Текст книги "Шлепай, пароходик (СИ)"

Автор книги: Ольга Бесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

  – Итак, Кабан... Опять за старое? – Качевский брезгливо скривился, бросил взгляд на Киру.

  – Работать!

  Кира молча развернулась, проходя мимо мужчины, бросила взгляд на лицо. Теперь, при ярком освещении, она разглядела его, и оно показалось ей знакомым. Этот широкий, перебитый в переносице нос, тяжелый взгляд из-под набухших век, щетина на впалых щеках, она видела его, только где? И тут она вспомнила. Это он сидел в подсобке у Сааковича месяц назад, они о чем-то оживленно переговаривались. А потом у них появилась красная икра, которую Саакович прогнал в полцены за две недели. Открыв дверь, вышла в коридор. Мимо нее проскользнула женщина с ведром и тряпкой, искоса бросив в ее сторону взгляд. «Подслушивала, – пронеслось в голове Киры. – Она шныряет везде, как крыса и, наверняка, знает все, что творится в этом ресторане».

  Качевский пошевелил ноздрями. – Ты бы хоть мылся иногда, Кабан, воняет от тебя, как от параши.

  Кабан поднял руки, понюхал подмышки, – это девка меня облевала. Всего-то и сделал, что чуток пощупал, думал, очередная шмара тут ошивается.

  – Хочу напомнить, в моем доме я решаю, когда и кого трахнуть.

  – Понял, мне чужого не надо, ты знаешь.

  – Знаю... – Качевский открыл коробку, взяв сигару, задумчиво постучал по столу, не спуская глаз с Кабана. Тот, насупившись, потирал шею, размазывая кровь, – след от удара кастетом.

  – Проблем на таможне не было?

  – Нет, хорек, подмазанный стоял, пропустил быстро.

  Качевский удовлетворенно кивнул головой, посмотрел на Жоржа, – ребята уже разгружают?

  – Да.

  – Иди, ты мне весь кабинет провонял, – брезгливо бросил Качевский Кабану. Тот угрюмо кивнул и вышел из кабинета, аккуратно прикрыв дверь.

  Качевский обратился к Жоржу. Тот, тщательно стирал салфеткой кровь с кастета.

  – Как девчонка, что узнал о ней?

  – Живет одна с дочерью в двухэтажном доме на «Красной сопке», отец бросил, когда еще маленькая была, мать перерезала себе вены, бабка недавно умерла. Работала у Сааковича уборщицей.

  – Трахал ее?

  – Нет, только подкатывался, девка гордая.

  – Ну да... – Качевский пожевал губами. – Они все гордые, пока зелень перед глазами не зашелестит. Видел, как она вытянула сто баксов из-под пальца? Эта девчонка своего не упустит. Но это хорошо, что она такая жадная.

  – Так ты берешь ее?

  – Да. В ее глазах есть то, что мне нравится больше всего.

  – Что же? – Жорж вопросительно глянул на Качевского.

  – Ненависть. Такие как она не сгибаются, их можно только сломать.

  3.

  Кира стояла, опустив голову, держась руками за края раковины. При каждом вздохе желудок отвечал глухой болью, ее мутило. Тяжелый кислый запах чужого пота преследовал ее. Подобно кислоте он въелся в тело, заставляя желудок вновь и вновь сокращаться. Повинуясь внезапной слабости, Кира села на пол, обхватив ноги, прижалась лбом к коленям. Она сидела и думала, что, Жорж, наверняка, ищет ее, что надо идти работать, но странная апатия сковала тело, не давая возможности двигаться.

   – Пол холодный.

   Кира подняла голову. Перед ней стояла Клава в своем бессменном сером халате.

   Кира впервые смотрела прямо женщине в лицо. Ее поразили глаза женщины, они были усталыми и бесцветными, словно цвет плиток пола, который она постоянно скребла.

   – Ну и хрен с ним, – сказала Кира, почти не разжимая губ.

   Тень улыбки мелькнув, застыла в уголках рта Клавы. Поправив светлые волосы, редкими прядями падающие на голую худую шею, она зачем-то одернула халат, неуверенно спросила:

   – Здесь есть душ, хочешь помыться?

   – Ты видела? – Кира пытливо посмотрела в глаза женщине. Та не отвела глаз, утвердительно кивнула.

   – Гад, убила бы..., – выдохнула Кира.

   Клава внимательно посмотрела на нее, взгляд показался Кире странным, будто женщина хотела ей что-то сказать, но промолчала.

   – А что... Правда есть душ?

   – Да. У меня полотенце и мыло «Детское»... С глицерином, – добавила Клава, будто оправдывалась.

   – Я этим мылом дочь купаю, – произнесла Кира, поднимаясь, с трудом преодолевая скованность в мышцах.

   – У тебя дочь?

   Кира удивилась тому, как преобразилось лицо женщины. Лицо ее вспыхнуло, глаза покраснели и увлажнились, будто она собралась плакать. – Дочь... – повторила она тихо. – Так ты – мама. И сколько ей?

   – Четыре, – ответила Кира. Они подошли к двери, уборщица отворила, щелкнула выключателем.

   – Вот и душевая, на двери задвижка, закройся, чтобы никто не влез. Тебе повело, Жорж заступился. Кабан бы не выпустил, – избегая взгляда, сказала глухо, нехотя. – Пошла я... Надо еще полы на кухне помыть.

   – Спасибо тебе! – Кира поймала Клаву за руку, сжала.

   Та пожала плечами, не поворачивая головы, пробормотала:

   – Чего уж там... Заходи, как-нибудь чайку попьем, вон та комната, это моя бытовка. – Она махнула рукой на дверь, где висела табличка «Кладовая».

   Закрыв за Клавой дверь, Кира осторожно скинула платье: каждое прикосновение отзывалось болью где-то глубоко внутри. Включив душ, с ожесточением стала намыливать себя маленьким кусочком мыла. Почему-то перед глазами всплыла картина: кровь на шее Кабана и кастет, который Жорж снимает с руки. Она видела такой раньше. В школе парень из ее класса принес похвастаться перед девчонками. Кира взяла у него кастет, продела пальцы в дырочки, сжала: кастет удобно расположился в ладони.

   – А если ударить по голове?

   Парень сморщил губы, вытянул их дудочкой, спел: – Пуси-пуси-и... джага-джага-а ...– Ощерился неровными крупными зубами. – Вырубит только так!

   Это точно... Кабан, который весит не менее ста с лишним килограмм, вырубился мгновенно. О чем этот ублюдок тогда болтал с Сааковичем? После их разговора в магазине появилась икра, которую они распродали по бросовой цене. Мысль неясной тенью промелькнула в голове. Кира смыла мыльную пену с тела, выключила душ. «Если взять количество банок и умножить на цену.... Получается где-то около тридцати тысяч. Неплохо... Хотя... Нет, что-то тут не складывается. Если бы Качевский хотел провернуть сделку, он бы послал Жоржа, а не этого тупого кабана. А вдруг этот вонючка решил объехать своего хозяина, и провернул дело без ведома Качевского? Но тогда... Нет, спешить с выводами нельзя. Получается все как-то слишком просто». Кира промокнула полотенцем грудь, тщательно вытерла ноги.

   Когда она вернулась в зал, Жорж уже сидел за столиком, стоящим недалеко от эстрады. Он выразительно кивнул на сцену, постучав пальцем по часам. Рядом с ним сидела темноволосая женщина. Кире показалось что-то знакомое в том, как та провела рукой по волосам, наклонила голову. Наигрывая блюз, Кира пару раз оглянулась, пытаясь в полутьме зала разглядеть женщину, но та сидела к ней спиной, а когда она оглянулась в следующий раз, женщина и Жорж уже ушли.

   После случая с Кабаном, Кира иногда сталкивалась с шофером, тот нагло ухмылялся, соединив большой и указательный палец левой руки, правым, предварительно облизнув, тыкал в импровизированное кольцо, издавая при этом противный чмокающий звук. Но он зря старался ее смутить. Она шла прямо, не опуская глаз, полностью игнорируя это мерзкое животное. За своей спиной она чувствовала тень Жоржа, и это вселяло в нее уверенность. Постепенно Кира усваивала иерархическую лестницу. Каждый работник ресторана четко занимал свою нишу. Жорж и Гаджи были верхушкой, охранники и личный шофер – шли ступенькой ниже, остальные, или как Клава говорила – «народ», были внизу. Качевского Кира видела редко. Иногда, оторвавшись от рояля, она бросала взгляд в зал и видела его сидящим за своим столиком с неизменной сигарой в зубах. Но такие посещения были редкость, в основном она общалась с Жоржем, через которого поступали все указания.

   Кира сидела на раскладном деревянном стуле за крохотным столиком в комнатке Клавы, вернее это была кладовая, где хранились ведра, тряпки, порошки, разные моющие и чистящие средства. Напротив нее Клава держала блюдечко на ладони и, смешно вытянув губы, с тихим свистом втягивала чай.

   – Ты смешная! Пьешь чай, как моя бабушка. Но ты же не старушка!

   – Нет, не старушка, – кивала головой Клава и продолжала прихлебывать. – Это я для смеха. – Она поставила блюдце на стол, вздохнула, – хорошая ты женщина, Кира. Честно, честно... Я слышала ваш разговор, когда Бухгалтер тебя на работу брал. Подумала, – вот фря какая! А на следующий день ты.... Бац! С бритой головой! Народ подумал, сейчас ей хозяин вставит... А ты вышла... и за пианино, как ни в чем не бывало. И Кабан... Кира! У тебя ангел-хранитель есть! Нет, ты не смейся! Ты послушай меня. Есть такие люди, которые ... Они как бы в стороне от других. Вон... И ребенок у тебя, и все равно, ты – не такая, как все. У меня не получается сказать... – Клава подперла рукой подбородок, уставилась, не мигая перед собой, будто хотела что-то разглядеть. – Ты не дешевка. Это мне каждый мужик может сунуть свое мудье в лицо.

   – Зачем тебе это?

   – А может, мне нравится! – Клава хихикнула. – И я не дура. Прежде чем мужика в себя пустить, я его детородный орган нюхаю. Те, которые больные, от них запах знаешь, какой? Я его обнюхиваю, совсем как сука, а кобель думает, – видом наслаждаюсь! – Клава засмеялась коротким смешком, будто посыпалось колотое стекло. – Есть, конечно, и такие, норовят сразу запихать в рот.

   Кира хмыкнула, – а вдруг бы нечаянно откусила? Что тогда?

   Клава удивленно вскинула брови, плечи ее мелко затряслись, она опять засмеялась. – Никогда минет что ли не делала мужику?

   Кира покраснела, – у меня дочь, как бы я ее целовала, если бы брала в рот?

   – Да! Да! – Клава суетливо смахнула несуществующие крошки со стола, поправила волосы. – Я и не подумала! Я бы тоже не стала брать в рот, если ребенок, ты прости меня. – Она подняла глаза на Киру, нос ее сморщился, глаза покраснели. – Ты думаешь, я последняя шлюха, которая дает мужикам в туалете... А я считаю, это гораздо честнее, чем играть в любовь.

   – Все нормально! – Кира взяла женщину за руку, сжала. – Я полгода давала мужикам, чтобы заработать. Сука, я!

   – Нет! Ты не сука. Ты мама, – твердо произнесла Клава. – Я бы ради ребенка на любое преступление пошла. Женщины помолчали.

   – Когда бабуля умерла, меня, будто в прорубь бросили. Одна с ребенком. Что делать? Первое время продавала кое-что из дома... Так, по мелочи. Безделушки бабушкины. На работу не брали, как узнавали, что ребенок. Ну, я и пошла... Признаюсь тебе. – Кира наклонила голову, тихо, едва слышно произнесла. – Я же преступница! Я что делала, чтобы Аннушка моя не плакала, когда я уходила мужиков снимать? Хлеб с валерьянкой пожую, в тряпочку положу и в рот ей. Она и спала все время... А ты говоришь, – хорошая.

   – А отец Аннушки... Он что... бросил?

   – Как узнал, что беременная, так сразу и ушел. Да и забыла его. Так, с отчаяния встречалась, любила другого, еще со школы. Он сейчас с женой на Дальнем Востоке. Офицер. Не хочу говорить о нем. Думала, никогда не забуду... Да все стерлось, будто кто рукой залез внутрь меня и вынул. – Кира, помешав остывший чай, аккуратно положила на блюдце ложку.

   – Мне нравится, как ты играешь на пианино, особенно вот это, – Клава напела мотив, нещадно фальшивя.

   Кира кивнула, – это «Опавшие листья». – Она тихо напела: «Когда в одно сердце сливались...И ты была моей судьбой...»

   – Красиво.... – вздохнула Клава. Подперев рукой подбородок, она, не мигая смотрела на Киру, глаза ее блестели, на бледных щеках проступил румянец. – Я иногда подсматриваю, когда Жоржа нет, как ты играешь... Так бы и слушала ... И слушала...

   – Это Воля меня научил, я же ничего не соображала в джазе.

   – Во-ля... – протянула Клава. – Имя то, какое странное.

   – Это я его так называла. Когда познакомились, назвался Владимиром Александровичем, а оказалось, – Вольф Исцхокович! – Кира невесело рассмеялась. – Это я потом узнала, когда он умер.

   – Любила его?

   – Любила? – Брови Киры приподнялись, она покачала головой. – Мне было спокойно с ним. Забавный старикан.

   – Так он старик был? – Клава хихикнула. – Сластолюбивый старикашечка? Охочий до молоденьких попок?

   – Нет, Нет!.. Не говори так! Нельзя! – Кира бросила неприязненный взгляд на Клаву. – Не говори так. Он, может, единственный после бабули, кто любил меня и... Аннушку.

   Клава испуганно заморгала, щеки ее побледнели, она припала впалой грудью к столу, виновато заглядывая в глаза Киры, как побитая собака. – Прости, я не хотела... Дура, я. Что с меня взять!

   Кира улыбнулась, – не пугайся так... Что ты, в самом деле. Я его встретила на вокзале. Устала тогда, осень, дождь, холодно... Еще и простыла. Смотрю, старичок все поглядывает в мою сторону. Подошла. Пригласил меня к себе. Думаю, – старый пиз..н, ладно, пошли. Только я ему сразу сказала, – минет делать не буду и целовать тоже. Он кивал, суетился все, носом шмыгал... Приехали к нему домой. А там... Со дня сотворения мира наверное никто не убирался. Он мне и говорит, – вы, милая барышня.

   – Барышня? – Клава хихикнула.

   – Ты слушай..."Вы, милая барышня, не могли бы у меня убираться"? Я уже хотела послать его, да увидела в углу кабинетный рояль, заваленный нотами. Руки зачесались, я же никогда не играла на рояле. Спрашиваю, – поиграть можно? Он обрадовался, закивал, подошел к роялю, открыл. Бархатную тряпочку снял с клавиатуры. У меня клавиши на пианино тугие, я по привычке и ударила, так он чуть ли не подпрыгнул. «Девочка, моя! Кто же так играет? Я понимаю, рояль – ударный инструмент, но бить зачем? Сила, она должна идти изнутри»! Он так осторожно меня под локоток, сам сел. И начал играть. Я поначалу даже не узнала, а ведь это был мой любимый концерт Бетховена! Моя бабуля играла здорово, но этот старикан?! Он не играл, казалось, музыка сама рождается из-под его пальцев.

   Кира замолчала. Клава в нетерпении дотронулась до ее руки, затеребила, – ну... Говори, говори... Что дальше то? Я будто сериал смотрю!

   – Повернулся ко мне, глаза так хитро блестят, говорит: «Повторите?» Я села, стала играть... Нет, не то... Не получается. Я сначала... Опять не то. У меня от обиды слезы выступили. Тогда этот старичок положил руку на плечо и говорит: «Вы у меня будете убирать, а я вас буду учить». А я ему отвечаю: «Кто меня и мою дочь кормить будет?» Он сразу как-то просел, глазами моргает, нос опять захлюпал. «Простите», – говорит. Тут уж меня заело, – вы зачем меня привели к себе? А старичок так тихо извиняющимся голосом отвечает: «Смотрю, вы такая молодая, а как загнанная собака с голодными глазами. Мне жалко вас стало. Могу платить, но немного. Пенсия у меня маленькая, профессорская. Вы лучше переезжайте ко мне. Стол будет один, хватит на нас троих пенсии». Я так и притормозила. Откуда вы знаете, что я одна с ребенком? А он так голову наклонил, лысину свою погладил. «Знаю», – говорит. Вот так к нему и переехала с Аннушкой. Поначалу были подозрения, что имеет ко мне червонный интерес, да потом поняла... Одиноко ему было, одному.

   – Так этот старичок так и не...? – Клава замолкла, выразительно приподняв ниточки бровей.

   Кира усмехнулась, – он – нет, да я сама пожалела его. Ему что надо было? Чтобы я просто спала с ним рядом. Обнимает меня, голую, прижмется к спине, дышит в шею... Говорил, что так китайские императоры согревались молодыми телами наложниц, чтобы у них мужская энергия прибывала. Смешно... Как-то ноты перебирала, а там надпись, «Воле на память». И подпись – Утесов. Я и стала его Волей называть, вот такой нехилый старичок оказался. Залипла я у него, как муха в мёде. Многому он меня научил, все говорил, – ты, Кирочка, ритм должна принять, как биение сердца. Вот ты волнуешься, оно уже по-другому бьется, ты испугалась, – оно трепыхается... Ритм в джазе, он живой, он изнутри рождаться должен. Это не просто восьмушки с половинками, это дыхание музыки. Веселый был, все шутил, – мечта старика – умереть в постели с молодой женщиной. Как накаркал. – Вздохнула Кира.

   – Ну,.. а потом, что?

   – Потом приехала его сестра из Одессы, выскребла все из квартиры, только ноты отдала. Оказывается, он завещал мне всю свою нотную библиотеку. Я на вокзал уже не могла вернуться, тут соседка моя, Алла, помогла устроиться уборщицей в магазин. А потом увидела объявление, – Кира посмотрела на часы. – Мне к роялю...Труба зовет. – Поднимаясь, спросила: «А почему ты хозяина Бухгалтером зовешь»?

   – Говорят, что еще Союз когда был, сидел он... За продажу валюты.

   Они вышли из комнатки, Клава закрыла на ключ дверь, подергав ручку, проверила. – Мне тоже пора на кухню. Гаджи уже, наверное, сердится, этот татарин больно горяч.

   – Мне кажется, он добрый.

   – Они тут все – добрые, – с тайной усмешкой тихо произнесла Клава.

   4.

   Облака, похожие на хлопья грязной ваты, медленно уплывали за гряду гор, нависших над городом, ветер тихо шелестел остатками листвы серебристого тополя, под которым Кира лежала на раскладушке. Ей было жаль дерево, бабушка говорила, что тополь такой же старый, как и дом. Видимо корни его уткнулись в камень, ему не хватало воды, и он медленно погибал. А, может, это какая-то кармическая связь? Умирают же собаки на могилах своих хозяев. Кира вздохнула, перевернулась на живот. Тимур, развалившийся рядом с раскладушкой, поднял голову, вопросительно уставился на хозяйку, вильнул хвостом, потянулся, зевнул, обнажив зубы до премоляр, и опять улегся. Душно... Смолк стрекот цикад, казалось воздух потяжелел, насытившись влагой, до слуха Киры доносился едва слышимый рокот. Внезапный порыв ветра взметнул сухую землю, раздался удар грома, поднимая фонтанчики пыли, упали первые капли дождя. Тимур подскочил, вопросительно посмотрел на хозяйку, махнув хвостом, потрусил к веранде. Сложив раскладушку, она поспешила следом.

   Кира не могла подавить состояние беспокойства, все тело словно гудело от внутреннего зуда. Она успокаивала себя, что, возможно, виной тому была гроза, надвигающаяся на город, но в потаенной части ее сознания зрела мысль, что дело не в грозе, а в том, что сегодня должна была играть на банкете у Качевского... Кира видела его дом. Большой, сложенный из местного белого камня, он был на удивление прост и изящен, словно белая чайка присела отдохнуть на выступе скалы. От особняка вниз спускался каскад ступеней к маленькому пляжу, у деревянного причала которого, словно пес, поджидающий своего хозяина, всегда покачивался большой двухпалубный катер. Иногда, глядя из окна мезонина на бухту, она видела катер Качевского. Оставляя за кормой вспененную воду, из которой чайки жадно выхватывали рыбу, поднятую из глубины мощными винтами, он стремительно скользил, едва касаясь глади моря, и вскоре исчезал, маленькой точкой уходя в горизонт.

   Вчера к ней подошел Жорж, сказал, чтобы она была готова к пяти вечера. Протянул коробку со словами, – «наденешь. На банкете соберутся солидные люди». Дома, раскрыв коробку, она достала черную юбку, белую шелковую блузку. Качевский не забыл и бижутерию. Кира взяла обруч, состоящий из трех тонких металлических колец, соединенных вставками из красного камня, очень похожего на сердолик. Подошла к зеркалу, надела обруч на шею. Глядя на камни, Кира неожиданно подумала, что в сумерках уходящего дня, камни на обруче блестят как капли крови...Капли крови на ошейнике для рабов.

   Резко хлопнула створка, Кира вздрогнула, посмотрела в окно. Старый тополь натужно скрипел, раскачиваясь под ударом налетевшего шквала, теряя последние листья. Подхваченные потоками воздуха, они взмывали вверх, обретя неожиданную свободу, и растворялись в туманной мгле ливня. Мысль о том, что дерево может не выдержать, и сломаться, вдруг возникла в ее голове, и ушла, лишь слегка царапнув душу. Кира отвернулась, сняла с шеи обруч, аккуратно положила в коробку, спустилась вниз в гостиную. Не включая свет, подошла к пианино, немного поколебавшись, села, взяла аккорд, проиграв хроматический ход, неожиданно с силой ударила по клавишам левой рукой. Какое-то время прислушивалась к глухому ворчанию басов. Из-под пальцев, медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, стала зарождаться мелодия.

   «Где ты... Где душа твоя, и сердце твое...», – она играла, закрыв глаза, она дышала в такт с живым существом, дышала в едином ритме. Ритме и...печали. Взлет пассажа, и мгновенное падение... Взлет и падение... Тоска польской души и сердца.

   Кира будто слышала голос бабушки.

   "Ты играешь излишне сентиментально, но это не твоя вина. Чтобы понять, надо страдать.

   – А он страдал?

   – Да.

   – Но как сыграть так, чтобы это не было сентиментально? Как почувствовать это страдание?

   – Для этого надо быть Шопеном".

   Ритм прерывается, как прерывается дыхание у тяжело больного человека. Нет выхода: печаль и тоска.... Одиночество как крест, как возмездие ... Только за что? Кира внезапно обрывает игру, пристально смотрит перед собой, в темноте явственно проступает картина: женщина поднимает руку, проводит по темным блестящим волосам. Этот жест руки... Она вдруг поняла, что узнала женщину, которая сидела рядом с Жоржем...

   Ровно в пять часов подъехал Жорж. По тому, как он угрюмо кивнул, поняла, тот – не в настроении. Бросив на нее взгляд в зеркале заднего обзора, хмуро произнес: "Зная твои привычки, сразу предупреждаю, – не выделывайся. Сидишь, тихо бренчишь свои блюзы, по сторонам не пялишься. Никаких шампанских и бутербродов, в перерыве на кухне тебя покормят. – Он колюче сощурил глаза. – Что молчишь? Язык проглотила?

   – Что говорить, все будет исполнено, товарищ фюрер! – едко бросила Кира, глядя в окно.

   – Ну, ты и... – Жорж вывернул руль, джип резко затормозил, едва не врезавшись бампером в ажурную решетку ворот. В раздражении посигналил, ворота медленно распахнулись. Машина, въехала на территорию парка, свернув на боковую дорожку, покрытую морской галькой, подъехала к заднему фасаду дома. Сидя в машине, Кира смотрела, как Жорж о чем-то говорит с невысокой, высушенной словно вобла, женщиной. Лицо ее было с легким желтоватым налетом, как у людей, перенесших гепатит. Коротко стриженные светлые волосы лежали аккуратной челочкой над тонкими выщипанными бровями. Взгляд ее, каким она посмотрела на Жоржа, был невыразительный, словно смотрела не на человека, а на стену. Женщина кивнула, поджав губы, уставилась на Киру светлыми бесцветными глазами. Жорж открыл дверцу, Кира вышла из машины, под пристальным взглядом женщины подошла, стала рядом.

   – Пройдемте, – сухо бросила женщина. Открыв дверь, посторонилась, пропуская впереди себя Киру. – Жорес дал мне четкие указания насчет вас.

   Интонация, с которой была произнесена эта фраза, ясно показала Кире, на какое место ее определили.

   – Эта комната для прислуги, здесь можете пока отдохнуть на диване, позже я зайду за вами и проведу в гостиную. Можете обращаться ко мне Анне. Как зовут вас, я знаю. Эта дверь. – Она ткнула пальцем в сторону двери, на которой была приклеена картинка с изображением Красной Шапочки. – Женская комната.

   – А где нарисован Волк, – комната для мальчиков? – Не удержалась Кира. Ее насмешила эта детская картинка. Она подумала, что у декоратора было своеобразное чувство юмора, которое наверняка не оценили жильцы этого роскошного особняка.

   Анне остановилась, удивленно посмотрела на Киру, вздернула тонкие брови, губы ее шевельнулись, будто она хотела что-то сказать, но передумала. Молча, толкнув дверь в комнату для прислуги, подождала, пока Кира не зайдет, холодно процедила сквозь зубы: «У вас полчаса».

   Кира села на диван, огляделась. Обстановка была безлика, и ничего не говорила о хозяйках: две кровати, застланные покрывалом, тумбочки, шкаф для одежды, телевизор и маленький столик рядом с диваном. Единственными вещами, которые указывали на то, что здесь живут женщины, были медвежонок Панда в курточке из китайского шелка с нарисованными бабочками, и три подушки, вышитые крестиком. Сбросив туфли, Кира легла, подложив под голову подушку, на которой цвели алые маки. В комнате было тихо, только по стеклу окна с шелестом стекали струи дождя. Она закрыла глаза, и, неожиданно для себя, заснула. Очнулась от стука: в проеме двери стояла Анне.

   – Работать!

   Голос женщины, словно удар бича, – хлесток, пронзителен. Кира еще под впечатлением сна, она проводит по лицу ладонями, чуть массирует скулы, встает и следует за Анне. Они идут по коридору, доски чуть поскрипывают при каждом шаге. Кира немного удивлена, Саакович с гордостью хвастался, какой у него дома ламинат, как все блестит, какое все новое, по европейскому стандарту... А тут: на полу старые дубовые доски, совсем как у нее дома. И стены... Она даже провела рукой: шершавые, неровные, цвета светлой морской гальки. Ни ковров, ни хрусталя. Они поднялись на второй этаж, пошли вдоль коридора. Здесь была та же грубая штукатурка на стенах, дубовый пол и балки на потолке, подсвеченные спрятанными в них светильниками. Выйдя на небольшой балкон, по бокам которого вниз уходили анфилады лестниц, Кира остановилась, глядя сверху на гостиную. Стекло, металл, грубая штукатурка, камень, яркие светильники, скрытые в балках потолка, витражные стекла огромного в два этажа окна – соединение, казалось, несоединимого – создавали удивительный эффект старинного замка и современного здания одновременно. В углу гостиной она увидела кабинетный рояль на невысоком возвышении. Среди столиков сновали уже знакомые ей официанты, разнося напитки. За одним из столиков – Жорж, и рядом с ним... Теперь Кира хорошо видит ее. Она чуть располнела и от этого стала еще красивей. Голые холеные плечи, полная грудь в глубоком вырезе узкого платья и ноги... Эти ноги, которые не давали покоя учителям.

   «Елагина! Может, тебе вообще не стоит носить юбку?» Лена демонстративно кладет ногу на ногу, короткая юбка задирается, бесстыдно показывая бедра.

   – Может, и не стоит.

   – Выйди из класса, и возвращайся с родителями!

   – С удовольствием!"

   Словно почувствовав взгляд, Лена поднимает голову. Кира не может понять выражения ее глаз, слишком далеко. Она спускается по лестнице, в голове пульсирует мысль, что это не может быть правдой, что это не Ленка, что это другая женщина сидит рядом с охранником Качевского в этом облегающем откровенном платье. Кира подходит к столику. Лена спокойно отражает ее взгляд, только слабый румянец пробивается на скулах. Она спокойна и бесстрастна.

   – Здравствуй, – голос Киры звенит словно жесть на ветру.

   – Здравствуй.

   Ответ сухой, невыразительный, как и взгляд, которым Лена смотрит на нее.

   – Костя здесь? – Кира задает вопрос, но почему-то в глубине души, уже знает ответ.

   – Нет... – пауза. – Потом равнодушно – скучающе. – Ты стала странная.

   – Странная?.. Помнишь Сеню Махера? Вот уж кто был странным. Очки, как линзы от микроскопа. Вечно засыпал на уроках.

   – Да... Помню. Но что стало с тобой? Эта голова...

   – А что голова... На востоке, когда у женщины умирает муж, она состригает волосы... Так и я сбрила, покончив со старой жизнью.

   – Так было плохо?

   – Тебе, какое дело? – бросает Кира, отворачивается. Она ненавидит эту женщину, ненавидит ее полные плечи, белую кожу и скучающе сытый взгляд.

   В гостиной вновь прибывшие гости рассаживаются за столики, мужчины в смокингах, больше похожие на официантов, чем сами официанты в своих черных костюмах, дамы – сверкая бриллиантами на молодых или сморщенных, как у ящериц – шеях. Игнорируя любопытные взгляды, Кира проходит к роялю, садится. Внезапно по залу пробежала возбужденная волна. Все гости поднялись, раздались аплодисменты, прерываемые возгласами. Качевский, в смокинге, высокий, моложавый. Улыбаясь и раскланиваясь, проходит к столику, стоящему в центре зала, подняв руки, призывает к тишине.

   – Дорогие друзья! Рад приветствовать вас в моем скромном жилище! Развлекайтесь, отдыхайте! Только убедительная просьба! – Он сделал паузу. Гости настороженно замерли. – Водку и мартини, взбалтывать, но не смешивать!– Смех волной колыхнулся по залу, гости оживленно зашевелились.

   – И еще! – Чуть повысил голос Качевский.– Как вы уже заметили, у входа на столе игрушки. Это из городского Детского дома, дети сделали эти игрушки своими руками. Думаю, никто не откажется помочь. Деньги с аукциона пойдут на благотворительные цели. Прошу, господа! – Он сделал приглашающий жест, сидящие в зале развернулись к столу, у которого уже стояла Елена.

   – Господа! Лот номер один: зайчик с розовым бантиком! Начальная цена сто долларов! – она жеманно улыбнулась и стукнула молоточком по медной тарелочке.

   – Сто один доллар! – Женщина в зеленом платье с изумрудным колье на длинной морщинистой шее, подняла руку.

   – Сто десять! – Перебил мужчина с выпирающим из-под смокинга большим животом.

   Раздался смех, со всех сторон посыпались возгласы: «Сто пятнадцать,.. сто двадцать,.. двадцать пять!»

   – Продано! За сто тридцать долларов! – Елена ударила молоточком в маленький гонг. Взяла зайчика, и под смех гостей преподнесла игрушку на серебряном подносе упитанной даме с двойным подбородком, задрапированной словно диван в яркую шелковую шаль.

   – Следующий лот!

   Шум в зале нарастал. Кира сидела, опустив голову, разглядывая небольшое пятнышко на паркете. Ее душу корежило, хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать визгливые голоса женщин и жирный смех мужчин, но она сидела, сложив руки на коленях, не поднимая глаз, и ждала. Ждала, окончание аукциона. Наконец, последний зайчик был продан, в заде погас свет, вкатили торт, на котором горели свечи. Кира заиграла, гости в зале подхватили: «С днем рождения! С Днем рождения Артур Яковлевич!... Поздравляем любя!...» Качевский под аплодисменты задул свечи, поднял руки, призывая к тишине.

   – Я обращаюсь к прекрасной половине, к нашим женщинам! – Он сделал паузу. – Маленький сюрприз! В торте заложена... – На какое-то мгновение, совсем на краткий миг, Кире вдруг показалось, что он сейчас произнесет слово «бомба»! И эта разноцветная толпа, бросится к выходу, давясь, и топча друг друга... – Коробочка с бриллиантом огранки «маркиза»! Счастливица получит ни много, ни мало, – один карат!

   Качевский отступил от торта, давая возможность подойти гостям. Дамы устремились с тарелками к торту. Наиболее нетерпеливые, отбросив манеры, запустили по локоть руки в торт, ковыряясь в бисквите, размазывая крем и взбитые сливки. Радикально поступила упитанная дама, которая купила зайчика за сто тридцать долларов. Она с ловкостью обезьяны выгребала целые куски торта и, смяв в ладонях, разбрасывала ошметки по сторонам. Ее примеру последовали другие дамы. Началась настоящая свалка. Кира перевела взгляд на Качевского. Тот сидел за своим столиком, невозмутимо потягивая маленькими глоточками коньяк, но она могла поклясться, что в уголках его рта спряталась усмешка.