Текст книги "Похищение мечты"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
– Джерри, ты же знаешь, что на девяносто процентов местный социализм – пустая болтовня, – возражает Дайлинг.
– Знаю, Роберт, знаю, – соглашается Парсел. – Но наши парни не хотят рисковать даже на десять процентов.
– Вы не хотите рисковать на десять процентов, а Кремль о'кей рискует на девяносто! – взрывается Тэдди.
– Спокойно, – невозмутимо басит Парсел, – спокойно. Ты слишком мало знаешь, мой мальчик, слишком мало видел. Надо смотреть глубже. – Он прищуривается. – А если смотреть глубже, то соотношение девяноста к десяти не получается.
Разливая коктейль по фужерам, Дайлинг продолжает: – Вот он только что сказал: русские делают не бизнес, а политику. Это, так сказать, во-первых. А во-вторых, хотя мы делаем здесь только бизнес, но он оборачивается иногда весьма серьезной политикой.
Дайлинг подмигивает Парселу: – Предположим, русские начали строить электростанцию.
Ну, допустим, на этой стройке получат работу тысяч десять, двадцать с их семьями; людей, благодарных красным, будет ну, сто пятьдесят – двести тысяч. А мы нашей пшеницей и другими продуктами, которые поставляем сюда, как и в другие развивающиеся страны, как ты отлично знаешь, Тэдди, кормим половину населения страны. Откажи мы им сегодня в продовольственной помощи, и завтра миллионы индийцев подохнут с голоду. Извините, Раджан, но...
– Чем откровеннее, тем интереснее и полезнее. Для меня, конечно, поспешно говорит Раджан, боясь, что американцы прекратят этот разговор.
– Только еще раз повторяю: все, что вы слышите здесь сейчас, не для печати. Слово? – Дайлинг настороженно смотрит на Парсела, улыбается.
– Слово, – успокаивает его Раджан.
– О чем это мы? А, да! Это, так сказать, то, что касается брюха, продолжает Дайлинг. – Что же касается башки, то ты, Джерри, отлично знаешь, что здешний книжный рынок завален нашей, а не русской литературой; что продаются здесь, главным образом, наши газеты и журналы; что слушают здесь наше радио; что на всех киноэкранах идут наши картины. Ну, и потом не следует забывать, что индийский солдат держит в руках оружие с маркой "Сделано в США"; что он летает на самолетах и мчится на танках с той же маркой. Пока – с той же маркой, – многозначительно подчеркнул Роберт. – И последнее в этой связи.
Хорошо, сегодня у власти в Индии либеральное правительство.
Но ведь такое положение отнюдь не вечно. Предположим, завтра приходит к власти военная хунта или правое крыло правящей партии...
Дайлинг щелкает пальцами, улыбается, медленно тянет коктейль.
– В том, что ты говоришь, Роберт, есть известная доля истины, соглашается Парсел. – Мы оказываем продовольственную помощь за счет своих излишков, не вырываем изо рта американца кусок хлеба.
– Но, черт возьми, я не вижу здесь никакого риска, возражает Тэдди. Если судить по вашим же рассуждениям, здесь нет и десяти процентов риска. О'кей!
– Увы, мой мальчик, – со вздохом прерывает его Парсел, и трудно понять – деланный это вздох или естественный, – в жизни далеко не всегда получается, как в наших рассуждениях. И потом из всего, что Роберт и я сейчас сказали, можно – пока!
– сделать лишь один вывод: нет риска в торговле. В торгов-ле, а не в ка-пи-та-ло-вло-же-ниях. В этой стране, если взять статистику, семьдесят процентов всех иностранных капиталовложений – английские. Вот пускай англичане и рискуют. А мы? Мы пока будем торговать!
Джерри Парсел устало закрывает глаза, и Тэдди Ласт вдруг видит перед собой не "Моргана в квадрате", как когда-то писала о Парселе левая газета в Штатах, а просто пожилого американца, которому давным-давно все надоело и который смертельно устал от волнений атомного века.
Внезапно распахивается вторая дверь, ведущая в бар из столовой. Входят две девушки. Обе одинаково свежи, молоды, задорно веселы. Одна из них – Беатриса Парсел. Она в коротких белых штанишках и нежно-голубой безрукавке навыпуск. Стройное, смуглое тело второй облачено в цветистые национальные одежды Индии. У нее – классический южноиндийский профиль, полные, чувственные губы, волосы и глаза цвета воронова крыла. Это Лаура, экономка Дайлинга.
Беатриса крепко целует Парсела в щеку, усаживается на стул по правую сторону от Тэдди. Лаура проходит за стойку к Дайлингу.
Увидев Раджана, Беатриса на мгновенье морщит лоб, пытаясь вспомнить, где она видела этого индийца. Так и не вспомнив, небрежно кивает ему головой. Она выпивает свою рюмку.
Наполняет снова. Отходит к низкому столику в углу комнаты.
Тэдди плетется за ней. Девушка едва заметно улыбается, Ее забавляют ухаживания Ласта.
Через несколько минут Раджан, безвольно повинуясь чему-то такому, что сильнее его, что завораживает его мысли, растягивает его губы в идиотской улыбке, двигает его ноги к этому низкому столику, присоединяется к Беатрисе и "О'кею".
Он стоит перед ними. Он слышит, как они говорят о каком-то американском студенческом ансамбле.
"Какой-то он слишком неспелый, слишком вихлястый, – думает тем временем Беатриса, глядя на Тэдди. – За внешность ему можно поставить, ну, восемьдесят четыре по стобалльной системе. И подбородок волевой. И скулы крепкие. А голова словно ватой набита. Ватой и чванливым американизмом. Америка то, Америка се, Америка самая, Америка лучшая! А сам ни страны, ни истории ее толком не знает. Такому преподнеси пару идей Абрахама Линкольна, и он сразу завопит: "Коммунистическая пропаганда! Красные! Караул!". Интересно, – у русских есть своя разновидность этой породы?"...
Беатриса не спеша подносит рюмку ко рту и, лукаво улыбаясь, спрашивает: – Тэд, как ты думаешь, почему русские первыми побывали в космосе?
Ласт мычит что-то невнятное о красных саботажниках, о негритянских собаках, которые препятствуют прогрессу Америки.
Беатриса от души забавляется злостью и растерянностью этого незрелого газетчика, пишущего феноменальную серятину.
так определила она его творения, прочитав несколько заметок, подписанных именем Тэдди Ласта.
– Тэдди, – Беатриса смотрит на него вдруг серьезно, почти строго, хочешь один поцелуй, если правильно ответишь на вопрос?
"А ведь она над ним смеется, – удовлетворенно, почти радостно отмечает про себя Раджан. – А "О'кей" ничего не видит.
"О'кей" ослеплен!".
Тэдди самоуверенно ухмыляется, подсаживается поближе к девушке: – Ну?
– Сколько книг в парламентской библиотеке Индии?
– Книг? В парламентской?
– Бедный мальчик, ты ведь мечтаешь стать прославленным журналистом. А для этого надо не только писать, но и много читать.
– А я и читаю! – Тэдди достает из кармана книжку. На ее обложке фамилия автора и название: "А.Басофф. Анекдоты армянского радио". – Изучаю коммунизм посредством юмора!
– Слушай, Тэдди, – продолжает Беатриса, – знаешь, наши парни и девушки из Корпуса Мира, работающие в Индии, дадут тебе сто очков фору. Они, например, изучают вот это. И вот это, и это, и это! – она бросает на столик перед Ластом целый набор брошюр с выступлениями и речами советских лидеров.
– Это я все знаю, – обиженно тянет Тэдди.
– Да, знаешь. Но как? Не по оригиналу, а по краткому газетному сообщению. У русских с еврокоммунистами разногласия?
Отлично. Надо максимально их использовать. А как можно их использовать максимально, при каких условиях? Лишь при условии, если будешь знать об этих разногласиях все и в де-та-лях, а не поверхностно!...
Сама того не замечая, Беатриса пересказывает мысли своего отца. Правда, она и сама интересуется всеми этими вопросами. Она закончила политико-экономическое отделение Гарвардского университета и хочет попытать свою судьбу на журналистском поприще. Но отнюдь не так, как Тэдди Ласт. Первоисточник, первопричина, изначальный факт – вот путь к успеху. К настоящему.
И еще отец учит ее широте мысли, если этому вообще можно научить. Например – русские. Если их представлять лишь как чертей из девятого круга ада, то вряд ли когда-либо поймешь русскую душу, даже если перечитаешь горы их литературы, пересмотришь сотни кинолент, переворошишь тонны журнальных и газетных подшивок.
Ведь и у русских есть немало хорошего: и доброта, и щедрость, и героизм, и талантливость. Талантливость – вот что роднит русских с американцами. "Главное, что у русских плохо – их социальная система. Отсюда все наши с ними трения. Разногласия. Вражда". И Беатриса стремится как можно глубже изучить эту основную "беду" русских...
Постепенно в разговор вовлекается Раджан, робко присевший к столику. Он говорит невпопад, смеется несмешному, то и дело перебивает Беатрису и Ласта. Раджан так настойчиво глядит в глаза Беатрисы, что девушка в недоумении встает и подходит к зеркалу: "Может, краска с ресниц потекла?". Раджан плохо помнит, о чем шел разговор. Кажется, обсуждалось творчество индийских художников-модернистов. Потом – предстоящая международная выставка цветов в Бомбее. Потом...
"Человек-сфинкс. Мысли непонятные. Улыбка загадочная, Беатриса закуривает, встречается взглядом с Раджаном. – Смотрит, будто глазами проглатывает. С Тэдди, с тем все просто и ясно – солнце всходит на востоке, дважды два – четыре. А этот – мистика какая-то... Больной, что ли?".
Но в глубине ее души что-то нарождалось против ее воли, нежданное, тревожное. И уж, конечно, ничего общего с этим индийцем не имеющее. Так думала она, так пыталась заставить себя думать. И кокетничала – с этим болваном Ластом. И лишь изредка настороженно бросала холодный взгляд на Раджана.
У стойки тем временем все молчат. Лаура и Дайлинг потягивают легкий коктейль. Парсел – "мартини".
"Опять Роберт отхватил себе отличную девчонку, – добродушно посмеивается он про себя. – Эффектен, черт побери, элегантен, галантен. Даром, что на вторую половину столетия давно перевалило, стрелки жизни нацелились на семьдесят. Бабы липнут, как мухи к банке с джемом. Вдовец. Ему – и карты в руки! – Парсел вздыхает. – Сорок с лишним лет прошло с тех пор, как мы за одним столом в колледже сидели, в одной футбольной команде играли..." Он представил себе чашу стадиона в Чикаго, маленькие фигурки игроков на поле. Трибуны, полные зрителей – тысячи зрителей, которым кажется, что и они принимают участие в игре.
"Не похожа ли на стадион моя маленькая, золотая Америка?
И, в таком случае, какую роль выполняю в игре я, Джерри Парсел? Видимо, я должен быть где-то там, среди нападающих. Скорее всего... А мой старинный приятель Роберт, так и не сумевший разбогатеть Роберт, ловелас и лакомка Роберт, автор теоретических работ по проблемам Европы, Африки, Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока, умудренный опытом чародей нашей зарубежной пропагандистской машины, "ястреб" Роберт Дайлинг?
Пожалуй, подающий мяч из-за ворот. Как-никак, тоже принимает участие в игре. Правда, довольно ограниченное. Но все же... А девчонка хороша!" Парсел умышленно распаляет себя. Размышления о стадионе, примитивное сравнение его с Америкой нужны ему для постоянного самоутверждения. Он, конечно, знает, что Роберт красив, а он, Джерри, уродлив. Но каждый раз, когда он видит Дайлинга с прелестной женщиной, у него появляется ощущение личной обиды.
"Почему природа так несправедлива? Одного одарит внешностью сказочного принца, из другого вылепит безобразного йэху..." Немного успокоившись, Парсел вновь останавливает взгляд на Лауре. Долгий, откровенно раздевающий взгляд. Как бы невзначай касается пальцем ее груди. Лаура вопросительно смотрит на Дайлинга. Тот делает вид, что ничего не заметил.
"Ах, Джерри, Джерри, – думает Дайлинг, встречаясь взглядом с Парселом. – Сукин ты сын! Вечно одна и та же история как ни встретимся за границей, так он вечно норовит вытащить у меня из постели любовницу. В Штатах он идеальный муж и отец. Конечно! Без этой показной добропорядочности черта с два пролезешь в конгресс!...
А как только вырвется за рубеж, так обязательно ему хочется приласкать туземочку. И чтоб была не старше семнадцати-восемнадцати лет. Еще бы! Ему шестьдесят два, а его великолепнейшей миссис Парсел уже за семьдесят пять перевалило.
Зато в приданое несколько миллионов отхватил.
Всех и даже меня он уверяет, что любит свою Маргарет.
Кто-то, а уз я-то знаю: будь он уверен, что все сойдет благополучно, немедля всыпал бы своей любимой Мардж цианистого калия в кофе. А на следующее утро женился бы на какой-нибудь голливудской красотке. И вышло бы повторение его истории: когда-то он женился на чужих деньгах, а теперь кто-то выскочил бы замуж за его миллионы...
И ростом не вышел. И "вывеска" неказистая... И как его только женщины целуют? Наверно, закрывают глаза и представляют на месте его физиономии огромный, сияющий доллар..." – Послушай, Джерри, – Дайлинг кладет свою руку на руку Парсела. – Помнишь встречу с Мичиганским университетом? Это, пожалуй, была наша лучшая игра за все время учебы в колледже!
Парсел с готовностью кивает головой, хотя и не помнит эту игру. Он вообще сейчас не в состоянии ни помнить, ни соображать. Он видит перед собой лишь грудь и губы Лауры.
Девушка вяло улыбается. "Так баснословно богат и такое чучело, думает она. – Или он выглядит так при невыгодном для него сравнении с Робертом? Единственное, что есть на этом лице – глаза. Правда, бесцветные, усталые, но очень умные.
Умные, хитрые, злые. А, может, мне только кажется, что злые?
Уже две недели, как я каждый день вижу этого человека, и всякий раз, когда он смотрит на меня, мне кажется, что я совсем голая... Странные люди эти американцы, – Лаура смотрит на Дайлинга, оживленно обсуждающего с Парселом проблемы европейского общего рынка. – Вечерами Роберт клянется мне в любви. А днем сквозь пальцы смотрит на приставания этого противного богача".
Лаура вспоминает события последних месяце. Отец ее, бедный чиновник, скоропостижно скончался, когда она – после колледжа – училась на курсах машинисток-стенографисток. Несчастная вдова выпросила у богатого дядюшки рекомендательное письмо для дочери. И вот Лаура с месячным испытательным сроком принята на работу в ЮСИС в качестве секретарши господина Роберта Дайлинга.
Он понравился ей сразу. Немолодая американка, временно исполнявшая обязанности секретарши Дайлинга, оглядев Лауру, присвистнула и, подмигнув ей, выпалила скороговоркой: – Берегись Роберта, девушка! Он обязательно протянет к тебе свои щупальцы. Привет! – и она выпорхнула из приемной, оставив Лауру наедине с пишущими машинками, телефонными аппаратами в трепетном ожидании хозяина.
Конечно, она слышала, что мистер Дайлинг интересный мужчина. Но она не представляла себе, что он такой интересный.
Он стремительно вошел в приемную, поздоровался с ней за руку; может быть, несколько дольше, чем следовало, задержал на ней взгляд, спросил: Э-э, мисс?
– Лаура, – пролепетала она, едва дыша.
– Так вот, моя милая Лаура...
И он стал показывать ей многочисленные папки, отделения в сейфах, полки в шкафах; называть номера телефонов, фамилии редакторов нужных ему газет и журналов, время встреч с различными журналистами, стал диктовать телеграммы, письма. Она послушно ходила за ним от шкафа к шкафу, смотрела, стараясь запомнить, машинально что-то писала, но чувствовала лишь одно: "Он, он, он..." Прошло недели две. Однажды вечером он дотемна диктовал ей длинное письмо в Госдепартамент о работе русских в Индии, об их издательской деятельности, об их массовом журнале "Совьет лэнд", о чем-то еще.
Как вдруг, Отшвырнув все бумаги в сторону, посмотрел на нее так, словно видел ее впервые, и весело сказал: – Лаура, знаешь, а почему бы нам не поужинать у меня?
Она опустила вниз длинные, пушистые, словно не настоящие, а приклеенные ресницы, И вот они уже мчались по сонному Дели в его автомобиле к самому фешенебельному району города, где на улице Прогресс народа стоит его вилла.
За ужином он много рассказывал о себе. И она мысленно проплывала с ним на джонке по каналам Гонконга, заходила в сумрачные, прохладные буддийские храмы Бангкока, гонялась на джипе за львами по полям Кении, бродила потрясенная и подавленная величием зрелища по пещерам Аджанты и Эллоры. А он все рассказывал и рассказывал. И подливал в ее бокал старого амонтильядо.
Она не сопротивлялась... Плясали огоньки свечей на столе. Где-то громыхал твистом стереофонический комбайн. Где-то пронзительно и сумасшедше кричали цикады: "Жизнь! Жизнь!". И потолок качался, и дом летел в небытие. И вместе с домом они. Индия. Вселенная...
Дня через два она пришла заплаканная – скандал с матерью! Дайлинг предложил ей бросить работу секретарши и перейти к нему в дом экономкой.
И вот она сидит в его баре – полужена, полухозяйка, и слушает, как он оживленно говорит о политике со своим приятелем. Общий рынок, Бундесвер. Какое ей до всего этого дело? Ей хочется иметь свой дом, свою семью, свою машину, своих детей, своего мужа. Но пока все, что дала ей жизнь, так шатко, так призрачно. Она обнимает Дайлинга за шею и шепчет ему в самое ухо: – Милый, пора приглашать гостей на ленч!
Она могла бы объявить об этом громко, всем, но ей приятно лишний раз прикоснуться к нему, почувствовать, что он здесь, рядом, что это не сон.
Когда Дайлинг с Парселом проходят из бара в столовую, Джерри тихо говорит шутливым тоном: – Роберт, прислал бы ты Лауру вечером в мою комнату.
Пусть разотрет поясницу, Видно, к перемене погоды разболелась.
Дайлинг секунду молчит.
– Ты знаешь, Джерри, она беременна...
– И отлично! Хорошенькие женщины почти постоянно беременны.
Дайлинг так крепко берет Парсела за лацканы пиджака, что раздается треск лопающихся ниток. Улыбаясь, побледневший Дайлинг говорит: – Джерри, я люблю эту женщину!
Парсел никогда не слышал подобных признаний от Дайлинга.
И он видит его глаза. Глаза человека, который может убить.
Сейчас. Здесь.
– Прости, Роберт, я пошутил. Право, глупая вышла шутка, – Парсел отдувается, с трудом высвобождая пиджак из рук Дайлинга.
Они молча входят в столовую.
Глава седьмая ПУТИ ГОСПОДНИ...
– Мы оказались низведенными до положения второсортной державы! толстяк, репортер "Чикаго Трибюн", проговорил это зло и громко, и энергично запихнул вилкой в рот добрую четверть стейка с кровью (пожалуй, лучшее блюдо весьма посредственной кухни чикагского пресс-клуба). Его спутница, хрупкая блондиночка, диктор местного телевидения, мило улыбнулась, подлила в бокалы бургундского.
– Еще каких-нибудь лет двадцать назад перед нами в большинстве стран мира с почтением снимали шляпу, – продолжал толстяк, одним глотком осушив бокал. – Теперь слово "американец" произносится там как ругательство. Черт знает что! Какие-то карликовые государства, которые и на карте-то обозначают лишь цифрами, – нет места, чтобы название полностью поставить, пытаются учить нас морали и блокируют наши предложения в ЮНЕСКО и ООН. Их правители корчат недовольные мины и ставят тысячу условий – одно нелепее и нахальнее другого при обсуждении с нами двусторонних договоров о нашей помощи в их экономическом развитии. Подумать только – о помощи им, о развитии их экономики! И ты знаешь, Сузи, кто виноват во всем этом? Во всех бедах Америки?
Девушка вскинула брови, взгляд ее был недоуменно-беспомощным, хотя в уголках губ пряталась лукавая усмешка: "Откуда же мне знать, Барри?" Русские! – выпалил он. – Да, да, русские. Всюду они лезут, везде у них дела – и в Азии, и в Европе, и в Африке, и в Латинской Америке, под самым нашим боком. Даже в Антарктиде!
Он взял бутылку, скривив губы, посмотрел на этикетку, и тут же поставил ее в сердцах на стол.
– Франция! – воскликнул он. Какие-то лягушатники сбывают нам свою бурду и делают на нас деньги! Сэм!
Пожилой официант, устало улыбаясь, возник у столика.
– Сэм, дружище, подай-ка нам пару бутылок лучшего калифорнийского красного. А это французское дерьмо больше никогда не ставь на наш столик. Даже если я буду умолять тебя об этом на коленях. Идет?
– Пусть будет так, Барри, – согласно кивнул официант. Это – вино. А что будешь делать с коньяком?
Толстяк ухмыльнулся, погрозил официанту пальцем, словно говоря: "Ух, ты, шельма!". И продолжал: – Мы покупаем костюмы из английской шерсти, хотя есть своя. Предпочитаем немецкую музыкальную технику, хотя своя не хуже. Мы, американцы, наводнили наши дороги немецкими, шведскими, японскими автомобилями! Нет, положительно наступает конец света.
– Мы только что получили информацию "Ассошиэйтед пресс" с пометкой "Табу до двенадцати ноль-ноль завтра", – серьезно сказала девушка.
– Что-нибудь стоящее? – толстяк разливал по бокалам калифорнийское красное.
– завтра в девятнадцать ноль-ноль произойдет второе Пришествие. Предполагают, что мессия будет русским коммунистом.
– Комиссар Кремля – в роли Иисуса Христа! Ха-ха-ха! Хорошая шутка, спасибо – рассмешила, – толстяк стер салфеткой слезы, сосредоточенно стал пить вино, ел мясо, тщательно перемалывая его крупными белыми зубами.
– Значит, во всем и везде – "Русские идут"? – девушка сделала маленький глоток, пробуя вино. Калифорнийское было ничуть не хуже бургундского.
– Если уж быть до конца объективным, – ответил толстяк, не переставая жевать, – все беды мира, и наши тоже, вызываются двумя истоками зла: коммунисты, черные. Вообще – цветные.
Вот! – он отвернул лацкан пиджака. Под ним был приколот довольно крупных размеров круглый значок. По красному полю бежали черные буквы: "Убей русского!" – Они хотят захватить весь мир и превратить всех в своих рабов. И помогают им в этом черные. Но мы им всем еще покажем. Да здравствует белая Америка, великая и вечная!
Он поднял бокал, приглашая ее выпить. Теперь она разглядывала его явно критически: – Я не знала, Барри, что ты расист.
Толстяк на мгновение замялся: – Я не расист. Я нормальный здоровый американец, каких большинство, да поможет нам Бог!
– А ведь в представлении черных Бог черный, – заметила она.
– Его лицо смяла улыбка. Улыбка примирения. Он не хотел ссориться с "малюткой Сузи". Девушка заставила себя тоже улыбнуться. И ей не хотелось ссориться с этим в общем-то неплохим парнем. Может, он наговаривает на себя. Выпил три аперитива, вина добавил. С мужчинами и не такое бывает... Толстяк огляделся вокруг. У окна одиноко сидел смуглокожий. Толстяк долго изучал его недобрым взглядом. Потом ткнул в сторону смуглокожего пальцем: "Они уже и сюда забрались! Вот среди них исключений я не допускаю". Он поднялся и, несмотря на робкие протесты девушки, направился к столику смуглокожего.
– если не ошибаюсь, я имею честь говорить с господином Раджаном? толстяк вкрадчиво улыбался.
– С Раджаном-младшим, – холодно ответил смуглокожий, внимательно рассматривая незнакомца, который облокотился на стол.
– Корреспондентом "Индепендент... кроникл" в Нью-Йорке?
– "Индепендент геральд", – поправил его почти резко Раджан. – Не имею, однако, удовольствия быть с вами знакомым.
– Барри Джордэйн, – толстяк деланно поклонился, сел. Тут же вскочил: – "Чикаго трибюн".
Он вновь сел – напротив Раджана.
– За разрешением какой же проблемы вы пришли ко мне, мистер Барри Джордэйн из "Чикаго... телеграф"?
– "Чикаго трибюн", – радостно поправил толстяк, не замечая, что ошибка была сделана "этим смуглокожим" умышленно.
– Откуда вы меня знаете?
– Видел в одной из наших газет ваш портрет и информацию о назначении шефом-редактором нью-йоркского бюро.
– Итак, в чем проблема? – в голосе Раджана слышались нотки легкого раздражения.
– Очень просто, – толстяк обернулся, махнул блондиночке рукой: "Сейчас иду!" – Я хотел спросить, как вам нравится наша бедная многострадальная Америка? Которая всем и во всем помогает, и в благодарность получает плевки и проклятия?
– Впечатления? Право, долго рассказывать. Если хотите, могу прислать номера моей газеты, с несколькими сериями репортажей. Плевки и проклятия? Не кажется ли вам, что они зачастую вызываются тем, что объекты вашей бескорыстной заботы, мягко говоря, не нуждались в такой помощи и не просили о ней?
К столику подошла девушка. Пока она пересекала зал, мужчины провожали ее откровенными взглядами: "Хороша! Эффектна!
Горячая штучка!" Не обращая внимания на взгляды и шепот, она села слева от Раджана, спросила: "Ты, надеюсь, без меня не скучал?" "Да вот, мистер Барри Джордэйн не давал!" – ответил Раджан. Девушка повернулась к толстяку, нахмурилась. Тот встал: "Рад видеть вас, мисс Парсел. Очень рад!" "Хеллоу", хмуро сказала Беатриса.
– Ты его в самом деле знаешь? – удивился Раджан, когда толстяк ретировался к столику, за которым его ждала хрупкая блондиночка.
– Этого хряка? – Беатриса быстро пролистала меню. "Вечно потный Барри". Его знают все, кто хоть немного знаком с газетной мафией Чикаго. Пустобрех и трус. Но пишет виртуозно. Не так уж много у нас таких перьев. Подписывается "Питер Хьюз".
– Это он? – Раджан обернулся, разыскал взглядом толстяка. – Трудно не согласиться с твоей оценкой. Читал его материалы. Однако, почти все они через прорезь мушки берчиста.
– Сегодня в больших газетах даже чуть левее центра отваживаются писать единицы.
Беатриса заказала устрицы а ля Рокфеллер. А Барри Джордэйн жаловался в это время хрупкой блондиночке: "Только я собирался утереть нос этому цветному недоноску, да знаешь, хлестко, в лучших традициях благословенного Юга, как заявилась эта Беатриса Парсел, из "Нью-Йорк таймс". Сама-то она тьфу. А вот папа ее – Джерри Парсел". "Джерри Парсел! – подхватила Сузи. За ним сотни и сотни миллионов!" – Извини, любимый, – Беатриса положила свою ладонь на ладонь Раджана, несколько раз коротко, ласково ее пожала. Я только что получила письмо от отца, хочу быстрее прочитать.
Не часто он балует меня своими посланиями. Что-то в этом? Не возражаешь?
Беатриса погрузилась в чтение, а Раджан вспомнил, как полгода назад Маяк пригласил его к себе в кабинет. Был поздний вечер. Последние полосы завтрашнего номера "Индепенденсе геральд", подписанные главным, ушли в типографию. Маяк был в добром расположении духа, что в последнее время случалось все реже. Усадив Раджана напротив себя, он поставил на низенький столик, разделявший их кресла, две большие чашки дымившегося напитка, крохотные пирожные в бумажной коробке, восточные сладости в стеклянных вазочках. Главный получал чай прямо с одной из лучших плантаций Ассама, от старого друга, с которым прошел через многие английские тюрьмы в тридцатые и сороковые годы. Вдыхая терпкий аромат, Раджан гадал, чего ради Маяк устроил такое пиршество. Главный хмурился, пил чай неторопливо, степенно.
– Вы знаете, на европейском континенте чай пьют без молока. Удивительно! – Маяк подкладывал Раджану пирожные, лукум, постный сахар. Ах, да, ведь вы же бывали в Европе.
– И однажды вместе с вами, – заметил Раджан.
– Да, да, верно, – согласился Маяк. – И в Советском Союзе...
– Дважды, – подтвердил Раджан.
– А как вы, дорогой Раджан, посмотрели бы на перспективу поехать нашим собственным корреспондентом в Нью-Йорк? – Маяк сказал это буднично, просто, как если бы предлагал прокатиться в один из пригородных парков Дели. – Видите ли, односторонняя ориентация, взгляд на мир через одну призму для журналиста ущербны. Они лишают его животворного объективизма. Я не против пристрастностей (сам в некотором роде пристрастен). Но они должны быть осознанными. Вы много писали о русских. Может быть, даже больше, чем надо – особенно последнее время. На мой взгляд, необходима психологическая пауза. Она нужна и для газеты, и для вашей журналистской карьеры...
Раджан, казалось, слушал Маяка напряженно, затаив дыхание. Он даже скрестил руки на груди, чтобы хоть как-нибудь спрятать дрожавшие пальцы. Но после каждого предложения, произносимого главным, он мысленно вставлял единственное слово: "Беатриса". И весь монолог Маяка превращался для Раджана в торжественный гимн женщине, любви. Это был перст судьбы. Раджан сразу так решил. Последний раз он видел Беатрису на приеме в русском посольстве. Вскоре после того она улетела вместе с отцом в Нью-Йорк. Прошло четыре долгих месяца разлуки, жизни от письма до письма, мук ревности. Ревности беспочвенной, вызываемой лишь безвестием. Маяк еще что-то говорил об ответственности, высшей ответственности перед Индией. А Раджан, кивая изредка и невпопад, горячо и нежно благодарил всех богов и богинь, которых он знал, за милосердие, за доброту. За Беатрису.
Она встретила его в нью-йоркском аэропорту Кеннеди. Едва он сделал шаг из самолета в швартовый коридор, свой первый шаг на американской земле, как увидел ярдах в пяти от себя девушку. Она была одета в лиловое с золотом сари; густые черные локоны в милом беспорядке падали на плечи; такие же черные брови и черные пушистые ресницы, густо насурмленные веки; поверх левой ноздри сверкает внушительный бриллиант, на каждой из обнаженных рук по десять-пятнадцать тонких золотых браслетов. Но все гримеры и костюмеры мира, все мастера париков и драгоценных украшений не смогли бы перекрасить, закамуфлировать, изменить ее глаза. И на этом первом своем шаге на американской земле Раджан снова – как когда-то у себя в Дели – с радостью, нет – с восторгом утонул в этих самых прекрасных на всем свете, во всем Свете – Старом и Новом глазах. Утонул. Растаял. Растворился. Был паспортный контроль и электронно-вычислительная машина скрупулезно проверяла, не является ли он одним из тех, кого разыскивает федеральная и местная полици, или сам Интерпол. Были ожидание и поиск чемоданов. Была очередь к таможенникам и вежливый, внешне небрежный даже поиск контрабанды (самолет летел из Дели, делал посадки в Бангкоке и Гонконге). Была поездка по пригородам Нью-Йорка и по самому городу. Раджан все делал механически, словно во сне, не видел и не слышал ничего и никого, только одну ее Беатрису...
Из воспоминаний его вывел ее голос. Он был глухой, печальный: – Папа пишет, что они – он и Рейчел – недавно навестили Роберта Дайлинга. Бедный Роберт! Едва ли его смогут вытащить из капкана, который уготовила ему судьба, лучшие медики и эффективнейшие лекарства. Вот, послушай папины слова: "Врачи всесильны, когда человек здоров или почти здоров.
А препараты, Бог ты мой, одному они помогут, а десятерых в лучшем случае невинно обманут. Мы видели Роберта, пытались войти с ним в контакт. Ничего из этого не вышло. И, боюсь, не выйдет уже никогда. Такой сильный, энергичный человек, такой пытливый, мощный интеллект – страшно прибавлять ко всему этому частицу "экс". Страшно потому, что он живой. Еще страшнее, что он может пробыть живым долго – год, семь, пятнадцать лет.
Святой Петр свидетель, при всех наших спорах и счетах, ближе, чем Роберт, у меня друзей не было. И, разумеется, теперь не будет. Главный врач клиники полагает, что случай практически безнадежен. Очевидно, он прав. Основная беда в том, что они, врачи, не знают причины болезни. Трагично, но похоже, что ее не знает никто. Никто, кроме самого Роберта. Увы, его существование продолжается в неведомом нам диапазоне, на неопознанной волне, и частота общения доступными нам средствами связи не улавливается... Как многое в жизни с годами перестает поддаваться логическому объяснению. Может быть, поэтому даже самые матерые материалисты к старости – и иногда незаметно для себя – становятся ярыми приверженцами учения Господа нашего Иисуса Христа..." Раджан знал Дайлинга по Индии, знал довольно неплохо.
