Текст книги "2017"

Автор книги: Ольга Славникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

В сущности, с Тамарой случилось то, что случается хоть раз со всякой женщиной после тридцати; ее трагическая честность стояла между Крыловым и юным негодяем, как железная стена. Дополнительно Тамара запуталась в неприятной истории, первоначально связанной с отчислением юноши с каких-то оплаченных курсов; она ежедневно звонила по телефону, куда-то ездила, ярко накрасив крепко сжатый рот, платила сама – все никак не могла развязаться, открывались новые обстоятельства, вдруг возникали подозрительные типы в тяжелых драповых пальто, способные стоя ждать по нескольку часов, так что на пол натекала лужа угольной воды. Крылов держался сколько мог, ночуя в спальне для гостей, где душой помещения были сумрак и пыль; все никак не удавалось поговорить с Тамарой откровенно, отогнав от нее паразита, который льнул, тотчас готовый страшно огорчиться, если его не погладят по голове. Крылов был взрослый человек и мог бы сказать Тамаре, что таких, как этот мальчик, много и всякая женщина хоть раз, да попадется; что на этом жизнь не кончается – в том числе и ее с Крыловым совместная жизнь. Но Тамара не шла на разговор и демонстрировала только одно: решимость платить по счетам.

Иными словами, юнец пересидел Крылова. Но стоило Крылову съехать к матери – все в ту же крошечную квартирку с обветшалыми окнами и множеством мертвых мошек на тусклых плафонах, испускавших скудное электричество, – как буквально черед неделю мальчик запросто оставил Тамару ради женщины-продюсера, с которой сумел заговорить на празднике женского журнала и так дошел, излагая свои идеи насчет того, какие бывают люди, до ее особняка. За рыжим чемоданом прислали слугу. Женщина-продюсер, похожая на толстого отличника, с ушами-топориками на мужской квадратной голове, похудела от счастья на четыре килограмма, а потом еще на столько же от лютой тоски.

Так начался разрушительный и славный путь молодого человека, скоро ставшего известным Митей Дымовым. Он побывал домашним питомцем маститого писателя, Директора телеканала, нескольких актрис и, наконец, сумел очаровать главу финансово-промышленной группы «Золото Рифея» Павла Петровича Бессмертного, человека серьезного и позитивного, с коричневыми генеральскими усами, никогда не подозревавшего в себе нетрадиционных страстей – и вдруг нашедшего судьбу. Некоторое время Митя пел на эстраде в стиле light – про летние каникулы и милую Наташку; снялся в молодежном сериале в роли крутого угонщика автомобилей, для чего накачал вполне рельефную мускулатуру; в двадцать шесть начал молодиться – благодаря деньгам Бессмертного выглядел как десятиклассник, его капризная верхняя губа, опушенная, как бабочка, реденьким шелком, была шедевром пластического хирурга. В конце концов Митю затянуло телевидение: его нарядные шоу стали чем-то вроде ментальных помоек, необычайно привлекательных для любителей сплетен. Персоны мужского и женского пола обожали Дымова; «Я многое ему простила», – говорила со значением та или иная львица в овальном декольте, чем поднимала собственный рейтинг. В борьбу за Митю вступили старшеклассницы: здоровенные девки в тесных майках и шортах, принципиально без белья и с метлами на головах, штурмовали Митину контору и били бутылки об его автомобиль. Разбогатев при Бессмертном, Митя, как говорили, теперь и сам кого-то содержал – по официальной версии, перечислял гонорары в сиротский приют. Кроме того, он регулярно выделял вспомоществование трем-четырем актерам, не слишком счастливым на поприще, всегда ходившим как бы в трагическом гриме, с волосами как струйки черной копоти из-под изжеванных шляп – и содержавшим в свою очередь каких-то нежных нищих мальчиков, скромно сидевших за отдельным столиком и кушавших по порции мороженого на двоих, пока великодушный Митя, назначивший встречу в модном кафе, беседовал с отцом семейства о театре и кино.

При этом Дымов не оставил повадок альфонса. Он требовал подарков и получал их тоннами (многое отходило нищим мальчикам, трепетно носившим дизайнерские ожерелья и цветные сапожки на дамских каблуках, отчего их темные дешевые костюмчики становились совсем бумажными). Митя любил говорить, что все его имущество умещается в одном чемодане. Это был тот самый рыжий чемодан с подгнившими углами, что путешествовал с Митей во все, куда он заселялся, богатые дома – и за всю его карьеру ни разу не открывавшийся. Сам Бессмертный не знал, что содержится внутри. Время от времени влюбленный олигарх проникал в отсутствие Мити в его гардеробную, с бьющимся сердцем исследовал иссохшее чудовище, легкое, точно пустой орех неизвестного прошлого; из темной щели с грубыми краями (запекшаяся молния местами разошлась, точно шитый железом операционный шов) тянуло легким тленом, иногда там как будто белело что-то; однажды Бессмертный, подцепив щипцами для льда, вытащил из щели старую цигейковую варежку, сразу облетевшую, будто одуванчик; вещь была такая трогательная, что олигарх едва не заплакал. Был он теперь безусый, с голым и добрым лицом, слегка потекшим на жесткий воротник.

Избалованный бисексуал, обожавший себя во всякой своей вещице, Митя Дымов все же отличался от подобных ему золотых созданий, подвизавшихся на аналогичном поприще. Митя обладал индивидуальностью. За четыре года своей стремительной карьеры Митя возмужал – если это слово применимо к существу, ведущему себя на территории как мужского, так и женского пола словно ищущий достопримечательностей беззаботный турист. Индивидуальность порождалась какой-то тайной травмой. Возможно, разгадка крылась в рыжем чемодане; возможно также, что Митя, балуясь творчеством в пределах коммерческих проектов, случайно наткнулся на необитаемую сумрачную громаду собственно искусства – на заброшенный город, под стенами которого раскинулась пестрая ярмарка с балаганами и каруселями. Город Митю в себя не впустил. Митя подозревал, что существует подземный ход. Поскольку недоступное сооружение казалось крайне мрачным и испускало странную невидимую тьму, приводившую к исчезновению многих приятных вещей, Мите показалось, что предельные истины искусства сокрыты в человеческой гнусности. Из детского интереса к какашкам (Митя, как всякое золотое существо, сохранял в себе ребенка) выработался взрослый интерес к человечьему дерьму. Митя открыл, что самое захватывающее общение между людьми заключается в поедании дерьма друг друга, в смешивании его и дегустации, в предъявлении миру своей напряженной задницы, из которой валятся, как спелые сливы, порции продукта. Телепроекты Мити Дымова дразнили зрителя легким, еле уловимым запашком отхожего места; гости ток-шоу, люди по большей части респектабельные (в иных вариантах от мужчин, как в высококлассных ресторанах, требовались галстуки), появлялись на экране с принужденными улыбками и пытались, отдавая дань модному формату, лишь слегка обозначить процесс испражнения. Но под действием ли таинственного слабительного, в силу ли естественных рефлексов уже через десять минут процесс становился неуправляемым и бурным. Митя, в белом, сильно приталенном костюмчике без единого пятнышка (их у него имелось три десятка, и старые были ужасны, как вокзальные инвалиды), в белой сорочке и в маленьких, как мыши, белых башмаках, сиял в косом овале театрального света, излучая обольстительную невинность. Публика в студии аплодировала, сталкиваясь локтями (на озвучивание, впрочем, шли предварительные аплодисменты, более густые и культурные, которые помощник Дымова, старый гей с тревожными глазами, известный смелостью интимных причесок, извлекал из публики перед записью передачи, будто маститый дирижер из самодеятельного оркестра). В результате ставленники неприятеля (президентского наместника, засевшего в самой высокой точке рифейской столицы, в историческом Алтуфьевском дворце, перекрашенном по случаю его водворения в радикальный купорос) оказывались опущены и посрамлены. Что касается губернаторской команды, то ее представители, прилюдно продемонстрировав задницу, вдруг приобретали имидж чиновника с человеческим лицом.

В этих обстоятельствах Тамара, получившая статус первооткрывательницы Дымова, держалась с королевским достоинством. Никто из сволочей не пикнул, когда Крылов, в севшем от стирки синтетическом свитере и с руками, посеченными каменной крошкой, вновь появился у нее на вечеринках. Крылова встретили как старого приятеля, совершившего кругосветное путешествие. Прислуга говорила с ним подчеркнуто почтительно. Несколько саркастических улыбок, прозмеившихся в группе гостей, были вытравлены, как скользкие мокрицы. В свою очередь Дымов тоже хотел дружить с Тамарой. Этот баловень с легкостью бросал людей – но страшно боялся кого-то потерять. Факт любой потери вызывал у Мити реакцию паническую: хватившись рубашки или брошки, он мог перерыть вверх дном все свое нарядное и неопрятное имущество, сорвать передачу, важнейшую встречу, обползать, сердито хлопая ладонями, узорные полы своих апартаментов. Он не успокаивался, пока не получал назад ускользнувшую безделушку, ставшую вдруг незаменимой, – что бы ни сулил питомцу, ласково воркуя, удрученный Бессмертный. Если же вещица исчезала бесследно (и это было немудрено в хаотичном Митином хозяйстве, где все лежало так, будто только что упало с неба – что соответствовало действительности), Митя оставался в подавленной тревоге, точно в мироздании обнаруживалась маленькая, но очень черная дырка. Митя ненавидел воров – без спроса уволил, топая ногами в белых носочках, шесть единиц вполне порядочной прислуги; но куда страшнее вора был нематериальный сквозняк неизвестности. Отсутствие Тамары в плотном кругу обожателей Дымова было не дыркой, а дырой; неизвестность, исходившая от этой женщины, стоявшей как призрак за спинами ничего не подозревавших Митиных поклонников, нервировала телезвезду. Митя так и этак пытался подольститься к Тамаре: приглашал ее то в модный «Скорпион» с изысканным стриптизом на сюжеты Достоевского, то в строгий, псевдобританского пошиба «Сент-Джеймс», где все официанты были, точно лисы, с бакенбардами. Тамара принимала приглашения изредка – ровно так, чтобы ее отказы не выглядели мэссиджем, – и слушала нервическую Митину болтовню с таким спокойным лицом, что минутами и она сама, и ее нетронутый кофе, и светлые перчатки на столе, лежавшие жгутом, казались Мите ненастоящими. Она ни разу не спросила, что произошло той ледяной и мокрой мартовской ночью, когда приятно пьяный Митя увязался за продюсером. Она была единственной, кому озадаченный Дымов посылал пятикилограммовые букеты в зеркальной бумаге, с пришпиленной внутри двусмысленной запиской. Она вела себя, как будто совершенно запамятовала и Митино житье в ее враждебно-чистой, словно по линейке расчерченной квартире, и собственные хлопоты в Митину пользу, которые только Бессмертному удалось довести до правильного результата. Такого выпадения памяти быть не могло, поэтому Дымов Тамаре не доверял. Временами QH Тамару остро ненавидел. Ночью, лежа на живом, как жаба, гидромассажном матрасе, рядом с голым Бессмертным, у которого из паха, похожего на затянутый серой паутиной угол чулана, остро несло патентованной смазкой, Митя тихо всхлипывал от обиды и одиночества. Шоу «Покойник года» возникло в результате сложных внутренних мотиваций, имевших отношение к Тамаре, половины из которых Дымов не понимал; все, однако, отмечали то особенное вдохновение, что нисходило на Дымова в студии, декорированной битыми надгробьями и лазерными блестками.

***

– Я знаю, о чем ты думаешь, – произнесла Тамара, когда серебряный «порше», стряхнув попрошаек и нервных соседей по пробке, рванулся на свободу Первого Окружного. – О Дымове.

– Верно, – от неожиданности признался Крылов. Он знал, что у Тамары бывают минуты проницательности, когда она буквально видит мысли Крылова сквозь его черепные кости.

– Я помню, что сама во всем виновата, – в голосе Тамары прозвучал излишний пафос, и Крылов догадался, что проницательность убита игрой.

Одновременно он разозлился.

– Да я бы забыл его давно, не маячь эта рожа в телевизоре по воскресеньям, средам и пятницам! Между прочим, мне не нравится идея твоего появления в «Покойнике года». Для чего-то ты ему нужна в этой идиотской программе. По-моему, он приготовил пакость, тебе не кажется?

– Вся его программа – пакость мне. Но я не собираюсь отсиживаться, я пойду и буду защищать свои идеи и свой бизнес. Кстати: послезавтра в восемнадцать у меня на Малышевской первое собрание кооператива «Купол». Обязательно приходи!

– Мне-то зачем? – удивился Крылов.

– Затем, что ты уже полноправный пайщик кооператива. Это мой подарок тебе на день рожденья, хоть дата еще и не скоро. Так что подарок предварительный.

– Спорим, это место на кладбище! – воскликнул Крылов, пораженный тем, что почти понимает язык Тамариной метафизики, от которого по голове, против роста волос, словно проходит частый и очень острый гребешок.

Верно, – ответила Тамара без улыбки, глянув на Крылова своими роскошными глазами, отчего Крылову сделалось не по себе. Он знал, что нельзя, бессмысленно и стыдно бояться того последнего мига, когда он, Крылов, будет отходить и кто-то вот так же, как Тамара сейчас, будет смотреть на него из этого мира, из жизни. Тем не менее репетиция, устроенная вдруг, единственным словом и единственным взглядом, заставила его крепко вцепиться в поручень на дверце автомобиля.

Между тем Тамара, устроившая Крылову испытание, вся была по эту сторону – живая, теплая, очень соблазнительная в легком и строгом костюмчике, расходившемся как бы нечаянно то на груди, то на длинном, прекрасно отшлифованном бедре. Эта подвижная конструкция, несомненно, была произведением высококлассного дизайнера, мыслящего динамически. Плавный «порше», миновав жилое здание цвета горчицы, возле которого Иван и Таня встречались на прошлой неделе, нырнул в глубокий Пушкарский переулок, где уже лежали и висели тут и там свернутые, будто паруса, вечерние тени. До русского клуба «От Сохи», одного из самых дорогих и дурацких в столице Рифейского края, оставалось четыре минуты неспешной езды – и тут Крылов почувствовал, что совершенно промерз в кондиционированном салоне, что Тамарин философский подарок прошиб его, будто дождь промокашку.

– Так ты о Дымове со мной хотел поговорить? – спросила Тамара как бы между прочим, притормозив на светофоре и внимательно глядя на старушонку в кукольном платьице, семенившую на зеленый в сопровождении пунктирной собачки.

– Нет, ты же помнишь, что сама сказала мне по телефону про эфир, я про это и не знал.

– Тогда о чем?

– Послушай, – запротестовал Крылов, – давай спокойно сядем, я соберусь с мыслями. Поверь, мне нелегко начинать с тобой на эту тему…

– Хорошо-хорошо, извини, – поспешно проговорила Тамара, внезапно залившись румянцем до самой прически.

После встряски в душе у Крылова что-то легло не совсем на прежнее место, поэтому он не мог сосредоточиться, а Тамара уже парковалась у резных деревянных воротец, на которых было прибито хилое землепашное орудие с какими-то постромками, напоминающее не соху, а, скорее, остатки скелета клячи, ее тянувшей. У ворот бездельничал, с мордой как ведро, ряженый болван.

Тамара прошла вперед – рослое божество с человеческим телом и головою сокола. Звонким праздничным голосом она поздоровалась с метрдотелем, одетым в тесный клюквенный кафтанчик, радостно помахала каким-то господам, которые отсалютовали ей запотевшими стакашками водки. Уловив настроение важной клиентки, метрдотель провел прибывших в самый почетный кабинетик и усадил под стилизованный портрет Президента РФ, на котором глава Российского государства был изображен в виде богатыря на страшном косматом коне, держащим меч размером с доску из хорошего забора. Официанты, летая шелковыми петухами, сноровисто подали четыре вида кваса – рябиновый, как всегда, отдавал аптекой; также, зная запросы госпожи Крыловой, принесли бутылку божоле и деликатно зажгли украшенную лентой медовую свечу.

Нежное лицо Тамары, как свеча, наполнилось теплом, глаза блистали. Крылов уже сообразил, в чем причина этого оживления, этого волнения, заставлявшего Тамару пить молодое вино большими жадными глотками. Таинственность «темы, которую нелегко начинать», жестоко ее обманула: она решила – или что-то в ней так отозвалось, – будто Крылов наконец созрел, чтобы сделать ей предложение.

Такое случалось уже не впервые. Крылову были знакомы роковые признаки: эта радость, эта прямая" школьная спина и звезды под ресницами. Всякий раз Крылову приходилось буквально скручивать себя, чтобы не поддаться, не произнести того, что от него хотят услышать. Это мучение он принимал по меньшей мере раз в полгода. Раньше его удерживало – он сам не знал, что именно: какое-то дурное предчувствие плюс неприязнь к Тамариному особняку, к апатичному крокодилу с протухшей пастью, к иным приманкам для несостоявшегося Индианы Джонса. Но даже и теперь искушение хеппи-энда было очень велико, и на минуту Крылов подумал, что если у Татьяны есть ее механический муж, то и у него, Крылова, могла бы быть одновременно какая-то супруга. Тут же, после быстрой примерки ситуации, он отчетливо уяснил, что в принципе ничего не потеряет от женитьбы, но сразу же возненавидит все, что не будет Татьяной, что попытается занять ее место и предъявить ее права. «Опять влип», – сказал он себе, делая вид, что интересуется меню, в котором водке было отведено не то шесть, не то восемь грубых, былинной вязью исписанных листов.

Верность Тамары – что было делать с нею? За все четыре года после развода и отбытия паразита к продюсеру у нее ни разу не было любовника. Если бы Крылов очень-очень изредка, под особое настроение, не оставался ночевать в одной из двух ее кроватей с тяжкими драпировками и витыми столбами, у нее и вовсе не было бы секса. Никто, кроме Крылова, не был допущен в эти спальные дворцы – и сама Тамара не принимала ничьих приглашений поужинать в интимной обстановке. В состоятельном обществе, где люди покупали себе уже не столько предметы, сколько ощущения, позиция госпожи Крыловой выглядела почти скандальной. В сущности, Тамара вела себя еще безобразнее, нежели лохматые тетки из Общества Защиты Прав Животных, одетые в синтепластовые куртки с китайского рынка и при этом портящие шубы стоимостью в десятки тысяч долларов, окатывая обладательниц кислой и холодной кровью с бойни мясокомбината. Иначе говоря, Тамара мешала людям наслаждаться жизнью. Никто не понимал – меньше всех Крылов, – чем Тамаре оказался нехорош красавец актер Шафоростов, отличавшийся от всех представителей своей профессии еще и умом, или итальянский граф Рикардо Козино, буквально поселившийся из-за нее в рифейской столице и едва не замерзший насмерть, когда прокатный «фольксваген» сломался по пути к Тамариной резиденции, на призрачной, охваченной спиртовым пламенем поземки ленте шоссе.

Жизнь предлагала Тамаре все разнообразие лысин, шевелюр, усов, осанок, статусов, какое можно было вообразить: факт, что она из этого ничего себе не выбрала, вызывал подозрение в извращенных наклонностях. Некоторое время поговаривали – и даже намекали в журнальчиках пожелтее, – что госпожа Крылова страдает некрофилией; ревнивые вдовы устроили демонстрацию, призывая жен и матерей не отдавать тела «Граниту», акцию возглавила супруга писателя Семянникова, еще совершенно живого, хотя уже довольно плоского старца с костяным, тонкими сединами облепленным лбом, на вид пустым, как орех. Однако классик все еще менял смазливых секретарей, а его жена активно двигалась в политику и выглядела соответственно, то есть была крупна, проста, почти без шеи, с крепко сидящей на плечах сердитой головой. Госпоже Семянниковой пришлось передать конверт отступного, но и без этого слухи не продержались бы долго: Тамара была воплощением телесного и душевного здоровья, она была нормальна и тем вынуждала все свои поступки воспринимать как нормальные. В общем, своей открытой верностью Крылову она достала всех, и больше всех самого Крылова. Он понимал, что должен ей за эту верность, и долг все время рос, уже намного превышая давнюю Тамарину вину, которую она смиренно и демонстративно продолжала избывать.

Но вот она сидела перед ним – сама естественность и теплота. Прекрасная женщина, не виновная в том, что за столько лет ее чувства не потускнели. Невинное дитя, опять вынуждающее Крылова быть ее палачом. Наивное существо, в принципе неспособное понять – несмотря на серьезный, жестко ведомый собственный бизнес, – что в чувствах, как в смерти, человек одинок и отвечает сам за себя. Господи, подумал Крылов, это так тяжело – разбить ее ожидания, что впору растечься жалостью к себе, любимому, к себе, остолопу.

Нервы его полыхнули, когда перед ним внезапно бухнули сковородку, на которой шкворчали и подпрыгивали, как ужаленные, белые грибы.

– Может, сперва поедим? – музыкальным голосом предложила Тамара, расстилая на коленях вышитую крестиком салфетку.

– Видишь ли, у меня неприятности. Большие неприятности, – глухо произнес Крылов, пытаясь ее переключить способом не очень честным, но единственно возможным.

– Вот как? – руки Тамары замерли в воздухе.

– Дело в том, что за мной уже примерно месяц таскается какой-то тип, – сообщил Крылов, глядя прямо на скатерть. – Понятия не имею, что ему от меня нужно. Толстый, нелепый, но ловкий, в руки не дается… – он торопился, но, как мог, толково описал соглядатая – его рубашечки, его манеры скунса; поскольку Таня в рассказе отсутствовала, ему представлялось, будто и в описании шпиона недостает чего-то существенного.

Тем временем румянец Тамары тяжело загустел и спустился на шею, точно дал осадок.

– Ты, стало быть, подумал, что это я приставила к тебе детектива? – спросила она насмешливо, попадая немедленно в точку. Проницательность вернулась к ней, и теперь перед Крыловым сидела совсем другая женщина: прямая, широкоплечая, застывшая в тронной позе египетской царицы на дубовом, пурпурным плюшем обтянутом кресле величиною с крыльцо.

Сам Крылов, помещавшийся в таком же, абсолютно несдвигаемом предмете мебели, почувствовал себя в ловушке. Он уже пожалел о своей откровенности.

– Ты подумал так из-за того единственного случая, когда я смотрела на тебя из машины? – холодно поинтересовалась Тамара, не позволяя себе ни малейшей интонации упрека.

Но, во-первых, случай был не единственным. Не раз и не два Крылов, выходя из мастерской, видел во дворе ее еще позапрошлый черный «мерседес», стоявший поодаль и странно смотревшийся среди нескольких чумазых, покрытых ржавыми язвами «тойот» и «жигулей». Заметив бывшую жену, Крылов делал к «мерседесу» несколько шагов. Но Тамара, в темных очках от Нины Риччи, с незнакомым, словно без зеркала нарисованным ртом, махала ему, чтобы он проходил. Крылов неохотно подчинялся, чувствуя себя героем фильма, от которого ждут каких-то действий в соответствии с жанром мелодрамы. Больше всего в такие моменты ему хотелось исчезнуть из виду. Разумеется, Тамара шпионила за ним. Что она надеялась обнаружить – может быть, девицу, ждущую Крылова на скамейке? Но на черных лавках у подъездов и по периметру оплывшей песочницы сидели только старухи – и в свою очередь держали «мерседес» в коллективном поле зрения, сверкая на Тамару мутными очечками.

Во-вторых, что касается девиц…

– Я, видишь ли, не жду, – перебила Тамара размышления Крылова, – я не жду, что ты поймешь некоторые мои мотивы. Тебе, к сожалению, не свойственны многие чувства. Мне, ты знаешь, бывает трудно пригласить тебя в гости. Ты всегда настолько занят, что создается впечатление, будто ты руководишь крупной корпорацией. Получается, что каждый может видеть тебя просто так, без всякого предлога – только не я. Тебе не кажется это несправедливым? Сколько раз бывало, что ты обещал позвонить и не звонил? Не помнишь? А я помню. За четыре года – восемьдесят три раза. Скажи, я очень тебя побеспокоила, когда постояла немного во дворе? Я отняла у тебя какую-то часть твоей жизни?

Отняла, думал Крылов, машинально ковыряя вилкой пухлый фирменный блин, щедро обложенный черной икрой. Странно у нее устроена память: что-то считает с точностью, а другое, многократное, принимает за одно и то же. Интересно, помнит ли она въяве каждое прегрешение Крылова, или у нее в голове только суммарная цифра, к которой плюсуются новые случаи? Возможно, это общее женское свойство – отнимать, давая. Будь Тамарина воля, она бы окружила Крылова собой со всех сторон: одела, обула, накормила, обвесила дорогой электроникой и украсила сверху розочкой от торта. В чем ее, на самом деле, можно упрекнуть? Всего лишь в нежелании знать, что главная задача рифейского мужчины не в том, чтобы благоприятным образом вписаться в общество, включая женское. Главная задача – оставаться форпостом самого себя. Да, было время, несколько лет, когда ювелирное сырье истощилось, заказы были копеечными, а Тамара внезапно сделала деньги и кормила Крылова – то есть само вещество, из которого состояло крыловское тело, было ею заработано. Тамара не понимает – или, наоборот, понимает слишком хорошо, – что с тех пор Крылов только и делал, что вымывал из организма старые токсины, занимался обновлением клеток. И не Митю Дымова он ей не прощает, как можно было бы подумать со стороны. Должно быть, Крылову просто требовалось время, чтобы сделаться полностью другим – стать новым телом, пусть и в старой одежде, сохраняющей в молекулах запахов, в шелковых ветхих карманах воспоминания о прежних временах.

Вот тогда должно было произойти событие – расставание или возвращение. Нет ничего неестественного в том, чтобы вернуться к женщине, которую уважаешь, с которой счастливо прожил без малого тринадцать лет. Но тут случилось кое-что действительно новое и совершенно непредвиденное. Нечто насильственное. Явление, природу которого Крылов страстно желал осознать и вместить – но понимал, что не вместит. Одновременно все непознаваемое помещалось в нем, дрожало, но держалось прочно – и каждое утро, стоило открыть глаза, было тут как тут. Приходилось признать, что природа человека содержит некие посторонние таинственные примеси, рассказать ли об этом Тамаре? Она, в конце концов, никогда не препятствовала тому, чтобы у Крылова время от времени заводились подруги…

– Я, ты помнишь, никогда не позволяла себе препятствовать твоим другим интимным отношениям, – холодно проговорила Тамара, продолжавшая считывать крыловские мысли. – Ты всегда мог прийти ко мне на праздник с очередной своей приятельницей. Зачем мне было шпионить? Я и так все видела, более того – сама знакомила тебя с привлекательными женщинами…

Вот это и было худшим видом шпионажа. Прежде у Тамары никогда не было подруг. После развода они откуда-то взялись: легко одетые, с литыми длинными ногами, обладавшие способностью по два часа пить одну чашечку кофе и молча улыбаться. Эти женщины не были похожи ни на деловых Тамариных партнеров, ни на персонажей богемной тусовки – следовательно, ими не являлись. У них отсутствовали фамилии, были только имена: Марина, Инесса, Катя, Моника, Кристина. Непонятно, что могло быть общего у Тамары с этими «подругами»; представить себе их задушевную болтовню в гостиной было не легче, чем вообразить разумное инопланетное чириканье. Конечно, состав гостей, бессистемно наполнявших Тамарин особняк, был избыточно разнообразным; вследствие этого мероприятия, задуманные как приемы, сами собой превращались в сокрушительные пьянки. Но если начать разбираться, то у каждого гостя, найденного утром в любой из незапертых комнат, имелась фамилия, которая кому-то о чем-то говорила. Что касается новоявленных «подруг», то личности их находились как бы под паролем или вовсе отсутствовали. Одновременно принцип кастинга явно соблюдался: у всех девиц были очень гладкие прически, обтекаемые головы водоплавающих существ, высокие бровки в форме паучьих лапок и детские круглые глаза, серые либо голубые. Соответствие подразумеваемому образцу выдавало факт, что они на работе. Крылов всегда подозревал, что Тамара, с ее прямотой и склонностью действовать наиболее простым и грубым способом, нанимала девушек через какое-то агентство, в лучшем случае через модельное, – и специально для него, Крылова. Поэтому он под любым предлогом бросал порученную ему «подругу» и предпочитал компанию бармена, издали наблюдая, как приглашенная модель одиноко посверкивает посреди гостиной, будто новогодняя елка.

Впрочем, иногда девицы добивались своего, создавая ситуации, из которых для мужчины не было обратного хода. Общение с длинными телами и общение с красивыми тюленьими головками были настолько разными процессами, что порою Крылов сомневался, понимает ли очередная Наташа, сжимающая его мускулистыми бедрами, что она – это она. Впрочем, тут могла проявляться профессиональная выучка: быть только телом, когда требуется тело. Но ни одна интимная нежность не вызывала у Крылова сердечного отклика. Поскольку красота была для девушек профессиональным стандартом, их индивидуальность могла проявляться только в изъянах: высыпала нежными прыщами, выражалась в неприятной форме наманикюренных пальцев, так что казалось, будто рука, как в фильме ужасов, вот-вот потечет и забулькает. Крылов понимал, что Тамара завладевает им посредством этих женщин: не столько избывает вину, давая ему за Митю десятерых, сколько вампирит, вторгается в сферу, где бывшим женам находиться не положено. Однако там, где действующая жена была монополистом, Тамара закрепилась как организатор. Фактически она стала Крылову женой наоборот: лиса, вывернутая наизнанку дважды, минус на минус, дающий плюс.

Чтобы вернее избежать живых ловушек, поджидающих его в закоулках особняка, Крылов иногда приезжал, что называется, со своим самоваром. Женщины, которых он прихватывал (добирались на электричках, потом пешком по чистому, с деревянным эхом, сосняку полтора километра), были в основном из заказчиц, рыщущих в поисках недорогих бриллиантиков из левого сырья, или вдруг возникала из небытия какая-нибудь постаревшая одноклассница, очень похожая на собственную маму, совершенно свободная на ближайшие двести вечеров. Тамара принимала неожиданную гостью необыкновенно ласково и уже не отпускала от себя, представляя ей то одного, то другого вальяжного мужчину, подернутого тонким жирком наивысшего качества, а также обезжиренных женщин, очень любезных, с уже начавшимся под золотым загаром процессом мумификации. Все они улыбались гостье ровными рядами имплантантов и говорили несколько приятных слов. Чрезвычайно польщенная, гостья как-то необыкновенно быстро напивалась незнакомым шампанским и начинала чирикать, будто воробьиха в апрельской луже. Все это заканчивалось страшными слезами – и, разумеется, разрывом с Крыловым. Самое обидное: женщины, которых Крылов отыскивал себе вдали от Тамариных забот, еще больше походили друг на друга, чем девицы по контракту. Как Крылов ни маневрировал, он неизменно нарывался на один и тот же тип: сухая брюнетка с прокуренной гривой, скрытая неврастеничка и зануда.