Текст книги "Современная культура и Православие"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Проблема этики
И все же либеральное мышление непоколебимо уверено, что и у него есть своя этика. В ответ на письмо кардинала Карло Мария Мартини «Во что верит тот, кто не верит?» Умберто Эко, один из лидеров левой интеллигенции Италии, знаменитый писатель, семиолог и историк культуры, пишет в эссе «Когда на сцену приходит другой»: «Я постарался обосновать принципы внерелигиозной этики на чисто природном явлении... какова наша телесность, и на убеждении, что инстинктивно всякий полагает, что его душа (или нечто, выполняющее ее функцию) проявляется только благодаря соседству с окружающими. Из этого вытекает, что то, что я определил как „внерелигиозная этика“, по сути – этичность природы... Природный инстинкт, дозревший до степени самосознания, – разве это не опора, не удовлетворительная гарантия?» [61]61
Эко У. Когда на сцену приходит Другой // В кн.: Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб.: «SYMPOSIUM», 1998. С. 11.
[Закрыть]
И хотя Эко, явно благодушествуя, пытается уверить кардинала в том, что "основные принципы природной этики... совпадают с принципами этики, основанной на вере в трансцендентное" и что "невозможно не признать, что природные этические принципы запечатлелись в нашем сердце на основании программы спасения" [62]62
Там же. С. 13.
[Закрыть], он руководствуется явно языческими принципами.
По сути вся его этика сводится к максиме: "Ты меня не тронь, и я тебя не трону – так и будем соблюдать права друг друга", а его упование зиждется на вере в некий премудрый природный инстинкт, который сам по себе этичен. В таком случае, этика волка состоит в том, чтобы съесть овцу, а этика овцы – в том, чтобы быть съеденной. По крайней мере, именно эта метафора реализуется в столкновении либерального сознания и Церкви – будь то Церковь Православная или Католическая. Последняя, впрочем, в наши дни особенно страдает от того, что этические либеральные волки пожирают стадами ее овец.
Итак, этика "нового сознания" сводится к высвобождению природных инстинктов. Два тысячелетия христианства, казалось, опровергшие эти утверждения в качестве этических, до сих пор кое-как сдерживают общество, в "коллективном сознании" которого действительно не могли не запечатлеться какие-то принципы "программы спасения", от того, чтобы безоговорочно сдаться власти природных инстинктов.
Однако эта этика сможет одолеть общество в том случае, если сами функции природных инстинктов будут мифологизированы в качестве человеческой и общественной нормы. А поскольку "мы приходим к нашим представлениям о нормальности через одобрение определенных стандартов поведения и чувств внутри определенных групп, которые полагают эти стандарты на своих членов" [63]63
Хорни К. Собр. соч. Т. 1, М.: «Смысл», 1997. С. 280.
[Закрыть], то становится вполне понятной публичная акция легализации сексуальных меньшинств, манифестация их в качестве нормы человеческого поведения и борьба за их сугубые права. Делается ясной преднамеренность сексуального воспитания детей и бесконечно транслируемой по ТВ поточной эротики, претендующей на то, чтобы сделаться невозбранной и незазорной атмосферой жизни. Наконец, свидетельствует сам за себя тот хищный инстинкт собственности, который так активно поощряется теми же СМИ.
Этот своеобразный руссоизм современной цивилизации есть залог ее утопичности. Именно Руссо спровоцировал своим учением о добродетельном природном человеке все прогрессистские течения социальных реформ (в том числе и марксизм), которые должны были гарантировать построение рая на земле: естественный человек хорош сам по себе, надо только реформировать общество, и тогда водворится Добро. Реформы общества тем не менее, как оказалось, требуют человеческих жертв – "эксплуататоров", "угнетателей", "врагов народа".
Однако идеи Руссо имеют и другую транскрипцию: природный человек темен, стихиен и иррационален, как сама падшая природа. Как точно заметила американская исследовательница Камилла Палья, "все дороги от Руссо ведут к де Саду... Для де Сада возвращение к природе... означает воцарение похоти и насилия" [64]64
Цит по: Парамонов Б. Указ соч. С. 239.
[Закрыть]. Это, однако, является не личной перверсией де Сада, но логическим следствием руссоизма.
Сам Руссо пишет в своей "Исповеди": "Я обладаю жгучими страстями и под влиянием их забываю о всех отношениях, даже о любви... Будучи рабом своим чувств, я никогда не мог противостоять им, самое ничтожное удовольствие в настоящем больше соблазняет меня, чем все утехи рая..." [65]65
Цит по: Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. М.: «Республика», 1995. С. 64.
[Закрыть]
Ч. Ломброзо пишет, что у Руссо была самая настоящая мания преследования: ему казалось, что "Пруссия, Англия, Франция, короли, женщины, духовенство, вообще весь род людской, восстали против него... Самое большое проявление злобы этих коварных мучителей Руссо видит в том, что они осыпают его похвалами и благодеяниями" [66]66
Там же. С. 66.
[Закрыть]. Вольтер свидетельствует, что Руссо «был сумасшедшим и сам всегда сознавался в этом» [67]67
Там же. С. 67.
[Закрыть].
Де Сад фактически выполняет завет Руссо следовать природе, манифестируя при этом, что природа – это слепое и вязкое человеческое "подполье" и что наслаждения, которые могут быть извлечены из нее, неотличимы от страдания. Соответственно и страдание, причиненное и испытанное, может быть наслаждением.
Новая "нерепрессивная культура" предоставляет человеку полную свободу пола. Поскольку любая иерархия в ее понимании есть репрессивный порядок, она продуцирует идею равенства полов – феминизм. Феминизм, однако, только провоцирует соперничество. Секс – и мы это особенно отчетливо видим в современной кинопродукции – становится символическим выражением власти, формой агрессии и господства: насилие – у мужчин, захватничество – у женщин. Таким образом, низвергнутая религиозная и культурная иерархия подменяется иерархией силы.
На путях преодоления христианской этики и усвоения новых стандартов поведения в качестве нормальных современный человек делается невротиком. Не веря в Бога как в своего Творца, Спасителя и Заступника, он чувствует непреодолимые страхи и тревоги, от которых не может избавиться в одиночку. В качестве самозащиты он прибегает к разного рода ухищрениям, которые лишь запутывают его следы в мире и сами, в свою очередь, порождают новые страхи и тревоги.
Прежде всего он пытается укрыться от своих страхов в любви – в дружбе, в привязанности к другим людям, в браке, в любовных связях. Но пребывая во власти непобежденных и непреображенных природных инстинктов, а также разлитого в обществе духа соперничества, общей раздражительности и враждебности, имея целью жизни получение удовольствия и будучи неспособным к принесению каких-либо жертв, он разочаровывается в браке, в дружбе и в любви как таковой: можно сказать, что современный человек не умеет любить. Разочарование еще более увеличивает его тревоги.
Однако по свидетельству психоаналитиков, "вследствие неосознаваемого влияния тревожности" происходит "возрастание сексуальных потребностей" [68]68
Хорни К. Собр. соч. Т. I, М.: «Смысл», 1997. С. 390.
[Закрыть]. Не имея никакой этической преграды, а, напротив, будучи поощряемым к ведению неразборчивой интимной жизни, современный человек погружается в пучину блуда, даже не подозревая, что он использует свою сексуальность как средство ослабления тревоги. Однако совершённый грех лишь растравляет ее. Не понимая истинных причин, он винит в этом своего партнера и надеется найти лучшего, запутываясь еще больше. В конце концов ему начинает казаться, что сексуальные отношения – это единственный путь установить человеческий контакт.
Стремление к обладанию вообще является одной из фундаментальных форм защиты от тревоги. Поэтому современный человек, разочарованный в своих неудачах, связанных с установлением человеческих связей и привязанностей, начинает "испытывать навязчивую потребность в вещах, еде, покупках... в получении чего-то" [69]69
Там же. С. 367.
[Закрыть]. Не имея возможности из-за отсутствия денег реализовать свою страсть к обладанию, он начинает ненасытно поглощать информацию, без разбора смотреть телевизор, слушать радио и т.д.
Такой человек становится жадным, даже если эта жадность распространяется на нематериальные ценности. Он словно пытается компенсировать отсутствие близких его сердцу людей изобилием вещей и впечатлений. Это порождает в нем сребролюбие как средство достижения "безопасности", стяжательность, страсть к вещам, наконец, чревоугодие: есть множество медицинских свидетельств о том, как человек, переживший душевную травму, связанную с потерей (не обязательно смертью) близкого человека, начинает жадно и много есть.
Если все эти грехи свести к жадности, то можно утверждать, что это есть проявление метафизического аутизма: полного одиночества безбожного человека в мире. Такой человек не верит в свою способность к творчеству и поэтому вынужден целиком полагаться на внешний мир для осуществления своих душевных и духовных потребностей. Это чревато тем, что плагиат, порой бессознательный, становится для него единственным способом существования, формой поведения, самовыражения и даже самосознания.
Действительно, если вещи, которыми мы обладаем, есть подтверждение и осуществление нашего "я", как нас пытается в этом уверить современная культура и, в частности, реклама, то приобретение и накопление их замещает функцию любви и функцию творчества. Но чувства человека, лишенного любви и творчества, становятся унылыми и умышленными, он теряет непосредственность и изобретательность. Свобода, ради которой он сказал Богу свое "нет", делается вымороченной и призрачной: человек попадает в рабство страстей, вещей и новых страхов.
Как бы ни стремился человек к престижу и обладанию, возомнив, что они могут защитить его от беспомощности, униженности и чувства собственной незначительности, он в любом случае обречен остаться при своих фобиях: жалок, и нищ, и слеп, и наг (Откр. 3, 17). Никакой психоанализ, как бы он ни приблизился в своих диагнозах к нравственному богословию, не в силах избавить человека от его грехов и страхов.
По сути, постмодернизм и есть реализация этой жажды обладания: то, что было произведено в культуре другими поэтами, прозаиками, драматургами, художниками и музыкантами, раздирается на цитаты и присваивается всеядными "текстами". Творчество подменяется конструированием.
Еще одна попытка самозащиты современного неверующего человека состоит в его стремлении к власти, на какую бы ничтожно малую сферу она ни распространялась. За этим стоит тайное настойчивое требование гордыни человека, чтобы мир приспосабливался к нему и подклонялся под его волю. Иллюзия власти над людьми и контроля за обстоятельствами, кореллят все той же жажды обладания и престижа, тем не менее порождает новую волну страхов – соперничества, борьбы, зависти.
Так образуется все тот же "порочный круг": самолюбие (гордыня) – отчуждение и враждебность (нелюбовь к Богу и ближнему) – подозрительность, тревога и страх (неупование на волю Божию) – жажда власти (властолюбие) – еще большее отчуждение, тревога и страх.
В качестве средства самозащиты как уклонения от каких-либо конфликтных ситуаций, вызывающих отчуждение и враждебность, может быть избрана и тактика огульного подчинения. Однако подчинение такого рода, состоящее в неспособности человека сказать "нет", даже когда того требуют соображения этики или эстетики, вовсе не есть христианская добродетель послушания и смирения: христианин избирает своим служением волю Божию, осуществляемую через хранение заповедей и возвещаемую через людей и обстоятельства жизни, но отнюдь не рабское повиновение чужим прихотям и соблазнам, движущей силой которого может стать грех человекоугодия. Такой "подчиненный" человек, соглашающийся на все условия падшего мира в надежде избежать с ним столкновений и конфликтов, в результате рискует лишиться собственной личности, превращаясь в игралище чужих, порой разнонаправленных волеизъявлений.
Такая же потеря личности, связанная с желанием избавиться от своего страдающего и боящегося "я", становится вожделенной для человека, избирающего в качестве средства самозащиты полное отстранение от мира, вплоть до физического ухода из него, следствием чего может быть алкоголизм, наркомания, самоубийство.
"Это желание может проявиться в виде воображаемого человеком ухода из собственного дома... в отождествлении себя с литературным героем... эта тенденция представлена в желаниях быть загипнотизированным (зомбированным. – О. Н.), в склонности к мистицизму, в чувстве нереальности, в чрезмерной потребности во сне, в соблазне заболеть, сойти с ума, умереть" [70]70
Там же. С. 476.
[Закрыть].
Разрыв с реальностью осуществляется, как мы видели, в радикально игровой психической и поведенческой установке современной культуры, в виртуальном (телевизионном, компьютерном, психоделическом и экстрасенсорном) "переселении" и бегстве от себя самого.
Этот уход от действительности существенным образом отличается от монашеского отречения от мира, в основе которого лежит сугубая любовь к Богу, невозможная без любви к ближнему, и которое обязывает к чрезвычайному подвигу трезвения в отношении реальности. Кроме того, монашеский подвиг отсечения своеволия есть акт свободной воли, в отличие от невротического безволия.
Психозы современного человека вызваны его ложной жизненной ориентацией. Известный психоаналитик Эрих Фромм определяет ее как непродуктивную, различая в ней разные модусы. В качестве таковой он рассматривает эксплуататорскую, накопительскую, рыночную и рецептивную ориентации [71]71
Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: «Республика», 1993. С. 61-65.
[Закрыть]. В основе их кроется убеждение современного человека, что он не может прожить, используя свои возможности, что все, в чем он нуждается, должно быть предоставлено ему кем-то со стороны, что вся ответственность за его жизнь лежит на других. Такая психология потребителя приводит человека к неадекватным реакциям и рождает деструктивное отношение к миру; деструктивность же есть извращенная форма отношения к жизни.
Э. Фромм определяет деструктивность как энергию "непрожитой жизни", трансформировавшуюся в энергию разрушения действительности [72]72
Там же. С. 95.
[Закрыть]. Меж тем человеческая продуктивность, то есть способность к творчеству, характеризует ЛЮБОГО человека, если у него нет эмоциональных или психических отклонений.
Но в том-то и дело, что крупнейшие психоаналитики ХХ века констатировали тревожные шизоидные и паранойяльные синдромы современной цивилизации, отягченные ярко выраженными некрофильскими тенденциями.
Проблема смерти
Под некрофилией здесь понимается не только буквальное (демонстрируемые в СМИ трупы и «расчлененки»), но и символически выраженное стремление человека к мертвому или искусственному миру с его мертвыми объектами – артефактами, симулякрами, механикой, техникой. Такого «некрофила» влечет к себе все, что не рождается, не растет, не развивается, не цветет, не плодоносит. В нем ищет выхода дух разрушения, не приемлющий ничего сотворенного Богом, жизнеспособного, спонтанного, меняющегося, чреватого новым рождением. Он уязвлен желанием превратить в вещи, в неживые объекты все жизненные процессы, непосредственные чувства, порывы, побуждения, то есть все живое, «неуправляемое», не стандартное, не поддающееся рациональному постижению, не имеющее механического устройства, устремленное к преображению.
"Некрофил – запоздалое дитя рассудочной эпохи. Отпрыск абстрактной логики, отвергающий полнокровие жизни. Чадо мертвящих цивилизационных структур. Плод технического сумасшествия... Следствие длительных культурных мутаций, явивших раковую опухоль, омертвение жизненных тканей. Он – неожиданный итог незавершенности, открытости человека, одна из альтернатив человеческой эволюции" [73]73
Гуревич П.С. Разрушительное в человеке как тайна // В кн: Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: «Республика», 1994. С. 12.
[Закрыть].
Страсть к распаду, разрыву, гибели, смерти, небытию здесь дополняется сугубым интересом ко всякого рода искусственным моделям, конструкциям, приспособлениям, техническим усовершенствованиям. Отсутствие любви к Богу и ближнему компенсируется пристрастием к вещам, машинам, электронике, компьютерам, на которые человек переносит свою заботу и даже нечто, напоминающее нежность...
Особым знаком новой городской культуры сделались искусственные цветы, выставляемые буквально повсюду – в дорогих магазинах, шикарных гостиных, офисах, ресторанах. Еще совсем недавно – десять лет назад – бумажные и пластмассовые цветы были олицетворением безвкусицы, мещанства, провинциализма. Теперь же в мире "некрофилии" они приобрели иные социальные качества – престижа, процветания и "западничества".
Этот "пересотворенный" искусственный мир, глобальный римейк, который человек водворил на месте мира Божьего, создает ему лишь иллюзию комфорта, господства и контроля над собой, в то время как он сам начинает управлять человеком, диктовать ему свои законы, внушать свои стереотипы и, в конечном счете, обезличивать, деперсонифицировать и умертвлять свою жертву.
В этом случае осознание своего "я", как и собственного призвания, подменяется фиктивной самоидентификацией, а все уникальное, подлинное, индивидуальное в человеке – стереотипным и обезличенным. Человек превращается в набор навязанных ему извне социокультурных и эмоциональных трафаретов.
Таким образом, "новый человек" представляет собой разные типы невротических личностей, объединенные едиными доминантными свойствами, попросту – смертными грехами. Однако двухтысячелетняя история христианства, знающая Единого Безгрешного, свидетельствует, что человек всегда оставался и осознавал себя грешником. Мало того, чем выше он поднимался по духовной лестнице, чем более он приближался к святости, тем более он сокрушался о своих грехах. Но наша эпоха утрудила себя задачей внушить человеку и обществу мысль о том, что грех, и в том числе грех смертный, является нормой человеческого поведения, "нормальным" проявлением природных инстинктов. Она назвала это "свободой совести", как будто совесть может зависеть от человеческого волеизъявления и человек может манипулировать ею, как пожелает: захочет – и она начнет его "угрызать", не захочет – и она начнет повторять ему: благоже, благоже.
Этот узаконенный разрыв с Богом, обставленный как манифестация человеческих прав и свобод, дает человеку иллюзию собственной безответственности, "права на бесчестье", – и в этом существенное отличие человека нашего времени.
Нравственное богословие свидетельствует, что грех никогда не водворяется в человеке без его соизволения. Он никогда не действует в одиночку – один грех тянет за собой и другие. Они болезненно, до неузнаваемости, искажают внутренний облик человека и лишают его возможности познания и осуществления замысла Божьего. Таким образом, человек утрачивает способности к осуществлению своего призвания, состоящего в любви, свободе и творчестве.
Итак, роковой сдвиг сознания уже произошел – об этом свидетельствует и элитарная постмодернистская, и массовая культура, в которой так или иначе задействованы те же механизмы, деформирующие реальность. Наркомания, алкоголизм, оккультизм и сектантство суть все та же борьба с ней, так или иначе обязывающей человека нести свой крест: крест рода, крест Отечества, крест собственной жизни, крест любви, крест богоподобия.
Отвергнув дар Христовой любви и свободы, "новый человек" закабалил себя духу времени и продал себя на рабство произволу субъективизма и своеволия. Замкнувшись на собственном эго, он перестал ощущать онтологичность бытия, его ценностность и значимость. Он сделался плоским. Он опошлился.
Ибо что такое пошлость, как не утрата сущности при сохранении ее видимости? Пошлость не есть нечто сотворенное и устойчивое, нечто существующее как таковое. Она возникает тогда, когда объект (вещь, явление, лицо) приобретает знаковый характер, когда он перестает являть собой – в платоновом, в церковном смысле – откровение реальности, когда он делается лишь иллюзией, претензией, указывающей на то, что должно было бы иметь место, но чего не существует на самом деле.
Ханжество, претендующее на то, чтобы казаться добродетелью, или фарисейство, создающее лишь видимость праведности, но таковой не являющееся, – это пошлость. Плюрализм, с его втоптанной в землю ценностной иерархией, с его разнузданностью и развороченностью, с его идеями женской эмансипации и сексуальной революционностью, которыми он подменяет и попирает дар божественной свободы человека, претендуя при этом на достоинство "истинного человеколюбия и свободы", – это пошлость. Имидж, создающий человеку лишь видимость некой сущности и закрывающий его истинный образ, – это пошлость. Виртуальная реальность, претендующая на полноту подлинной и окончательной реальности, – это пошлость. Антихрист, выступающий в личине благодетеля человечества, – это пошлость.
Ибо пошлость и есть искажение путей Божьих в мире, провозглашенное как норма; клевета, выдающая себя за истину. Главным пошляком мировой трагедии оказывается сатана, посягающий на чужое место: взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой (Ис. 14, 13). Всякое сознательное человеческое движение к тому, чтобы соответствовать духу времени – в манерах, в речи, в облике, в образе мыслей, в стиле жизни – есть движение к опошлению. И наоборот: возвращение к Богу сулит человеку обретение самого себя, такого, каким его художественно и любовно сотворил и замыслил Творец. Даже наглотавшись свиных рожков пошлости современного мира, «новый человек» Эры Водолея еще имеет возможность вернуться в объятья своего любящего Отца.
