Текст книги "Ничего страшного"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
Лазарь боязливо посмотрел на нее, на страшного Ваню, на испуганного Мурманска, но все же решил пойти с ней. Все равно в монастырь нельзя было возвращаться в таком виде. Он окончательно выпутался из сети, перекинул ее через плечо и сказал:
– Ну, веди!
Эльвира суетливо засеменила вперед, Лазарь двинулся за ней, а следом потрусил замерзший Мурманск.
Ваня вернулся к крыльцу, на котором он выронил ключ, и углубился в поиски.
…Незадолго до этого игумен Иустин, обойдя монастырь и не увидев ни Дионисия, ни Лазаря, стал испытывать какую-то смутную тревогу. Себя стал ругать – как это он смог отпустить своих монахов в разгульный святочный вечерок совсем одних, безо всякой защиты… Это не давало ему покоя. Поэтому он вызвал Клима Никифоровича и отправил его в город искать монахов, указав, где они могут быть.
– Чего там, отыщем, вернем молодцов! – пообещал Клим Никифорович.
Завел машину, выехал из монастыря, но сначала решил воспользоваться тем, что он на сей раз без наместника, и завернуть к одной матушке, которая обещала продать ему половину дома. Дело в том, что он хотел купить его “тайнообразующе”, не доводя до сведения отца Иустина. Потому что подозревал, что Иустин его на покупку не благословит, скажет: “Никифорович, зачем тебе дом? Тебе постригаться надо, плохо ли тебе в монастыре?”. Потому что отец наместник считал, что всякий монах, владеющий недвижимостью, неблагонадежен для монастыря. Может быть, даже неблагонадежен для Царства Небесного, но отец Иустин не дерзал делать таких рискованных обобщений. А ему, Никифоровичу, совсем-то в монастырь уходить боязно. А вдруг что не так – выгонят его, где он жить-то тогда будет на старости лет? А тут – дом купит, будут у него тылы. А вот именно тылы-то Иустин-наместник у монахов и не любил. Короче, завернул Никифорович к этой рабе Божией, та его потчевать, оладушки со сметанкой, с пылу с жару. Разморило Никифоровича, размяк он.
– О цене, – она говорит, – не беспокойся, Никифорович, все будет путем...
Короче, счет времени потерял, сам и не знает, сколько он у нее и пробыл, может, полчаса, может, час, а может, и все полтора. Выехал от нее как в мороке каком: уж не колдует ли матушка эта, – так даже подумалось ему. Дурман в голове. А что как монахи уже давно вернулись и почивают в монастыре, пока он их тут по переулкам да по домам выискивает?
Начал с Лазарева крестника, но там случился облом – в доме уже было темно, все спали, видимо, крестник “перепраздновал” именины своего крестного. Во всяком случае, он долго не выходил на стук, потом появился заспанный и плохо соображающий и огорошил Никифоровича, что Лазарь ушел от него один-одинешенек, но это было “давным-давно”. Никифорович поехал к моему дому, но и тот встретил его темными окнами, не оставлявшими никой надежды на Дионисия.
И все же Никифорович оставил машину у подножья холма и стал, цепляясь за кусты, карабкаться вверх, что в подряснике делать было категорически неудобно, а со стороны, быть может, и вовсе смешно. Однако вокруг никого не было, все возможные зрители уже или спали, или гуляли по другим углам Троицка, и Никифорович наконец добрался до цели. Он вошел в распахнутую калитку и тут же наткнулся на стоявшего буквально на карачках страшного всклокоченного бомжа. Тот старательно рылся в сугробе.
Увидев перед собой величавого старика с благодушным лицом, похожего на Деда Мороза, Ваня вскочил на ноги и неожиданно сказал:
– Снега в этом году было мало. Для посевов – плохо. А теперь, я смотрю, много. Навалило. Вон – сугробы. А для посевов – хорошо. Зима холодная. Мороз. Вот.
Никифорович стоял перед ним, кивал, соображая, что встретился один на один с братаном, который только что что-то зарывал в снегу, – может, оружие, может, деньги, а может – и того, останки жертв, а где-то здесь его дружки, а где-то здесь, быть может, и монахи, Дионисий-то ведь точно сюда пошел, а ну как они его – Господи, даже и предположить жутко. Что ему в снегу-то нужно, зачем он говорит, что много снега – это хорошо, для чего, собственно, хорошо? А – следы заметать, улики закапывать: чего роет? Руки красные огромные, как две снежные лопаты раскинул, страшный, заросший, на человека почти и не похож, зубы заговаривает – про посевы…
И тут Никифорович увидел в двух шагах от него черного кота. Кот сидел и облизывался, да еще и мыл себе лапкой белую мордочку, потому как Ваня все-таки выполнил свое обещание и отломил ему от своего батона изрядный кус докторской колбасы. Никифорович, несмотря на белую морду кота, внутренне содрогнулся, подумал: “Э-э, да тут не разбойники, тут жди чего похуже”, мысленно осенил себя крестным знамением: “С нами крестная сила” – и строго спросил:
– Что зарываем? Где все?
– Один – в доме, прямо на меня выскочил, да я схватить его не успел, а другие пошли к соседке, – Ваня улыбнулся. – А одного они связали и томили в сарае. Разборка тут какая-то, – прибавил он, ловя себя на желании понравиться благообразному старику-монаху.
Но вдруг его поразило странное предположение – а чего, собственно, он здесь делает, а? Монах, в такое-то время? Хозяйки нет, а он пришел. А где, собственно, Незнакомка? Ах вот оно что – они ее заперли в доме, а этот – сторожит. Может, он благообразный-то благообразный, а сам – из их шайки? Ну, бывают такие случаи. Один – на стреме стоит, положительного изображает, дружинника, представителя власти, а сам… Операция “Ы”. Маскарад, одним словом. Ваня тут же переменил тактику, пуская в ход уроки КПЗ – недаром же он провел там полтора года:
– Ты чего мне тут пенку пускаешь, разводишь темноту с чернотой? Ты чего это свистишь, травишь, тянешь фазана, шаманишь, шлифуешь уши, лепишь горбатого, липуешь, мухлюешь, парафинишь, накалываешь, буровишь, шобла-шелупень-чувырло-хипежник-фраер-задрыга-лох-мазурик-лярва! Вали до хазы, там они тебя, у соседки, ждут. Пойди, пойди к ним, скажи – без понта, первоначальный план не удался, малина занята, уходим дворами. Или ты к этому твоему дружку устремляешься, который в доме засел? Знаешь стих: “Ворон крови попил. Сыт”. Дошло? А женщину зачем похитили? Сейчас и дружка твоего оттуда выкурю. У тебя, кстати, закурить есть, нет? Ты молитвы-то знаешь, монах? Ну, читай “Отче наш”. А то по всей Москве такие ряженые в рясах расхаживают, милостыню на монастыри собирают, а скажи им: прочитай-ка, брат, “Верую”, а они ни бэ, ни мэ.
Никифорович слушал его с напряженным интересом и, что странно, почти и без испуга: он все старался уловить смысл. А кроме того, его поразил странный контраст между всеми этими диковинными, какими-то заморскими словесами, о происхождении которых Никифорович как-то сразу и не догадался, и совершенно невинным и “свойским” Ваниным взором. Кроме того, его совершенно сбило с панталыку, что этот, с черным котом, предложил ему прочитать молитву: про такое поведение лукавого он не слыхал. Напротив, в монастыре говорили, что враг рода человеческого от молитвы как раз бежит, трепеща.
– А почему? – только спросил он. – Почему эти монахи “Верую”-то не знают?
Пока Ваня испытывал Никифоровича, монах Лазарь, оказавшись в натопленном доме Эльвиры, скинул с себя ледяное пальто, сплошь усеянное опилками, сором, древесной трухой, и принялся приводить в порядок подрясник, прежде всего скинув его полы с плеч.
– Так ты, видать, поп? – вытаращил глаза Мурманск.
– Я – монах, и потом, что значит это “поп”? Почему сразу – “поп”? Сказал бы – “священник”.
– Батюшки, так мы монаха, как разбойника, связали да в сарай затолкнули! – запричитала Эльвира, придвигая к печке маленькую скамеечку и усаживая на нее Лазаря. – Прости, милок, обознались. Это хозяйка-то на нас страху напустила, ну мы и вызвались присматривать да милицию вызывать. Я тебя сейчас всего отчищу, отогрею, вон чайку поставила, огурчики у меня есть маринованные, картошечка закутанная с разварочки, рюмочку прими для сугреву. Чисто не для пьянства, а для лечения. А мы крещеные, разве стали бы молитвенника вязать да в грязи валять! Прости нас, сердечный!
– А чего ты шапку мне на лицо надвинул, с сетью этой на меня полез, зачем тебе сеть-то рыболовная посреди зимы? – недоверчиво ворчал Мурманск. – Я, вишь, тоже рыбак, но мы зимой сетями рыбу не ловим…
Лазарь прижался боком к жаркой печи, размяк.
– Я тебя довезу до монастыря, не держи обиду, только помоги машину из сугроба вытолкнуть, вмиг доставлю.
Эльвира уже постелила скатерть, разложила огурчики и капустку, поставила рюмочки и пузырь с самогоном.
– А я в церковь не хожу, – вздохнул Мурманск. – Грехи не пускают. Да и некогда. Я вот чувствую, что у меня Бог – в душе. Ну выпьем – для выздоровления. А то я тоже больно задубел на морозе. Руки не слушаются. А сейчас еще машину откапывать… Ну так я правильно мыслю – главное, чтобы Бог был в душе?
– Да вот ты сейчас меня с разбойником спутал, хотя ведь все-таки можно было почувствовать, что я – не он. Ну, что какие-то от меня другие энергии исходят. А ты их не прочухал, пошел на меня, как на медведя… А если такое элементарное дело не можешь просечь, то как различишь, кто это у тебя в душе – Бог или притворщик, тот, который Им прикидывается?
– Это верно, – вздохнул Мурманск, запихивая в рот капустку. – Мне вон недавно вместо тасола простой подкрашенной воды продали. Все, фабричная упаковка! Я залил, а морозы, и как там все замерзнет, как рванет! А как проверишь? Ну теперь я нюхаю, а то и пробую на язык – у тасола такой вкус… особенный. А что – вместо Бога могут тоже невесть кого подсунуть?
– Вот именно, – миролюбиво отвечал Лазарь, радуясь теплу, покою и тому, как удачно пошла его проповедь.
Отец Дионисий же, услышав грохот на кухне, устремился вслед за Валентиной. Он рванул на себя хлипкую дверь уборной, сорвал крючок и выскочил насквозь, спотыкаясь о дрова.
– Валентина, – позвал он и пошел на ощупь на шум в комнате. Он понял, что она, должно быть, попала в собственные же ловушки.
Тут до него и донеслась ее грозная отповедь о том, что “дом окружен”: наконец он все понял.
– Валентина, – повторил он, – что же это за маразм такой! Это же я, иеродьякон Дионисий! Вы что, не узнаете меня? Я на вас не обижаюсь, но и вы на меня не должны сердиться. Дом действительно окружен, но никакие это не соседские голоса. Тот, кого мы ожидали, здесь, у самого крыльца. Я наткнулся на него. Форменный уголовник. Пощады от него не жди. Да он там и не один. Прислушайтесь – прямо под окном разговаривают.
Из комнаты раздался стон, потом радостный крик:
– Отец Дионисий! Откуда вы здесь? Как вы почуяли, что я в беде? Как вы сюда попали? Это по внушению свыше – я точно знаю! Я так настрадалась! Бандит каким-то образом проник внутрь, я его видела – гадкий такой, вид бесовский, и теперь он затаился где-то здесь. У меня есть топор и кочерга.
– А почему так темно?
– Я вырубила весь свет. Нет, у нас точно с вами есть духовное родство, я так и чувствовала...
Дионисий, спотыкаясь, стал пробираться обратно через уборную в предбанник, шаря по стене, чтобы нащупать пробки.
А в это время к дому уже направлялся милиционер Игорек. Был он маленького росточка – странно даже, что такого взяли в милицию, с лицом в меленьких красных прыщиках: именно что не Игорь, а Игорек.
Не знаю, почему в Троицке вся милиция такая хлипкая? Что-то в этом виделось явно символическое, склонявшее к мысли, что сей монастырский городок был не под сомнительной защитой ненадежных человеческих рук, а под крепкою дланью Божьей. Меня, когда приезжала на машине, все время останавливал, хотя и высоченный, но болезненно худющий – кажется, вот-вот переломится пополам – лейтенант Маточка. Так и говорил: “Лейтенант Маточка. Вам за нарушение – штраф. Вы проехали по улице, не пристегнувшись ремнем, – непорядок”. Или: “Лейтенант Маточка. Вам штраф. Почему у вас колеса, как у “Татры”? Непорядок”. В конце концов, завидя его загодя, я сразу доставала купюру, чтобы он немного подкормился. Единственный раз, когда он зазевался и меня не остановил, я затормозила сама: “Вы – Маточка? Почему не останавливаете? Непорядок. Вот, возьмите штраф”. Он удивился, но взял. Правда, с тех пор старался мою машину не замечать. Даже нарочно отворачивался, когда я проезжала мимо.
Однако вернемся к Игорьку. Пришлось ему бросить машину возле какой-то застрявшей в снегу колымаги, в которой, приглядевшись, он узнал “жигуль” кума, и теперь он шел, бдительно посматривая по сторонам и ощупывая рукой табельное оружие. В темном саду он увидел двоих, один из них что-то методично внушал другому, а тот слушал его внимательно и наматывал на ус. Это поразило Игорька весьма неприятно: Эльвира говорила ему, что преступник один и к тому же связан, да еще и заперт в сарае. Поэтому он несколько сбавил шаг и глубже – для суровости – надвинул на лоб шапку.
– Ваши документы, – тоскливо произнес он, на всякий случай не входя в сад, а остановившись у калитки и стараясь не заступить за черту света, отбрасываемого единственным фонарем. Дальше уже шевелились тени, постепенно сгущаясь, чтобы перейти в кромешный мрак.
– А ваши документы? – моментально отреагировал Никифорович. – Я – водитель наместника Свято-Троицкого монастыря. Вот таким макаром, Господи Боже мой!
И он победоносно посмотрел на Ваню с его черным котом.
– Еще чего! Ты у меня поговоришь! Из монастыря он! В такое время монастырь ворота свои закрыл, молится, поклоны кладет. В отделении у меня поговоришь с твоим макаром! – посуровел Игорек, но на всякий случай сделал шаг назад, оказавшись в самом эпицентре света. – Всякому преступному элементу свои документы показывать – это ловко придумано. Приказываю вам следовать за мной – до выяснения личности.
Ваня испугался, что милиционер их сейчас уведет, а его будущая спутница жизни так и останется в темном доме вместе с бандитом. Поэтому он решил сманеврировать:
– А может, ты и не милиционер вовсе. Может, ты просто так – переоделся милиционером, а его убил и закопал в снегу, – неожиданно ввернул Ваня, подхватывая на руки кота. – Мне в КПЗ такие случаи рассказывали. Ишь, метр с кепкой, мальчик-с-пальчик, от горшка два вершка – приказывает он тут, я вон тебя на козырек над крыльцом посажу, что делать будешь? А лучше-ка попробуй войти в дом.
– А кот-то тебе зачем? – не утерпел Никифорович и, словно мстя Ване за вопросы о куреве да о знании молитв, спросил, стараясь выказать ему как можно больше презрения: – Продаешь, что ли? Что – неразменный рубль?
– Какой-такой еще рубль, это мы в отделении сейчас разберемся, – грозно затянул Игорек. – А за оскорбление ответите. Дразнится он тут, угрожает. Я при исполнении. Прошу не оказывать сопротивления представителю власти, прошу организованно пройти в машину... Предупреждаю, у меня табельное оружие.
Это придало ему смелости, и он решительно шагнул в темноту.
– Видали мы таких на зоне, – совсем уж расхрабрился Ваня и сплюнул в сугроб.
В этот самый момент Дионисию все-таки удалось ввернуть пробку, и в окне кухни вспыхнул свет. Через мгновение там мелькнул и сам он собственной персоной в собачьей шубке. К груди он крепко прижимал блокнот в кожаном переплете. Поймав Валентинин взгляд, скользнувший по его трофею, он кротко спросил:
– Я возьму его обратно, ничего? Я вам другой подарю. Или – узор. Хотите – узор?
– Что у вас за вид? – ахнула Валентина. – Ну да, Святки же, а я и не догадалась – ряженые повсюду ходят, вы, наверное, колядовать пришли, а тут такое... А подарки мои – конечно, берите, простите, если что не так.
Что-то шевельнулось у нее в груди – нечаянная радость, догадка полыхнула в мозгу: он переоделся, чтобы никто его не узнал, пока он шел сюда. Чтобы прийти инкогнито... А зачем? Что он хотел этим сказать? “Прости, это я так специально выразился про духовный союз, чтобы тебя испытать... Мне так дорого то, что ты мне подарила… Споем же “Добрый вечор, пане”, растолкуем какое-нибудь место из Священного писания, прочитаем вместе акафист...”
Нет, материал явно ослабил свое сопротивление...
– Отец Дионисий, – радостно вскрикнул Никифорович, увидев его наконец в зажженном окне, и победоносно показал на него милиционеру: – Вот он – это наш, из монастыря. Диакон. Таким макаром...
Он принялся колотить в окно.
– Что – и этот бомжара в окне – тоже из монастыря? – вскинулся Ваня. – Да, я подозревал, а теперь явственно вижу – правильно вас вызывали, только не один тут налетчик, а двое их. Шайка. Я того, который в доме, давно уже стерегу, а тут – этот, другой, переодетый. Ловко же замаскировался! По Москве тоже много таких бродяжит. Волки в овечьей шкуре. Я сразу их узнаю. Женщину захватили. Берем их – и к вам! Я пособлю.
– Ах, так он переодетый, – хмыкнул Игорек, чувствуя облегчение, что хотя бы эти двое у крыльца оказались поврозь, а кроме того, испытывая нечто вроде благодарности этому рыжему за поддержку. – Вот оно что. А то я думаю: почему он в монашеском костюме? А мне Эльвира звонит, говорит, приезжай, забирай разбойника, а то он в дом рвется, не ровен час ограбление. А на мне – висяк. Выговор могут влепить.
Отец Дионисий приложил две ладони к стеклу, выглянул, всматриваясь в темноту, наконец радостно закивал: узнал Никифоровича, который делал ему знаки: “Открой! открой!”, разглядел Игорька в милицейской форме, нахмурился, переведя взгляд на Ваню.
Наконец он махнул рукой Никифоровичу, указывая ему в сторону двери, и тот двинулся огибать дом. За ним устремились Ваня и Игорек. Дверь распахнулась, и они, отряхнув на пороге снег, стали заходить внутрь. Первым прошествовал Никифорович, вторым оказался Ваня, которого сзади тихонечко подталкивал в спину Игорек, словно давая понять, что все у него под контролем, он сам начеку и вводит их в помещение не иначе как под конвоем. Но в дверях Ваня вдруг замешкался, явно из вежливости пропуская Игорька вперед.
– После вас, – бдительно сказал страж порядка.
– Да входите, входите, не бойтесь, не убегу, – улыбнулся Ваня.
Игорек заколебался, но все же прошел вперед, Ваня же последовал за ним, захлопывая за собой дверь. В доме царил разор и хаос.
Однако они не видели, как со стороны Эльвириного сада к внутренней калитке, соединявшей участки, приближались Мурманск и Лазарь, оба с лопатами наперевес. Они-то не видели, зато и Мурманск, и Лазарь прекрасненько даже успели разглядеть, как милиционер исчез в доме, подгоняемый сзади страшным бандитом, сразу запершим за собой дверь.
– Ну все! Хана теперь Игорьку! – запричитал Мурманск. – Взяли его в заложники. Пытать теперь будут. Обиды лагерные вымещать.
– Будем штурмовать? – как-то вяло поинтересовался Лазарь.
– А ты что думал? Ведь кум же мой. Куманек. Отличник учебы был. На гармони играл.
И они остановились у дверей, чтобы обсудить стратегию.
А игумен Иустин, позвонивший на нижние ворота и узнавший, что Никифорович уехал, да так до сих пор не вернулся, встревожился не на шутку. Он послал келейника по кельям Лазаря и Дионисия, но и тот вернулся ни с чем. Тогда наместник взял ключи от старой Волги, стоявшей в нижнем гараже, раскочегарил ее и отправился самолично на поиски пропавших монахов. Весь город был уже погружен во тьму, завален снегом по самые окна низких изб. Он ехал медленно и осторожно, заглядывая в глубь улиц и проулков, вилявших в сторону от главной дороги. Наконец на одной из них, той, что как раз проходила у подножия холма, на котором возвышался мой дом с окнами, полными веселых огней, он увидел свою машину. Он остановился и полез по холму.
Честно говоря, он был очень зол. Ну что за дела – наместнику вот так ночью бегать за своими насельниками. Наверняка ведь гуляют там, веселятся, совести у них нет – вчера ведь только были в гостях, нет, и сегодня им подавай застолье, байки. Никифоровича бы хоть постыдились – ясно же, что наместник его за ними послал уже больше двух часов назад, так нет... Развинтились! Нет, строгость монаху всегда полезна, а попустительство подстрекает его ко греху. Он уже придумывал прещения, которые ожидают его чернецов в случае самовольной отлучки из монастыря или возвращения после девяти вечера, он уже понял, как надо организовать систему пропусков на нижних воротах, чтобы никто не мог проникнуть тайно и избежать возмездия, он уже представил, что именно скажет сейчас этим своим лжебратиям, так коварно пользующимся его дружбой. Вот еще – драхмы потерянные, заблудшие овцы нашлись, чтобы он теперь их, как пастырь добрый, тащил через ночной буран на своей спине... Наконец, вскарабкавшись и задыхаясь, он вошел в калитку и различил мужские голоса, которые вели бурный диалог. Слышалось что-то такое: “Я драться-то не могу”, “Так это я буду бить, а ты только пугай, размахивай побольше лопатой, а когда упадет, знай залавливай в сеть да вяжи”. Он помедлил, но все же, помолясь, шагнул вперед, завернул за угол к двери и тут вдруг нос к носу столкнулся с красномордым мужиком и с Лазарем, в руках у которого была лопата, а с плеча свисала длинная сеть. Они будто и не сразу заметили его, настолько были погружены в разговор. Он опешил.
– Отец наместник, – наконец изумленно протянул Лазарь. – Зачем ты здесь? Разбойники все-таки забрались в дом, взяли в заложники милиционера...
– Мой кум, – сокрушенно пояснил Мурманск.
Иустин поднялся на крыльцо и с силой нажал на звонок.
...А что же было со мной? Думаете, я на всех порах мчала в столицу в теплом купейном вагоне, отлеживая бока, созерцая заснеженные просторы и прихлебывая горячий чаек с этой вечно назойливо звенящей в стакане ложечкой, – настолько назойливо звенящей, что она сделалась уже литературным штампом? Да как бы не так...
Посадив Ваню на автобус с легким сердцем, что все так славно уладилось, я отправилась за железными дверями, все посмотрела, приценилась и преспокойно вернулась на вокзал. У меня было еще достаточно времени, так что я не торопясь зашла в ресторан, съела салат и, когда настал срок, чинно проследовала на перрон. И тут что-то вдруг стало у меня в душе щемить. Это тревожное чувство все нарастало и нарастало, пока я не поняла, отчего: билета-то у меня не было! Как так? А так: я его так и не купила. Встретила Ваню, напридумывала всяких картин из его будущей жизни, дала ему денег, снабдила всякими наставлениями... Вытеснил он у меня из головы мой билет. Спохватившись, я ринулась снова в ту кассу, около которой его и встретила. Там огромная очередь: конец школьных каникул, все стремятся в Москву, билетов нет... Что значит, нет? Нет – и все! А муж меня ждет поутру? А автобусы в Троицк уже перестали ходить? А на дворе – полдесятого, метель?
Я чуть не заплакала: “Господи, это я во всем виновата, но устрой все ко благу! Обрати все во славу Твою”. Вспомнила вчерашние наставления монахов после их святочных рассказов, возопила: “Собери, как рачительный Хозяин, там, где Ты не рассыпал”.
После моей повинной мне стало легко: должно быть, я с самого начала сделала что-то неправильно, надо было мне Ваню самой привезти, бедолагу такого, непутевого дурня, колобка, который катится-катится неизвестно куда, и все, кому не лень, его покусывают со всех боков, пока не сожрет его окончательно какой-нибудь лукавый зверь. А ведь колобок-то хороший, добрая потрачена на него мука. И теперь что – этот уголовник придет, а Ваня-бомж, проведший полтора года в КПЗ, начнет ему на фене объяснять, чтобы он проваливал, да сплошное кровавое побоище будет... Кончится все тюрьмой.
Я поймала машину и помчалась обратно в Троицк.
Когда я вошла, никто меня не заметил. В доме было примерно так, как после недавнего налета бомжей. Весь пол был залит густой жирной жижей, мутной водой, в которой валялись опилки, гвозди, осколки и даже поленья... Я поняла, что братан-близнец все-таки сдержал свое обещание. Но каково же было мое изумление, когда я распахнула дверь комнаты и увидела, что все – Дионисий в своем диком наряде, Лазарь с сетью, отец Иустин, Валентина, Ваня, милиционер с пистолетом и Мурманск с Эльвирой, – стояли в комнате и, жестикулируя, говорили одновременно. Ваня даже силился читать стихи, стараясь держаться поближе к Валентине, но его, кажется, никто не слушал. Увидев меня, все смолкли.
– Вот и хорошо, – наконец проговорил отец Иустин. – Наверное, нам пора.
– А этого, – сказал милиционер, – я должен задержать... До выяснения личности.
Он ткнул пальцем в Ваню.
Тот выразительно посмотрел на меня:
– Вот, – окатывая всех невинным голубым взором, он поднял сумку с продуктами, которую все еще держал в руке. – Может, перекусим? Там яички, колбаска...
– Гепнулись твои яички, – отозвался Мурманск. Действительно, из пакета сочилась желтая склизкая жижа.
– А это – кто? Это и есть тот братан? – поинтересовался Дионисий.
– Это мой студент. Он приехал сюда пожить, отдохнуть душой... В любом случае – он не виноват.
– А почему у него такой странный вид? – спросил отец Иустин, уходя и жестом приглашая монахов вслед за собой.
– А у Дионисия почему? – ответила я вопросом. – Ну, он просто настрадался от себя самого. Это длинная история. Загадочная душа. Купил лошадь – без хвоста.
– Ему бы помыться, – сказал Иустин-наместник. – Хочешь, я возьму его с собой в монастырь? Чтобы он хоть в ванну окунулся, что ли...
Я сказала:
– Бери.
И они все ушли.
Мы с Валентиной все вычистили и уже далеко за полночь улеглись спать.
– Знаете, – сказала она, – я раньше совсем не понимала монахов. А теперь поняла. Они же не могут дружить, представляете или нет? Не имеют права. Потому что дружба – это всегда пристрастие. У них не может быть и духовного союза. Потому что союз – это привязанность. Поэтому они так строги. Иногда – слишком даже строги. Просто жестоки. Вот как им трудно. Но сердце-то не обманешь...
Я попробовала заговорить с ней о Ване, ну, чтобы она позаботилась здесь о нем, заключила бы с ним духовный союз. Тем более что это такой материал, что никакого сопротивления не окажет. Но она уже спала. Да это и было лишним: Ваня как ушел тогда мыться, так больше никогда не выходил из монастыря. Как забрал его с собой Иустин, так он и остался возле него. А если и обрел себе Хозяйку, то ею оказалась Сама Царица Небесная – покровительница всех честных иноков.
Когда муж мой поминает мне эту историю, заставившую его так волноваться, – ведь я обещала приехать, а сама задержалась на лишний день, – я ему говорю: наверное, для того, чтобы отдать человека в монахи, да еще на Святки, требуется с особой лихостью закрученный сюжет.
А бандит, который вызвал весь этот переполох, так и не появился: должно быть, он добыл-таки себе визу в Эстонию и уехал в родной Кохтла-Ярве к маменьке и братку-близнецу.
И дом мой после этого никогда больше не подвергался разграблению, хотя я так и не поставила на него решетки: знающие люди мне сказали – бесполезно, решетки-то вместе с железными дверями в первую очередь и сопрут, но он и так, по милости Божией, стоит, целехонький, до сих пор и ждет, пока его не превратят в молитвенный скит.
Никифорович, как и предполагал отец Иустин, оказался неблагонадежен для монастыря, поскольку недвижимостью он все-таки обзавелся. Хотя он и принял постриг и живет в монастыре, все норовит, что ни день, хоть вполглазка, мельком взглянуть на свое заветное приобретение. Скользнет взглядом и удовлетворенно вздыхает: “Вот таким макаром, Господи Боже мой, вот таким макаром...”.
Что же касается кота, которого подкормил добрый Ваня, то, как это и было им задумано, он достался Валентине. В конце концов, Ваня же получил за него свой неразменный рубль.
