Текст книги "Современная культура и Православие"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Творчество как чудо
Творчество действительно есть чудо. А. Лосев рассматривает чудо как совпадение двух разных планов бытия, осуществляющееся в сфере одной и той же личности. Это есть «внутренне-засмысленный, план личностной заданности» и план временный, исторический, план становления личности, то есть план судьбы или воли Божией: «Итак, в чуде встречаются два личностных плана: 1) личность сама по себе... личность как идея, как принцип, как смысл всего становления, как неизменное правило, по которому равняется реальное протекание, и 2) самая история этой личности, реальное ее протекание и становление, алогичное становление...» [155]155
Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: Полит. литература, 1991. С. 143-144.
[Закрыть]Эти два плана отождествляются в некоем неделимом образе: «Личность... вдруг хотя бы на минуту выражает и выполняет свой первообраз целиком, достигает предела совпадения обоих планов, становится тем, что сразу оказывается и веществом, и идеальным первообразом. Это и есть настоящее место для чуда. Чудо – диалектический синтез двух планов личности, когда она целиком и насквозь выполняет на себе лежащее в глубине ее исторического развития задание первообраза» [156]156
Там же. С. 146.
[Закрыть]. Попросту говоря, это есть совпадение замысла Божьего о человеке, сотворенном по подобию Божьему (модус творчества) с Промыслом Божьим, осуществляемым во времени (модус судьбы).
ТАКОЕ искусство онтологично, оно есть откровение первообраза. Оно показывает новую, до этих пор невиданную реальность. "Художник не сочиняет ИЗ СЕБЯ образа, – пишет священник Павел Флоренский, – но лишь снимает покровы с уже, и притом премирно, сущего образа: не накладывает краски на холст, а как бы расчищает посторонние налеты его, "записи" духовной реальности. И в этой своей деятельности, как открывающей вид на безусловное, он сам в своем художестве БЕЗУСЛОВЕН: человек безусловен в своей деятельности" [157]157
Флоренский П., свящ. Указ соч. С. 86.
[Закрыть].
Собственно, для творчества нет никаких особых предписаний или правил, или рецептов, которые бы отличались хоть в чем-то от Божественного Домостроительства, от всего того, что требуется человеку для его спасения. Все Евангельские заповеди и есть "правила творчества". Все Евангельские блаженства – и есть блаженства творчества.
И если поэт – это тот, кто дает речь молчанию, то путь исихаста, восходя в безмолвие, нисходит в слове, рожденном от Духа. Везде – и в творчестве, и в мистике – закон один: "Душа восторгается из видимого и, утеряв его из виду, восхищается в область невидимого – это ДИОНИСИЧЕСКОЕ расторжение уз видимого. И, воспарив гор`е, в невидимое, она опускается снова к видимому, и тогда перед нею возникают уже символические образы мира невидимого – лики вещей, идеи: это АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ в`идение мира духовного" [158]158
Там же. С. 205.
[Закрыть].
Соблазны творчества
Несмотря на такую высоту человеческого творческого призвания, христианин чувствует великие соблазны, которые таит в себе творческий порыв; не забывает он и о том ответе, который ему придется давать на Страшном Суде «за каждое праздное слово». «Творец вложил Свой Дух в творенье, – писал В. Жуковский, – поэт, Его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие Духа Божия. Таков истинный смысл его призвания, его великого дара, который в то же время есть и страшное искушение, ибо в сей силе полета высокого заключается и опасность падения глубокого».
Православный человек опасается, и не без оснований, "странных состояний", всего, превышающего "норму". Он по праву опасается всякого рода "откровений", "наитий", "вдохновений", "вид`ений", даже если они "ч`удные", а может быть именно потому, что они "ч`удные": демон может принимать обличье и "ангела светла". Безопаснее закрестить темное подполье сознания и выворочивать его лишь на исповеди. Надежнее "испытывать помыслы" или, по крайней мере, контролировать их. Ибо всегда есть великий риск соблазниться теми мечтаниями, которые, выдавая себя за духовные образы, окружают, прельщают и смущают душу, заглядывающую в мир иной. Всегда есть опасность обмануться и обольститься, принять за истинные откровения мистификации призраков, на грани мира обступающих путника. Здесь мир пытается вернуть свое – схватить своего беглеца, поймать, запутать в своих сетях, запугать, наконец, прельстить якобы достигнутой духовной высотой, и демоны, эти духи века сего, принадлежа миру здешнему, выдают себя за образы мира горнего.
Такие тесные отношения с обманчивыми тенями чувственного мира фактически есть игра с огнем, особенно для человека, не имеющего ни достаточной духовной зрелости, ни опытного духовного руководства. Художник поэтому всегда рискует стать посмешищем демонов, которых он принимает за творческих вдохновителей, за "музу", надиктовывающую ему нечто.
Действительно, есть роковая двусмысленность в этой диктовке.
В стихотворении А. Блока "К Музе" звучит именно эта инфернальная нота:
«Муза» Блока «смеется над верой», таит «роковую отраду» в «попираньи заветных святынь», она – «мученье и ад», ее красота – проклятье.
В связи с этим можно говорить о темных наитиях поэта, увидевшего "Христа" среди "Двенадцати".
Это свидетельствует об опасности творчества, утверждающего свою автономную самодостаточность, которую сугубо отстаивали поэты и мыслители религиозного Ренессанса.
И вовсе не случайно появление самого князя тьмы в "Поэме без героя" Анны Ахматовой, воспроизводящей атмосферу творческой жизни Серебряного века: "Хвост запрятан под фалды фрака... /Я надеюсь, Владыку Мрака / Вы не смели сюда ввести?... Ибо даже с самой собою, С той, какою была когда-то / В ожерелье черных агатов / До долины Иосафата / Снова встретиться не хочу..." [160]160
Ахматова А. Указ соч. С. 439.
[Закрыть]Но художник, доверившийся идее автономности и самодостаточности творчества и принимающий ее за выражение творческой свободы, подвергает себя риску пасть жертвой «прелести» – тяжкого духовного обольщения, чреватого психическим расстройством, как это и случилось в конце жизни с Блоком. И недаром книга Ломброзо «Гениальность и помешательство» настаивает в своих выводах на том, что грань между этими двумя состояниями чрезвычайно тонка, почти условна.
Единственное, что может уберечь художника, – это благодатная сила Божия, подаваемая в таинствах Церкви, и ревностное соблюдение себя от духов прелести, называемое трезвением.
Трезвение помогает сохранить чувство реальности, материальности и даже вещественности этого мира, ибо первое, что делают лукавые духи, это превращают материальный мир в призрачную и иллюзорную область, которую сознание может произвольно деформировать. Трезвение рассматривает реальность как необходимое иго, как точку опору, как благой крест, несение которого формирует душу, и, наконец, как ту данность, в которой заключены для человека пути Божии, ведущие его к спасению. Священник Павел Флоренский писал: "Этот удел наш, или ДОЛЯ наша, т.е. то, что ИЗРЕЧЕНО о нас свыше, СУЖДЕНО или ПРИСУЖДЕНО... удел нашей немощи и нашего превосходства, дар богоподобного творчества, есть ВРЕМЯ – ПРОСТРАНСТВО. Оно не обольщает" [161]161
Флоренский П., свящ. Указ соч. С. 206.
[Закрыть].
Трезвение есть необходимое условие доброкачественной духовной жизни, распространяющееся и на творчество. Таким образом, для творчества не существует никаких иных сугубых законов, помимо тех, которые непреложны для церковной жизни, для спасения. В этом смысле для творчества действенны церковные догматы и каноны, имеющие непреходящий характер, в отличие от обреченных на перемены общекультурных традиционных "поэтик". И если художник в своем творчестве неизбежно освобождается и отталкивается от весьма относительных и временных теорий творчества, то пребывание внутри церковного догмата и канона имеет для него бытийственное качество, которое оберегает его от хаоса, пустоты и тьмы внешней, рождающей призраки безумия. Только люди, совершенно не сведущие в церковной жизни, позволяют себе высказываться о том, что церковные догматы и каноны могут стеснять человеческое творчество. Напротив, ибо широка заповедь Твоя зело (Пс. 118, 96), – свидетельствует великий пророк Давид.
Духовное трезвение связано со смирением, которое несет с собой радостное приятие всего, что посылает Господь для спасения человека, и насыщает его удивлением перед всеми делами Божьими. Удивление же и есть начало всякого творчества, тот безмолвствующий "избыток сердца", от которого "говорят уста": Дивны дела Твои, Господи!
И наоборот: коль скоро все лукавое, злое и демоническое лишено подлинной реальности (ибо реально только благо и все то, что причастно ему), грех – будь то гордость, уныние, гнев, сребролюбие или блуд, – искажая личность, не только не может служить выражению ее существа во вне, но и прячет это существо. Такая искаженная грехом личность, во тьме которой меркнет и сам образ Божий, редуцируется до какой-либо своей страсти или пучка своих страстей, попадает к ним в плен и становится ложной. Ложная личность окружает себя собственными призраками, впечатлениями, мнениями, мнимостями, теряя чувство реальности – и своей, и мира.
Правомочно говорить в этом случае о МАСКЕ, скрывающей или подменяющей истинное лицо, ноумен человека. Подлинный человек делается анонимным, а от его имени начинает выступать принятая им на себя личина. Талант же его, этот залог Богоподобия, припрятанный и глубоко зарытый под спудом неисповеданных грехов, страстей и ложных стереотипов сознания, так и остается втуне. Ложная личность (личина) делает его недоступным для Божественных благодатных энергий, путь которым перекрыт ложной установкой и солипсической замкнутостью "эго". Уделом ее становится область подмен, в которой органическая потребность в творчестве ищет механизмы компенсации в переустройстве и переиначивании уже сотворенного, чреватые его деформацией и развоплощением.
Творчество человека антиномично: с одной стороны, оно есть призвание человека в мире, с другой – оно несет с собой гибельный потенциал обольщения и разрушения. Однако какое благое дело в этом падшем мире может миновать эту роковую двойственность, эту искусительную двусмысленность, находящую свое разрешение лишь в царстве "не от мира сего"?
Та же антиномичность есть и в христианской культуре, которая столь эфемерна, что погибнет вместе с этой землей и этим небом, и при этом столь насыщена благодатными энергиями, что уже в ней проступают черты преображенного мира и приоткрывается царство идеальных ценностей.
В сущности, культура есть следствие грехопадения, плач Адама по потерянному раю. Как пишет диакон Андрей Кураев, "культурой мы обволакиваем грязь, попавшую в наши души". Он же сравнивает культуру с жемчужиной: "Жемчужина возникает из грязи, из песчинки, попавшей внутрь ракушки. Моллюск, защищаясь от чужеродного предмета,... обволакивает его слоями перламутра... То, что постороннему кажется украшением, на самом деле является признаком нарушения естественного хода органической жизни, болезнью" [162]162
Кураев А., диакон. Школьное богословие. Фонд «Благовест». М., 1997. С. 48.
[Закрыть].
Однако сам этот образ несет в себе идею преображения, которая одухотворяет всякое истинное человеческое творчество. И до тех пор, пока человек не сподобится увидеть Бога не сквозь тусклое стеклодольнего мира, а лицом к лицу(1 Кор. 13, 12), человек призван продолжать свое опасное, но и богоугодное восхождение к горним обителям, порой то обольщаясь красотою вверенного ему Божьего дара, то унывая от тяжести своего креста, то собирая со Христом, то расточая, гордясь и смиряясь, падая и покаянно восставая. На этих путях, открывающих ему всю его духовную нищету, всю его грехолюбивую натуру, всю его немощь, он познает великую Христову любовь, ощущает спасительную благодатную помощь, и сам через церковные таинства становится причастным Богу. Это соработничество человека и Его Творца, синергия, и есть, собственно, христианская жизнь. Но это также и творчество – блаженное и благое Христово иго.
Дар творчества (вместо послесловия)
Почти два тысячелетия христиане ждут Второго Пришествия, предварять которое должно смутное антихристово время. Христиане всегда помнили предостережение Спасителя: ...берегитесь, чтобы кто не прельстил вас <...> Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных (Мф. 24, 4, 24). Христиане приглядывались к знамениям времени и сличали их с приметами антихристова царства и приближающегося конца мира, которые были указаны Самим Господом. Христианство и немыслимо без этой эсхатологической ноты: Истинно, говорю вам: не прейдет род сей, как все сие будет <...> О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один <...> Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет (Мф. 24, 34, 36, 42).
Вовсе не удивительно, что мы и сейчас приглядываемся к новой эпохе с тяжелым недоверчивым чувством. Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба <...> и не избегнут (1 Фес. 5, 3).
Также услышите о войнах и о военных слухах <...> ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; все же это – начало болезней <...> и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь <...> Итак, когда увидите мерзость запустения <...> стоящую на святом месте <...> (Мф. 24, 6-12, 15).
Кажется, что именно сейчас, как никогда ранее в истории, человек, сформированный духом времени и сам этот дух формирующий, не только беззащитен перед лжехристами, но и сам по своей свободной воле выражает полную готовность предаться в их руки и поклониться антихристу.
Не только общество формируется таким образом, чтобы принять этого таинственного "Годо", не только политика подготавливает все для его беспрепятственного восшествия, но и культура, совершая свою победоносную контртеологическую революцию, довершающую то, что не удалось революции большевистской, вылепливает сознание, в котором уже запечатлен его лукавый и безблагодатный образ.
Однако, памятуя Евангельские обетования о катастрофическом конце истории, христиане хранят в сердце слова Христа: Итак бодрствуйте. Бодрствовать для христианина – это и значит творить волю Божию. Это и значит собирать со Христом: Ибо кто не собирает со Мною, тот расточает, – собирать во Христе самого себя, собирать ближних, собирать мир. Это и значит – творить. «Своеволие же – есть начало расточающее» (Прот. Г. Флоровский).
Можно сказать, что семьдесят лет большевизма хотя и не одолели Церковь Христову, но уничтожили в России православную культуру. Только сейчас она едва-едва начинает возрождаться. Вновь возрождаются монастыри, поднимаются из руин храмы, открываются православные учебные заведения, издательства, газеты, журналы. 80-90-е годы отмечены приходом к Церкви интеллигенции, в том числе интеллигенции творческой. В связи с этим вопрос об отношении Православия и творчества, Церкви и культуры становится особенно актуальным.
Вопрос этот порой затуманивается двумя противоречивыми тенденциями. Первая состоит в непреодоленном интеллигентским сознанием культе творчества, оформленного, в частности, мыслителями и поэтами Серебряного века. Это то наследие, о котором мы говорим в главе "Интеллигенция и Церковь".
Вторую тенденцию можно было бы назвать "околоцерковным народничеством": это вера в то, что в Церковь можно прийти только через отказ от культуры и творчества, через опрощение. Как точно подметил протоиерей Георгий Флоровский, "до сих пор слишком многим некое народничество представляется необходимым стилем истового православия. "Вера угольщика" или старой нянюшки, или неграмотной богомолки принимается и выдается за самый надежный образец или мерило... Ради благочестия принято теперь говорить о вере каким-то поддельным, мнимо народным, жалостным языком. Это самый опасный вид обскурантизма, в него часто впадают кающиеся интеллигенты. Православие в таком истолковании часто обращается почти что в назидательный фольклор... И не возвращение к народу, в первобытную цельность и простоту, скорее строгий аскетический искус есть единственный путь подлинного воцерковления...И не возвращение к родному примитиву, скорее выход в историю, присвоение вселенских и кафолических преданий..." [163]163
Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Paris: YMKA-PRESS, 1981. С. 504.
[Закрыть].
Действительно, мы сталкиваемся и поныне с этими двумя мифами: один уверяет нас в том, что творчество спасительно само по себе, другой – обнаруживает в творчестве только искушение, нечистоту, грех, избежать который можно лишь отказавшись от всякого творчества. Стойкие приверженцы обскурантистского взгляда невольно впадают в манихейство. Не то чтобы творчество было вовсе свободно от греха, но оно не свободно именно в той мере, в какой не свободно от него любое человеческое бытие, любое человеческое проявление: будь то любовь, молитва и даже самопожертвование – плевелы, засеянные лукавым, возросли повсюду, а безгрешен лишь один Господь.
Очевидно и то, что страх перед культурой и творчеством имеет свои основания: "творческие" люди обнаруживают себя как горделивые, страстные и приверженные грехам. Но, во-первых, вовсе не факт, что именно творчество делает их таковыми. Во-вторых, творческая энергия иссякает именно в грешном человеке, и мы нередко оказываемся свидетелями утраты человеком своего таланта. В-третьих, большой вопрос, не являются ли сами обскуранты, отказавшиеся и от культуры, и от личного подвига творчества, не менее горделивыми, страстными и приверженными грехам? Известно, что предмет гордости вовсе не обуславливается своей ценностью: гордиться можно и своим невежеством, и своей глупостью, и даже своим грехом.
Дар творчества дан нам изначально, преумножение его вписано в сам замысел Божий о человеке, но дело самого человека, каким образом этим даром распоряжаться. Притча о зарытом таланте не позволяет от него отказаться даже из самых благих побуждений: "от греха подальше".
Дар творчества есть именно дар – то, что не добыто, не оплачено и не нажито человеком. Полнота этого осознания явлена в совершенном смирении человека – в святости. Путь принятия и преумножения дара лежит через Церковь. Пределы этого дара безграничны: ибо не мерою дает Бог Духа (Ин. 3, 34). Благословение Иисуса Христа, отверзающего уста гугнивому, раскрывающего очи слепорожденному, поднимающего с постели расслабленного, воскрешающего мертвого и преумножающего хлеба так, что ели, насытились, и еще осталось, дает не мерою, но столько, сколько сам человек может принять и вместить.
Единственное, что необходимо человеку, принявшему дар, для его преумножения – это смирение. Смирение – это и есть человеческое позволение Господу (Логосу, Слову) войти и вечерятьс ним. Послушание – это и есть согласие человека на то, чтобы приготовить местоГосподу. Сын Человеческий не знает, где преклонить Ему главу, потому что в мире почти нет смиренных и послушных друзей Его. В своем высшем проявлении творчество и есть пребывание со Христом: преображение и обожение человека.
Так что греховно не само по себе творчество, но грешен сам человек, который грешит, узурпирует Божий дар и закрывает перед его Подателем дверь.
Тот же, кто чает Его и, наконец, чувствует Его присутствие у себя, уже не думает о том, греховно ли омыть Ему ноги и отереть их волосами своими, греховно ли подать Ему пить или есть – ликуя, он моет, и вытирает, и подает... И знает, что сам он – человек грешный. Так же ликует и тот, кто творит во имя творения, во имя Творца.
И лишь потом мы возьмем и оценим плоды этих трудов. Мы увидим, быть может, их несовершенство: здесь – ослабло вдохновенье и художник попытался подменить его рациональным умыслом, а здесь – поддался непреображенной страсти, тут – слукавил, там – ему изменил вкус... Но Господь даже ангелам своим запретил выдирать плевелы до Судного Дня...
Культура свидетельствует о духовном состоянии человеческого сознания и породившего ее общества. Анализируя основные тенденции новой культуры, сознательно или неосознанно предавшей себя в распоряжение духам века сего, православное сознание принимает ее именно как свидетельство трагического разрыва современного человека с Творцом и Спасителем мира. Трезвое понимание эпохи, в которую мы живем, может предостеречь от некоторых тонких и завуалированных соблазнов, которыми переполнена современная жизнь, и хотя бы отчасти отразить ее агрессивные посягательства на душу каждого человека. В этой ситуации становится особенно актуальным православное культурное делание, возрождающее православную культуру, цель которой – преображение человеческой души и мира.
Ей, гряди, Господи Иисусе! (Откр. 22, 20)
Культура есть самосознание человечества в его истории, и отвергающие культуру отвергают и историю, в которой совершилось Боговоплощение. Отвержение истории всегда чревато сектантством и ересью. Поэтому культуру нельзя отвергать – в ней надо жить и преображать ее изнутри. Постмодернизм как общекультурное течение получил такое распространение еще и потому, что православная культура пока слишком слаба. Ее нельзя пересадить из прошлого, ее можно возделывать лишь в настоящем. К ней нельзя прикасаться брезгливыми обскурантскими руками – она требует любви к творчеству, подвига жизни, мысли и чувства.
И православному человеку нечего бояться творчества: если оно еще возможно в мире, то именно в православной душе. Мы видим, как иссякает талант в современной богоборческой культуре, как старательно и тщетно его пытаются имитировать, какими жалкими выглядят эти потуги, затеи, "придумки".
В православной культуре есть все. В ней есть даже свои "перформансы" и "инсталляции", до которых никогда не додуматься нынешним постмодернистам: как уже было сказано, лукавый не может ничего творить, он может лишь компилировать, копировать, пародировать то, что было создано Творцом или с Его помощью.
Сами того не ведая, постмодернисты стали эпигонами православных Христа ради юродивых, которые сделались безумны Христа ради (1 Кор. 4, 10), ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом (1 Кор. 3, 19). Ради Христа они ломали фарисейские и законнические стереотипы, чтобы на их обломках засияла неотмирная правда Божия. Они опрокидывали автоматизм будничной жизни, чтобы в мире явился свет Преображения. Они вторгались в представления об обыденности церковной жизни, напоминая о том, что Церковь есть Невеста Христова. Они не разрушали реальность, но являли в ней свидетельства Царства не от мира сего.
Оптинский старец Нектарий порой встречал посетителей, играя тряпичными куколками. Преосвященный Феофан Калужский был настолько искушен поведением старца, что посчитал его ненормальным: когда он пришел к Нектарию, тот не обращал на него внимания и занимался своими куколками: одну совал в тюрьму, другую бил, третью наказывал. Лишь потом, при большевиках, когда Владыка попал в тюрьму, где его истязали мучители, он понял пророчество отца Нектария.
Рассказывают про него, что он насобирал разного хлама – камешков, стеклышек, глины и все это показывал приходящим к нему со словами: "Это мой музей". Был у этого старца и электрический фонарик, завернутый в красную бумагу. Он прятал его под рясу, ходил по комнате и время от времени сверкал им: "Это я кусочек молнии с неба схватил и под рясу спрятал". "Да это же не молния, это просто фонарь", – восклицали паломники, удивленные его экстравагантным поведением. "А, догадались!" – радовался он. Много было у него чудачеств, как сказали бы постмодернисты, "перформансов", которые потом оказывались символическими пророчествами, притчами [164]164
Концевич И.М. Оптина Пустынь и ее время. Jordanville: Holy Trinity Monastery, 1970. С. 482-483, 493.
[Закрыть].
Юродивый преподобный Симеон (память 21 июля) за несколько дней до великого землетрясения в Антиохии бегал по городу и ударял плетеным ремнем по каменным столбам, приговаривая: "Господь повелел тебе стоять крепко". Именно эти столбы и уцелели во время землетрясения. Как только люди начинали почитать его за святого, он тотчас совершал нечто такое, что должно было служить доказательством его безумия. Иногда он ходил хромая, иногда – подскакивая, иногда ползал по земле, колотя ногами. А то вдруг сплетал венок из маслины и трав и, возложив на голову, ходил по городу, помахивая ветвью. То его можно было видеть сидящим на плечах блудницы, причем вторая блудница била его при этом ремнем, то – таскающим за собой по городу привязанного за ногу дохлого пса. То – вбежав на амвон, он швырял в женщин орехи, то, сняв с себя одежду и намотав ее себе на голову, вбегал в женскую баню. Известен случай, когда юродивый исцелил человека с бельмом на глазу, помазав его горчицей и приказав умыться уксусом с чесноком. Исцеление он сопроводил словами: "Не воруй же коз у соседа".
Блаженный Николай Саллос Псковский (память 28 февраля) появился перед Иваном Грозным, прыгая на "оседланной" палочке и приговаривая: "Иванушка, Иванушка, покушай хлеба-соли, а не человечьей крови". А потом предложил ему кусок кровавого мяса. "Я христианин и в пост мяса не ем", – возмутился царь. "А кровь христианскую пьешь?" – спросил юродивый.
Один из монастырских иноков сказал в шутку блаженному Исаакию Печерскому (память 14 февраля): "Исаакий! Вот сидит ворон, иди и поймай его". Поклонившись до земли, Исаакий подошел, взял ворона и принес его в поварню к инокам.
Преподобный Иоанн Колов (память 9 ноября) получил от преподобного Пимена Великого послушание ежедневно поливать совершенно сухое дерево. Через три года оно покрылось зеленью и расцвело.
Преподобный Виссарион Чудотворец (память 6 июня), которого неминуемо должна была застигнуть темнота на пути к старцу, останавливал солнце словами: "Молю Тебя, Господи, да стоит солнце, пока я приду к рабу Твоему".
Юродивые св. Николай Кочанов (память 27 июля) и св. Феодор (29 января) Новгородские постоянно устраивали драки друг с другом, один подстерегал другого на Волховском мосту и, когда кому-нибудь из них приходилось переходить через мост, то другой не допускал его на свою сторону и гнал. Раз блаженный Николай, увидев блаженного Феодора "на своей территории", погнался за ним. Блаженный Федор пробежал несколько улиц, пересек огороды и оказался возле самого Волхова, по которому и кинулся "яко по суху". Блаженный Николай бросился тем же манером за ним, прихватив при этом с огорода кочан капусты. Так он и гнал по водам блаженного Феодора до середины реки и в конце концов запустил кочаном в своего противника.
Василий Блаженный (память 2 августа) был приглашен Иваном Грозным в день его тезоименитства. Подняв кубок с питьем, он трижды выплеснул его содержимое за окно, чем вызвал ужасный гнев царя. Видя это, он сказал: "Царь, не гневайся, ибо излиянием этого питья я погасил огонь, которым в этот час был объят весь Новгород, и потушил пожар". Грозный узнал, что действительно именно в этот час пожар был потушен. Не раз жители Москвы видели, что Василий, проходя по улицам, то целовал углы одних домов, то в углы других бросал камни. Когда же спрашивали его проходящие мимо, он отвечал, что целует углы тех домов, в которых плачут ангелы от творящихся там беззаконий, и бросает камни в углы тех домов, откуда праведной жизнью горожан изгонялись бесы и повисали на углах, где блаженный и добивал их камнями.
Блаженный Прокопий, Вятский чудотворец (память 21 декабря), когда духовник попросил его помолиться о своей жене, страждущей "зубной болезнью", вырвал свой собственный зуб и, протянув духовнику, сказал: "Возьми". Зубы у жены священника тут же перестали болеть.
Юродивые всегда были великими постниками (даже если ели на глазах у всех в Великий пост мясо), молитвенниками (даже если бесчинно вели себя в церкви), прозорливцами и чудотворцами (даже если казались вовсе безумными). Их поведение – не от мира сего– смещало привычную реальность и преображало ее: пожары утихали, ураганы проходили мимо, укрощались штормы, солнце останавливалось в небесах, слетались ласточки (как к Андрею юродивому), воскресали мертвые, исцелялись больные, разбойники и блудницы становились праведниками и исповедниками Христа.
Их, выражаясь языком постмодернизма, "перформированная" (преображенная) реальность оказывалась Богопричастной: в ней совершалось чудо. В ней, в конце концов, оживала и становилась действенной и "вера угольщика", и "старой нянюшки", и "неграмотной богомолки", и лукавого книжника, и ученого фарисея: всех достигал этот свет преображения, – то единственное "измененное освещение", при котором лишь и возможны и жизнь, и любовь, и творчество.
А главное – юродивые принимали на себя подвиг быть безумными в мире сем по великому смирению, не только для того, чтобы скрыть свою святость, чтобы избежать человеческих похвал и человеческого поклонения, но и для того, чтобы сделаться гонимыми, презренными и отверженными, – такими, каким был в глазах мира Христос во время Своей земной жизни. То ничтожество, в которое они облекаются Христа ради, призвано упразднить в них всякую самость, дабы явилась через него слава Божия.
Устроители же постмодернистских перформансов, напротив, стремятся к тому, чтобы быть замеченными и отмеченными. Движущей силой здесь становится самовластный горделивый умысел переиначить спонтанный ход мира, изменить искусственным образом органическую ткань жизни, исковеркать мир Божий. В отличие от юродивого ничтожества, пытающегося убедить окружающих в своей духовной нищете, постмодернистский умысел претендует на обладание неким самостоятельным содержанием, которым можно жить. Однако разворачивающий прихотливую упаковку перформанса рискует не найти в ней ничего, кроме ее самой. В конечном счете перформанс оказывается лишь средством самоутверждения его устроителей.
Итак, некоторые зрелищные, игровые и поведенческие компоненты юродства отдаленно напоминают постмодернисткие шоу. Однако "лицедейство" юродивых имеет целью славу Божию, в то время как постмодернистские манипуляции лежат исключительно в сфере интересов человеческого "я", разорвавшего свои связи с Творцом и Спасителем мира. Царство не от мира сего, которое проповедуют юродивые, и мир постмодернистских симулякров вряд ли могут соприкоснуться.
Мир симулякров и есть, по сути, геенна огненная– место, где нет Бога, где реальность и смысл, явление и сущность, означающее и означаемое разошлись навеки. Там плач, и стон, и скрежет зубов.
Православная культура, от которой мы были оторваны семидесятилетним вавилонским пленом, жива и как никогда актуальна. Православное самосознание и творчество, породившие ее, до сих пор не выпускают нас из своего поля. Во всяком случае, мы до сих пор узнаем в "новых людях" все тех же старых знакомых.
