Текст книги "Крик в тумане"

Автор книги: Олег Зоин

Олег Зоин
Крик в тумане

Жёлтая птица лжи
(вместо предисловия)

В предлагаемом самиздатовском сборничке стихотворений я собрал несколько десятков опусов многолетней давности, разбросанных по записным книжкам, блокнотам, листкам.

Литературного интереса эти поэтические опыты не представляют, однако, если понимать их как свидетельства конкретного периода истории нашего общества, можно в них отыскать строки, объясняющие состояние советской молодежи 50-х годов…

После смерти Сталина в 1953 году многим его фанатам казалось, что мир рушится – как жить будем, спрашивали друг друга люди. Народ почувствовал себя, как слепой без поводыря. Сталинисты, потерявшие разом кормчего, корифея, зодчего коммунизма, генералиссимуса и отца родного, растерялись.

Преемники сталинской власти хотя и поклялись народу и всему прогрессивному человечеству, что впредь будут править коллегиально, тотчас же начали ожесточенную борьбу за властное наследство. Перегрызши горла Молотову, Маленкову, Кагановичу, Берии, Булганину, Жукову, запугав Ворошилова и приручив Суслова и Косыгина, в Кремль забрался Никита Хрущев.

И начал-таки кое-что приоткрывать. На ХХ съезде Хрущев сообщил потрясенным делегатам о некоторых результатах почти тридцатилетнего сталинского царствования, о геноциде, приведшем к истреблению лучших партийных и государственных кадров и к уничтожению неисчислимого множества ни в чем неповинных людей, в основном интеллигенции. Цифр он, однако, не привел. Но пообещал реабилитировать оставшихся чудом в живых и сократил репрессивный аппарат. Как говорится, и на том спасибо. А 1961 году по его указанию темной ночью набальзамированную в расчете на вечное хранение и поклонение мумию вождя вытащили из Мавзолея и тайно бросили в загодя приготовленную рядом могилу. Страна проснулась утром, а ни единого памятника Кобе ни в одном сквере не осталось. Их были десятки тысяч, и все за одну ночь куда-то испарились. И ни один верный сталинец из 18 миллионов коммунистов не возразил, не вышел на Красную площадь, не ушел в партизаны, не бросился под электричку…

В 1954 году я поступил на юрфак Московского университета. Туда было относительно легко поступить, поскольку факультет насчитывал около 10,0 тыс. студентов (с заочниками).

Для примера скажу, что на таких факультетах, как физфак и мехмат было примерно по 400 студентов. На элитарном экономическом, куда я не прошел собеседование, обучалось на всех пяти курсах около 70 человек.

И неудивительно, ибо, скажем, кибернетика в те годы считалась буржуазным лжеучением, чем-то сродни белой или черной магии, и была словом бранным… Правда, вскоре, в 1956, юрфак сократили в порядке ликвидации последствий культа личности и нас рассовали по разным экзотическим вузам.

Я попал по разнарядке в Московский финансовый институт.

В этот сложный период смены исторических декораций молодежь стихийно бурлила. Помню забастовку в столовке в студенческом общежитии МГУ на Стромынке. Помню довольно острую стенгазету нашу в МФИ – «Зигзаги», за которую редакцию взял на контроль партком.

– Почему газету назвали «Зигзаги»? Кто разрешил? – спросили меня в парткоме. Пришлось объяснять, что совершенно безыдейное название – дело случая, что оно ничем не хуже такого, например, как Крокодил… Но капкан контроля уже заработал.

Кстати, как потом много лет спустя выяснилось, со мной примерно на одном курсе, но на другом – финансовом – факультете учился будущий гэкачепист Валентин Павлов, но кто же об этом мог догадываться за 35 лет до того… Хотя учился я в этом самом МФИ неплохо, во всяком случае без троек, однако будучи по убеждениям пацифистом, да еще после разгрома венгерского восстания, что расценил как реинкарнацию СССР в хрестоматийную для России роль европейского жандарма, принципиально не пошел сдавать экзамен по военному делу, был трижды зван начальником военной кафедры генералом Морозовым, но характер всё-таки выдержал, за что был сдан военкомату и призван на службу весной 1957-го в Забайкальский военный округ.

В заброшенную на одиноком разъезде танковую дивизию привезли несколько тысяч неудавшихся студентов из Москвы.

Условия были, конечно, не из лёгких, нас посадили на броню десантниками – дали самую неблагодарную воинскую специальность. Естественно, воевать за Хрущева никто после удушения Венгрии не хотел, все возмущались издевательствами.

Но армия запомнилась тем, что там я всерьез начал пробовать себя в поэзии. Писал во время караулов, нарядов, в редкостную свободную минуту. Многие из тех строк утеряны безвозвратно, поскольку приходилось запоминать, а зачастую несколько часов марша начисто стирали строчки из памяти.

Впоследствии, после невероятных злоключений возвратившись в Запорожье, я довольно много писал, активно участвовал в местном литобъединении, печатался в запорожских и днепропетровских газетах, но подготовленный к 1961 году сборник стихов был «зарублен» патриотами-капээсэсовцами, не выносившими пишущих по-русски беспартийных.

Правда, немало писал я и на родном украинском языке, переводил на него раннего Евтушенко, но системы в работе не было и успеха украинские стихи мне не принесли. Они даже не сохранились.

Свою роль в неудаче моей литературной судьбы сыграла и переписка с отцом, объявившимся в 1959 году в Австралии. В масть пошло и приятельство с Владимиром Захаровым, написавшим сатирический роман «Зелёная шляпа», нагло изъятый КГБ.

Жизнь проходила в духе авантюрного романа, и я играл с тоталитарным капээсэсовским монстром на грани возможного, но это отдельная повесть, не имеющая прямого отношения к поэзии, хотя не поэзия ли жить своим умом и для себя?

Я не был диссидентом, так сложилось, что не встретил единомышленников. Но теперь вижу, что десяток моих «протестных» стихотворений могли мне выйти боком, если бы приятели, которым я иногда их почитывал, сдали меня, как это было тогда принято.

Короче, я понял однажды, что литературная работа мне заказана, и хотя я ещё по инерции к 1961 году практически «наметал» роман о хрущёвской перестройке, но сумел остановиться и прекратить тратить усилия в литературном направлении.

Жизнь увлекла в другие водовороты, но иногда всё же рука тянулась к ручке и бумаге… Теперь же, по прошествии сорока-пятидесяти лет, как наивные поэтические опыты молодости, так и более зрелые стихи последних лет прошлого тысячелетия вызывают в памяти строй приятных чувств, ибо поэзия, даже непрофессиональная, всё-таки, – весна души. У каждого своя весна, у меня она выдалась неровная, с заморозками. Ими приморожены безоглядно стремившиеся в зенит бутоны моих стихов. Но если читатель найдет в них хоть одну строку, стрельнувшую в мир алым цветком, то мои хлопоты, стало быть, не напрасны…

Автор

Подснежник

 
Мокрый снег осядет на валежник,
 
 
Март придёт, звеня, издалека.
 
 
И расправит лепестки подснежник
 
 
У ручья, в лозовьях тальника.
 
 
Он, пропахший снегом и землёю,
 
 
Прошлогодней хвоей и листом,
 
 
Наше сердце чем-то беспокоит
 
 
И напоминает о простом:
 
 
Что сумел он с лесом крепко слиться,
 
 
Что земля родная на корнях,
 
 
Что в цветке под небом серебрится
 
 
Капелька разбуженного дня…
 
 
Не сорву напев тот скромный, нежный,
 
 
Звон ручья не стисну в кулаке,
 
 
Чтобы всем рассказывал подснежник
 
 
О любви в весеннем лозняке.
 

1956 год

Видно, были мудрыми греки…

 
 Водограями струй студёных
 Нашей бодрости бьют фонтаны.
 В переполненных стадионах
 Каплей бодрости плавать стану.
 
 
 Эх, весёлая сила, прыгай
 И верхом скачи на спортсмене,
 Разбуди уснувших и двигай
 Их на солнце из бледной тени!
 
 
… Видно, были мудрыми греки —
 Я таких не устану славить, —
 Что уменье читать в человеке
 Приравняли к умению плавать.
 

1956 год

*  * *

 
В висках таинственные дятлы
Долбят бесчисленные дупла
И голос мрачный, непонятный
Поёт о расфранчённой кукле.
Как ненавистен тот туман мне —
Тебя я знал совсем другою,
Была ты лучше несказанно
И было лучше то,
                                  иное.
Поймёшь ли ты мою большую муку?
Бурли, тоски осенняя река!
Пусть мою искреннюю дружескую руку
Твоя холодная не жмет рука…
 

1956

Сталинисты

 
Ясные, багровые рассветы
Их не утешают по утрам,
Не нужны подробные ответы
Для давно изгнившего нутра.
И не эгоисты – зуб ощерив,
Рады поделиться ядом зла.
К обезъяньей продувной пещере
Их идея наш народ гнала.
Рады к страху как-то подлизаться:
Неизвестность налегла свинцом, —
Дым диктаторских цивилизаций
Закоптил их рябое лицо.
 

1956

Мартовская Москва

 
Всё реже бури снежные,
                                            всё реже,
А солнце кувыркается, как шут,
И мартовский сугроб уже глаза не режет —
Лежит словно погасший парашют.
На улицах теплынь.
                                  И талый запах
Забил бензинный крепкий перегар.
Последних туч отряд спешит на Запад,
И лужи умывают тротуар.
Теперь под вечер,
                               за минутной стрелкой
Кося глазами, девушку коришь,
И желто-рыжие огни реклам, как белки,
Среди зелёных прыгают до крыш…
 

1956

Утро

 
Звезды гасли и небо светлело,
Птицы качались и щебетали.
И от щелканья вдруг потеплело
И приблизились четкие дали…
Птицы пели,
                    а людям казалось
Будто падали звонкие капли
Из-под сводов огромного зала
В хрустальную чашу —
                                    не так ли?
Лучевые рассыпались блестки,
Лампы все обессилели сразу:
Из-за черных кулис на подмостки
Вместе с утром примчалась радость.
И мелодия светлого вихря
Зазвенела на пол-планеты —
Только ночь без стеснения дрыхла
На другой половинке где-то…
 

Забайкалье, лето 1957 года

*  * *

 
Напиши письмо мне,
Вспомни, вспомни,
Вспомни обо мне
И на окне
В вазу поставь сирень.
Листок в даль километров
Домчится поездом чувств —
Выну в праздничный день
Из конверта,
О любви прочту…
 
 
Напиши письмо мне,
Вспомни,
Вспомни…
 

Лето 1957 года

*  * *

 
Босоногий дождь спешит по крышам,
 
 
Дергая канатики антенн.
 
 
Я на всех диапазонах слышу
 
 
Хриплый кашель, скрип его колен.
 
 
Проклинаю и огонь и воду,
 
 
На окно посматривая зло.
 
 
Не пойму, к чему это погоду
 
 
Так некстати, глупо развезло?
 
 
По брусчатке клекот речки мутной,
 
 
Впрягся воздух в паруса гардин.
 
 
Солнце – вздрызг! И в комнате – уютно,
 
 
Словно в ней я больше не один,
 
 
Словно рядом – ты. И снова плечи,
 
 
Как тогда, податливы опять,
 
 
Словно я к губам тянусь, доверчив,
 
 
Чтоб впервые их поцеловать…
 

 
^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^
 

1957

Боль

 
Не надо рыдать, глупыха!
 
 
Горькая боль – пройдёт…
 
 
В твоей комнатенке тихой
 
 
Новый начнётся год.
 
 
Ты жить будешь скромно, старательно,
 
 
Но однажды зайдет один, —
 
 
Я верю, что обязательно
 
 
Он будет высокий блондин.
 
 
Бутылку на стол и – парочка.
 
 
Заварив покрепче чай,
 
 
С этажерки мою фотокарточку
 
 
Смахнешь – будто бы невзначай…
 
 
Он на фотку наступит, дерзая
 
 
Похвалить душистый настой.
 
 
И прижмешься ты, как борзая,
 
 
К его щетине густой.
 
 
Забьёшься трепещущей рыбиной,
 
 
Погружаемой в соль…
 
 
И тогда только, где бы там ни был я,
 
 
И меня заарканит боль…
 

1957

Вёсла

 
По угрюмым серым волнам
Лодка плыла,
Трепетный свет лила
Луна на головы нам.
Река
Плескалась, холодна,
На скалы несла,
А в руках —
Ни одного весла!
И мелькнуло:
Неглубоко до дна!
 
 
Гребли ладонями,
Выбиваясь из сил,
Шептали: – Утонем мы!..
А поток подносил
Всё ближе к расплате —
Уже и вода распласталась
Накрахмаленным платьем!
Блестело гранёным кристаллом
Холодное светило.
Сил – не хватало!..
Сил – не хватило!..
 
 
Крик растаял,
Слабый голос муки,
Потрясающий крик взрослых:
– Будьте прокляты, руки,
Хилые руки,
Упустившие весла!..
 

1957

Проездом

 
Иркутск-Второй.
Пыхтит московский скорый.
Глухая ночь.
Перрон ожил на миг.
Вагоном по пустому коридору
Высокий человек
Пронёсся напрямик.
Поцеловались у ступенек.
В тень шагнули.
Объявлена стоянка: 25.
Немного помолчали и всплакнули,
Существенного не успев сказать.
Высокий спешно вспрыгнул на ходу,
И канул в темноту её платочек.
«Ты ждёшь меня?»
– «Конечно, жду…»
А в этом «жду»
Так много горьких точек…
 

1957

*  * *

 
Мы шли ночною степью.
Всё дремало.
Луна за ширмой тучки раздевалась.
И только сапоги шептались.
Спеленала
Солдата по рукам и по ногам
Усталость.
Трава по пояс.
Шёлк стеблей шуршащий.
И мы шагали,
Вчитываясь в звезды.
И вспоминались нам лесные чащи,
Сугробы, лыжи и морозный воздух.
 
 
Нас вещмешки запеленали туго,
А дула автоматов зло синели.
Нам вспоминались чуткие подруги,
А не ряды фанерных жёлтых целей.
Блестели офицерские погоны,
Теснились сопок тёплые громады.
Мы шли уснулой степью с полигона,
Солдат вело стальное слово – «Надо!»
 

Апрель 1957 года

*  * *

 
Мне чудится – я в пустыне.
Издыхает моя верблюдица.
Чёрный ветер метелью синей
Занес городов гробницы.
Пустыня страшна как плаха,
Солнце жжёт ураганно, —
Словно во славу Аллаха
Поигрывает ятаганом.
Где ж вы, гурии из Корана,
Вы, кого мое сердце искало?
Вместо вас на окрестных барханах
Заунывно воют шакалы.
В чёрном ветре и в синей метели
Не найду я глупого счастья —
Мы дорогу к нему проглядели,
Верблюдица огненной масти…
 

1957, к Северу от Гоби

Забайкалье

 
Несколько деревьев у казармы росло,
Несколько слабых деревьев.
Их снегом и песком в бураны секло,
А корёжило их – ежедневно.
 
 
Дарит пустынная степь тепло,
Дарит знойное лето,
А зимой мороз и снега стекло,
А зимой – застылость скелета…
 
 
… Где непросто деревьям пробить грунты,
Где жизни с пустыней не сжиться,
Там солдат устоит, это значит, что ты
Можешь этим фактом гордиться.
 

1957

Смех

(из Ивана Иваньи)

 
 Волей вокруг
 
 
 Смех мы посеем,
 
 
 Себя с его помощью грея.
 
 
 Смеха никто у нас не отнимет —
 
 
 Смеяться смеем, смеем, смеем
 
 
 Над тем, кто плётку поднимет!
 
 
 Ни ветер не может смех развеять,
 
 
 Ни ноги отбить смеха мяч.
 
 
 Смеяться смеем,
 
 
 Смеем,
 
 
 Смеем —
 
 
 Пока не бросимся в плач…
 

1957

Кривой Рог

 
Город метелью завьюжен.
Утро.
Мороз.
Декабрь.
В цех залетает стужа —
Весна ещё далека.
Ворота раскрыты настежь —
Там слесари жгут костёр,
Разбирают насосы на части,
Переругиваясь на весь двор.
Ветер гудит, непутёвый,
И с костра, как в чудесном сне,
Выдувает снова и снова
Искр золотистый снег.
Зима по Кривому Рогу
Гонит косматую мглу…
Пора собираться в дорогу,
Хватит дрожать на ветру.
 

1957

Весна

 
Кто не запомнит, чем пахнут степи?
Кто позабудет напевы трав?
Их непонятный, прозрачный трепет
Кто не полюбит, хоть раз познав?
 
 
Где синим солнцем земля прогрета,
Дрожит, миражит, струится сонь —
Там понимаешь печалей тщету
И ценишь солнца родной огонь.
 
 
Какие силы приходят в мускул,
Какой кипит в мозгу азарт,
Когда ты, полный весёлым чувством,
Весенней степью идёшь без карт,
 
 
Идёшь без краю, твой путь не мерян,
И далека столицы ложь.
Идёшь под солнцем и, жизни верен,
За песней песню ты ей поёшь…
 

1957

Экспромт

 
Завтра окрасит леса
Рассвета оранжевой кистью
Солнце, то есть я сам,
Художник вычурной мысли.
Высокое небо – мой дом,
Раскрашенный синей эмалью.
Хочу одного – вдвоём
С тобой продираться в дали.
В ведро окунать рассвет
И мазать землю в пурпуры,
А ты чтоб варила обед
На дыхе солнечной шкуры.
Чтоб мирно мир сосал лапу,
А я настойчиво-рьяно
Струёй кипятил бы рябь
Индийского океана.
И чтобы ветры насвистывали ротокосо
Этакое адажио,
А ты чтобы в бухте кокосовой
Загорала
На коралловом
Пляжике…
 

1957

Туристы

 
Весенний день угас,
Лучом последним
Напомнив мне багряные леса,
Напомнив час,
Когда в бессветный бредень
Свинцовые увязли небеса.
Шёл мелкий дождь,
Назойливый, бесшумный,
Деревья плакали из темноты,
А я, как вождь,
Отвергнутый, безумный
В шалаш пришёл,
Где мёрзла ты.
Как древних-древних, нас
Всю ночь пугали бредни,
А утром вновь зардела полоса…
… Весенний день угас,
Лучом последним
Напомнив мне
Багряные леса.
 

1957 год

*  * *

 
Взметнулись мокрых веток лапы,
На дачу приступом идя,
Прозрачность окон исцарапав,
Косыми струями дождя.
 
 
Громово крышей прошагало,
Ударило раз пять подряд, —
И стихло.
                Запахом фиалок
Забушевал промытый сад.
 
 
Помаду прихватив на ужин
И «лодочки» прижав к груди,
Девчёнка шлепает по лужам,
Предвидя счастье впереди.
 
 
И я, дурак, синхронно млею:
Ну, девочка, ну, красота!
Дождем промытая аллея.
Теплынь.
Беспечность.
Смехота!
 

Запорожье, 1958 год

Пламя

 
…Вишневый, малиновый,
                            пурпурно-красный —
 
 
Лепестками опадает огонь.
 
 
Осыпаются розы огня, опасно, —
 
 
Не протянуть ладонь!
 
 
Постепенно стихает гуденье,
 
 
Вместо роз – раскаленный пион…
 
 
Но и это растает виденье,
 
 
А останутся пепел и сон.
 
 
… Искры мрак уже не буравят,
 
 
Чтобы в ночь улетать и кануть.
 
 
Все слабее пламя кровавит
 
 
Свою огневую рану.
 
 
Зачарованно зрю – как все мы,
 
 
Кого зовут людьми.
 
 
И проходит бесшумно время,
 
 
Не выглядывая из тьмы.
 
 
Племя гордых, задиристых, мудрых
 
 
И горячих – только тронь! —
 
 
Мы придумали под пепла пудрой
 
 
Наших душ хранить огонь.
 

1958

*  * *

 
Без тебя вторую весну —
 
 
Тяжело!
 
 
Тянут птицы на север,
 
 
                            блеснув
 
 
Потным крылом.
 
 
Клином вдаль улетают
 
 
На зеленые острова.
 
 
Им на праздники мая
 
 
Выписаны права.
 
 
Туго крыльями машут
 
 
В голубой чистоте…
 
 
Помнишь наши,
 
 
Весенние,
 
 
                     те
 
 
Безумия?
 
 
Вот и гам затих
 
 
За радостной стаей,
 
 
Звон ее песни тает —
 
 
Так и в сердце моем встревоженном
 
 
По закону разлук непреложному
 
 
Засыпает
 
 
                 любовь непростая…
 

1958 год

Зимнее звучание

 
Дуб сбросил осени расцветку,
Морозный воздух неподвижен.
Пушистый снег лежит на ветках,
Легко шуршат по насту лыжи.
 
 
 Пролеты просторнейших просек…
 А чад густой, медовый хвои
 Напомнит вдруг то спирта просинь,
 То чая горькие настои.
 
 
Лишь иногда расколет выстрел
Ту тишь и синь раскатом грубым,
И все опять затихнет быстро —
Пока не встанут лесорубы.
 
 
 Их план ведет.
 Взревут пилою,
 Повалят сосны,
                       пихты,
                                ели…
 А я желания не скрою —
 Скорее лес укрыть метелью.
 

1958

*  * *

 
Солнце взяло и пригрело,
Напомнив нам про весну —
Ворот рубашки белой
Потный март расстегнул.
 
 
Капельки выросли в капли,
По спине его потекли,
У серых сугробов мягких
Подснежники расцвели.
 
 
Воды сочились в недра,
Воды текли в океан,
Воды поили щедро
Степи далеких стран.
 
 
И только под небом синим,
Где зной причиняет боль,
Осела в барханы пустыни
Любви горько-белая соль…
 

1958

Радуга

 
Зелёный и красный,
                                желтый и синий
Играют под солнечным светом:
Это руки свои бензином
Мыл шофёр,
                      склонясь над кюветом.
 
 
Дождь прошел,
                          в чистом поле порядок:
Над дорогой,
                      вонзившейся в степь,
Перекинулась сочная радуга,
Упершись в разлохмаченный Днепр.
 

1958

 
^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^
 

*  * *

 
Горький листок полынный
Дикую розу любил,
Но дождь его в глину,
Сорвав, забил.
 
 
 А роза красивее стала,
 Обмытая в струй ключе,
 Драгоценного краше металла —
 Но к чему, зачем?
 
 
Чтобы эстет мимоходом
Отсёк ее от стебля,
Поставил бы в воду —
Прощай, земля!
 

1958

Святая Мария

 
 В Богоявленный храм вхожу как атеист —
 Скептичный взгляд бросаю вдоль икон.
 Старушечий гнусавый шип и свист
 Меня честит: не бью святой поклон!
 
 
 Смотрю, словно в музее, на письмо
 Неведомых, сильнейших мастеров.
 Славянской вязи ломленной тесьмой
 Обвито атрибутов серебро.
 
 
 Но вот – Мария! Несколько свечей
 Бросают света слабый жёлтый сноп.
 Мне взгляд знаком этот!
 Но не припомнить – чей?
 Знакома бледность щёк и чистый лоб.
 
 
 Она – сама печаль.
 Всё выплакано уж,
 И ни слезы, ни стона – только взгляд.
 Кто был потерянный – отец ей или муж?
 Сын или (всё бывает) брат?
 
 
…В Богоявленный храм зашел не для молитв,
 Не гнись, церковник, и не приручай!
 Я здесь, среди холодных древних плит,
 Встречаю сотнелетнюю Печаль…
 

1958

*  * *

 
Расплылось розоватым пятном
Заходящего солнца мерцанье,
А в приёмнике всё об одном
Заливается джаз по-пацаньи.
 
 
 Легкомыслен мелодий прибой,
 Несерьёзны короткие волны,
 Но от них чёрный вечер тобой
 Так бывает до края заполнен…
 

1958

Никто… никто… НИКТО!

 
Руки сохнут
 
 
И высохнут,
 
 
И рассыплются в прах,
 
 
Только строчки выстоят —
 
 
Устоят на ногах.
 
 
Но тебя в стихах
 
 
Пусть не пробуют петь —
 
 
Никто не должен сметь!
 
 
Пусть бумаг желтизна
 
 
Напомнит потом,
 
 
Что каждый знак —
 
 
Огромный том
 
 
Чувств,
 
 
И пусть
 
 
Ничьи другие руки
 
 
Не пишут о тебе —
 
 
Единственной муке
 
 
И звезде моих небес…
 

1958 год

*  * *

 
Снега растают,
                          сойдут снега,
Река разбухнет половодьем.
Ты будешь вновь близка и дорога,
Ещё дороже, чем сегодня.
 
 
 Но основного я не сказал,
 Я утаил его невольно —
 Твои ж безумно-карие глаза
 Расскажут как в разлуке больно.
 

1958 год

*  * *

 
Когда уходит солнце за леса,
Когда горит реки живая ртуть,
Мне слышатся иные голоса
И страстно тянет за небо взглянуть.
 
 
Там вы,
               пришельцы с голубых систем,
Там вы,
              далёкие соседи по мирам.
Я слышу вас и всем,
                                всем,
                                        всем
Поведаю с волненьем пополам:
 
 
О люди! Милые и славные мои!
Столы готовьте,
                          снежность скатертей —
Я слышу грохот дюзовой струи,
Я вижу корабли смешных гостей.
 

1958

Ресторан

 
Ты куришь мирно сигарету
И шепчешь: «Всё давно прошло!»
Зачем ты говоришь с поэтом,
Которому не повезло?
Но – говори! Простая жалость
Бывает нужной иногда,
И если сердце болью сжалось,
Так это, право, ерунда.
Ты – говори! Как на экране
В дыму плывёт твоё лицо,
За ним, у памяти на грани,
Под ветром гнётся деревцо.
Тогда была ты нежно-робкой,
Как все зеленые ростки,
Не знала, как стреляют пробки
В расписанные потолки.
И я – любил тебя такую:
Ты губы скупо берегла,
Но вдруг ушла на жизнь другую
В неведенье добра и зла.
В закуренном до сини зале
Случайно друг знакомит нас:
– Вы женщину мою не знали? —
Гудит осоловевший бас.
И глаз твоих оторопелость,
Губ фиолетовая дрожь…
К нам тяжело приходит зрелость —
Смотри, её не растревожь.
Ты – говори! За фразой общей
Растут на сердце розы ран.
Тебе сегодня душу топчет
Пятой фужера ресторан.
И я, покуда не исчезну,
Любовь не раз проклясть смогу:
Ведь ты тогда летела в бездну,
А я – молчал на берегу!
 

1958