов за то, что ее буду трахать, как последнюю шлюху между отбивной из телятины и шампанским. А потом подрастет Аннушка, и тоже придет к сытому уголовнику просить работу, и ее тоже будут трахать потные и жадные до молоденького тела старые похотливые мужики. А, может, накрыть дочь подушкой и задушить? А потом перерезать себе вены и покончить с этой жизнью?...

  Снизу раздалось тихое повизгивание. Пес Тимур, стоя на задних лапах, передними упершись в крышу будки, махал хвостом, глядя на Киру. «Дурашка, радуется...Глупая верная псина...» – Странно, но Кира почувствовала, как удушье отступило. Она спрыгнула с подоконника, доски пола отозвались тяжелым вздохом старых половиц. Где-то здесь должен быть бабушкин сундук. В детстве она часто забиралась на чердак, раскрывала обитый железными обручами короб, больше похожий на квадратную бочку, перебирала бабушкины вещи, рассматривала фотографии, старые открытки, книги в кожаном переплете с засушенными цветами между пожелтевших страниц. Особенно ей нравилась бабушкина фата: тяжелая, кружевная, с вкраплениями мелкого жемчуга в отливающих восковым цветом цветах флердоранжа.

  Кира стояла перед сундуком, не решаясь открыть, страшась в душе, что теперь бабушкины вещи покажутся ей старой никчемной рухлядью, провонявшей нафталином. «Наверное, фата пропала, открою сундук, оттуда вылетит жирная обожравшаяся моль, и я увижу только труху». Кира смахнула пыль, подняла крышку, сняла холщовую ткань, источавшую тонкий аромат лаванды, табака и кедрового масла. Сверху лежала уже знакомая коробка с фатой и флердоранжем, книги, фотографии, открытки, перевязанные красной атласной лентой. Она увидела нечто новое, чего не видела раньше, – бумажный пакет, и под ним что-то завернутое в льняную ткань. Раскрыла. Она помнила эти босоножки. Мама запрещала ей даже притрагиваться к ним, они были на тонком высоком каблуке, и всего лишь двумя бархатными ремешками крест накрест. Положив на пол босоножки, раскрыла пакет. Из пакета, словно змея, выскользнуло блестящее черное платье. Кира замерла. Смутное воспоминание промелькнуло в голове: мама сидит за пианино, она играет, на ней длинное, сверкающее, словно новогодняя елка, платье. Взяв за плечики, осторожно подняла платье: черный бархат, прошитый золотым люрексом, переливался в полумраке чердака, словно драгоценный песок. Аккуратно подобрав платье, надела. Чуть узковатое в груди, на бедрах платье село как влитое. Она подошла к зеркалу, сдернула покрывало и вздрогнула... Казалось, мать стоит перед ней и смотрит на нее из темного провала зеркала. Только глаза были не карие, а синие. Глаза отца.

  Кира осторожно сняла платье, повесила на плечики, положила обратно в коробку босоножки, выключив свет, спустилась вниз. Дочь безмятежно посапывала, чуть улыбаясь, как улыбаются во сне только дети. Кира наклонилась, поцеловала ее в висок, легла рядом. Взяв руку дочери, положила себе на грудь, закрыла глаза. Воспоминания, как мутные воды услужливо всплыли из прошлого. Она будто услышала голос бабушки. «Никогда не уходи вот так, без сопротивления. Как – бы тяжело не было, не сдавайся. Жизнь стоит того, чтобы прожить ее, не смотря на подлость и гадость, что творится вокруг тебя. Мать твоя слабая, безвольная, она дала уничтожить себя мужчине, потому любила и доверилась».

  – Папе?

  – У тебя нет отца. И больше никогда не задавай мне этот вопрос".

  И Кира не задавала. Она запретила себе задавать этот вопрос. Мужчина, из-за которого погибла ее мать, стоил того, чтобы о нем забыли навсегда. Кира закрыла глаза, тишина обволакивала, убаюкивая. Еле слышно постанывал ветер в трубе дымохода, постукивала на слабом сквозняке ставня... Под утро ей приснилась бабуля. Она смотрела на нее ласково, печально. Потом протянула руку, выставила указательный палец, губы ее шевельнулись, Кира посмотрела, куда указывала бабуля и увидела солнце. Яркое электрическое солнце на крыше ресторана «Санрайз».

  Кира вошла в кабинет. Качевский, положив телефонную трубку, кивнул ей на кресло. Она села, не опуская глаз под его пристальным взглядом.

  – Что с волосами?

  – Мешали.

  – Мешали... – Качевский уставился на нее светло серыми выпуклыми, словно у рыбы, глазами. – Подумал, Жорж шутит. Дальше что? Свастику нарисуешь на затылке? Мне скинхеды не нужны. Ко мне в ресторан приходят солидные люди отдохнуть, послушать хорошую музыку.

  Кира молчала. Качевский продолжал.

  – Приходишь обритая наголо, как последняя дешевка. И это платье... Здесь не филармония.

  Проглотив сухой ком, подкативший к горлу, Кира тихо сказала:

  – Мне кажется, так даже стильно: обритая наголо женщина в черном бархатном платье играет на белом «Стенвейне». Определенный шарм, не находите?

  Веки глаз Качевского дрогнули, прищурившись, он некоторое время пристально смотрел ей в глаза, затем, не отвечая, встал из-за стола, подошел к окну, засунув руки в карманы брюк, уставился, не мигая в одну точку. Кира смотрела на его хищный профиль, высокий лоб с залысинами седых коротко стриженых волос. Высокий, худой, он был похож на нахохлившегося грифа. Охранник за спиной Киры кашлянул. Качевский, словно очнувшись, повернулся, посмотрел на Жоржа, кивнул.

  – Договоримся так. Считай, ты меня убедила. Но я хочу, чтобы ты четко поняла, в этом доме – я хозяин. И ты будешь делать так, чтобы я был доволен, если ты хочешь здесь работать. Ты хочешь работать?

  – Да.

  – Вот и хорошо. А теперь иди, барабань свои блюзы.

  Кира поднялась с кресла, не глядя на Жоржа, вышла из кабинета. В коридоре она прислонилась к стене, приложила руки к груди, успокаивая сердце. Мимо нее прошмыгнула женщина в сером халате, с помойным ведром в руках. Кира проследила за ней взглядом, пошла следом. Толкнув дверь, вошла в туалетную комнату. Женщина в халате, ожесточено терла кафельный пол.

  – Здравствуйте.

  – Здравствуйте, – ответила женщина, не поднимая головы.

  – Кира.

  Женщина замерла. Подняла голову. В глазах ее промелькнуло удивление. «Клава», – ответила она и принялась опять за пол. Кира подошла к раковине, открыла кран, подержала руки под струей горячей воды, затем вытерла насухо бумажным полотенцем.

  – У меня есть крем для рук, – неожиданно проговорила женщина.

  – Нет, спасибо, мне играть, руки ледяные, не знаю отчего. – Кира постояла, ожидая, что та скажет что-то еще, но Клава молчала.

  – Еще встретимся, – Кира направилась к выходу.

  – Да, – ответила женщина, не поднимая головы.

  У выхода на сцену ее ожидал Жорж. Положив руку на голое плечо, чуть сжал.

  – Сорок пять минут играешь, пятнадцать – перерыв. И особенно не напрягай, тут тебе не концертный зал, люди пришли отдохнуть и поесть. Если закажут что-то поиграть, не кривляйся, клиент всегда прав. Деньги не бери, улыбнешься, покажешь глазками в мою сторону. Ты улыбаться то умеешь? – Жорж отстранился, вглядываясь в глаза Киры. – Ладно, вперед!

   Кира прошла к роялю, села, положила пальцы на клавиши, прислушалась. Из зала доносилось звяканье столовых приборов, оживленный говор, женский смех... Произвольно взяла аккорд, еще... Из-под пальцев стала рождаться мелодия. «Ты люби меня нежно и светло...», – мама любила эту песню Пресли. Кира проиграла импровизацию, потом перешла к умеренному биту Фогерти "Шлепай, пароходик, шлепай, «Гордячка Мэри». Ничего не изменилось, мир не упал ей на голову и посетители не перестали жевать.

  Кира играла, играла... То медленный блюз, то свинг, то просто импровизировала на темы известных песен... К полуночи, от долгой игры с непривычки заныла шея, поясница онемела, руки затекли, и пальцы уже не так проворно бегали по клавишам. Она с нетерпением ждала пятнадцать минут отдыха, чтобы лечь за портьерой на кушетку и расслабить спину. И еще она хотела есть. В животе будто образовалась пустота, ее тошнило от запахов пищи. Ровно в двенадцать, к ней подошел Жорж.

  – Час перерыв, на кухне Гаджи тебя покормит.

  – Это дорого?

  – Нет, недорого, – помолчал, потом добавил: «Неплохо шлепаешь по клавишам. – Он напел мотив. – Мне понравилось».

  – «Гордячка Мэри».

  – Что?

  – Ты напел «Гордячку Мэри».

  Жорж достал сигареты, щелкнул зажигалкой, – ясно... Где научилась?

  – Бабушка, она была профессиональной пианисткой.

  Жорж затянулся, выпустил струю дыма. – Ладно, Гордячка Мэри, работаешь до четырех, потом домой. Пойдем, проведу тебя на кухню.

  Кухня встретила ее раскаленным воздухом и запахами жареного мяса, от которого желудок Киры болезненно сократился. Мощные лопасти вентиляции гудели, втягивая горячий воздух в люк на потолке, но от этого на кухне не становилось прохладнее. Лица поваров, что сновали между плитой и разделочными столами, были красными, распаренными, словно в бане. Жорж подошел к невысокому толстому мужчине в черном бандане на лысой голове, что-то сказал, наклонившись к самому уху. Толстяк бросил взгляд на Киру, кивнул, пощелкал пальцами, привлекая внимание молодого парня, чистящего свеклу. Ее привели в маленькую комнату, где стоял стол, стул, маленький диван и шкаф, сквозь стеклянную витрину которого просвечивала батарея бутылок с разноцветными наклейками. Минуту спустя перед ней стояла тарелка с бифштексом, жареной картошкой, вазочка с салатом, и на блюдечке чашка кофе с бисквитом. Кира молча смотрела на огромный кусок мяса, на картошку, салат, бисквит... Просто немыслимо было съесть такое количество еды. Она взяла нож, отрезав маленький кусочек мяса, положила в рот. Мясо было сочным, нежным... Кира проглотила кусок, почти не разжевывая. Через десять минут с едой было покончено. Она даже вспотела. Откинувшись на спинку стула, удовлетворенно вздохнула. Спина уже не ныла, боль в шее отпустила. Она подумала, что все складывается не так уж и плохо. – «Еще четыре часа и домой... Надо было взять пирожное Аннушке», – подумала с запоздалым раскаянием, глядя на пустое блюдце.

  Время отдыха заканчивалось, она встала, открыв дверь, выглянула. На кухне кипела работа. Стоя к ней спиной, толстяк в бандане что-то мешал на большой сковороде, молодой парень, что принес ей бифштекс, резал овощи, два официанта сгружали стопки грязной посуды у бака, где трудились две женщины. Одна откладывала в кастрюлю недоеденные большие куски мяса, буженины, копченой рыбы и десерта, смахивая остатки еды в помойный бак. Другая, окуная руки почти по локоть в горячую мыльную воду мыла тарелки. Несмотря на их спорую работу, гора грязной посуды уменьшалась очень медленно. Та, которая собирала остатки с тарелок, мельком глянула в сторону Киры, толкнула свою напарницу. Женщины не скрывая любопытства, уставились на нее, не прекращая работы. Кира, заметив удивление, сквозившее в их взглядах, быстро прошмыгнула мимо, направляясь к выходу. Выбравшись из кухни, с облегчением вздохнула: в коридоре было прохладно и тихо. Глянув на часы, заторопилась в зал. Неожиданно в полутьме перед ней возникла фигура мужчины. Он перегородил проход, растопырив руки.

  – А что это за цаца тут бегает? – Мужчина облапил Киру руками, прижал к стене коридора. – Да у нас тут целое богатство! – пробормотал он, запустив руку в разрез платья. Жадные пальцы больно сдавили грудь. Другой рукой он задрал платье, сунув пальцы в промежность, хихикнул возбужденным смешком. – Да ты мокренькая! Киска моя, давай давай, раздвигай свои лапки!

  Киру замутило от кислого запаха его пота, она не могла пошевелиться под натиском грузного тела, не могла отнять от себя эти жадные похотливые руки. Неожиданно желудок болезненно сократился, фонтан рвоты с кусочками мяса и бисквита хлынул насильнику прямо в лицо.

  – Ах, ты, сука! – мужчина отшатнулся, стирая рвоту с лица. Размахнувшись, ударил кулаком в живот. Боль огненным шаром взорвалась внутри. Судорожно хватая ртом воздух, не в состоянии сделать хотя бы глоток, Кира упала на колени, прижав руки к животу. Ее опять вырвало на грязные ботинки мужчины, и в следующее мгновение увидела, как нога поднимается. В ужасе зажмурилась, но удара не последовало. Раздался хрюкающий звук и Кира, открыв глаза, увидела, как мужчина, держась за голову, оседает рядом с ней на пол. Жорж, сняв кастет с правой кисти, протянул руку, – вставай! – Затем пнул ногой в бок мужчине. – Ты, Кабан, тоже поднимайся, хозяин ждет.

  Кира поднялась, трясущимися руками поправила платье, провела рукой по голове. Тыльной стороной ладони вытерла выступившие слезы. Ее била дрожь и мутило, теперь от запаха рвоты. Каждый вдох отдавался режущей болью в груди и животе. Жорж протянул носовой платок. Она вытерла губы, скомкала платок в потных ладонях.