Текст книги "Ничего страшного"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Берегись, попка, владыку! Грабеж! Грабеж!
Владыка услышал, побелел, позеленел, благость с него сразу вся спала, напрягся он, спрашивает:
– Что это у тебя за супостат такой, кто его научил таким мерзостям?
А попугай в ответ:
– Грабеж! Грабеж! Владыка! Берегись!
Ну, владыка откашлялся, огляделся, увидел, что несолидно ему откликаться на злобствования неразумной твари, которая, по грехам человеческим, всуе мятется, и сухо так говорит иконописцу:
– Хотел я тебе почетное задание дать в главной епархиальной резиденции, но, вижу, ты пока недостоин. Тварь бессловесную ругаться научил, бесословить… Вот покайся, помолись, исправься, тогда, может, ты и сподобишься получить от меня приглашение. А пока и не проси, и не рассчитывай ни на что!
С тем и укатил, величавый. А иконописец возблагодарил Господа и воссел с христолюбивыми друзьями славить Господа и пить вино, потому что оно веселит сердце человека.
На такой торжественной ноте закончил свой рассказ Дионисий.
– Так что может Господь и через неразумную тварь учинить свое святое заступничество! – вывел он.
Все воззрились теперь на Клима Никифоровича.
– Как, и я должен поведать? – испугался он.
– Давай, Никифорович, – повелительно кивнул Иустин.
Никифорович задумался, возведя очи горе.
– Вам какую? – наконец вопросил он, – мистическую или игровую?
– Конечно, мистическую, – откликнулся игумен Иустин. – Какие уж тут игры?
Ну, значит, так, – начал Никифорович. – Мистическая. Про черного кота.
Был у меня черный кот. Звали его, как фараона египетского, Рамзес. Жена души в нем не чаяла – умный был, рассудительный и какой-то мистический. Смотрит так, словно все про нас с женой знает – мудрость какая-то египетская в глазах. Из дома никуда не отлучался. Солидный, степенный. Сам ласкаться никогда не придет, выжидает, когда ты его позовешь. Вкушает пищу с достоинством, не торопясь, не чавкая. Вот таким макаром, Господи Боже мой. Уехали мы с женой как-то в санаторий, а соседу дали ключ, чтобы приходил кота кормить. Живем в санатории день, живем два, живем три. А жене неспокойно. Мается она – как там кот. Наконец, приснился он ей. Она говорит:
– Ой, не могу, надо домой ехать, что-то неладное там с Рамзесом.
Я говорю:
– Что ж неладное? Сосед его там кормит самым лучшим. Покой у него дома и приволье. Пусть от нас отдохнет.
А она:
– Нет, надо, Никифорович, ехать. – В общем, выпроводила она меня: – Съезди, – говорит, – на денек, проведай кота и опять ко мне.
Поехал. Вхожу – в доме порядок, все на своих местах, а кота – нет. Стал я его кликать, искать, шкафы открывать – нет как нет. Отчаялся – чуяло женское сердце беду. Сел на кухне на табурете, расстроенный, вот таким макаром, Господи Боже мой, отчаиваюсь. И вдруг вижу – из-под кухонного шкапика кусочек черного хвоста выглядывает, самый кончик. Полез я с радостью под шкаф – точно: там черный кот забился, лежит, глаза в темноте горят. Я его кое-как достал, на руки взял, только гляжу: черный кот, да не тот. Не тот – и все. И тоже черный. Наш был выхоленный, аккуратненький, а этот – хоть и в два раза больше, огромный такой, но весь облезлый, тощий, зубы страшнейшие, клыки желтые, и перха какая-то с него сыплется, и мокреть по всей спине – вроде парши. Смотрит на меня этот кот-оборотень и страшным хриплым голосом пробует мяукать. Вот таким макаром, Господи Боже мой. Жуть меня охватила – как так, оставляли мы одного кота, а тут другой. Побежал я к соседу вопрошать. А сосед отнекивается:
– Нет, – говорит, – это самый ваш кот и есть.
И ни с места. Как так? Вернулся я домой, стал снова кота рассматривать с разных сторон и явственно увидел, что это совсем даже другой, абсолютно нечеловеческий кот, может быть, даже хищный, потому как огроменный, облезлый и с клыками. Вынес я его на улицу, по всем подъездам поразвесил объявления: “Пропал прекрасного вида домашний черный кот Рамзес. Кто найдет и вернет хозяевам, получит большое вознаграждение”. Через полчаса мне звонок:
– Поздравляем: ваш котик нашелся. Он в подвале. Когда можно зайти за вознаграждением?
Зашли, я вознаградил, показали мне подвал, полез я в него, в темноте глаза горят, мяуканье слышится, хриплый голос. Поймал я кота, вынес его на свет – тьфу, а это опять тот перхатый. Выпустил я его обратно в подвал, где он, видно, подыхать задумал, и пошел домой. Тут опять звонок:
– Вы котика искали? Мы нашли. А какое вознаграждение?
Я отдал вознаграждение, меня повели в подвал, оттуда вновь выглянули безумные, уже бесцветные глаза: что вы меня беспокоите? Что вам от меня надо? Я вернулся домой. Опять звонок:
– Ваш черный котик?
Я спросил:
– Где, в подвале?
Бросил трубку. Наконец, около полуночи позвонили, сказали:
– Нет, не в подвале. Он тут, мы держим его на руках, пушистый.
Не веря уже в удачу, я выбежал на улицу. Женщина держала в руках нечто, завернутое в тряпку. Я вознаградил, развернул – там была маленькая черная кошечка с белой грудкой. Я подумал даже – не взять ли ее вместо Рамзеса, но все-таки выпустил ее в снег. Отчаявшись, обошел вокруг дома, все звал:
– Рамзес, Рамзес!
Зашел в соседний двор, перешел через улицу к палисаднику, покричал: никого. Вот таким макаром, Господи Боже мой! Решил возвращаться домой. И вот тут, наконец, НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ЧЕТЫРЕХ ДОРОГ ко мне подошел странный заросший щетиной человек. Бродяга, должно быть, такой оборванный у него вид, такие затравленные бегающие глаза. Он подошел и спросил:
– Не хотите ли купить у меня кота?
Я даже испугался, такой безумный был весь его облик, так зловеще звучал вопрос. И тут он вынул из-за пазухи моего кота. Сомнений быть не могло – это он, Рамзес.
– Сколько? – стараясь особенно не выявить своей радости, спросил я.
– Рубль, – ответил он. – Всего рубль.
– Возьмите, вот у меня трешка! – протянул я.
– Нет, – ответил он. – Мне нужен рубль, ничего больше.
– Но у меня нет, возьмите три.
– Нет, или рубль или ничего.
Я полез в карман, там было много мелочи, я стал собирать серебро.
– Нет, – прервал он меня. – Рубль целиком или ничего.
И отвернулся, чтобы уйти, унося моего кота. Наконец я добрался до кармана брюк и там нащупал крупную серебряную монету – рубль.
– Гражданин, – нагнал я его. – Вот, берите, давайте сюда кота.
Он взял деньги, хмыкнул, положил их в карман и быстро удалился. А я принес кота домой и дал телеграмму жене, что кот жив и здоров. Вот таким макаром, Господи Боже мой. Вот и все.
– Как все? – обиделся Иустин-наместник. – А где же мистика?
– Вы не поняли? – удивился Никифорович.
– Нет, – вздохнул отец Дионисий. – Кот пропал и нашелся. Сплошной реализм.
– Так это же лукавый его мне продал! Такое поверье – надо найти черного кота и продать его в полночь на Святки на перекрестке четырех дорог за рубль. И этот рубль будет неразменным. То есть ты его тратишь, а он прибывает. Вот таким макаром, Господи Боже мой! Что, не знали?
– Ты все перепутал, Никифорович, демонолог! – засмеялся Лазарь. – Не лукавый продает кота, а он его покупает. Поэтому-то и рубль его – неразменный. Иначе зачем простому смертному отдавать лукавому свой неразменный рубль ночью, на перекрестке, за своего кота?
– Действительно – зачем? – удивился Никифорович. – Так это он, что ли, принял меня за черта?
– Выходит, он. Еще и ругал тебя, должно быть, когда потратил твою монету, а она не возобновилась, – вздохнул отец Иустин. – Но в чем же поучение?
– Поучение? – Никифорович захлопал глазами. – Не знаю, вам видней, вы – наместник.
Иустин пожал плечами:
– Лазарь, может, ты растолкуешь?
– Изволь. Мораль в том, что если не вступать в контакт с нечистой силой, а заниматься своим делом, то она тебе и не повредит. Вон Никифорович – добыл для жены любимого кота и утер ее слезы. А если бы он вовремя разгадал эту чертовщину с перекрестком четырех дорог и с неразменным рублем, то, может, кот представился бы ему каким-нибудь оборотнем и причинил ему много бед.
– Он и так причинил, – грустно вздохнул Никифорович. – Потому что, оказалось, пока я за этим котом ездил, жена в санатории завела себе друга, а у него на шерсть аллергия. И кот ей не понадобился. Квартиру себе отсудила. Вот таким макаром...
– Так все же хорошо, вы же теперь в монастыре, – Лазарь попытался было эту историю тут же и перетолковать на другой лад, но час был уже поздний, и поэтому все махнули на его новую экзегезу рукой, согласившись, что и прежняя была вполне хороша: делай то, что возложено на тебя Богом, и в диалог со злом не вступай…
II.
На следующий день я твердо решила уехать домой – ну сколько же здесь сиднем сидеть, карауля дом? Позвонила с утра пораньше моему мужу в Москву – он недовольно заметил, что мои каникулы изрядно подзатянулись. Не понимает он, с чем я тут сражаюсь, за что бьюсь. Да, может, этот дом – какой-нибудь будущий монашеский скит, может, когда к власти вновь придут безбожники, разгонят монастыри, только тут и возможно будет создать потайную монашескую обитель! Может, только тут и услышишь акафист!..
С другой стороны, раз этот бандит не появился в назначенный день, может, он и передумал встречаться здесь с друзьями и родственниками, может, другое место нашел для встреч? А кроме того, мои дружественные монахи обещали о нас молиться, а Никифорович так даже сказал, что будет каждый вечер к нему подруливать и, если что не так, даст знать в монастырь и оттуда прибудет целая группа дюжих послушников и паломников. Ну и наконец Мурманск вызвался “держать руку на пульсе” и в случае чего призвать своего кума – “мента”. Даже матушка Харитина согласилась подходить к дому и заглядывать в окна, нет ли там каких безобразий. А соседка Эльвира успокоила тем, что “кто-кто, а она первая заметит что-то неладное и забьет тревогу”. Так что все у меня в Троицке было “схвачено”, повсюду были расставлены мои соглядатаи и защитники. Да, было у меня такое сомнительное свойство – всех окружающих втягивать в бурный водоворот моей жизни. Еще и матушка Харитина забежала перед самым моим отъездом:
– У меня тут Валя одна живет – паломница: девка положительная, дюжая и решительная. Говорит – надолго приехала. Хочешь, посели ее у себя, все будет спокойнее.
Привела она эту паломницу – суровая, строгая, решительная. Такая не спасует и перед бандитами... Прямо так и сказала:
– А я их не боюсь – Бог не любит боязливых. Я их – крестным знамением, вот так, вот так.
И она четкими фиксированными движениями перекрестила вокруг себя воздух. Но особенно меня успокоило то, что она оказалась преподавательницей сопромата в каком-то техническом вузе, то есть, значит, была большим знатоком ухищрений любого сопротивляющегося материала.
– Я могу здесь жить долго – хоть до первой недели февраля. Сейчас же каникулы, – добавила она.
Я отдала ей ключи, показала, где спрятаны запасные – в старой галоше, а галоша в бочке для воды, а бочка для воды перевернута и стоит у входа. Пошла попрощаться с монахами. Призвала к себе Ангела-хранителя и – домой.
Жалко, конечно, покидать этот дом – обитель лучших дней. Увижу ли я его вновь? Не сожгут ли его пьяные мужики, не растащат ли по камушку? Каждый раз, уезжая, смотрю на него так, словно вижу в последний раз... Но что делать?
Из Троицка ехать надо сначала на автобусе до областного центра, потом – вечерним – девять тридцать – поездом до Москвы. Но решила я поехать загодя, чтобы купить купейный билет и успеть в мастерскую, где изготавливают железные двери и решетки на окна, прицениться и договориться, что я приеду через пару месяцев и воспользуюсь их услугами. Обовью дом железными прутьями, посажу его в клетку, запру, как сокровище, на замки. Пока стояла в кассе за билетами, очередь со всех сторон атаковал какой-то бомж: шапка-ушанка с одним опущенным ухом, ручищи красные: “Подайте Христа ради!”.
Голос его был заунывный, надтреснутый и противный, интонации стилизованные:
– Сами мы не ме-е-стны-е-е.
Но ради Христа я всегда подаю. Полезла в сумку, достала, похлопала его по плечу. Он обернулся... Лицо его вытянулось сначала в длину, потом – в ширину, потом – сжалось в комок. Он втянул голову в плечи…
Это был Ваня Шкаликов. Ваня Шкаликов – мой бывший студент. Ваня Шкаликов – молодой поэт... Мы еще писали ему всем институтом в милицию характеристику, что он – надежда России и его нельзя сажать. Я сама составляла эту бумагу, украшая ее цитатами из отечественной словесности: “Поэт в России больше, чем поэт”, а также “Поэт всегда прав”...
– Вот, – сказал он, виновато хлопая голубыми глазами и топорща рыжую клочковатую бороду, и развел руками, – докатился... Был непутевый, а стал совсем пропащий...
И утер слезу.
...Он все время вляпывался в истории. Если он ехал в электричке, то его обязательно кто-нибудь убалтывал, подпаивал, обчищал и усаживал в поезд, идущий в противоположном направлении. Но и оставшись без денег, без пальто и без документов, он потом, сияя невинными голубыми глазами, уверял, что это были “хорошие, интересные такие парни-попутчики”.
– Я им читал стихи – им нравилось.
Если он шел пешком, к нему обязательно кто-нибудь приставал и, бывало, побивал. Один раз он обнаружил у кромки мостовой черную кожаную папку – видимо, она выпала из только что отъехавшей машины. В папке были документы, анкеты, была и визитная карточка на имя какой-то женщины. Он позвонил по указанному телефону, назвал имя и сообщил, что нашел черную кожаную папку. Женщина эта несказанно обрадовалась, спросила, сколько он за нее хочет. Он удивился и сказал – ничего, просто вернуть. Она, тем не менее, пообещала его отблагодарить и назначила встречу у метро. Ваня ей тщательно себя описал и отправился выполнять долг честного человека, держа папку перед собой. У метро к нему подошли два бугая, попросили пройти с ними к машине, где его и отблагодарит хозяйка. Он с радостью пошел. Они завели его во двор и так избили, что его лицо весьма долгое время представляло собой сплошной кровоподтек. Но Ваня переживал не из-за этого, он недоумевал – за что?
А если его никто не бил, то он все равно попадал в какую-нибудь переделку. Один раз – в уличную перестрелку, правда, остался цел, другой – в автомобильную аварию: прямо перед ним автомобиль врезался в столб со знаком перехода, и столб упал возле Вани, лишь едва его не задев. Я даже не знаю, почему с ним такое случалось… Вид у него был вполне мирным, манера – благодушной. Сам он объяснял это тем, что над ним тяготело родовое проклятье, и поэтому он – непутевый, то есть “нет ему пути”. Но на самом деле, если приглядеться, он сам был какой-то, что называется, дурной: помани его пальцем – он пойдет за тобой, не спрашивая куда. Просто из “интереса жизни”. А кроме того – раз ты его куда-то ведешь, значит право имеешь. Ваня любил подчиняться, он уважал любую власть, он считал ее “рукой судьбы”.
Пошел как-то раз в гости к сокурснице, а там у нее – дым коромыслом, благовония курятся, люди в красных накидках, музыка восточная... Она сама – тоже вся в пурпуре и с кровавой точкой во лбу.
– Ты чего это? – рассмеялся он, указывая ей на лоб.
Но она только приложила палец к губам, прошептала: “Подставь лоб”. Он думал, что она ему тоже поставит на лоб такую же точку, но она помазала его серой, покропила какой-то кисленькой водичкой, провела в комнату. Там было много народу, все сидели по-турецки, глядя куда-то в область собственного пупка, а в середине на журнальном столике возвышалось черное изваяние, злобное такое и страшное, длинный язык свисал, на шее ожерелье из человеческих черепов, в двух руках – человечьи головы, а в двух других – меч и нож. Ваня рассматривал его и поражался, а сокурсница с индийской точкой произнесла:
– Поклонись. Это богиня Кали.
Он поклонился.
Она сказала:
– Съешь яблочко. Это богиня тебе посылает.
И протянула ему сморщенное недопеченное яблоко. Он съел.
– Опять поклонись ей. Ты теперь – ее.
И вот Ваня с интересом рассказывал эту историю и весьма дивился, когда узнавал, что он, оказывается, прошел инициацию в секту богини смерти.
Я отвезла его к подмосковному священнику, потому что Ваня был как-никак христианин, и тот его поисповедовал, наложил епитимью и поселил у себя возле храма. Хорошо – лето, каникулы, живи, молись, радуйся, пиши стихи! Священник такой хороший – сам бывший писатель.
– Ваня, – сказал он, – тебе нельзя от храма – ни ногой. Пропадешь ведь. Это точно про тебя сочинили: “Ваня, Ваня, простота, купил лошадь без хвоста”. Лучше бы тебе – прочь из Москвы, от всей этой литературной среды. А вообще-то тебе нужна крепкая рука. Хозяйка тебе нужна волевая, положительная. Одним словом, спасет тебя разумная жена.
Ваня улыбался и согласно кивал.
Хорошо жил Ваня у этого батюшки – жаль только, недолго: пришла ему весточка, что отчим собирается ему подарить “запорожец” и просит приехать для оформления документов к нему в Опочку. А поскольку этот отчим всю жизнь его ненавидел и гнал, настраивая против Вани его мать, то это выглядело еще и как шаг примирения.
Священник ему и говорит:
– Ваня, зачем тебе “запорожец”? Сиди здесь, на месте, не рыпайся, опять попадешь в беду, опять получишь лошадь без хвоста...
Но Ваня сказал:
– Да я только туда и обратно: “запорожец” заберу, буду для храма в нем свечи и книги возить.
И уехал.
Приезжает, а дома никого и нет – ни матери, ни отчима. Странно как-то. Куда подевались? Ключа у него нет. Вспомнил он, что одна из форточек была со слабым шпингалетом, и если ее снизу поддеть, то можно было через нее открыть окно и проникнуть в дом. Что он и сделал. Возле входной двери он обнаружил крючок, на котором висел ключ. Он взял его, порылся в инструментах и крепко-накрепко приделал расшатавшийся шпингалет, чтобы никто не мог впредь воспользоваться его способом проникновения в дом. Тем паче – Ваня с удивлением это обнаружил, – что в нем завелось целое богатство: ковры, хрусталь, горка, телевизор с приставкой... Надо же как они разбогатели, пока его не было.
Ну, он посидел-посидел, стало ему тоскливо, решил он спуститься к киоску взять пивка с орешками. Нащупал ключик в кармане и – в путь. А у киоска – приятель:
– Ванек, какая встреча, надо обмыть.
Ну, купили того-сего, поднялись к Ване, посидели, приятель все глазами обшарил, осмотрел что как. Ване что-то в этом не понравилось, и он решил его побыстрее выпроводить. А приятель и говорит:
– Ванек, а проводи меня до общежития, а то меня развезло.
Ваня его и проводил, подпирая собой, потому что приятеля неведомо отчего стало шатать из стороны в сторону. Прямо в комнату завел, попрощался и – домой. Опустил руку в карман – а там пусто: ключа нет как нет. Явно это приятель вытащил, пока Ваня его пер на себе. Ну Ваня и вернулся. А приятель говорит:
– Не брал я твоего ключа – и точка!
Делать нечего – через форточку домой теперь уж не влезешь, ключа нет, переночевать негде. Ваня затосковал. Лег на газон и приготовился спать. А тут – другой школьный дружбан появляется:
– Ванек, какими судьбами!
Поговорили: тот, оказывается, только-только с зоны вернулся, присматривается.
– А ты чего это на голой земле ночуешь?
Ваня ему все рассказал.
– А ну пойдем, – рванулся дружбан. – Сейчас разберемся.
Вломились в общежитие, стащили приятеля с постели, дружбан ему отвесил горяченьких, порылся в тумбочке, вытащил оттуда золотое кольцо, взял со словами: “Этим ты за ключ расплачиваешься” – и потащил Ваню в какой-то притон, где тут же это кольцо обменял на деньги. Они попировали, вспомнили школьные годы, Ваня, как водится, почитал стихи, и тут нагрянула милиция. Приятель настучал. Пришили им коллективное ограбление с избиением, посадили в КПЗ. На какое-то время Ваню оттуда выпустили – по нашему институтскому письму, да только это не пошло ему на пользу: у него тут же украли паспорт, наконец стали приходить повестки – а он не ехал, скрывался то у подмосковного батюшки, то у кого-то еще – спасали его всем миром, умоляли сдаться в милицию, потому что его уже объявили в розыск.
На худой конец я предложила ему еще тогда схорониться в моем Троицком доме, купила ему туда билет, нарисовала план, как его отыскать, сказала, что подвал там битком набит картошкой, соленьями, вареньем, он было отправился туда, но так и не доехал; то звонил из Питера, то из Тамбова: какой-то попутчик его подрядил ремонтировать дачу, какая-то дама предложила на выгодных условиях выгуливать дога, какой-то молодой человек позвал поехать с ним в Среднюю Азию добывать яд гюрзы, так что он сворачивал с дороги и устремлялся за ними, пока, в конце концов, его не заловили на улице и запихнули обратно в КПЗ, где он провел чуть ли не полтора года... Именно столько ему и присудили, но выяснилось, что свой срок он уже отсидел. Он вышел на свободу и пропал. Никто не знал, где он, пока он не объявился передо мной со словами: “Подайте Христа ради”...
Итак, он сказал мне, улыбаясь:
– Докатился... Сплю где придется... То на чердаке, то на свалке, то в сарае, то в заброшенной избе. Мать с отчимом после посадки мне отказали от дома, потому что их сразу после моего приезда ограбили: все увезли – ковры, хрусталь, телевизор. А замок не взломали. Ключом открыли. Просто открыли и вошли. А в Москве появляться – батюшка не велел. Но все равно – жизнь здесь по-своему интересная. Стихи иногда пишу. Ребятам здешним читаю – нравятся...
Тут же прекраснейшая идея осенила меня: Ваня едет в Троицк, поселяется у меня, отдыхает душой, знакомится с Валентиной. Она ведь и разумная, и решительная, и положительная, и волевая. Одним словом, хозяйка. Но и он хороший ведь парень, симпатичный, добрый, талантливый. Он под ее руководством становится на добрый путь. Идет подрабатывать в монастырь. Летом может жить на то, что будет продавать фрукты и ягоды из моего сада. Пусть там молится. Пишет стихи. У него теперь крепкая семья, жилье, работа, творчество. А там – детки пойдут. Вот он – спасительный выход.
Что делать – такая у меня слабость: порой я очень люблю расписывать на много лет вперед чужие жизни... Здорово получается! Загляденье.
Все это я ему и выложила. Разумеется, смягчив про мои виды на Валентину и деток. То есть я, конечно, про нее упомянула и даже с намеком: мол, приглядись, не она ли? Но – скромно, ненавязчиво. Если не совсем уж дурак, то сам поймет. Нарисовала ему опять, как найти мой дом, вложила в руку ключ, боясь, что про перевернутую бочку и галошу он забудет, – так плотно я напихала в его голову всякой информации – и про бандитов-уголовников, и про монастырь с монахами. Про все, про все. Сунула денег: с Богом! Посадила на последний автобус. Вот он – спасительный поворот судьбы! А я – в Москву, в Москву!
Отец Дионисий, распрощавшись со мной, принялся осваивать какой-то новый способ изготовления икон с применением гальванопластики, подробное описание которого осталось еще от отца Ерма и было сделано от руки его каллиграфическим почерком в ученической тетради в клетку, когда в мастерскую к нему постучала та самая – строгая и решительная – молодая паломница Валентина, переселившаяся в мой дом.
Она уже целый год время от времени навещала в монастыре Дионисия и все ждала, когда он станет иеромонахом, “чтобы у него окормляться”. Однако она уже и сейчас жаждала этого духовного окормления, для чего и посвящала иконописца во все мельчайшие подробности своей жизни и просила его духовных наставлений. Но главное – и это самое удивительное – ей самой хотелось наставлять Дионисия. Учить его уму-разуму. Защищать – такого хрупкого! – от мира. Ей мечталось вроде того, чтобы сделаться его ангелом-хранителем, пресветлым опекуном рассеянного художника, беззащитного простодушного монаха-дьякона… Да-да! Ну а с другой стороны – Гоголь ведь в “Выборных местах…” как раз именно это советует помещице, он прямо-таки рекомендует наставлять своего священника: “Бери с собой повсюду своего священника, читай ему Священное Писание, отчеркивая на полях особо важные места, чтобы он не забывал того высокого служения, на которое он призван”. Что-то в этом роде. Ну и подобные же поучения он дает “женщине в свете”…
Примерно по этим рецептам Валентина и обращалась с Дионисием. Во всяком случае, у нее всегда была в руках книга какого-нибудь святого отца, и она, как бы невзначай, перекладывала свою речь цитатами оттуда. Просто открывала там, где было у нее заложено, и торжественно читала. Или, наоборот, одолевала его непосильными духовными вопросами: как толковать то или иное место в Библии? Как правильно творить Иисусову молитву? Отец Дионисий ее побаивался и увиливал от этих встреч, поскольку подчас они, как настоящие экзамены, на которых можно и завалиться, требовали специальной богословской подготовки, но она всегда настигала его и преграждала путь к отступлению. Вот и сейчас она вошла с самым непререкаемым видом, с многозначительным велеречием:
– В Псалтири сказано: “Избави мя от клеветы человеческия и сохраню заповеди Твоя”. Значит ли это, что пророк ставит Богу условие: если Господь не избавит от клеветы, то он и заповеди не сохранит?
– Нет, – испуганно проговорил отец Дионисий, – какие еще условия? Просто оклеветанному человеку сохранить их будет уже очень трудно... Он утратит мирный дух, цельность жизни...
Он углубился в чтение, давая ей понять, что она пришла не вовремя. Он занят. Но Валентина, искренне считавшая, что главное дело монаха – это человек и его спасение, произнесла:
– Божия Матерь нашла и для меня здесь тихую обитель.
И она рассказала, как матушка Харитина поселила ее у меня.
Он кивнул.
– Будем теперь с вами общаться каждый день, – непреклонно сообщила она.
Дионисий обреченно вздохнул.
– Я вот почему спросила у вас про клевету, догадываетесь? Про вас здесь многое говорят, отец Дионисий, только я ничему такому не верю.
– Что говорят? – спросил он, отрывая взор от тетрадки с описанием технологических процессов.
– Ну что говорят… Говорят всякое. Разное говорят. Не знаете?
Он удивленно взглянул на нее:
– Ничего я не знаю, да и пусть себе говорят.
– Как это – пусть? Сам Сирах заповедовал человеку нести попечение о своем добром имени. Вам нужно что-то предпринять.
– Ах, оставьте, еще преподобный Исаак Сирин учил: пейте поношения, как воду жизни.
– И что же – вы даже не хотите узнать, что это за поношение?
Он вяло покачал головой.
– А то, что у вас в Троицке две жены и три любовницы, это как? Вот что говорят.
– Да? – спросил Дионисий, опять погружаясь в чтение.
– Да, – прошептала она. – Это ведь неправда, правда?
Отец Дионисий усмехнулся:
– Конечно, мало сказать про монаха, что у него есть жена или что у него есть любовница. Нет, надо – что две жены и три любовницы. Какая чушь, забудьте об этом.
– Я не могу забыть, – сказала она, пронизывая его испытующим взглядом. – Я не могу об этом не думать, потому что у меня есть на это свои причины. Я хочу вам поисповедовать один грех…
– Но я не священник!..
– Ну, хорошо. Просто спросить у вас про него. Хотя, между прочим, в Писании изречено: исповедуйтесь друг другу. Но я хочу у вас спросить про грех одной моей знакомой.
– Может, не надо? – попросил Дионисий.
– Это касается вас…
– Тем более, а?
– Нет, я все-таки скажу, чтобы вы знали…
Он наморщил лоб, вчитываясь в страницу. Ему казалось, что так она скорее уйдет. Но он ошибся, потому что его явно деланное безразличие только еще сильней уязвляло ее.
– Что бы вы сказали, если б узнали, что одна женщина, которая приходит к вам, испытывает к вам пристрастие?
– Пристрастие? Зачем? – растерялся отец Дионисий. – Я бы сказал, что ей надо подыскать себе другой предмет...
– Но что же ей делать?
– Ей? Может быть, найти достойного человека и выйти за него замуж.
– Но у нее духовное пристрастие… Понимаете, именно духовное. Ничего такого, земного... Ничего низменного... Она ищет духовного союза. Вот.
Дионисию вдруг стало противно: он даже не мог понять, что именно ему отвратительнее – эти любовные признания или те словесные игры, в которые они были облечены. Но выгнать Валентину он как-то не решался. Да и потом – как можно сопротивляться человеку, который являлся спецом именно что по сопротивляющемуся материалу? А она теперь сидела молча и смотрела на него испытующим немигающим взглядом. Присутствие ее становилось все более томительным. Какой тяжелый человек!
И тут Дионисий, что называется, “брякнул”, сказанул. Поюродствовал. Решил, что так ему дешевле выйдет.
– Духовный союз? Что-то я о таком не слышал. Звучит как-то уж очень плотоядно. Это что – какое-то новое извращение? Или – только прелюдия к нему?
И поднял на нее наивные глаза.
Валентина взвилась от такого цинизма:
– Ну, знаете ли... Не ожидала от вас. У вас просто нет ничего святого!
– Простите, – тут же с готовностью откликнулся отец Дионисий и поднялся со стула, давая понять, что ей пора уходить.
Она едва кивнула и вышла из мастерской. Он тут же о ней забыл. Сидел, вникая, медленно перелистывал страницы. Сколько времени прошло после ее ухода? Полчаса, час? И вдруг она рывком распахнула дверь, вся – ураган, мятеж, буря:
– Прошу вас, раз так, верните мне все, что я вам дарила.
Дионисий смотрел на нее ошеломленно, что-то тяжело соображая. Может быть, он пытался вспомнить, что же это такое она ему приносила, и – не мог. Потом вспомнил – кажется, красное расписное пасхальное яйцо на подставке, книгу святителя Игнатия Брянчанинова, вазочку с незабудками, что-то еще, ах, да, восковую свечку в виде золотой розы, рамочку для фотографии, да вот – кажется, блокнот в кожаном переплете, перьевая ручка. Вазочку, яйцо, свечку в виде розочки он кому-то подарил, рамочка висела на стене уже с фотографией старца Кукши, а блокнот, книга и ручка были в келье.
– Сейчас принесу, – сказал он, обматывая горло шарфом и надевая скуфью.
– Вы все испортили – все наше духовное общение, – уязвленно крикнула она ему вслед.
Не дослушав, он побежал через Афонскую горку и через несколько минут, запыхавшись, влетел в мастерскую, держа под мышкой книгу и блокнот с прикрепленной к нему ручкой. Поискал глазами пакет, засунул их туда, протянул ей.
Она вспыхнула, выхватила пакет из его рук и, хлопнув дверью, вырвалась на мороз.
“Даже и не возразил, не спросил: почему вы уходите? А как же тогда христианская любовь? Даже не попросил – останьтесь хоть ненадолго! Хоть бы на память оставил бы себе что-нибудь! Никогда больше к нему не приду”, – гудело и бушевало в ней.
А отец Дионисий почувствовал, словно гора у него свалилась с плеч. Вздохнул, было, полной грудью, ан нет: что-то лишнее, словно заноза, зацепляло его внутри. Мешало сосредоточиться. Он чувствовал какой-то ущерб, что-то не то. Но понять, что именно, так и не мог. Наконец, уже когда стемнело, хлопнул себя по лбу – эх, растяпа: блокнот! Блокнот ей отдал, а там...
