Текст книги "Булочник и Весна"

Автор книги: Ольга Покровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

На повороте к монастырю Ирина толкнула моё плечо своим, так что машина вильнула. Я покосился на пассажирку – она примирительно улыбалась.

– Костя! Ну что вы дуетесь? Всё он вам нормально построит! Ну, всё в порядке? Мир?

И тут словно брызги крещенской воды наконец долетели до меня.

– Да сам я виноват, – буркнул я.

– Приедем – дома Мишу оболью водичкой! – пропела Ирина и зевнула, заслонившись пуховой варежкой.

Сразу за монастырём из мглы проявилась сетка забора с вымазанными красной краской фонарями по углам секций. Этот странный зверинец на самом пороге Старой Весны мы проехали, буксуя по разъезженным колеям, а дальше, в берегах высокого снега, забелела чистая и ровная, проглаженная бульдозером дорога домой.И вот уже скачут по деревенской улице Николай Андреич, Миша и Тузик, машут четырьмя руками и одним хвостом. «Ваську! Ваську не задави, гав-гав! – вопят они, кажется, все втроём. – Вон она, вон шныряет!..»

30 Головомаканье

Ирина с Мишей ушли домой, за ними, помахивая хвостом, поковылял счастливый пёс. Я вынул из багажника бутыли, полные лунной воды, и передал Тузину. Он опустил их в снег возле машины и, потирая замёрзшие руки, спросил:

– Ну а вы-то, Костя, как? Макнулись?

Голос его показался мне невесёлым. Я качнул головой.

– Зря! – пожалел он. – Это дело, я вам скажу, ни с чем не сравнимое! Я как-то, женихом ещё, у них там полез! Думал – всё, кранты, воспаление лёгких! А мне, представьте, такую в голову вложили ясность! Мы «Дядю Ваню» ставили. Так понятно было, для чего всё это делается и что будет дальше. Самая счастливая весна в моей жизни! – сказал Тузин и обернулся, как будто там, на другом конце деревни, стояла эта весна. – И вот с тех пор всё не соберусь повторить. Знаете, как будто всё откладываю про чёрный день… Так что зря, зря вы, Костя, не обновились. Вам бы сейчас как раз! Может, разобрались бы с семьёй, с домом.

– Мы с Ильёй договорились, – сказал я, вытаскивая сигареты. – На отделку.

– Всё-таки с Ильёй? – улыбнулся Тузин кисло. – А не боитесь?

– А чего бояться? Я посмотрел теремок там у них, который он строил. Мне понравилось – на вид всё грамотно.

– А я разве говорю, что неграмотно? – возразил Тузин. – Я только хочу предупредить, что он может в любой момент вполне грамотно построить себе дельтаплан и усвистеть куда-нибудь – была бы площадка для старта и погода лётная!

Не знаю, что хорошего было для меня в том, что мой предполагаемый строитель может в любую минуту у свистеть на дельтаплане, но почему-то я не расстроился.

– Он художник одарённый, да, – чуя, что попал мимо цели, продолжал убеждать меня Тузин. – Но вам-то плотник нужен! Может быть хороший художник хорошим строителем? А ещё он у меня невесту украл. – Тут он сделал паузу и, заметив на моём лице внезапную окаменелость мышц, улыбнулся: – Да успокойтесь, ему тогда лет пятнадцать было! Как на свадьбе невесту крадут, знаете?

Я пожал на прощание холодную худую ладонь Тузина и в сомнениях побрёл к бытовке. Мощная, совершенно круглая «противотуманка» луны высветилась над ельником. Надо мной было ясное ночное небо девятнадцатого января. Конечно, дата – это условность. Но не в моём положении пренебрегать!

Не успев передумать, я задернул молнию кармана, где лежали ключи, и побежал вниз с холма – но не по расчищенной дороге, а левее, вдоль леса. Побежал – громко сказано. Побрёл, погрёб через сновидческое препятствие снега – туда, где под мостиком текла узкая речка Бедняжка. Задыхаясь от преодолённых центнеров снега, я ломился точно на белую «лампу». Только в конце пути, когда уже затемнел овраг, свернул и провалился в «зыбучий песок» – это снег в ложбине принял меня по пояс. Пахло речной водой. В безбрежном озере снега – Белом или, может, Онежском, я отдохнул, нюхая влажный ветер. Набравшись сил, пропахал ещё метров тридцать – до более или менее хоженой тропы, ведущей из Отраднова к речке, и почти бегом достиг желанного берега.

А дальше понеслось, как в кино. Среди светлого снега при дружеской поддержке луны я нашёл чёрный край – подобие полыньи. Отломил пластины тонкого льда, лёг животом на заснеженную корягу и окунул физиономию в совершено лунную, свинцово-голубую воду ручья. Лицо обожгло. Это было глупо, больно, а главное, не принесло ни малейшего удовлетворения. Тогда я свесился поглубже и, набрав воздуху, силой протолкнул свою башку сквозь плотную, сопротивляющуюся моему вторжению массу зимней воды. На миг мне показалось, что я проломился в мир иной и уже не вернусь обратно. Однако вот же – фыркаю, отряхиваюсь, как пёс, с волос летят брызги, и хочется завопить от переизбытка чувства: И-йес! Я искупался в крещенской воде! Пусть не целиком, но самое главное – мозги! – окунул!

Минус был невелик – градуса два. Маловато, чтобы обледенеть с лёту. И всё же я пожалел, что ещё в начале зимы отстегнул от куртки капюшон.

Соображая, во что бы спрятать голову, я выкарабкался на тропу и в тот же миг услышал хруст шагов. Напрягся, но уже через пару секунд различил знакомый силуэт. Человек этот, сросшийся с деревней до растворения, словно загримированный под тёмную, косоватую жизнь заборов, под упрямую кривизну стволов, здесь, на лунной равнине, был виден отчётливо.

– Коляныч, ты?

Он прорубался по моим осыпающимся снежными кусками следам и, подойдя вплотную, остановился. Его рука призрачно потянулась к моей голове. Коля потрогал мокрые волосы и, отняв ладонь, зажёг папироску.

– Это кто ж тебя? – затягиваясь, проговорил он, и в его осипшем голосе послышалась тоска, как если бы стекавшая с меня вода была кровью.

– Ты бы лучше дорогу дал! – сказал я, тесня его с тропы. – Полотенца, видишь, не прихватил!

Но Коля не шелохнулся. Вдруг с каким-то стоном – э-эх! – он швырнул сигарету в снег, стащил с себя куртку и нахлобучил мне на голову – рукавом к небу. Мне стало темно. Я высвободил лицо и увидел Колю в новеньком свитере, вероятно, полученном в подарок на Новый год. «Топай! Мозги простудишь!» – велел он и для скорости подтолкнул меня в спину.

С трубой на макушке я добежал до дому. Конечно, с не меньшим успехом я мог бы воспользоваться не Колиной, а своей собственной курткой, но, видно, так уж полагалось для процветания старовесеннего братства.

Обратный путь был короток. У забора Коля сдёрнул с меня свою одёжу и, ни слова ни говоря, умотал. Позже он разъяснил мне не без удовольствия, что увидел со своего участка, как меня понесло во тьму, и пошёл проверить – всё ли ладно.

Первым звуком, который я осознал, проснувшись наутро, был стук – легчайший метроном по стеклу. Капель? Я сел на кровати и, толкнув створку, высунулся в окно, но не успел полюбоваться погодой.

Под окошком грянул смех и восклицания – меня встречали, как именинника.

– Костя, с лёгким паром! С лёгким паром! – смеясь, звенела Ирина, укутанная поверх тулупчика в белую шаль. – А мы пришли узнать о вашем здоровье. На Крещение, правда, не заболевают, но всё-таки!

– Костя, а вы на работу сегодня поедете? – вступил вторым голосом Тузин и, уцепившись за подоконник, сунул свою физиономию в оконную раму. – Я вчера поленился выезд откопать, думал, с утречка. А сегодня глянул, ворочать эту сырость – спину сломаешь! А на вашем танке ничего, проехать можно. Подбросите к театру?

– Да погоди ты с театром! Костя, а вы прорубь на Бедняжке сами рубили? – оттеснила мужа ободрённая крещенским купанием Ирина. – Что, с топором пошли? Слушайте, а на голове вчера что у вас было? Что-то такое фантасмагорическое!

– Колина куртка, – отозвался я спокойно и поискал глазами того, кто меня «сдал». Где ж ты, Коля? Ах вон – привалился к заборчику, куришь свою отраву.

– Они с крыльца видели, – прочтя мой упрёк, буркнул Коля и обиженно нырнул в «отворяй ворота», что выломал ещё осенью в нашем заборе. Снег под его ногами не заскрипел, а как-то влажно ухнул. Только тут я заметил, что метровый слой легчайшего пуха за ночь потяжелел и просел раза в два.

– А сколько градусов? – спросил я, обернувшись к распахнутому Тузину.– Ноль! – воскликнул он радостно. – А может быть, даже плюс!

31 Ждите налётчиков

По крайней мере одна перемена случилась со мной после крещенского головомаканья в речку. Я бросил названивать Майе, признав за ней право не слышать мой голос и не пробовать моего хлеба. Вместо надежды на последовательную наглость я почувствовал иную надежду, может, на Бога? Но ни с Петей, ни с Тузиными обсуждать её меня не тянуло. Напротив, мне хотелось молчать над ней, как молчат монастырские пекари над пасхальной опарой.

Обнадёженное моё молчание выразилось в простой и крепкой тяге к труду. А поскольку никакого конкретного дела, кроме булочной, у меня не было, я и впрягся со всем усердием в наш маленький воз. Маргоша радовалась на меня, как на сына-двоечника, взявшегося наконец за ум. Я работал, и надежда моя прибывала, стремясь к весне, – видно, хорошо я над ней не дышал.

В феврале месяце под карнизом бытовки завелась синица. Каждое утро в окно долетали её разговоры (умывание, звяканье посуды…). Её домик над моим окном означал, что я снова стал осёдлым. Конечно, осёдлость в отсутствие семьи пахла горем, но под конец зимы так свежо, солоно задуло с долин, что я подумал – ещё пара шагов, а там уж наверняка что-нибудь изменится к лучшему.

Несколько раз я был зван к Тузиным на февральский вечерок. В их расстроенной, как рояль, гостиной со скрипучим полом и позвякивающими от порывов ветра стёклами мы с Николаем Андреичем уютнейшим образом дегустировали настои из летних ягод, изготовляемые им собственноручно. Щегольство это пахло лесом и согревало всерьёз.

Под конец вечера, когда растворялась благодатная пелена вишнёвки или смородиновки, на хозяина дома нападала тоска. Он клал руки на стол и пусто – словно выпав из времени – глядел в темнеющее окно. Я понимал его – ему было обидно, что вся дарованная музами пропасть топлива сгорает зря. А почему? Да потому! Не хватило свойств характера. Не хватило, может быть, друга, способного поддержать его, как себя. Да что там, не хватило судьбы!

Однажды в такую вот минуту Тузин поведал мне свой «театральный роман».

– Когда я был ранним юношей, отроком, я попал в театр, – таинственно начал он. – Не на какое-нибудь пошлое представление, а в Театр. В Театр, понимаете? Представьте: ничего не происходит. Сидят себе в гостиной люди, немножко напевают, немножко вышивают, чуть-чуть о политике, фортепиано, смеются. Ровным счётом ничего значительного! И вдруг в какой-то момент через их быт начинает пробиваться свет любви. Реальность лопается, и открывается дверца в райское бытие! И свет этот всё горячее, захлёстывает, и уже зрительный зал весь полон им, сердце дрожит, ты подался вперёд, щеки обхватил ладонями – и улыбаешься безудержно, до слёз, потому что перед тобой – твоя собственная вечная жизнь!

– Вечная жизнь, Николай Андреич, тебе будет светить, когда ты мне помощника по хозяйству наймёшь, чтоб дрова приносил. Или сам утрудишься, – сказала сидевшая тут же Ирина.

Это теперь мне очевидно: вместо слов «я ничего не мог сделать» следует говорить «я не сделал ничего, потому что был чёрств и ленив». Но тогда с чистой совестью я пользовался гостеприимством хозяев и не находил в нападавших на Тузина приступах горя никакого побуждения к действию.

Кажется, и сам Николай Андреич притерпелся к холодно-душию близких и не держал обиды.

– Ничего-ничего! – подбадривал он себя. – Вот разберёмся с текучкой, и начнём бороться за чудо!

Как-то спросонок я вышел на крыльцо бытовки и зажмурился до слёз. Свет свалился на холм, как снег с крыши. Рухнул враз, так что глаза не успели привыкнуть. Я вспомнил, что в бардачке у меня есть солнцезащитные очки. Если так пойдёт, по утрам на восток без них не прорвёшься. Тогда-то до меня и дошло окончательно, что дело и впрямь к весне.

У солнечных дней февраля есть свойство вызывать в памяти мгновения прошлого. Детская дорога из школы, когда шёл без шапки, потея под солнцем, захлёбываясь приливом радостных сил. Затем крохотная Лиза в коляске. Белая Майина шубка, мокрая от первой капели, которая сменится ещё вьюгами. С такой мешаниной эмоций я не справляюсь.

«Да ты и вообще слабак!» – говорит мне на это Петя. Но я знаю, что и он справляется худо. Поэтому в феврале мы с ним обязательно встречаемся без машин побродить по центру. Часа два мы шатаемся, праздно наблюдаем за жизнью столицы, обмениваемся планами и, продрогнув, садимся куда-нибудь в уютное место – утолить нагулянный по ветреным улицам голод.

К сожалению, в этом году я не мог рассчитывать на Петину верность традиции. Слишком круто забрали его перемены. В последнем телефонном разговоре, случившемся ещё в январе, Петя хвастал, что Михал Глебыч Пажков собственноручно взял его за загривок и макает в самые сложные дела. И – кто бы мог подумать! – совершенно иная планета открывается Пете – пластичный ландшафт, который можно менять по своему разумению, извлекая к тому же прибыль. Бизнес, в который он угодил, начал казаться ему творчеством, требующим не меньшего таланта и концентрации, нежели музыка. Кстати, о последней. Пажков купил себе в кабинет роскошный инструмент – для того лишь, чтобы иметь удовольствие дразнить Петю, и даже поспорил с ним в одностороннем порядке, что тот ещё забацает попурри из мировых хитов для его солидных гостей.

Больше с той поры мы не созванивались. И всё-таки ангел дружбы, в которого я верю не на шутку, столкнул нас лбами.

В какую-то пятницу я приехал к родителям и, ползая по близлежащим дворам в надежде на парковочное место, заметил у музыкалки Петин понтовый автомобиль, чистый, как зеркало, несмотря на многодневную слякоть.

Втиснувшись рядом, я вылез из-за руля, и тут же в дверях школы показался Петя под руку с мамой, Еленой Львовной. Хромая и морщась, она преодолела скользкую лестницу и, не заметив меня, со страдальческим выражением лица погрузилась в машину сына.

– Петь! Ты, что ли? – окликнул я. Он обернулся и удивлённо вскинул брови.

– Здорово! Ты чего это здесь! По мандолине соскучился?

– Да тебя с утра караулю!

– Меня? С утра? А чего не позвонил?

– Заработался ты, шуток не понимаешь!

К моей радости, Петя тут же изменил свои планы и, переговорив по мобильному, отложил общение с неким «полезным человеком» до завтра.

– Видишь, у мамы травма, – сказал он. – Грохнулась на льду, уже неделю на больничном. А сегодня у них репетиция – вот возил. Ты меня подожди, ладно? Я уж прямо, брат, соскучился по тебе! К тому же кое-какие мысли у меня есть! – прибавил он интригующе. – Жди! Пять минут!

В пять минут Петя, естественно, не обернулся, но через четверть часа и правда возник среди огонёчков двора – похудевший, с объятой ветром чёрной шевелюрой и сигаретой в зубах.

– Пошли ужинать! – сказал он, вмазавшись ладонью в мою спину и подталкивая в сторону улицы. – Умаялся, как чёрт, а с работы – сразу за мамой. Не жрал ни хрена…

– А, может, побродим? Всё же февраль, погодка…

– Да брось! Где ты тут видел февраль? – возразил Петя. – Февраль тебе Пажков перед домом твоим устроит. Такой вам будет февраль, с подъёмниками, – закачаетесь!Через пару минут ходьбы мне пришлось признать, что февраля на нашей улице и правда не было. Мы мчались по тротуару, пролёгшему между тощими отворотами грязного снега. Это сумеречное пространство, пропитанное запахом трассы и прихлопнутое багровым небом, не несло в себе никаких февральских черт – не пахло детством, не поддувало юностью. С удивлением я подумал, что для нынешних московских детей, в том числе для моей Лизы, именно эта убогая карикатура и именуется февралём! Состарившись, они будут вспоминать её с нежностью.

Метров через сто пятьдесят, в переулке, нами был замечен зелёный огонёк спорт-бара. Мы спустились по каменным ступеням и оказались в погребке с вполне натуральным камином, чадившим дровами неизвестной породы. Я не люблю подвалы и поискал бы что-нибудь наземное, но Петя, заверив меня, что более приличного места в нашей округе нет, сразу намылился ужинать.

Я сел напротив, скинул куртку и почувствовал, что изрядно взмок, поспевая за Петей.

– У тебя скорость пешего передвижения возросла раза в два! – заметил я.

– Скорость передвижения зависит от того, что играет в башке! – объяснил Петя, не отрывая взгляда от перечня яств. – При нынешних обстоятельствах у меня там безраздельная власть «аллегро». Это, конечно, ещё не «престо», но уже лучше, чем было. В основном Вольфганг Лмадей. Ну или Боб.

– Какой ещё Боб? Дилан?

Петя строго на меня посмотрел и вдруг заржал:

– Роберт Шуман!

Я не успел дать свой комментарий, потому что уже в следующий миг Петя поймал официантку.

– Девушка! А ну идите сюда! Люди с голоду умирают, а вы бродите! – отчитал он её со своей обаятельной бесцеремонностью.

– Так что за «мысли»? – спросил я, когда он сделал заказ.

– Дела пошли, брат! Интересно до жути! – объявил он, вольготно откидываясь на спинку стула. – Я в последний год общаюсь с людьми совершенно чуждой мне масти. И вот мне стало любопытно: чего же они все на самом деле хотят, в чём их мотив? Представь, с кем ни поговоришь – поразительное единообразие! Всем надо денег.

Ну ещё продвижения по службе – тоже чтобы бабла побольше. И так это скучно, знаешь!.. – тут он сделал паузу и, помолчав, прибавил: – А выходит, что и я с ними на одной доске?

– Да, Петь, – согласился я от души, – выходит именно так! Ну а мысль-то где? Или вот это она и была?

В свете дурацкого очага, к тому же слегка чадившего, Петины глаза стали рыжими.

– Это присказка, – пояснил он, склоняясь ко мне через стол. – А мысль – вот она! Смотри на расклад! – и он положил передо мной распахнутую ладонь. – У меня есть друг. У меня есть враг. У меня есть карта, где зарыт клад, и дракон Пажков, с которым следует войти в долю. Но у моей сказки нет соли. Понимаешь? В ней нет музыки! Спрашивается: зачем мне такая пресная сказка? – проговорил он и вперился в меня оранжевым взглядом – как если бы это я скрыл от него искомую «соль».

– Петь, а если попроще?

– Сейчас поймёшь, не боись! – заверил он меня и, понизив голос, продолжил: – И вот я стал думать – как мне добыть эту суть? Как зажечь, понимаешь, чтоб горело? И пришёл к выводу: нужно не просто рваться к диким деньгам, а поставить цель – вернуться с добычей в музыку! В новой, разумеется, роли. Музыка – тот же бизнес, ты ж понимаешь. В нём тоже есть свои Пажковы. И Сержи от них зависят.

– Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою. И чтобы государыня рыбка – на посылках?

Я не собирался его обижать, мне хотелось только закрыть тему, но Петя взметнулся – внутреннее пламя рванулось наружу. Он навалился корпусом на стол, так что звякнули тарелки, и, врезавшись в мои глаза потемневшим взглядом, шёпотом рявкнул:

– А ты не суди меня! Ты не знаешь, как это, когда твой паршивенький однокашник попадает в обойму – и он отныне солнце, а ты – ноль! Или, может, ты думаешь – это зависть? Ошибаешься. С завистью я бы справился. Но меня просто ломает, режет от того, что через таких, как он, мою музыку – Мою Музыку! – догоняешь? – продают, как поганый гамбургер! И весь этот бизнес окружает некий священный ореол со словами «служение», «пропаганда культуры», «благотворительность» и тэ дэ!

– Петрович, а если бы место Сержа выпало, скажем, тебе? – спросил я в лоб. – Ты бы как, отказался?

Зря я лез на рожон. Нас спасло только то, что мир полон разумных случайностей. В миг, когда Петя приготовился стереть меня с лица земли, воздух в подвальчике взорвался звоном – официантка разбила бокал. Петя вздрогнул. Его взгляд, налитый последней, пиковой яростью, рассыпался и угас – словно его выдернули из сети.– Не знаю, – слабо качнул он головой. – Наверно, нет…

За его спиной ещё плескался в камине огонь, но внутри прогорело. Еда в тарелке остыла и превратилась в муляж. Петя постукивал вилкой по краю стеклянной пепельницы и, склонив голову, слушал тупой, неглубокий звон.

Настучавшись всласть, он вытащил из пачки сигаретку и долго мял её, прежде чем закурить. Наконец вжикнул колёсиком.

– Родители стареют, – проговорил он, выдувая в сторону дымок. – У мамы идея фикс – надо внуков. Плачет: я в последний раз нянчилась с младенцем тридцать лет назад! Ну это правда. Тут не возразишь…

Я молчал, потому что вопрос матерей и внуков и без того держал меня за горло. Задыхаться и кашлять на эту тему в присутствии Пети мне не хотелось.

– Дом-то будешь достраивать? – спросил он уныло. – Весна вон! – и кивнул на кирпичную стену подвальчика, как если бы в ней светлело мартовское окно.

В двух словах я рассказал ему об Илье и покаялся даже, как мне неловко эксплуатировать одарённого человека. Но с другой стороны, он сам говорил – ему нужна эта работа.

– Правильно. Пусть пашет, – кивнул Петя. – А то художников развелось – полон Интернет! – заключил он и оглянулся, словно ожидал увидеть за спиной по меньшей мере парочку бездарей. Но нет, за соседним столом, развалившись, сидел парень с бритым черепом и смотрел футбол. Он явно не тянул на художника.

Я почувствовал, что пора расходиться. Что поделаешь – не задалось. Петина «мысль» рассыпалась в золу, да, сказать по правде, туда ей и дорога. Придумал тоже – угробить жизнь на счёты с каким-то Сержем!

Рука моя, предчувствуя финал, потянулась за телефоном – убрать в карман – и замерла на полпути. Нет, ребята, мне не туда. Мне бы надо к бумажнику. Потому что в одном его отделении у меня есть средство, которым я сей же час исцелю Петю! Петь, ты ведь падок на красоту? На талант ты падок, ведь правда?

Я улыбнулся и с некоторой интригой в жесте извлёк из бумажника сложенный листок с Ириной-снегурочкой.

– А вот это ты видел? – сказал я, протягивая рисунок Пете. И сразу посвежело в подвале – будто сбрызнули крещенской водичкой.

Со всем своим сомнением, с покорностью и тайной надеждой Ирина глядела на нас из белой зимы листа. Сильные ели за спиной, узкие пуховые варежки.

Одновременно мы подняли от рисунка глаза и в сопряжении наших взглядов снова мелькнула волшебная вещица из Петиного детства, где Марья-царевна в беспредельном доверии прильнула к плечу героя.

Терапевтический эффект рисунка превзошёл мои ожидания.

– Подари! – потребовал Петя.

Мне не хотелось дарить ему Ирину. Прежде всего потому, что Пете она никак не могла понадобиться. Разве что из глупой прихоти.

– Перебьёшься! – возразил я. – Посмотрел и будет. Давай сюда!

Петя резко отвёл руку с листком: а ну-ка отними!

Я понял – он не отдаст, и смирился, утешившись тем, что на фоне глобальной утраты музыки ему будет приятно одержать эту маленькую победу.

Он и в самом деле был рад трофею. Складывая листок, подул на него, как на живую птицу, отогревая, – белый краешек затрепетал. Затем смастерил из пары салфеток подобие конверта и, подойдя к стоячей вешалке, аккуратно убрал добычу в карман своей щегольской дублёночки.Настроение его улучшилось. Он больше не бредил Сержем и карьерой Карабаса-Барабаса, дёргающего музыкантов за нитки, а вместо этого умял с аппетитом совершенно холодный стейк и остаток встречи бодрячком, пожалуй, даже с ревизорским нажимом, расспрашивал меня о делах в булочной.

По дороге к родителям меня терзало самоедство: не подкинул ли я ненароком в Петину «сказку» чужую «соль»? В отношении Тузина это было бы не по-товарищески. К счастью, совесть моя, разморенная повторным ужином у родителей, ушла спать. Я понадеялся, что захват рисунка сойдёт миром, и действительно благоденствовал пару дней, совершенно о нём забыв.

Петя позвонил в понедельник вечером, когда я уже был в деревне, и, едва поздоровавшись, спросил:

– Послушай, а что у них там со столиком?

– С каким столиком? – насторожился я.

– Ну с Ирининым, естественно! Сильно мы его убили?

– Стыдно что ли стало? Хочешь извиниться за разбой?

– Нет, извиняться без толку. Хочу забрать и починить. Пажков у нас интересуется антиквариатом – сам понимаешь, статус обязывает. Так вот, у него мастер есть хороший, может инкрустацию поправить.

Вроде бы ничего дурного он пока не сказал, но на меня навалилась тоска – в груди застонали связки. Я толкнул дверь и, выйдя на крыльцо, вдохнул влажного снегу.

– Петь, а чего это ты вдруг спохватился?

– А снегурочка понравилась! – прямо ответил Петя. – Я её на стол поставил, в рамку. Народ ходит, интересуется – что за дивный образ? Говорю – моя!

Со всей выразительностью, какую только позволил мне мой лексикон, я объяснил Пете, что он не прав. Пусть оставит Ирину в покое! У неё муж, сын, кошка, собака, голубь! А со столиком она и без него разберётся. Тем более что сей предмет мебели вовсе и не её, а Николая Андреича.– Да чего ты горячишься? – удивился Петя. – Я ж не свататься еду. Мне ещё надо на неё посмотреть, при дневном-то свете! А то кто меня знает, чего я там навыдумывал при свечах!

– Ждите налётчиков, – на следующий день сказал я Ирине. – Петя нашёл мастера, хочет отвезти ему на ремонт ваш столик. Ирина никак не отреагировала на мои слова – только дёрнула плечиками. Но, думаю, обрадовалась не на шутку. С тех пор я встречал её под февральским солнцем без платка. Свои волосы, лучистые и рыжие, она больше не заплетала в косу, а закручивала на затылке непостижимым способом. Так природа укладывает головки лучших цветов. К счастью, в ближайшие дни Петя не объявился. Не приехал он и на следующей неделе, чему я был весьма рад.

32 Благовидный предлог

Колокол загудел с утра. Густой и мощный его звон сотряс бытовку. Одеваясь на ходу, я выскочил на крыльцо и осмотрелся: звонили в монастыре. Колокол лупил, как при пожаре, и я, подчинившись вековому инстинкту, помчался по снежной тропе на улицу. Рванул калитку и на краю деревни, там, где начинался спуск с холма, увидел Тузина. Он стоял в своей шинели, ссутулившись, руки убрав в карманы.

– Что случилось? Почему звонят? – крикнул я, прорываясь сквозь гул.

– Вы, Костя, что, не проснулись? – отчуждённо проговорил Тузин и кивнул в сторону пажковской стройки.

Я глянул в долину, и мне стало жарко. На противолежащем холме, прямо за котлованом комплекса, рубили хоровод берёз. Колокол перекрывал завывание пил, и выходило, что деревья падают молча. Кто-то неслышно разбирал наш мир, как детский конструктор, – вынимал из пазов берёзки и ёлочки, чтобы поставить на их место другие детали. Через несколько минут созерцания я смекнул, что деревья рубят согласно определённой схеме – как бы прочёсывая в лесном массиве холма широкий пробор.

Должно быть, я частично оглох, потому что не смог расслышать, как к нам подошла Ирина. Точнее, подбежала – она была распахнута и румяна, со сползшим платком.

– Что же это такое! Почти дотерпели, уже веточки стали бордовые, чуть-чуть не дождались! – запричитала она и, с шумом вдохнув, прикрыла лицо ладонью. Из глаз покатились розовые, подсвеченные румянцем слёзы.

Тузин глянул на жену без одобрения.

– Ну что ж, будет нам в лоб горнолыжный спуск. Не соврал ваш Петя, – проговорил он и, усмехнувшись, добавил: – А мы-то на него с канделябрами!

Мы ещё постояли молча и, потихоньку преодолев столбняк, разошлись.

Не соображая толком, не преследуя никаких целей, я вызвал Петин номер и в двух словах описал ему происходящее на пажковской стройке.

Петя слушал, не перебивая.

– Я сейчас приеду, – сказал он. – Я тут недалеко, в посёлочке.

– Ну а ты-то чем поможешь? – удивился я, но он уже не услышал меня.

Через полчаса – я как раз расчищал стёкла, чтобы ехать в булочную, – Петин автомобиль легко вкатился в горку. Я бросил щётку и пошёл помогать ему парковаться между сугробами.

Петя спрыгнул в снег и уставился на лесоповал. За пять минут до его приезда пилы умолкли. Повисла искристая тишина.

– А что, уже всё? – произнёс он, обернувшись ко мне с таким выражением лица, словно его отхлестали по щекам. – Как-то я, брат, упустил этот вопрос. Несерьёзно я вас предупредил, а вот видишь, как всё быстро пошло! У Михал Глебыча всегда так. Вжик – и новый мир!

– Петь, а тебе-то чего расстраиваться? Ты ж на Пажкова трудишься, – напомнил я.

– Иди к чёрту! Я чихал на Пажкова! – со злобным пафосом выпалил Петя и, сощурившись, оглядел яркую до слёз мартовскую долину с рыжей ямой в белой груди. – Вот вся эта развлекуха – это гнусная паутина, по которой к пауку течёт дань! С её помощью он эту дань из людей выкачивает! Кто сбежал – того догоним! Это ведь он персонально тебя догнал! – обернулся он ко мне. – Паук выезжает на пленэр!

– Ну а ты у паука в тылу типа Штирлиц? – прицепился я было, но Петя меня не слушал.

Ступив поглубже в покрытый хрустящей корочкой снег, он склонился и начал скатывать ком.

– Липкий! Весна уже скоро. Пойдут продажи, начнётся сумасшедший дом… А птицы-то, смотри, всё летают!

Я взглянул на осыпанное птицами небо. В недоумении, как стая маленьких самолётов, которым не дали посадку, они кружили над своим бывшим приютом.

– Всё живое извели, придурки! – продолжал ругаться Петя, наращивая по спирали свой снежный ком. – Заполняют землю по трафарету, чтобы у человека не осталось пространства для поиска истины. Меня и то слопали! Представляешь, звонит мне Наташка, ученица моя, и говорит: дайте мне ваши «Песни рассвета» Шумана, там, мол, всё размечено, как я привыкла. Отвечаю: Наташк, я все ноты давно ликвидировал. – Как ликвидировал? – Посредством перемещения в мусоропровод. И знаешь, что она мне на это заявила? «Петр Олегович, ну это просто детский сад!» Я чуть не рухнул!

Произнося свою чувствительную речь, он скатывал снег в глыбины и придвигал одну к другой. На поляне вырисовывалось основание крепости. Вздохнув, я взялся ему помогать.

Мы заканчивали класть уже третий ряд снежных булыжников, когда с другого конца деревни поползла и приблизилась к нам старенькая, брусничного цвета машина Тузина.

Не доехав до спуска, Николай Андреич притормозил и высунулся в окошко:

– Приветствую, Костя! Здрасьте, Петр Олегович, давно не виделись! Окапываетесь? А я-то думал, после сегодняшнего «покоса» у нас передышка. Неужто получены новые сводки?

– Присоединяйтесь – расскажем! – не отвлекаясь от снегостроительных работ, отвечал Петя.

– Я бы с радостью! Но меня ждут на репетиции пошлейшего действа. Буду биться, чтобы вместо ста процентов пошлости осталось где-нибудь восемьдесят пять. Как вы полагаете, достойная цель? – Тузин улыбнулся и, отсалютовав ладонью, выехал на ведущую вниз дорогу.

Петя встал, отряхивая перчатки и щурясь на солнце. По выражению его лица и позе было ясно: настроение его пошло в гору.

– Да, а кстати, как наша рыжая страдалица? – обернувшись ко мне, спросил он.

– Петь, ты строй давай! – сказал я. – Вон, у тебя бойницу засыпало!

Однако Петя больше не желал строить. Не удостоив меня ответом, он выбрался на дорогу и потопал на месте, выколачивая из ботинок снег.