Текст книги "Булочник и Весна"

Автор книги: Ольга Покровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Ну и надули же вашу золушку! – сказал он, не отрывая взгляда от левого фланга деревни. – Почти как меня с музыкой.

– Это чем же?

– Обещали, вестимо, любовь, а взяли кухаркой!

На этих словах, он вышел на середину дороги и, ускоряясь, пошагал в сторону тузинской дачи. Из трубы в зелёной крыше вылетали шелковистые пряди дымка.

Я не знал, как поступить. Сбить его в сугроб и, заработав «красную карточку», быть удалённым из дружбы?

– Ты хорошо подумал? – окликнул я его.

Петя обернулся и миролюбиво сказал:

– Я только столик у них заберу – на реставрацию. Хочешь, пошли со мной? – И по снегу дороги, хрустящему, как мокрый сахар, продолжил свой путь к Ирине.

Когда я, бранясь про себя, доплёлся-таки до тузинского крыльца, в прихожей вовсю шла беседа. Через щель неплотно прикрытой двери вместе со струйкой тепла до меня долетел голос Пети.

– Ирин, послушайте меня, ведь это старинная, дорогая вещь! Я её вам разнёс к чертям и теперь имею человеческое право починить. Так или нет? Меня на днях свели с отличным мастером. Так что даже не спорьте! Убирайте свои клубки и найдите что-нибудь – тряпку, что ли, или полиэтилен, или, знаете, для грядок такой материал чёрный. Есть у вас? Будем упаковывать!

Я обстучал ботинки о половик и зашёл в пахнущую печным теплом прихожую.

Через открытую дверь гостиной было видно, как Ирина, розовая, смущённая, убеждала обнаглевшего конкистадора:

– Петя, это же всё не моё! Я не могу! Это всё Николая Андреича!

– Ну а ваше-то есть что-нибудь? – полюбопытствовал Петя, бесцеремонно перекладывая Иринино вязанье со столика на диван.

– Моё? – Она огляделась. – Ну вот цветы!.. – и повела рукой над подоконником. Там в разнообразных горшочках цвели фиалки – белая, розовая и несколько голубых. И две герани – розовая и белая.

Я покашлял в дверях. Ирина зримо вздрогнула и обернулась.

– А, Костя, это вы!.. – произнесла она с облегчением. – Проходите! А я вот говорю о цветах! – и скользнула взглядом по окну. – Вы знаете, когда не торопясь занимаешься цветами, от них идёт такой мягкий белый свет. Не материальный, конечно, а такой… как воспоминания!

Петя шагнул к окошку и присел на корточки – так, чтобы глаза и уши стали вровень с горшками.

– Вот детей, например, тяжело любить, – продолжала Ирина, становясь рядом с Петей. – И животных тоже. Всё время за них переживаешь. А цветы любишь, но без боли. Когда цветение сильное, я слышу их речь… – задумчиво проговорила она. – Такой невинный лепет: «Тили-тили-тили». Я его, конечно, не ушами слышу, а духовным слухом, умом. Понимаете меня? – спросила она, обернувшись почему-то ко мне.

Я сказал, что да, понимаю – в поэтическом смысле…

– С ними, наверное, не кучей надо общаться, а один на один? – спросил Петя, взглядывая снизу вверх на Ирину.

– Ну да… – улыбнулась она.

Петя встал и, отойдя от окна, прошёлся по солнечной комнате.

– Ирин, покажите мне ещё что-нибудь ваше! – потребовал он, оглядывая пространство. – Мне тогда очень у вас понравилось, со свечами. Но ведь ни черта видно не было!

– Что-нибудь моё? Даже не знаю, – растерялась Ирина. – Вон, Косте мой садик нравится. Или, хотите, покажу вам залу?

Через потайной коридорчик она провела нас на террасу, где в Новый год мы двигали мебель. Там пахло, как пахнет на дачах, когда в первый раз после зимы отворяешь напитанную весенней сыростью дверь.

– Представьте себе, Новый год, тридцать первое! – живо рассказывала Ирина, двигаясь вдоль окон и стремительно отдёргивая занавески. – Николая Андреича нет – у них самый, как они это называют, «чёс». Костя к родителям собрался. В Горенках, на родине моей, у тёти Нади сердце – тоже не приедешь. И я решила – пропадать, так с музыкой! Выволокла мебель, Костя вот помог, получилась зала. И мы тут с Мишей со страху вальсировали! – Ирина встала посередине террасы и огляделась, словно сама не верила в свой рассказ. – За окном – пустота, бездна! Буквально у космоса на ладони! А у нас Чайковский!

– Костя, говорите, помог? – сказал Петя и потрогал дрогнувшими пальцами трещинки на эмали подоконника. – Ирин, а ведь я тридцать первого звонил вот этой скотине! – Он взглянул, растворяя меня в черноте зрачков. – Звонил, плакал ему, как брату, про то, как бы всё я кинул, лишь бы здесь у вас очутиться! Если б он хоть слово сказал – я бы примчался. Играл бы вам хоть всю ночь. Для чего ещё жизнь убил на этот гроб полированный? Только чтобы вам играть!

Вроде бы он обращался к Ирине, но смотрел на меня – сильный и опасный, львиный какой-то Петя.

– Петя, Петя, погодите! Оставьте! – залепетала Ирина, стараясь перехватить его взгляд. – Да оставьте вы! Ничего он дурного не сделал. Лучше скажите, а Чайковский, по-вашему, хорош или нет? Вот почему-то я так люблю его! А может, это наивно? Может, он не так и хорош? Но я под него прямо в слёзы!

Уловка её удалась.

– Ну почему же? – отвлёкся Петя, поймав наживку. – Чайковский хорош. Во-первых, потому что он Пётр! – и, забыв про меня, улыбнулся пленительно. – Во-вторых, у него тоже есть музыка. Нет, не вальсы, конечно… Другое. Мне только не нравится, что он умер от холеры.

– А ты бы от чего предпочёл, Петрович?

Петя взглянул, возвращаясь к отложенной битве.

– По мне, хороших тут только два варианта. Решил, лёг на лавку – и до свиданья. Ну или в бою. Так что нас с тобой, брат, ждёт ещё бой кровавый! – пообещал он и, положив ладонь мне на спину, обернулся к хозяйке. – Ирин, вы простите. Мы с Костей пойдём покурим.

– Ну чего ты взъелся? – сказал я, когда мы вышли на крыльцо. – Ты мозги включи! Как бы я тебя к Ирине стал приглашать на Новый год? Совсем ты сбрендил!

Петя помолчал и вздохнул – широко и облегчённо. Весенний день растворил его злость.

– Хочешь, брат, искупить вину? – сказал он. – Подгони-ка мою машину! А я столик пока отшвартую.

Порывшись в кармане куртки, он достал ключи, кинул мне и вернулся в дом. А я отправился исполнять поручение.

И вот я уже здесь, дожидаюсь. Две сигареты долой. Наконец распахивается дверь, и они грохочут по ступенькам, смеются. Петя – с повёрнутым боком столиком. Ирина без тулупчика, в накинутом на плечи платке.

Привязывать столик к верхнему багажнику не понадобилось. Он прекрасно уместился внутри просторного джипа.

– Эх! Что бы ещё такого наворотить! – сказал Петя, закрыв багажник. – Чувствую могучие силы! Ирин, может, вам чего-нибудь хочется? Ну там с неба звёздочку? Мечта у вас есть?

– О-ох! – рассмеявшись, пропела Ирина. – Мечта!..

– Ну ладно, вы думайте пока насчёт мечты! А я погнал, – сказал Петя. – Не знаю, когда починят. Может, и не так быстро – работа ведь тонкая! – и, простившись с почтительным кивком, сел в машину.

– Ну и я прокачусь! – заявил я, усаживаясь рядом с водителем. – Подбросишь до Отраднова?

Мы лихо тронулись. Ирина, рыжеголовым деревцем замершая на блестящей дороге, уменьшилась в зеркале и исчезла.

Кожаный запах салона, панель со всяческими наворотами – весь этот «модный кабинет», в котором разъезжал теперь мой друг, подействовал на меня раздражающе. Мне захотелось взять Петю за загривок и ткнуть башкой в руль – пусть катится в сугроб вместе со мной и со своей пижонской тачкой. Будет знать, как сбивать с толку провинциальных барышень!

Но каким-то строгим было выражение его лица – ни намёка на самодовольство. В задумчивости он вёз свои дары, как, бывало, возил после концерта музыку – чтобы «перебрать» её дома по тактам.

– Отстань от неё! – сказал я, решив ограничиться простой тирадой.

– Ты не сердись, – проговорил Петя. – Я бы отстал. Я даже постараюсь. Но ты ведь знаешь мою ситуацию… – Он помолчал, удерживая обеими руками руль. Машину вело по снежным ухабам. – Я ведь тебе говорил – вроде всё пошло-поехало, другая жизнь. А, чувствую, нету ничего внутри. Плащ накинут, а под ним – ноль, пустота. А я хочу, чтобы что-то было, – понимаешь?

– Ну а кто мешает? – вскипел я. – Найди себе музу! Что, свободных девушек нет?– Ни одной! – серьёзно покачал он головой. – Ни одной, которая смогла бы компенсировать музыку!

Само собой, я был зол на него, виноват перед Тузиным, но и – тронут! Впервые в жизни великосветскому Пете понравилась женщина с признаками простой человечности.

Рыжая, без маникюра и с семьёй, к тому же не выезжающая из деревни. Петрович вообразил, что от всего этого веет «музыкой».Простившись с ним, я всё-таки собрался и съездил в булочную, но без толку и ненадолго. А когда вернулся, тела деревьев вывезли, и взгляду открылся недурной горнолыжный спуск. Луна освещала долину со всем её безобразием, а на холме в нашей с Петей недостроенной крепости уже залегли солдатики – Миша и пропустивший утреннюю катастрофу Коля. Они лежали на животах и крошили из «калашей» укрепления Пажкова: «Та-да-да-да! Та-да! Та-да-да-да-да! Пиу! Та-да-да-да!»

Часть вторая

33 День рождения

Февраль промчался, как лыжник с горы, и стало ясно, что за зиму я никак не продвинулся к цели. Коробка будущего дома послужила дудочкой зимним ветрам. Сам я кое-как послужил товарищем Ирине и Николаю Андреичу. В булочной, правда, стараниями пекаря Антона и немножко моими обновился ассортимент. Но главная моя цель заброшена, зажата намертво в промёрзшей земле.

И вот ты ждёшь и ждёшь, когда Бог поможет твоему бессилию, и понимаешь уже, что пропал, – как вдруг приходит март. Он не обещает чуда – в нём нет ни Пасхи, ни Рождества. И ничем не намекает на пробуждение, потому что метелен и слякотен. Но вдруг на карниз вспархивает синица – ей поручено известить тебя, что твоё ожидание принесло плод. Пришло время получить это яблоко, или грушу, или очередную шишку – никому не известно, что именно ты заработал.

Не в одной синице, конечно, дело. Март славен тем, что в нём родилась моя дочь. С приближением семнадцатого числа я начал дёргаться. На то были причины. Во-первых, с тех пор как я остался один, семейные праздники превратились для меня в подобие минного поля. Я накатывал на него, зажмурившись: взорвусь или Бог помилует? Во-вторых, надо было придумать для Лизы подарок, а это всегда морока.

Я купил мешок всего в надежде, что хоть что-нибудь подойдёт: пяток меховых зверей, мобильник со всеми прибамбасами, блистательный во всех смыслах рюкзак для юной фигуристки и в придачу – сумасшедше прекрасное платье.

По ряду утаённых от меня причин день рождения Лизы решено было отмечать у моих родителей. Семнадцатого марта в полдень, со всеми дарами, я завалился к ним и застал дым коромыслом. В доме пахло праздничным столом. Солнце било в чистейшие стёкла, возвращая мне детство. Из форточки нёсся воробьиный – не щебет – рёв. Мама драила плиту.

В последнее время из-за постоянного чувства вины за всё, что напортачил, связь между мной и родителями поистёрлась. Но сегодня от отчаяния во мне снова включилась детская вера: мама может всё.

Я вошёл на кухню и спросил совершенно всерьёз:

– Мам, ну и что мне делать?

Мама сразу вытерла руки о фартук и, опустившись на стул, кивнула мне на соседний – садись!

– Костя, сынок, – заговорила она. – Послушай меня. Прежде всего ты должен примириться. Мужчины примиряются с лысинами, женщины – с лишним весом, дети – с разводом родителей. Мы все примиряемся со старостью и смертью. Примирись и договорись насчёт дочери – ты меня слышишь?

– Нет, – возразил я спокойно, хотя и почуял в животе холодок. – Мне нужна семья целиком.

– Ах, тебе нужна семья? – сказала мама, и щёки её слегка покраснели. – Сначала ударился в бизнес, потом – в деревню! Потакаешь всю жизнь своим прихотям, а теперь тебе нужна семья! Максимум, на что ты можешь рассчитывать, – хоть какие-то отношения с Лизой!

Холодок окреп и вырос в солидный спазм – мне почудилось: сейчас я согнусь и рухну – но нет. Выдох, вдох – опять в строю!

– Я не «ударился» в деревню. Я строю новую жизнь и перетащу их в неё.

Мама собралась мне возразить, может быть, даже полотенцем по физиономии, – так яростно сжался её кулак. Но, видно, навалилась тоска, и на гнев не хватило силы.

– Чёрт тебя подери, Костя! – сказала она устало. – Ты хотя бы в состоянии понять, что своим тупым упрямством можешь лишить меня внучки? – и, поднявшись со стула, принялась за дела.

Я бросил взгляд в прихожую – там висела моя куртка, и с ботинок уже натекло слякоти. Секундное дело: раз – и исчез! Но краем глаза я видел, как дрожат, перекладывая в салатник огурчики, мамины руки. Так туго, так медленно до меня доходило, что я связан с кем-то ещё и не могу убегать всякий раз, когда мне этого хочется.

Я сказал маме, что постараюсь держать себя адекватно, и достал сигареты – будешь? Моя мама курит по праздникам.Мы продымили с ней всю стряпню и сошлись уже на том, что на лето надо будет непременно требовать Лизку в деревню, как вдруг – точнее не вдруг, а вовремя – затрубил дверной звонок. Мама сунула в рот петрушку зажевать табак и помчалась открывать, а я тщательно – секунд двадцать – тушил свою сигарету и вышел, только когда мои пальцы стали серыми.

Первые мгновения встречи припоминаются мне с трудом. Память, стерев приветствие Майи и поцелуй именинницы, сберегла одного Кирилла.

Не переступая порог, он поздоровался с родителями, переглянулся с Майей и, как-то горестно касаясь ладонью виска – словно прикрыв глаза от бокового солнца, вышел. Расталкивая вновь прибывших, я рванул за ним на лестничную площадку.

– Да ладно, останься!

– Побудьте своей семьёй, – отозвался он, не оборачиваясь, и поскакал вниз по лестнице.– Кир, да ты у нас щедрый! И справедливый! – крикнул я, склоняясь через перила.

Не могу сказать, что мешок подарков произвёл впечатление на Лизу. Вежливо улыбаясь, она распотрошила его, примерила платье и, сложив всё в кучу, села рядом со мной на диванчике. Припомнив «домашние заготовки», я взялся рассказывать ей о булочной, о наших новых – но безупречно старых – вяземских пряниках и об Илье, который достроит дом, где начнётся у нас у всех счастливая жизнь.

Лиза робко мне улыбалась. Она знала, конечно, что ничего этого не будет, но опасалась моего сумасшествия и помалкивала.

На кухне, куда я пришёл покурить, мама набросилась на меня:

– Костя, что ты треплешь девочке нервы? У Майи хорошие, хорошие отношения с Кириллом! Нет никаких оснований рассчитывать, что она вернётся! Тебе надо думать о том, как нормально общаться с дочерью!

Я не стал возражать, а взял банку из-под горошка и ушёл докуривать на лестничную площадку. «Кирилл – курил» – навязчиво рифмовалось в башке, и бродила досада на маму, посягнувшую на моё отлично спланированное будущее.

Вскоре родители забрали Лизку играть в домино, а мы с Майей сели за «стол переговоров». Им оказался старенький журнальный столик в моей комнате, где мы с Петей, бывало, резались в настольный хоккей.

Мне казалось, я смотрю на Майю с любовью, но, наверно, я смотрел с обидой, потому что она отвернулась к окошку с кактусами и заговорила быстро и холодно:

– Я была не права – бросила тебя в беде. Кирилл мне это растолковал. Конечно, ты был невменяемый. Да и потом – я с тобой гибла!

Я кивнул.

– Да? Ты действительно это осознаёшь? – обрадовалась Майя. – Но с другой стороны, ты ведь из-за меня даже болел. Тогда, с аллергией. Ведь если посмотреть в корень, это было из-за меня?

Её сочувствие было невесомое, лёгкое – оно означало ноль. Но мне очень хотелось принять его за полновесную человеческую эмоцию. И даже мелькнуло – сорваться, обнять! Но нет, внутренне Майя бы не далась, наглухо закрыла бы сердце. Обнял оболочку – и что?

– Твоя мама очень просила, и она совершенно права – надо действительно уже взять и договориться. Ты не против? – Майя улыбнулась, стараясь держаться непринуждённо. – Наше с Кириллом предложение такое. Мы с тобой будем регулярно общаться по поводу Лизы. Установим дни. Скажем, будем тебе Лизку выдавать на один выходной. Согласен?

– Конечно, согласен! – сказал я. – Только наоборот. Это я с вами буду регулярно общаться по поводу Лизы и на один выходной выдавать.

Майя нахмурила брови.

– Или мы говорим серьёзно, или не говорим вообще.

Ах, как сладко было бы встать, разнести что-нибудь в щепки – вот хоть, по примеру Пети, этот журнальный столик! И, вырвавшись на весенний холод, умчаться прочь.

– Хорошо, – сказал я, собрав всё трезвомыслие, сколько было во мне. – Тогда давай прибавим к выходным некоторую часть лета у меня в деревне. Захочешь – приезжайте вдвоём.

Майя замерла секунды на две и неожиданно согласилась:

– А почему нет? Только, чур, чтобы доски не сыпались с потолка. А то я наслышана о твоём сарае.

Я молчал, проклиная себя за то, что не купил готовый дом – привезли, собрали, живи! – а вляпался в эту стройку.

– Да, ну а если говорить о выходных – тебя устроит суббота? Ты понимаешь, Кирилл всё равно по субботам работает. Ели бы ты забирал Лизку, я бы могла…

Я тяжко, с судорогой, вздохнул. Не то чтобы у меня не было слов – они были. И всё-таки я примял их, затоптал в груди и вместо костра проклятий задал один мирный вопрос:

– Майя, ты поёшь?

Она взглянула изумлённо.

– Вообще-то пою, да. Мы с Кириллом…

– Да чихать мне на вас с Кириллом! – сказал я. – И на все ваши решения, помилования и щедроты! Мне не нужна Лиза на выходной! Скажи, ты можешь петь шёпотом? Пой! Или забудь навсегда, как предлагать человеку такое! Довольствоваться тем, на что даже нельзя прожить! Жить на хлебную карточку!

Мне казалось, моё хладнокровие безупречно, но, должно быть, я всё же говорил громко. Может быть, я даже орал. Потому что в комнату ворвалась мама и, больно взяв меня за плечо, вытолкала в коридор.– Уходи! – произнесла она гневно. – Корми свой эгоизм и гордыню. Стой! – и вырвала у меня из рук куртку. – Куда? А с дочерью попрощаться? Марш прощаться и вон отсюда!

Я вернулся в гостиную, засахаренно обнял получужую девочку и вышел на лестницу.

На площадке меня догнала мама и, прижавшись к моему плечу, расплакалась о подступившей старости, ненужности и о том, что «всё было зря».

Я звонил потом папе – спросить, отчего это мама мне всего такого наговорила?

– Грустит, – сказал он, подумав. – Переживает… – и, помолчав, прибавил: – Костя, ты любил бы маму! Всё-таки она тебя вырастила.

Я вернулся затемно. На ветреном нашем холме лютовал март, бил сырым холодом. Дымное небо со страшной скоростью неслось на запад, и кое-где через дым уже проступала звёздная синева весны.

Возле Колиной калитки в аромате берёзовых дров, словно в черёмухе, толклась компания – сам Коля, распахнутый по-апрельски, Ирина в платке и Миша, озарённый свечением телефонной игры.

Пёс хромал по тяжёлому снегу, блинной шерстью разгонял мрак. Он первым почуял меня, подковылял и стукнул в живот снежными лапами.

– Гуляете? – спросил я, отбившись от собачьих приветствий. – Коляныч, шею бы хоть замотал!

– Коля, да! Замотай немедленно! – строго сказала Ирина.

Коля хмыкнул и закурил новенькую.

– Замотай… – протянул он, сладко затягиваясь. Быстрое небо повлекло за собой дымок его сигареты. – Чего «замотай» – вон, весна! – и кивнул на звёзды в прорывах туч.

Ирина запрокинула голову.

– У-ух! Прямо дух долой – всё плывёт, всё летит! Как подумаешь – ведь правда, стоим в самом начале весны! Миша! Да оторвись ты от кнопок – погляди, звёздочки! – воскликнула она и толкнула сына в плечо.

Миша бессмысленно глянул в небо.

Я тоже поднял голову, и как-то пусто мне стало. Всё разрушил, зарубил мамины надежды, еле добрался до дому, а «домашние» – Ирина с Колей – даже не замечают, что со мною неладно. Любуются себе звёздочками.

– Где Николай Андреич? – спросил я в последней надежде, что уж он-то почуял бы.

– Служит музам! Уломал-таки Жанку – выпустят его спектакль. Да и пусть, нам не завидно! – весело отозвалась Ирина. – Мы зато воздухом подышали, щёчки нагуляли! Пойдём теперь спать. Пусть нам снятся сны, в которых счастье! Миша, сынок, пойдём? Тузик, домой!

Тузик сделал круг почёта, подбежал к Коле, затем ко мне, чтобы мы могли положить ладонь на его старую рыжую морду, и растворился вслед за хозяйкой – в дыму едва зародившейся, невидимой ещё весны.

Мы остались с Колей курить у его прихваченной льдом лавочки. Над нами гремела струнами фантастическая арфа липы. Её игру освещал Пажков. Не сам Пажков, конечно, но щедрые прожекторы стройки. И так уязвима становилась от этого света наша земля, словно насильно её выволокли на сцену.

Пороховой дымок Колиных сигарет летел на северо-запад, задевая время от времени и меня.

– Если чего надо – ты скажи, – проговорил Коля, и я понял, что лесным своим нюхом он почуял мою рану, только молчал до поры.

Чего мне надо? И надо ли чего? Я был озадачен, как если бы джинн встал передо мной и подарил желание. Что вынуть мне из пустого сердца? Приказать, чтобы Майя меня любила? Да как-то вот неохота – боюсь, не утешусь любовью по волшебству. Ну а больше у меня и нет никаких идей. Разве что уйти в берёзовый дымок, или хоть в сигаретный, полетать над окрестностью – вот это бы да! Ну что, Коля, могёшь?

Он поглядывал на меня искоса, ожидая.

– Коль, а ты на мандолине часом как? А то у меня мандолина такая – пойдём, покажу! – сказал я, переламывая печаль.

Я побежал в бытовку за инструментом, а Коля остался курить. Когда же с мандолиной в руке я вышел на ступеньки, вместе с холодком сырого воздуха лица коснулось что-то ещё, какая-то иная материя – голос!

Я поглядел через брешь забора, откуда шёл звук, и увидел древесный силуэт и лысину в лунном блеске. Это Коля стоял на своём крыльце, привалившись к столбику. На ремне через плечо у него висела гитара.

Сиплым голосом, сосредоточенно и исступлённо он пел песню о земле и тоске на слова какого-нибудь Дрожжина или Кольцова. Я слушал, сдвинув брови, сопротивляясь накату безнадёги, а потом вдруг сломался – и упал в песню. Замирая – как бы не иссяк звук с Колиного участка, – сел на свою ступеньку и тихонько подстроил струны. У меня нет никакой техники, но я «слухач». Колина мелодия поймалась легко. Дуэтом – через забор – мы исполнили куплета три, а потом Коля сменил пластинку, и мы спели песню про «пулю» из фильма «Пацаны».

После «пули» я затих, ожидая, что ещё предложит мне Коля. Но вместо начального аккорда услышал шорох рябины, хруст подмерзших луж – и вот уж он у моего крыльца! Свет лампочки отогрел Колину замёрзшую под луною голову. Он взошёл по ступенькам, молча оглядывая меня и инструмент, а потом присел на корточки, чтобы оказаться с мандолиной лицом к лицу. Внимательно рассмотрел её струны, корпус, даже приложил к её маленькому боку ладонь и наконец произнёс: «Красивая…»

Как-то бережно прозвучал его голос. Я умилился и хотел дать ему подержать инструмент, но передумал, не доверяя Колиной ловкости. Все-таки это была мандолина прадеда. Потом только я вспомнил, как мы с родителями выбирали её в магазине на Неглинной.Ещё пару минут мы побыли с ним под бегущим небом и разошлись. Я включил пожарче обогреватель и, не раздевшись, лёг. В маленькое окошко бытовки, открытое мной на щёлку, тёк весенний холод. При всей странности методов Коля ухитрился помочь мне. Я почувствовал – нет, не облегчение, но усталость, безропотность земли, лежалого снега, глины. Сон забрал меня, и я доплыл до утра в его милосердной лодке.

34 Афиши и оладьи

Проснулся же вполне пригодным к дальнейшей жизни. В голове моей была ясность.

– Значит, давай ещё раз оценим варианты! – сказал я себе, наяривая кофеёк с бутербродами. – Ты можешь продать свой не дострой, кинуть булочную на Маргошу, найти работу в Москве и брать Лизу по субботам. Это первое.

Второе. Ты можешь достроить дом, держать на плаву дела – и всё равно брать Лизу по субботам.

И третье. Замотивируй уже себя как-нибудь, тупой неверующий баран! Создай простейшую схему: если к середине лета у тебя будет дом, то в нём будут Майя и Лиза! Повесь это себе на дверь – и верь! Может, жизнь сама качнётся навстречу, с Кириллом они поругаются или что-то ещё. Главное – не допускать сомнений!

Вечером после работы я отправился к Тузиным – разжиться у них телефоном Ильи, который, по возросшей моей безалаберности, забыл спросить в Горенках. Их дача светилась парой заставленных геранями окон. Вдалеке, на краю голого яблоневого сада, мне привиделся знакомый силуэт, но я не стал окликать Ирину.

Мне открыл Николай Андреич и с видом довольным, можно сказать, праздничным, велел проходить в дом.

Первым, что в последние недели я замечал у них в гостиной, было вопиющее отсутствие столика. Пустота угла мозолила мне глаза, возбуждая проклятия на голову сгинувшего Пети. Но на этот раз я увидел ещё кое-что, что переплюнуло даже и несчастный столик.

Посередине комнаты на дощатом полу лежала, придавленная по углам книгами, театральная афиша. На ней строго и старомодно, чёрным по белому, было отпечатано: «Весна. Реквием».

– Ну что! Видали? – полным счастья голосом спросил Тузин. – Афиши расклеили!

– Поздравляю! – сказал я, склоняясь над гигантским листом. Дух свежей краски ударил в нос – похоже, и этот запах может быть сладок, не хуже хлебного. – Николай Андреич, а почему «реквием»?

– Ну а как же! Наша пьеса – это поминки! – радостно объяснил Тузин. – Это проводы живой жизни, убитой на всех уровнях – от природы до поэзии! Лучше бы, конечно, использовать слово «тризна», но, боюсь, публика с ним плохо знакома. Так вот, сегодня с утра все доски вокруг театра обклеили, ну и по городу кое-где! – Серые, с янтарной стружкой его глаза пели, я впервые видел Тузина таким юным от счастья.

– Эх, Костя! Друг вы мой! Я сегодня весел! Я сегодня рад! – провозглашал он, летая на кухню и таская в комнату всё, что могло понадобиться для праздника. Сутулые его плечи расправились, колыхалась белая рубашка – не хватало только крыльев!

Вдруг Тузин хлопнул себя по лбу и, обежав гостиную, нашёл на диване телефон.

– Колюшка! – вскричал он, зажав мобильник между ухом и плечом. – Просыпайся, дорогой! Топай к нам! Сегодня афиши расклеили! Хоть порадуетесь за меня!

Он дал отбой и, вдруг растеряв запал, опустился на стул.

– Вот и представьте – в самое мёртвое для искусства время! Так не бывает, это против всех законов, но для меня Жанна сделала исключение. Как только весна умыкнёт сограждан на огороды – мы со своей премьерой тут как тут! Не сомневайтесь, пустой зал нам обеспечен… – и Николай Андреич нежно, словно желая утешить свой спектакль, пробежал взглядом по буквам афиши.

– Знаете, Костя, я всю жизнь хожу с полными горстями – и никому ничего не надо. Гляньте, вон, как хозяйка моя скучает! – и кивнул на окошко.

Фигура Ирины в тулупчике и алёнушкином платке виднелась между голыми деревьями. Она стояла на краю участка, там, где картофельные наделы обрушиваются с холма в долину, и ждала корабль. Неотрывно смотрела в морскую гладь убегающего на север неба.

– Даже не думал, что встречу в своей семье такое воинственное безразличие, – скорбно проговорил Тузин.

– Сами виноваты, – сказал я. – Держите человека в загоне. Хоть бы пригласили её куда-нибудь. Не в театр!..

– Что значит – не в театр? – вскипел Тузин. – Она должна была разделить со мной мою жизнь! Разделить, понимаете? А ей надо, чтоб я деньги приносил и носки не разбрасывал! А у меня нет денег! Дар есть, а денег нет! – Он громыхнул стулом и, встав, подошёл к окну.

Я тоже поднялся, не зная, собираются ли ещё меня угощать или уже можно идти восвояси. Слава богу, Тузин заметил мой жест и возмутился:

– Ну что вы вскочили! Думаете, я буду с вами ругаться? Не надейтесь! Мне ведь надо, в конце концов, с кем-нибудь выпить!

Тут и Коля подоспел. Он оказался в чистой клетчатой рубашке и бритый – сразу видно, пришёл на именины. С собой же принёс узорчатую штуковину величиной с пол-ладони, которую, пользуясь врождённой кладосенсорикой, выковырял по дороге из канавы. Мы тщательно изучили зелёную медь дуги и пришли к коллегиальному решению: это фрагмент старинного стремени!

Пока мы обсуждали Колину находку, а также скорую премьеру спектакля, мартовский день угас. Пропуская перед собой Тузика с Васькой, в дом вошла Ирина и стащила со второго этажа погрязшего в компьютерных войнах Мишу. Бросила неодобрительный взгляд на наш холостяцкий стол.

– Ирин, Мишаня, глядите – стремя! В канаве раскопал! – похвастал Коля. Ирина подошла к столу, повертела в тонких пальчиках погнутый металл и, вдруг переменившись, улыбнулась:

– Знаете что! А напеку я по такому случаю оладьи!

– Это в честь Колиной железяки? – полюбопытствовал Тузин. – А мои афиши, Ирина Ильинична, вам до фени?

– Ирин, а сметана есть? Или, может, сгонять в магазинчик? – заволновался Коля.

– Сиди уже! Знаю я твою сметану! – отозвалась из кухни Ирина. Но по голосу было слышно – она подобрела. Святая цель накормить четверых мужиков согрела её, прогнала тоску.

Вот и прожит день – расклеены афиши, добыт телефон Ильи, вчерашний мрак сменяется новой надеждой. В синей гостиной с хрупкой мебелью и настенными фотографиями я предвижу Майю. Не то чтобы она без ума от Ирины, но вполне может с ней ладить. А с Николаем Андреичем они даже поют. Конечно, поют – ну а как же!

Только всё это будет чуть позже. Ты, брат, главное, верь и терпи. И не ропщи, оглядись вокруг – разве плохо? Хорошо, весело: Тузин примеривает Колино стремя к тапку. Миша стырил мой богатый игрушками телефон. Коля, высыпав спички из коробка, кладёт пятый венец будущей баньки.

И я смотрю на моих соседей, на тёмный март, постукивающий в окно, и в груди саднит неизлитое чувство – может быть, и любовь. Потому что через всю отлучённость от семьи люблю наш монастырёк и боюсь, мы не долго продержимся в нём на оладьях.

Я сел на корточки и погладил холку старой рыжей собаки, разлёгшейся посередине гостиной.

– До чего ж ты хороший, хороший пёс! – сказал я вслух. – Смотри-ка, нос у тебя до чего хорош! А уши! Всё ты понимаешь. Жуй вкусную собачью еду! Будь здоров!И пахло уже вовсю разогретым на сковороде маслом, и Коля с Туз иным и Ирина у плиты, я знал, разгадали моё признание в любви, хоть и не подали виду.

35 Журналистское расследование, часть первая

А утром я позвонил Илье. В прорывах туч посверкивало, как голубые молнии, грядущее небо апреля. Связь прерывалась.

– Да я не дома сейчас, на речке! – угадывалось в разломах. – Смотрю вот на лёд.

– Рыбу, что ли, ловишь?

Илья засмеялся и произнёс довольно длинную реплику. Между глухими провалами я выудил несколько слов – «свет», «Вишера», «по памяти». После этого голос стёрся совсем.

Я перезвонил. На мой вопрос, когда он собирается приехать, Илья сказал, что мог бы прямо сегодня. Вот только допишет, пока глаз помнит утренние оттенки, потом забежит домой, переоденется и сразу – на автобус. Правда, если мама себя плохо чувствует, а Оле куда-нибудь надо, то ему придётся остаться и приглядеть за Санькой. Но тогда он приедет завтра или в другой день, на который договоримся.