Текст книги "Ничего страшного"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Постояли, постояли, снова двинулись вверх. Наконец пришли, а дверь в квартиру – распахнута. А там какие-то люди хозяйничают. Что-то все таскают, пакуют, опять таскают. Сестра даже подумала, не ошиблась ли она дверью, но нет.
– Переезжаете? – с удивлением спросил ее Алеша.
И тут она опомнилась:
– Воры! – произнесла она с большим удивлением. – Воры! – закричала снова, уже грозно.
Наконец и воры их заметили. Четыре человека. Схватили, скрутили, запихали в ванную, засунули в самую ванну, как они были, прямо в шубах, в зимних ботинках, связали веревками – спина к спине плюс заткнули затычку и включили горячую воду. А сами смылись. Но поскольку рты им не завязали, они могли еще продолжать беседу. И что же – они, будучи в узах, спина к спине, сидя святочным вечерком в низвергающейся горячей воде, ухитрились продолжать свои прения. Алеша даже пустился шутить:
– Ну, слава Богу, хоть ополоснусь с дороги!
А она ему поучительно:
– Жаль, до Крещенья еще два дня, а то было бы это купанье с мистической окраской, очистительное и от грехов, и кое от каких заблуждений…
А вода шумит. А ванна наполняется. А пар идет. А шубы намокают… А он ей:
– От каких таких заблуждений? Историю надо знать. Церковь живой организм. Она обновляется изнутри. Любые рациональные вторжения в ее жизнь приводят к расколам, ересям.
А она ему:
– Самые большие расколы и ереси – от невежества.
Вода уже наполнила ванну, шубы, в которых они были, набрякли, веревки намокли, и, кажется, только сейчас они заметили, в каком бедственном положении находятся. Вспомнили про сорок мучеников Севастийских, те, правда, в холодной воде сидели.
– Ну, ученый академист, где твоя молитва? – всхлипнула вдруг сестра.
– А ты, реформаторша, где твое упование?
Однако единодушно решили, что будут вместе молиться Матери Божией и Святителю Николаю – помощнику мореплавателей и вообще всех бедствующих на водах. Ну и запели “Царица моя преблагая”, “Не имамы иные помощи”, “Правило веры и образ кротости”. Сестра моя, повторяю, пела великолепно, сколько бы она сама себя безжалостно ни критиковала. Голос у нее сочный, сильный. Но и Алеша пел чудесно. Так они спелись с первой же молитвы, и потом голоса их звучали в изящной терции, то переплетаясь, то расходясь. Вода меж тем перехлестнула через край ванны и устремилась к новым просторам… Соседка снизу, на которую обрушились сии предыорданские потоки, помчалась наверх. Долго звонила в дверь, пока из-под той не появилась вода, наконец решительно толкнула ее, дверь и открылась, потоки ринулись на вошедшую, она завопила, выскочил сосед справа, ужаснулся, содрогнулся. И тут они услышали дивное пение. Два ангельских гласа вдохновенно взывали к небесам: “Заступнице усердная”, – раздавалось из ванной. “Богородице Дево, радуйся!” И даже “Во Иордане крещающегося Тебе Господи!”. Отважно ринулись на блаженные ангельские голоса и спасли, спасли сих, пребывающих в узилищах… И что? Сестра и Алеша спустили воду, переоделись, вытерли полы, попили чайку с медом и продолжили пение. Вот так. Поют до сих пор. Трое детей уже у них. А он служит в московском храме. Особенно любит праздник Крещенья. Там есть такие стихиры: “Глас Господень на водах вопиет глаголя: приидите, приимите вси Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия, явльшагося Христа”.
– Все есть, – одобрительно вынес вердикт Иустин, – и недоразумение, и разоблачение, и поучительность. И мораль. Всякую дурость человеческую просвещает Господь!
Этот рассказ “про ванну” сразу перебил мне историю, которую я собиралась рассказать. Была у меня историйка о том, как мы – еще до нашего крещения – с моей подругой Надюшкой, незамужней, но обремененной малым чадом, гадали на Святках. Какое-то было народное гадание – жечь на перевернутой тарелке свечой бумагу и рассматривать тень, которую откидывает на светлую стену оставшийся пепел. А кроме того – можно было спросить у свечи: “да” или “нет”. Если “да”, то она колебалась пламенем слева-направо, если “нет”, то вперед-назад. Не помню уже. Поскольку гадала Надюшка. Естественно, о своем замужестве, а я уже была замужем и спрашивать мне, таким образом, было не о чем, поэтому я просто присутствовала, так как ей было “страшно до жути”.
Уселись мы около полуночи у нее на кухне, она достала из холодильника бутылку шампанского, чтобы мы с ней выпили “для куража”, но открыть мы ее так и не смогли, сколько бы ни прилагали усилий – сняли железную проволоку с пробки, а пластмассовая крышка все не поддавалась. Мы плюнули, оставили бутылку на столе, перевернули тарелку, и Надюшка принялась пытать судьбу, а я ее охранять от жути. Ну и сожгла она бумагу, та отбросила на стену тень, и нам показалось, что мы видим голову ковбоя в сомбреро.
– Ты точно думаешь, что это мужчина? – спросила она меня.
– Без сомнения, – заверила я ее. – Молодой мужественный мужчина с могучей шеей.
– Это будет мой муж? – спросила Надюшка у пламени свечи.
Свеча благосклонно направила свое пламя на нее, качнулась: “Да”.
– А он будет меня любить? – спросила Надюшка.
Свеча полыхнула в ответ: “Да! Да!”.
– А он будет богат?
Свеча опять встрепенулась: “Да!”.
– Очень богат? – спросила затаив дыхание Надюшка.
Свеча воскликнула на языке огня: “Да!”.
Надюшка удовлетворенно кивнула.
– А он будет меня содержать? – сглотнув от волнения слюну, обратилась Надюшка к оракулу.
Пламя заметалось туда-сюда, зашипело, словно хотело что-то сказать, но от волнения поперхнулось словами, и вдруг раздался страшный взрыв. Пробка из шампанского пальнула в лампу, лампа лопнула, пена залила весь стол, тарелка, на которой все еще помещался пепел, отбрасывавший на стену желанную тень, почему-то треснула, и горячий воск обжег Надюшкину нежную ручку.
Потом-то через много лет мы поняли, что пыталась нам сказать на своем наречье горящая свеча, пересылавшая флюиды бутылке шампанского! О чем зазвенела разбитая лампочка, о чем громыхнула тарелка! Надюшка действительно в скором времени вышла замуж за американца (ковбой в сомбреро). У него действительно была могучая шея – он был невероятно толст. Он был сказочно богат. Но безумно жаден. Тем не менее Надюшка все-таки заставила его себя содержать, хоть это продолжалось весьма короткое время. Потому что вскоре он с ней развелся. Но ей по американским законам что-то полагалось из его имущества. И она пришла в некую юридическую контору, чтобы взыскать положенное. Но там ей заявили, что поскольку он с ней развелся где-то в Гватемале, а там разведенным женам ничего не причитается, то и Надюшке рассчитывать абсолютно не на что. С тем она и ушла, вспоминая отчаянье прозревших эту ситуацию и авансом сочувствовавших ей святочных вещиц.
Но, конечно, моя история не годилась: такая высокая была поставлена планка поучительности. Единственное, что можно было из нее извлечь, так это назидание о том, что никак нельзя строить жизнь на основании корыстных земных расчетов. И поэтому я решила рассказать другой сюжет, о котором вспомнила в связи с предкрещенским “купанием”.
Одно время – совсем недолго – я работала в Маленькой газетке. Отпочковалась она от Большой газеты – идея ее создателей была в том, чтобы использовать то огромное количество не вошедших в Большую материалов, которые все же могут представлять интерес для читателя. Кроме того – Большая претендовала на респектабельность и серьезность, а наша газетка “Другие берега” могла себе позволить большую свободу и демократизм. При этом в нее можно было “слить” кое-какой занимательный компромат, расширить стилистические возможности, использовать ее пространство для рекламы и привлечь нового читателя. Газетка наша была всего в восемь полос, и делали ее еженедельно три женщины – главная наша Раиска, или Айка, занималась культурой, Лара – политикой и экономикой, а я была на всякой всячине – писала маленькие эссе и трудилась рерайтером, то есть переписывателем чужих статеек и материалов. Главной моей задачей было сделать так, чтобы у газеты существовал свой стиль и чтобы ее было читать интересно. Кроме того, в первом номере каждого месяца мы печатали церковный календарь и гороскоп, который нам откинули из Большой газеты, потому что ей, претендующей на респектабельность, заниматься таким низкопошибным делом было не по чину.
Гороскоп сочиняла для нас некая Аида – естественно, жгучая инфернальная брюнетка. И какими бы тупыми ни были принесенные ею тексты, отбояриться от самой идеи ее жульнических прогнозов было невозможно.
– Надо быть демократичнее, – говорил нам главный редактор Большой газеты, который стоял и над нами, – вам неинтересно, потому что вы снобы, а люди читают. Они хотят верить, что их жизнь написана на небесах. Это их стабилизирует, утешает. А если вы считаете, что это чушь, ну так относитесь к этому как к фольклору, как к небывальщине, как к шутке, наконец.
И вот с этим-то гороскопом вышел у нас перед самым Новым годом прокол. Сделали мы чудный новогодне-рождественский номер – праздничный, радостный, оставили подвал для гороскопа, ожидая Аиду, сами сидели втроем, наводили последний лоск, вылавливая блох – как внимательно ни читаешь, а всегда какая-нибудь опечатка прокрадется. Из типографии нас уже поторапливали, а от нашей инфернальницы не было ни слуху ни духу. Айка то и дело названивала ей, но телефон все не отвечал. В самый последний момент, то есть когда уже нам грозили из типографии скандалом, Айка наконец дозвонилась, и простецкий старушечий голос ответил ей, что “у ей случилась срочная любовь” и что “звезды ей сказали, чтобы она летела на остров посреди окияна”.
Айка, не пощадив старуху, которая явно уж была тут “с боку припеку”, с бесполезной язвительностью крикнула:
– Как бы для нее это не кончилось звездопадом.
После чего наша главная обратилась к нам:
– Делать нечего, у нас пятнадцать минут. Делим год по четыре месяца на каждую и валяем кто во что горазд.
– Что-что? – не поняла Лара.
– Гороскоп сочиняем, невелика премудрость. У меня день рожденья в середине года, так я беру себе май, июнь, июль, август. Все. Села. Пишу.
И действительно – застрочила, не задумываясь, не поднимая головы. Лара взяла осень с декабрем. Ну а мне, таким образом, перепало все остальное. Ну, в феврале моя младшая дочь родилась. Я ей и написала нечто вроде пожелания: “Вы наконец поймете великий смысл послушания, вам откроется мудрость, несущая уважение к старшим”, и так далее. В марте родился мой муж. Для него я написала: “Вы умны и деликатны, добры и щедры, трепетны и ироничны, честны и порядочны. В этом месяце вы особенно почувствуете великую помощь и защиту небес”, что-то в этом роде.
Я стала вспоминать, кто из знакомых родился в январе, но вспомнила только начальника мужа – нашего главного из Большой газеты. Ну и поскольку он моего мужа постоянно третировал, унижал, завидовал, присваивал буквально все его журналистские и издательские проекты, а при этом еще и претендовал на дружеское общение, я и написала: “В этом году вам откроется вся фальшь вашего положения. Так бывает, когда человек находится не на своем месте. Вы словно увидите всего себя не таким, каким вы льстите себя представить и преподать, а, напротив, жалким, беззащитным, запачканным, дурно пахнущим. Не огорчайтесь! Это лишь лекарство от обольщения, но оно – к выздоровлению. Не все для вас еще погибло. Вы еще сможете обрести свое подлинное лицо, и оно окажется искренним и вполне симпатичным”.
А в апреле, я вспомнила, родилась Аида. Я ей и написала: “Наконец вы почувствуете раскаянье в том, что столько времени морочили людям голову и мошенничали. Не прячьтесь от этого покаянного чувства – оно откроет вам новые пути, и вы обретете новое поприще, которое позволит вам вспоминать о прошлом с легкой улыбкой и оттачивать на этих воспоминаниях свое чувство юмора”.
Типография уже рвала и метала, и мы, даже не читая друг другу своих прогнозов, все отправили в набор.
Номер вышел, Новый год настал, Рождество отпраздновали. Муж мне говорит:
– Слушай, тут у нашего Главного день рожденья. Он просится к нам в гости на дачу, обещает привезти с собой и выпивку, и закуску. Как ты, не против?
Я кивнула.
И вот он приезжает с женой, притаскивает целую сумку провизии, вина, водки. Мы сели под мигающей елкой, разожгли камин, нажарили мяса. Только сели за стол, как во всем поселке вырубили свет – так у нас часто бывает, особенно зимой, электростанция ветхая. Зато у нас всегда есть запас свечей. Мы и зажгли сразу семь штук. При свечах и камине еще праздничней. Выпили изрядно – он, я и мой муж. А жена его не пила, потому что она была на эту ночь водителем. Мы именинника как следует поздравили, надарили ему подарков, напроизносили тостов, но и он себя нахваливал, даже сам по головке себя гладил, все рассказывал, какой он крутой парень, какие у него задумки, как он со знаменитостями “вась-вась”, особенно ему нравилась история о том, как он поэту Рейну известное слово из трех букв на свежевыкрашенном заборе нацарапал – такую совершил, как он это назвал, “постмодернистскую акцию”. Сам при этом смеялся, однако, сожалел, что поэт ее “не оценил”. Ну ладно. Пора было и в дорогу. Три часа ночи все-таки. Жена пошла греть машину, а он еще решил дерябнуть на посошок.
– За что я себя люблю, – сказал он, набрасывая на плечо богатую новую дубленку, – так это за то, что у меня всегда был нюх на все самое лучшее.
Наконец мы вышли в метельную ночь. На всякий случай я задула свечи, потому что одна из дач поселка сгорела именно в такую темную зимнюю ночь. Пока мы пировали, дорожку к дому замело, и ноги проваливались выше щиколоток. Мы простились с гостями, Главный уселся рядом с женой, и она дала задний ход, потому что среди наметенных сугробов развернуться не было никакой возможности – оставалась лишь узкая наезженная дорожка. Машина тронулась, проехала несколько метров и вдруг, заскрежетав, намертво села брюхом на заметенный снегом канализационный люк. Мы с мужем кинулись ее толкать, но она не поддавалась ни на сантиметр. Пришлось Главному присоединиться к нам. Он кидался на багажник с разбега и кричал жене:
– Рви! Рви!
Она неистово газовала, но машина не трогалась. Тогда мой муж попросил меня сесть за руль моей машины, которая стояла на несколько метров впереди попавшего в ловушку автомобиля, подкатиться к нему поближе и связал их буксиром.
– Рви! Рви! – закричал Главный, навалившись сзади всем своим грузным телом изо всех сил на свой автомобиль.
Я и рванула. Что-то крякнуло, хрустнуло, брямкнуло, и я почувствовала, что вытащила из снега улов. Да! Машина Главного сорвалась с места, но тут же раздался крик моего мужа, потом визг жены, я выскочила к ним, и увидела – о, ужас! – они стояли, нагнувшись над канализационным люком, с которого теперь была содрана крышка, а оттуда выглядывала мокрая страшная голова Главного. Они вытащили его, зловонного и несчастного, в самом что ни есть мизерабельном виде, и он побежал скорее домой – мыться. Но света в доме по-прежнему не было, на ощупь он пробрался в ванную, залез под душ. Почему-то газовая горелка была выключена, наверное, это я сделала машинально, выходя из дома, поэтому вода была ледяная, он вылил на себя нечто из бутылки, которая стояла среди прочих по краю ванной, но это, по закону подлости, оказалось не жидкое мыло и даже не шампунь, а косметическое молочко. Липкий, склизкий, жирный, дрожа от ледяного душа, он наконец кое-как вытерся крошечным полотенцем для рук, а мой муж, заметавшись по комнатам, отыскал для него в качестве сменной одежды голубую пижаму, поскольку Главный был весьма и весьма упитанным и низкорослым мужчиной, а пижамные брюки были, во-первых, на резинке, а во-вторых, достаточно короткие. Дал он ему и носки, и трусы, и свитер, и старую, чуть ли не со студенческих лет, широкую лыжную куртку-дутик, в которой иногда чистил во дворе снег, и ботинки, которые оказались Главному велики размера на три.
Я к тому времени уже зажгла свечи, и мы могли созерцать бедного гостя уже при свете.
– Закалился, – попытался пошутить он.
– Ведь Святки, – сказал мой муж, словно что-то этим объясняя.
– А у меня так на роду написано, – вдруг совершенно серьезно сказал Главный. – Так мне положено. По гороскопу. Там черным по белому и написано, что меня в этом месяце ждут большие потрясения, козни рока, но все кончится хорошо. Будет даже еще лучше, чем было. Просто так звезды сложились. Так что мне нужно сейчас затаиться и не вылезать. Да это в твоей же газете было, в “Других берегах”, – кинул он мне. – Ты что, не читаешь ее?
Он пробежал мимо нас и выскочил к машине, которая уже выехала из ворот.
– Как ты думаешь, он теперь будет мне мстить за то, что я был свидетелем? – спросил мой муж.
Но я твердо ответила ему:
– Никогда!
И была права.
На следующий день в редакцию ворвалась разъяренная Аида:
– Кому вы заказывали гороскоп? Кто его составлял? Кто это мне напророчил крах в моем деле?
– Один очень маститый и мощный астролог! – ответила Айка, явно струхнув.
– Мастер астрологии, маг и волхв, – серьезно подтвердила Лара.
– Да это же шарлатан, как вы не понимаете? Вас надули! – завопила она.
– Что ж ты тогда так волнуешься, если все это шарлатанство? – спросила я.
– Так он меня приговорил! Ты понимаешь! Тем, что он написал о крахе профессии, он зарядил слово дурной энергетикой, и она все мне разрушила! Я чувствую, что я внутри – пустая! Живите как хотите, – больше я с вами дела не имею, ничего вы от меня больше о себе не узнаете!
Хлопнув дверью, она удалилась. Кто-то сказал нам, что она подалась в риэлторы. А гороскопы в нашей газете с тех пор пропали. Вместо них мы стали печатать всякие незамысловатые демократичные кулинарные рецепты. Впрочем, это продолжалось недолго, поскольку и саму нашу газету вскоре прикрыли. А мой муж ушел из Большой газеты, и Главный никогда больше не выражал желания праздновать с нами свой день рожденья. Вот такая история.
– А мораль? – разочарованно спросил отец Иустин.
– По вере вашей да будет вам, – четко отрапортовал Лазарь.
Ну, коли так, – сказал игумен Иустин, – я вам тоже расскажу святочную историю и про день рождения, и про начальство. Потому что эта история резко переменила мою жизнь и повернула мой путь к монастырю. Дело было так.
Родители мои, вы знаете, работали в Америке. Папа занимал изрядную должность в русском посольстве, но и мать там служила при культурном атташе. Меня они тоже чаяли видеть на дипломатическом поприще. Вот я и поступил в МГИМО. У нас, кстати, много училось детей работников МИДа, коллег и сослуживцев моих родителей. Такая золотая молодежь собралась у нас на курсе. Покупали продукты в “Березке”, устраивали пирушки. Виски, диски, джинсы, шмотки, кэмел, фарца, девочки, дэнс, покуривали марихуану, были такие, что и покруче, – кололись. Родители у кого где – за границей, квартиры пустые, флэт с дринком.
Подружка у меня была на курсе, дочка нашего посла в Австрии. Жила она с какой-то бабкой, нянькой, теткой, я у нее дома никогда не был. Так вот. Дело было во время зимней сессии. Числа десятого января. Шел я к ней на день рожденья. А поскольку она на Новый год упала и вывихнула ногу, нес я ей в подарок трость прошлого века с массивным набалдашником в виде головы орла – родители эту вещицу когда-то купили на блошином рынке в Париже.
Настроение у меня было тяжелое, голова мутная, поскольку в этот самый день я завалил экзамен по международному праву у Коловратова, он же был и нашим деканом. Родители меня предупреждали, что он очень склизкий и подлый тип, может подножку подставить, темную устроить – они его знали чуть ли не со своего студенчества. Вроде бы он даже когда-то ухаживал за моей матерью, но получил от ворот поворот, а потом повсюду рассказывал о ней всякий гадости. Короче, они меня просили, чтобы я сдал этот экзамен как-нибудь незаметненько, прополз перед Коловратовым, как уж, прошмыгнул, как заяц, отлежался в иле, как пескарь.
Но не удалось. Взял он мою зачетку, прочитал фамилию, вперил тяжелый взор, пожевал губами – ясно было, что так просто мы с ним не расстанемся. Забросал меня вопросами, каждое мое слово комментировал:
– Чушь-вздор-бред-ересь-понос. – Влепил “неуд”. Даже улыбнулся сладко: – Пошел вон!
Итак, иду я метельным вечерком к подружке, несу эту парижскую трость, стараюсь в землю ее не тыкать. Не опираться, чтобы она не выглядела траченой. Напротив, даже завернул ее в бумагу и лишь в подъезде эту обертку скинул, взял трость наперевес, ищу нужную квартиру – а жила она в высотке на Котельниках – там многие мидовцы в ту пору обитали. Звоню в дверь, в руках трость, шляпа на лоб надвинута, черное длинное пальто из кашемира, воротник поднят, тяжелый шарф вокруг шеи, половина лица в нем утопает. Байронический герой. Человек-маска. Что-то такое романтическое в облике. И вдруг – нате вам, открывает мне Коловратов. Пригляделся ко мне, узнал:
– Ах, это вы, Азаров!
И вдруг как шарахнулся, как дунул вглубь квартиры. Я сообразил – наверное, он с ее родителями знаком, она у него в институте – блатная, он друг семьи, благодетель, его тоже на день рожденья позвали, а меня он здесь увидеть не ожидал. Я палку наперевес и за ним – видимо, хромая именинница сама дверь открывать не выходит, пребывает где-то на кухне или в комнате со своей ногой, а он мне путь к ней указывает. Ну, я за ним. А он шустро так – прыг в комнату и дверь закрыл. Я в эту дверь, а он припал к ней всем весом и не открывает. Это меня возмутило. Ну, хорошо, ты профессор, декан, я у тебя двойку получил, ты за моей матерью приударял двадцать пять лет назад, но меня ведь тоже на день рождения позвали, пусти!
Приналег я на дверь, она слабо так поддалась, я ногу просунул, плечо, палку туда устремил, шарю ею вокруг, ботинок его нащупал, заработал тростью, как рычагом, наконец дверь открылась, а он от меня – за кресло, а я за ним. Зачем? Понятия не имею. Просто, раз он от меня прячется, я хочу узнать, с какой целью. Где хозяйка? Где бабка? Где тетка? Где нянька? Где остальные гости? Что происходит? Приближаюсь к нему – как был, шляпа на мне, шарф, длинное пальто, а он как в меня кувшин с журнального столика метнет, как кинет в меня подсвечник, как вмажет пепельницей. Сумасшедший какой-то! Родители меня предупреждали – склизкий тип, подлый, подножку может подставить, но чтобы тяжелыми предметами целиться… Положим, кувшином он промазал, подсвечником промахнулся, но пепельницей прямо мне в плечо угодил, убить хотел.
– Вы что! – возмутился я.
– Не приближайся, Азаров! Не приближайся! Или и впрямь убью, или милицию вызову, упекут тебя на десять лет без права переписки.
– Что это вы раскомандовались! – возмутился я. – И вообще – где все?
– Какие все? Что, будет еще кто-то?
Я говорю:
– Конечно, народу позвано много! Сейчас все будут. Кто-то, наверное, уже пришел, тут где-то гужуются.
– Так у вас банда!
Он схватился за сердце, пятясь к окну, и вдруг схватил большой цветок в горшке, раскачал его, чтобы кинуть – смотрю, прямо в голову мне метит. Я двумя прыжками к нему и бах палкой по руке, бах по другой, он горшок выронил, сам упал на ковер, дует на руки, видно, сильно я его по пальцам хватил, говорит:
– Пощади меня, Азаров, не убивай! Я тебе в любой момент оценку исправлю! “Отлично” тебе поставлю, только не трогай меня.
– Да плевать я хотел на вашу оценку, – сказал я, таким он гадливым мне показался, жалким, плюнуть в него захотелось. Тут уж я шляпу снял, шарф размотал, пальто расстегнул. – Где все-то?
Он говорит, морщась, но и заискивая:
– Ваши еще не появлялись. Но если появятся, скажите им, что мы с вами уже разобрались. Уладили, так сказать.
“Эх, думаю, жаль, у меня с собой зачетки нет, заставил бы его тут же “неуд” переправить, раз он такой трус оказался”.
– Где же все-таки именинница? – спрашиваю его.
– Что вы имеете в виду? – подобострастно откликается он, а сам уже потихоньку поднимается с пола. Тут я и называю ему мою подружку. Он уставился на меня, потом ударил себя по лбу, сел в кресло, развалился, даже виски из бара достал, налил, выпил и неторопливо так, совсем уже другим тоном говорит: – Так она прямо подо мной живет. Вы квартирой ошиблись, Азаров. Пойдемте, я вас провожу. И выпровожу.
И повел темным своим коридором, только за порог меня выставил да как даст мне сзади чем-то тяжелым по башке, да как заорет:
– Я тебя сгною, сволочь! Ты завтра же у меня из института вылетишь!
И захлопнул дверь. И правда – чуть ли не на следующий день выгнали меня за хулиганство, неуспеваемость, моральное разложение – что-то такое. А меня весь этот вечер на дне рожденья мутило, голова кружилась, потом я шмякнулся в обморок. Вызвали “скорую”, отправили меня в больницу, оказалось, сотрясение мозга, пролежал я целый месяц – кровать к кровати со старым священником. И он меня просвещал. Что вы думаете? Когда я вышел из больницы, то сразу и покрестился, по монастырям поехал, решил в семинарию поступать. Но меня из-за родителей не приняли – не положено тогда было, чтобы дети дипломатов становились попами. А родители скандалили, пробовали меня восстановить в институте. Разведали, что именно Коловратов меня травмировал, хотели заявление в милицию писать, судиться с ним, но я сказал – я не в претензии к нему. Напротив, я очень даже ему благодарен. Не будь его, не сидел бы я сейчас в монастыре, друзья, а томился бы мелким чиновником где-нибудь в Зимбабве, – закончил свой рассказ Иустин.
– Так что вот вам иллюстрация того, как Хозяин “собирает где не сеял”. Все может сделать орудием нашего спасения, – заключил он.
Ну, тогда и я расскажу про начальство, – начал отец Дионисий. Тяжко вздохнул и обвел нас томным жалобным взглядом.
– Жил-был некий иконописец, монах. И был над ним некий владыка, скрывающий по своей великой скромности свое христианское милосердие так далеко или так глубоко, что бедному иконописцу все никак не удавалось его обнаружить. Одно слово – владыка бедного иконописца СМИРЯЛ. Пожертвует кто, повторяю, бедному иконописцу деньги на покупку ли полудрагоценных камней, из которых трут краски, на постройку ли новой, более обширной мастерской, владыка имиже весть судьбами, то есть “духом”, тут же об этом прознает, вызывает иконописца к себе и вопрошает:
– Правда ли, чадо, что к тебе поступили немалые средства?
– Правда, владыка, – признается монах, – только не то что они немалые, а при иконописных работах вполне даже могут быть обозначены как весьма умеренные и даже скудные.
– Так что же ты, – восклицает владыка, – неси их сюда. Разберемся!
И что же: бедный иконописец, стеная и рыдая, дрожащими руками выкладывает перед владыкой приношения. Как он ни пытался его задобрить и насытить, ничто не помогало. Напишет он новую икону, а владыка нагрянет и похвалит: “Хорошая икона”, – да и заберет себе. А иконописцу с ювелиром надо расплачиваться, долги у него, ювелир ему уже и отказывает ковчежец сделать в иконе для мощей, камушков не дает, совсем плохо. Кисти ветхие, пооблысевшие, иконы золотить нечем. Стал он даже порой отвечать своему владыке не без дерзости, например, тот спрашивает его:
– А почему у тебя, чадо, святители совсем на себя не похожи?
А иконописец ему отвечает:
– Так вы мне так платите, владыка, что на них и лица нет. Будете побольше платить, сразу сделаются похожими.
Но на владыку ничего не действовало. Налетал он на иконописца, яко коршун на гнездо горлинки, и всех детенышей уносил в горехищном клюве. А был у иконописца в мастерской волнистый попугайчик в клетке. И вот уедет владыка, а иконописец сядет перед попугайчиком, посмотрит на него и пожалуется:
– Владыка как приедет, так ограбит. Берегись, попка, владыку!
Были у сего владыки по всей епархии свои резиденции – в городе, в живописном лесочке, на берегу озера, на излучине реки, чтобы он мог в любое время поменять обстановку и скрыться в молитвенной тишине от назойливого мирского шума, отравляющего епископскую жизнь. И владыка украшал сии резиденции иконами сего иконописца, так что даже один раз повез его в новый дом и попросил просчитать размер икон для будущего красного угла. Иконописец все там ему сделал как подобает, иконы написал, постарался, чтобы они были выдержаны в едином стиле, разметил, заказал еще и плотнику своему деревянный резной аналой, да еще и пожертвовал на него старинную Псалтирь. Ну, все, подумал, теперь ублажил я владыку, он и оставит меня на какое-то время в покое. Но тщетны оказались его надежды.
Через какую-то там неделю появляется владыка у иконописца и заказывает ему целый иконостас для своего подворья, а заодно и падает взором на маленькую изящную икону, которую иконописец предназначал своей матери ко дню Ангела.
– Хорошая икона, – похвалил владыка.
Но тут иконописец уперся:
– Это родительнице моей, маменьке несравненной к именинам, – скромно произнес он.
Но владыка повторил свое:
– Давай сюда. Как-нибудь разберемся.
И иконочку ту чудную забрал. Иконописец впал в вящее искушение и, как про него стали сказывать в монастыре, “на стену полез”, то есть забросил иконы, а принялся осваивать фреску. Фреску же только со стеной вместе утащишь, так что никакого с нее прибытка для стороннего человека. И так лазал иконописец на стену и фреску уже вполне и усвоил, и полюбил, и на владыку перестал роптать.
А тут у владыки – беда. На Рождество приехали на хутор, близ которого была любимейшая владыкина резиденция, городские. Стали в честь господского праздника петарды взрывать, устраивать фейерверки и подожгли владычный дом. Пожарные далеко, Бог высоко – сгорел дом дотла. Весь, до самого основания, как спичка полыхнул да и пал на землю развеваемым по ветру пеплом. Но вот чудо-то – красный угол с иконами да аналой с древней Псалтирью стоят себе как ни в чем не бывало – целехоньки. Легкий снежок их кропит, звезда на них льет голубоватый свет и во всей красе являет их миру. Тут владыку суеверие пробрало, кто-то ему сказал, может, из лести – видно, святой человек все это устроил, владыка, – полагая, видно, что это он сам себе все тут прилаживал, и надеясь этим ему угодить. А это – иконописцевых рук дело. Ну, владыка, по всей видимости, и решил, что неплохо бы ему обезопаситься капитально – то есть во всех своих резиденциях установить такие красные углы и укрепить стены фресками этого иконописца. Приехал к иконописцу, говорит:
– Хорошие у тебя иконы, молитвенные, и огонь их не берет, и вода не мочит.
Иконописец прослезился, подумал, что владыка, может, умягчился, просветился, дух кротости тронул сердце его, милосердие в нем приоткрыл, умиленный такой, пресветлый. Может, вразумился он, увидел тщетность своих былых попечений – вон оно, имущество-то, как ветошь сгорает в одночасье, а Бог – вечен. Может, думал, к особой духовности он повернулся. Постояли они так друг против друга, как брат с братом – оба ведь монахи, иноки, жители иного мира, посмотрели друг другу в глаза. Минута такая трогательная, торжественная. А тут попугай этот из клетки:
