Текст книги "Синдром отмены"

Автор книги: Олег Жилкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Мое детство не назовешь скучным. Порой мне хочется оказаться в этой ватаге бедно одетых мальчишек среди которых кого только ни было: русские, украинцы, евреи. Жила в наших бараках даже семья немцев, которые вовсе не походили на придурков из фильмов про войну, к ним ни при каких условиях нельзя было применить слово фашисты – так они были скромны, выдержанны, вежливы, заботливые по отношению к друг другу. Держались они просто, но с достоинством. Я лишь однажды видел хозяйку в слезах – когда ее старшая дочь не получила на выпускном экзамене по русскому языку пятерку.

Она стояла на пороге дома, выходящему на улицу, и говорила каждому, кто проходил мимо «Моя дочь не получила золотую медаль только потому, что мы немцы!»

От войны у меня осталась любовь к сладкому. Мама в детстве очень любила сахар, и однажды съела весь запас сахара у своей тетки, та пошла жаловаться бабушке, но в этот день отменили талоны, и неминуемой бури удалось избежать. Мама запомнила этот случай на всю жизнь. Еще я люблю помидоры, потому что незадолго до родов мама с отцом поехали на юг и там она впервые распробовала настоящий вкус помидоров, выращенных в открытом грунте.

Мой дед был танкистом. Это был глубоко контуженный войной человек, он дважды заживо горел в танке. Он заикался и страдал эпилептическими припадками. Как и многие фронтовики он сильно пил, но бабушка держала его страсть в узде. Маме он приходился отчимом. Настоящий мой дед пропал без вести вскоре после возращения с фронта. Странная история – мама всю жизнь ждала, что он объявится. Она была одержима идеей его найти. Я же долгое время думал, что деда Вася и есть мой настоящий дед. После безвременной кончины моей бабушки в пятьдесят четыре года, он совсем опустился. Возможно он бы прожил более долгую жизнь, но ему не повезло с зятем. Младшая сестра мамы вышла замуж за мента, и тот буквально сжил его со свету. Зять нес службу в вытрезвителе и не слишком церемонился с алкоголиками. Когда в седьмом классе мы проездом с Украины на Сахалин останавливались в доме моей бабушки, дед почти не ночевал дома. Никто его ни о чем не спрашивал: где он спит, и что он ест. Большую часть времени он проводил на ночных дежурствах сторожем на мясокомбинате. Мясокомбинат для советских людей всегда был символом воровства. Однажды дед надел милицейскую форму зятя и поехал в магазин, куда отгрузили колбасу, чтобы выяснить, куда она пропадает с прилавков. Вряд ли кто-то мог принять всерьез его за милиционера, но администрация была в замешательства. К счастью, кто-то из знакомых опознал деда и позвонил Юрке. Зять приехал и насильно посадил его в мотоцикл. Дед называл Юрку фашистом и жаловался маме на издевательства. Юрка лишь посмеивался, дочь отмахивалась, мама не вмешивалась. Дед умер в деревне под Красноярском за тысячу километров от дома, куда он поехал свататься к какой-то старушке. Когда он умер, ему было всего пятьдесят четыре года, мне он казался глубоким стариком. Типичная на самом деле история. Я помню ветеранов, побирающихся по вокзалам и поездам. Искалеченные, пьющие, лишенные конечностей, они тогда были никому не нужны. Это сейчас их называют героями и ходят с плакатами на марши Бессмертного полка. Память лукава. Люди жестоки. Сладкие грезы видят они.

Мне уже пятьдесят пять – я пережил своего деда, своего отца, своего прадеда. Мне все равно, мне нечего стыдиться. Я довольно бесстыжий старик, зарабатывающий на своем бесстыдстве. Пока я на этом не слишком разбогател, но надеюсь, что недалек тот день, когда людям начнут платить за правду, потому что ложь так дешево стоит, но ею невозможно никого ни накормить, ни напоить. Я не знаю зачем вообще она существует. Она как мейкап, маскирующий морщины. Все хотят выглядеть красиво, но у каждого свое представление о красоте. Кто-то находит идеи Ганди прекрасными, но он был беззубым стариком, этот Ганди.

Женщины не выдерживают сравнения – они ломаются, им вовсе не хочется походить ни на кого, а тем более конкурировать за мужское внимание – они хотят быть единственными, уникальными.

Мое поколение и поколение помладше даст новую генерацию стариков. Мужчины тоже хотят быть уникальными, единственными, они за уникальность готовы конкурировать, сражаться, побеждать, ломая сопернику рога. Заметил, что избегаю схваток, не готов к соперничеству, не люблю сравнений. Самолюбивые мужчины подобны женщинам: обижаются, уходят без объяснений, больше всего на свете они боятся предательства, измен, страданий, но это не заставит их вступить в поединок, потому что они требуют любви без условий, верят, что одним фактом своего существования доставляют людям блаженство. Самолюбивые старухи предмет насмешек, но самолюбивый старец это сравнительно новый, еще плохо описанный в отечественной литературе типаж. Прежде мужчины не жили так долго, но недалек тот час, когда вздорные моложавые старики в зауженных брючках и в приталенных пиджачках заполнят улицы городов. Что это будет? Как они будут мириться с существованием друг друга? Им придется туго. Надо будет выдумывать специальные маршруты, чтобы не пересекаться и заранее планировать провести собственную старость в богом забытых уголках. А что если это будет весело? Что если они научатся дружить и конструктивно выстраивать взаимную коммуникацию: вместе посещать концерты, кататься на велосипедах, ухаживать за бездомными животными?

Мне пятьдесят пять, моим потенциальным конкурентам столько же или немного меньше, и все они в прекрасном здравии. Они уже вызывают во мне раздражение фактом своего существования, что мне делать? Уничтожить физически не вариант, жизнь в глуши меня страшит, написать донос и упечь соперника за решетку тоже вряд ли удастся, вследствие потепления общественного климата. Плеваться желчью в расчёте отравить существование друг другу эстетически неприемлемо. В общем, проблема не имеющая решения. Может необходимо резко повысить призывной возраст, чтобы увеличить шансы уничтожить стариков на войне, если таковой суждено случиться. Мы реально представляем для мира проблему. Нас нужно приучать к взаимному существованию уже сейчас, принуждать к миру. Есть из одной миски, спать в одной постели, что еще? Ах, да, общие культурные переживания, вроде чтения стихов или хорового пения. Мои способности к сарказму недостаточны, чтобы я был в состоянии превратить свой текст в шутку. Я в нем застрял, как застрял в своем возрастном брюзжании. Я просто уже вижу это бесконечное мелькание ненавистных мне образов собственной старости. Примирение невозможно, во всяком случае для меня.

Мы совершенно не умеем стареть. У нас нет опыта. Мы привыкли всуе поминать гениев, умерших так рано, но мы давно их пережили, и продолжаем стареть в то время, как давно должны были отдать концы, как приличные люди. Еще недавно мы подростками хвастались друг перед другом, что слышали концерт Пинк Флойда «Стена». Я даже не слышал, не хвастался, а просто слушал, как хвастаются другие, я даже не понимал о чем идет речь. И вот мы уже почти старики, выглядим как старики, думаем как старики. Я был на концерте Роджера Уотерса в 2017 году – зал был набит стильными старикам. Просто следует успокоиться и вспомнить, что смиренные наследуют землю, а мне это не грозит. Они уже ее с энтузиазмом наследуют, так что она беспомощно постанывает в такт, и от этого навязчивого скрипа пружин мне с каждым днём становится все хуже. Мерзкое старичье с рок-н-рольными гитарами хуже всего. Их музыка, кумиры и пластинки вызывают во мне приступ тошноты. Нужно заранее забить себе место подальше от центральной аллеи, чтобы не видеть их оплывшие лица и высокие бабские голоса. У меня у самого бабский голос. Хорош, надо остановиться и придумать закон по которому можно было бы избавить мир от этой заразы. Если их не убьёт алкоголь, то я умру от разлива желчи. Лучшая новость все-таки смерть, а лучшее мероприятие это участие в похоронах. Наконец, я начал в этом разбираться. Жаль ушла традиция духовых оркестров, но можно ее воскресить. Это все, чем я могу себя утешить. Что ж, с меня довольно и этого. С возрастом становишься сговорчивей и не ждешь от мира слишком многого.

Когда ты начинаешь находить удовольствие в том, чтобы осквернять память усопших, ты созрел для могилы. Но разве можно назвать святотатством игру на духовых инструментах? Лишь изощренный ум способен уловить подвох. Я готов не для могилы, а для стендапа с могильной тишиной в зале вместо хохота.

Все у нас еще впереди, старичье. Придет время, и мы начнем все-таки обламывать друг другу рога. Закон джунглей бескомпромиссен и не знает исключений. Шутки все жёстче, а вечеринка только начинается. Шавасана.

Глава 2. Балалаечник.

Однажды в детстве у меня была температура, и я валялся в кровати, слушая передачи по радио. В это время мама мыла тарелки, а по радио исполняли Брамса, и в моей голове все эти звуки смешались вместе, с тех пор Брамс для меня это музыка моющихся тарелок.

      В восемь лет мама решила отдать меня в музыкальную школу. Не знаю зачем ей это было нужно. Наверное, чтобы я не болтался без дела по улицам. На тот момент она уже развелась с отцом и активно занималась устройством своей личной жизни. Моим воспитанием занималась ее подруга тетя Тая, которая постоянно жила с нами, и когда мама уезжала летом на курорт, я полностью находился под опекой этой незамужней одинокой женщины. Дочь одной из маминых коллег была педагогом народных инструментов в музыкальной школе, и у нее совершенно отсутствовали ученики по классу игры на балалайке. Коллега убедила маму отдать меня в школу, и с этого дня началась не самая счастливая история моих отношений с музыкой. Интереса учиться игре на балалайке у меня не было, но мама убедила меня в том, что между балалайкой и гитарой не слишком большая разница, и, овладев одним инструментом, я без труда научусь играть на другом, но ошибка состояла в том, что я вообще был совершенно не способен к музыке, я ее не любил и не понимал, хотя тогда еще не отдавал себе в этом отчет. Я сразу оказался в очень невыгодном для себя положении. Народные инструменты были в принципе маргинальным направлением музыкального образования в школе, но балалайка и домбра и вовсе были в загоне, и, как единственный на всю школу ученик по классу балалайки, я разделил с инструментом судьбу изгоя.

Как только я на себе почувствовал всю двусмысленность своего положения, то тут же начал пассивно сопротивляться в тех формах, в каких это доступно восьмилетнему ребенку. Я срывал выступления на академических концертах, резал подушечки пальцев бритвой, разбил личную балалайку о стену, когда ночью ко мне ломился пьяный сосед, чтобы разобраться с мамой, которая ту ночь проводила в летней времянке со своим евреем-сожителем, с которым она планировала свое обеспеченное будущее. У мамы с женой соседа были счеты из-за того, что та некогда была любовницей моего отца, и мама открыто обвинила ее в этом. Жертвой этого бытового конфликта стал мой музыкальный инструмент. Сосед ломился в дверь несколько часов, а я бил в стену балалайкой соседям, до тех пор пока от нее не остался один гриф.

На втором году учебы, в программу добавился второй инструмент, который я должен был изучать факультативно. Беда в том, что наша семья не могла позволить себе фортепьяно, и учиться играть я мог только нажимая на нарисованные на бумаге клавиши. С фортепьяно у меня был забавный эпизод. Мама договорилась с одним из педагогов чтобы я проходил обучение у нее на дому. Пару раз я посетил эти занятия, но потом наступило лето и мне хотелось ловить раков и рыбок, а не посещать уроки игры на инструменте. Мне пришлось искать компромисс и я обещал маме, что после рыбалки сразу отправлюсь на урок. На рыбалку я пошел не один – компанию мне составили двое моих взрослых друзей. Одному исполнилось пятнадцать, другому шестнадцать лет. На троих у нас было две удочки – моя и шестнадцатилетнего друга. Рыбалка была не очень удачной, крючок постоянно цеплялся за камни и мне пришлось несколько раз бегать к рыбачившим по-соседству мужикам просить выручить меня снастью из своих запасов. Когда в очередной раз я вернулся на место лова, мои друзья его уже покинули, бросив мою удочку, совершенно запутав леску. Я пришел в ярость. Схватив самоучитель игры на фортепьяно под мышку, я бросился за ними в погоню. Друзья шли рядом, мирно о чем-то беседуя друг с другом. Я остановился в двух шагах от них.

– Коля! – позвал я друга, который ловил рыбу на мою удочку.

– Что? – откликнулся он.

– Подойди ко мне пожалуйста, у меня к тебе вопрос.

– Чего тебе? – спросил Николай, нависая надо-мной.

– Где моя удочка? – спросил я его.

– Мне похрен где твоя удочка. Ищи ее на берегу! – пренебрежительно ответил мне Николай, скривив рот.

Я размахнулся и что есть сил ударил его кулаком по уху. Николай схватился за голову, и эта пауза, которая потребовалась ему, чтобы вернуть себе самообладание, позволила мне развернуться и побежать прочь. Николай погнался за мной, но погоня не увенчалась успехом. По дороге я выронил самоучитель игры на фортепьяно и потерял из него несколько страниц, которые выпали, а сам учебник изрядно вывалялся в грязи. На урок я безнадежно опоздал, и с тех пор больше ни разу не сел за инструмент. Учитель фортепьяно, с которым я виделся незадолго до того, как окончательно бросил музыкальную школу, потрясая моим пострадавшим в драке самоучителем саркастично произнес:

– Я надеюсь, что за двадцать лет мы его осилим!

Он ошибался. Мы не закончили его никогда. Директор школы – угрюмый крупный мужчин, который на всех учеников наводил страх, узнав что я ухожу, вызвал меня в свой кабинет на аудиенцию.

– Чем ты хочешь заниматься, когда оставишь школу? – спросил он меня, прожигая своим тяжелым взглядом насквозь.

– Запишусь в спортивную секцию. – ответил я, глядя с тоской в окно на стадион, расположившийся напротив.

– И в какую же секцию ты хочешь записаться? – продолжал он допрос, играя желваками.

– Я хочу записаться в велосипедную секцию – соврал я, почему-то решив, что велосипед менее одиозное решение, чем секция борьбы, в которую я планировал записаться на самом деле.

Директор взял паузу, и эта пауза наполнила меня отчаянием – мне страстно хотелось в то мгновение оказаться на свободе, вдали от этого страшного человека и этой гнетущей тишины.

– Очень жаль. – наконец нарушил молчание он – очень жаль, что нельзя взять череп человека, вскрыть его, вычистить всю ту грязь, которая в нем скопилась, а затем закрыть.

Я на мгновение взглянул в глаза директору и в эту секунду мне стало очевидно, что все его мощные силы сконцентрированы на то, чтобы не дать волю своим сильным рукам. Воспользовавшись паузой, я незаметно выскользнул из кабинета, оставив директора наедине со своими мыслями.

Моя грязь осталась внутри меня, и с той поры ее стало только больше, но я запомнил тот эпизод, как реальную попытку человека меня спасти.

Однажды, почти сорок лет спустя, в Америке, я зашел в русский магазин, чтобы купить продуктов и неожиданно увидел на полке балалайку. На секунду мое сердце вздрогнуло и меня объяла тихая радость человека, встретившего на чужбине свою давнюю подругу детства.

– Это балалайка? – спросил я удивленно у продавца.

– Нет, это коробка конфет, сделанная в форме балалайки. – ответила мне русская женщина в старомодном платье и платке – верной примете прихожанки русской баптисткой церкви, каковых в Портленде пруд пруди.

– Почему? – спрашивал я себя, сидя вечером на заднем дворе своего дома с сигаретой и бокалом вина в руке – Почему я так обрадовался?

Ответ пришел неожиданно:

– Да, потому что я в душе балалаечник!

Отставив бокал в сторону, я принял позу музыканта.

– Я балалаечник! – восклицал я, находясь в полном восторге от своего открытия, ударяя по воображаемым струнам, заученным с детства движением.

Несмотря на то, что внешне я похож на арийца – холодного и сдержанного, в душе я самый настоящий скоморох. Инструмент появился в моей жизни не случайно. Где-то плещется во мне и ищет выход глубинная живая вода моей стихийной народной культуры, которая проявляется через подобные парадоксы и несоответствия формы и содержания. Я чувствую ее ритм, ее юмор, ее размер, я хочу выразить ее в слове. Я иду за ритмом бессознательно, интуитивно. Я наигрываю, подпеваю в такт, и вот я уже пляшу. Если вам не нравиться как я танцую, значит вы просто не слышите музыки.

На голодный на желудок

Я любила восемь суток,

Как на спину повернусь,

Так еще три дня не ем.

Глава 3. Модели для эпоса

Десять лет своей жизни – с трех до тринадцати, я прожил на Украине. Родители уехали из Иркутска – города, в котором я родился, когда мне было три года. Я почти ничего не помнил из короткого периода сибирского детства, но все же память уже пробудилась и пробудил ее эпизод штурма нашей квартиры ментами, который я уже описывал в другом своей романе. Кроме этого эпизода я помню раннее пробуждение в холодной квартире, как я в одной рубашке иду на кухню в поисках еды. Слабые лучи рассветного солнца едва освещают ее крохотное пространство. Я нахожу кастрюлю с застывшим в холодец киселем и ем из нее ложкой.

Помню как мой сосед по площадке, который был старше меня на год, убедил меня пойти с ним гулять и мы ушли далеко от дома к самой остановки, откуда нас привели прохожие, удивившись тому, что двое пацанят, которым едва исполнилось три года, отправились на прогулку одни. Помню людей идущих нам навстречу – они идут сплошным потоком – недавно закончилась смена на авиазаводе и люди возвращались из цехов в свои дома и квартиры.

Помню как нашел в комоде упаковку презервативов и выбежал на улицу, чтобы похвастаться тем, что у меня так много воздушных шариков, и я даже успел надуть парочку и пустить их гулять по ветру, пока мать не обнаружила пропажу, и не бросилась вслед за мной, чтобы отобрать у меня пакет.

Помню печальное пение в церкви, как мы ходим со свечами по кругу, а потом священник в богатом одеянии с пугающе густой бородой дает мне на ложечке нечто очень сладкое.

Помню как пытаюсь катиться по снегу на постоянно спадающих с валенок лыжах, но у меня ничего не выходит и я падаю в снег, совершенно раздосадованный своей неудачей.

Помню свой крохотный балкон, отделанный разноцветными рейками: я высовываюсь по пояс и смотрю вниз на улицу. Я в одной рубашке, на улице минус тридцать, но мне не холодно.

Помню цирк, и красавицу в ярком бикини, возлежащую на огромном тигре. Пожалуй и все. Ах, да, я помню паровоз, который вез нас из Иркутска в Никополь. В одном с нами купе ехала на зону жена растратчика. Она была яркой женщиной в кофте с глубоким декольте, куда я постоянно норовил запустить свою ручонку. Мама меня останавливала, но женщина лишь снисходительно смеялась:

– Мужик растет, сразу видно!

Мама любила рассказывать эту историю гостям, поэтому я ее запомнил.

Иркутск сжался для меня до набора открыток, которые я, живя на Украине, любил перебирать и разглядывать: набережная, здание театра, тот самый цирк, со львами и девушкой в ярком бикини, значок с гербом, на котором был изображен диковинный зверь – все это создавало в моей душе особый образ города, в который я мечтал когда-нибудь вернуться. Там жила бабушка, дед, две мои тетки, двоюродные сестра и брат. Несколько раз мы ездили в Иркутск с отцом и мамой в отпуск, и в поезде я научился в четыре года читать, записывая названия станций по буквам. Однажды в вагоне я познакомился с солдатом, который ехал в отпуск со службы в Монголии.

Солдат вышел на станции рано утром и меня хотели разбудить, чтобы я мог попрощаться со своим другом, но я так разревелся, что меня оставили в покое. Никто не понял, что я плакал не от того, что было слишком рано, мне не хотелось прощаться с человеком, которого я полюбил. Позже мы с ним переписывались и он мне присылал очень яркие монгольские марки, посвященные освоению космоса и древнему буддистскому искусству страны.

Знойная Украина, говорящая на суржике, бедная и одновременно богатая своей цветущей природой и плодами, не оставила во мне глубокого следа. Я учил украинский язык в школе, но всегда знал, что я русский и тяготился мовою как повинностью: книгами на украинском в библиотеке, назойливыми учителями и гнетущей идеологической одурью, которой была скована вся страна. Пионерские дружины, слеты, массовые мероприятия с красными знаменами, линейки на которых пионеры падали в обмороки настолько отравили мое сознание, что я предпочел им альтернативу довольно рискованной дворовой жизни и дружбы с хулиганами. В пятом классе я попробовал вино и сигареты. Их продавали совершенно свободно, может от того, что выглядел я старше своих лет. Я и дружил с ребятами по-старше, одеваясь по моде в расклешённые брюки и туфли на высоком каблуке. Я хотел выглядеть взрослым, потому что был втайне влюблен в девочку из восьмого класса.

Мы уехали с Украины, как только я закончил шестой класс. Мама завербовалась на работу на Сахалин, тогда многие уезжали на Север на несколько лет, чтобы заработать хорошие деньги и позволить купить себе машину или просто вырваться из привычных нищенских рамок очень скромных советских зарплат. Моя мама была молодой интересной женщиной, она тоже мечтала о новой для себя жизни, хотела выйти замуж. На Украине ее личная жизнь не складывалась. С отцом она развелась, он покончил собой выйдя из тюрьмы на поселение в Ростовской области, куда он попал после неудачного покушения на ее жизнь. Отец ревновал мать и не мог простить ей развода. Когда я достиг подросткового возраста, мать с трудом справлялась со мной, я жил опасной дворовой жизнью, и она надеялась, что переезд на другое место поможет решить проблему дурного окружения.

– Учти, я не буду носить тебе передачи в тюрьму! – угрожала она мне, но я не воспринимал эти угрозы серьезно. В среде дурных мальчишек я прежде всего искал себе покровительства и защиту, мать была бессильна против власти улицы, с которой мне приходилось иметь дело.

Летом мы с мамой забили скарбом пятитонный контейнер и отправили его на Сахалин. Впереди был перелет через всю страну с посадкой в Иркутске. Там на Сахалине началась моя новая жизнь и я думаю это было удачное решение, потому что когда в шестнадцать лет я приехал в Никополь, то уже не встретил никого из своей прежней компании, потому что всех их пересажали еще по малолетке.

Мне тоже не удалось избежать тюрьмы, но это случилось уже значительно позднее, в двадцать лет. Я оказался к ней совершенно не готов.

Из нас троих Женя наиболее соответствовал образу арестанта. Совершенно невозмутимый слегка заторможенный, как и полагается коренному иркутянину, он происходил из семьи железнодорожников и был плоть от плоти этой довольно специфичной культуры. Цинично говоря, из нас троих сидеть должен был он. Не потому что он был в чем-то виноват, скорее напротив, он был менее всего виноват в том, что произошло. Но кому какое дело виноват ты в чем-то или нет. Просто твой типаж попал в роль, вот и все. Женя попал в роль, хоть он ее и не выбирал. Роль выбрала его.

Следователь его не любила. Должно быть это в крови у следователей не любить тех, кто ни в чем не виноват. Она считала Женю хитрожопым. Это было смешно. Мы повторяли за ней данную следователем характеристику, желая его вывести из себя. Женя сердился и называл ее, в свою очередь, Беложоповой, хотя на самом деле она была Белоусовой. В общем, такая вот нехитрая комбинация из двух жоп, все в лаконичном железнодорожном стиле.

Надо сказать, что следачка никого из нас особо не жаловала. Это была ее работа, а мы ее постоянно портили: меняли показания, хитрили, отказывались признавать свою вину. Однажды она как-то нелицеприятно отозвалась о моей маме. Слишком она ей досаждала своей активностью. Мама прилетела с Кавказа и пыталась в короткое время своего отпуска решить максимум проблем: встречалась с адвокатом, ходила по кабинетам обкома партии, в партийную организацию университета, в КГБ.

– Ее можно понять, – вступился я за мать. – Представьте, что вашего сына посадили в тюрьму.

Следователь изменилась в лице. Такая мысль не приходила ей в голову.

– Мой сын никогда бы не попал в подобную ситуацию.

Я промолчал. В двадцать лет я судил о жизни с большей осторожностью, чем тридцатипятилетняя тетка в капитанских погонах.

Хотя я был главным виновников всей этой заварухи, Женя лучше всех из нас троих подходил на роль героя. Случайно влипнув в историю, он мог с честью вынести выпавшие на его долю испытания, закалится в них и поверить в то, что это его судьба. Беда в том, что в душе Женя хотел работать в органах государственной безопасности и ловить шпионов. Он вынашивал план наладить связи с иностранцами, чтобы организовать подполье, а потом сдать его контрразведчикам. Позже он вынашивал идею продать Сибирь китайцам, но дальше торговли сувенирами на юани дело не пошло. Женя был чудаком, но чудаком очень расчетливым. Он хотел быть обеспеченным человеком и думал как заработать деньги. Женя работал в музее, продавая сувениры иностранцам и у него всегда можно перехватить валюты по выгодному курсу. Но потом Женя понял, что я наживаюсь на разнице курсов и перестал мне ее продавать. Не знаю почему я вспомнил об этом. Наверное потому, что у всякого человека в жизни должен быть свой эпос, своя история которую он всякий раз пересказывает на новый лад. Женя вполне походил на роль героя эпоса: высокий, невозмутимый, исполненный бредовых идей и планов по личному обогащению, он многого достиг благодаря своей настойчивости, последовательности и упорству. Женя всю свою жизнь проработал в музее. То ли у него не хватало фантазии, то ли он действительно не видел смысла что-либо менять в своей жизни. Странно, но такие люди существуют. На Западе это не редкость, но для России с ее чрезвычайно переменчивой экономической и политической ситуацией, это уникальное явление. На подобное способны только герои эпического масштаба. Жаль я слишком поздно это оценил. Я склонен недооценивать людей, с которыми меня сводит судьба. Как правило, их масштаб в последствии намного превосходил те рамки, которые я им отводил. Женя мне казался немного туповат, я часто его высмеивал, хотя и по-своему любил. Не знаю как относился Женя ко мне. Мне казалось, что в его отношении было что-то снисходительное.

– Если ты такой умный, то почему такой бедный? – любил он повторять где-то подхваченную мудрость, когда его дела резко пошли в гору.

Я еще не отошел от армии, где провел два года и мои успехи поначалу не слишком впечатляли, пока я в девяностые не начал ездить с челноками в Китай. Как только я попал в струю, наши отношения постепенно стали приобретать конкурентный характер, но вскоре Женя вынужден был сойти с дистанции и начал интересоваться духовными практиками, буддизмом, ездить в Непал за духовными дарами. Мне хватало экзотики выше крыше в моих поездках в Северный Китай. Женя до поры считал мое зарабатывание на китайцах низким занятием, подчеркивая, что он работает исключительно с туристами из Европы и Америки, и так продолжалось до тех пор пока китайцы неожиданно не разбогатели и не повалили толпами в Россию, скупая все подряд на своем пути. Женя поменял ценники и начал осваивать дежурные фразы на китайском. Как ни странно, при всей своей консервативности, Женя был довольно подвижен, легко отказываясь от своих убеждений в пользу новых веяний, если они сулили ему выгоду. Несмотря на эксперименты с имиджем, Женя оставался крайне материальным чуваком. Он придавал большое внимание своему внешнему виду, любил носить броские аксессуары, что-то, что выдавало в нем неординарную артистическую натуру. Странно, что мальчик с железнодорожной семьи стал копировать манеры богемы.

– «Дым поднимается вверх, значит я прав!» – любил он многозначительно цитировать Гребенщикова, заваривая чай из чабреца. Однажды это увлечение травами спровоцировало у него в археологической экспедиции приступ перитонита, который чуть было не стоил ему жизни. К счастью, операция в захолустной районной больнице прошла успешно, и Женя впредь стал осторожнее с практиками духовного просветления. Если бы путь к просветлению не был устлан трупами адептов, дорога показалась бы слишком скучной и однообразной.

Америка все-таки слишком неординарный опыт, чтобы беспокоиться о том, что моя жизнь была общим местом. Мне можно не беспокоиться о том, как я выгляжу и одеваются Я заслужил свою судьбу собственным усердием, а не экспериментами с имиджем. Мало кто долбился головой о стену с такой настойчивостью как я.

Я думаю это не случайно. Я чувствую, что за мной тянется некий шлейф из странностей и неудач. Мне постоянно снится, что я дважды отслужил в армии. Только идиот способен смириться с такой мыслью. Причем в моем характере нет признаков особой порочности, я не безумен, в медицинском смысле этого слова, меня не увлекает преступная романтика, мне никогда не хотелось ограбить банк, например. Я даже не разу в жизни не пользовался услугами проститутки, и только на шестом десятке я пережил этот опыт во сне. Мне приснилось, будто выхожу я утром по делам из дома, и неожиданно получаю звонок на мобильный из салона красоты, в который мы недавно заходили с женой – ей там приглянулся крем, стоящий в витрине, но на месте не оказалось менеджера и нам его не продали, потому что никто не знал цену. И вот звонившая женщина, предлагала мне зайти за кремом в салон, так как вопрос с продажей был согласован. Попутно я узнал, может ли она меня постричь, и она согласилась. Я запомнил эту женщину, она была обычной теткой средних лет, не особо красивой, но приятной и мне показалось, что она положила на меня глаз и решил этим воспользоваться. Когда я спросил мастера, могу ли я зайти сейчас, она замялась, и так долго молчала, что я положил трубку.

Ателье находилось в подъезде соседнего дома и через десять минут я уже входил в его двери. Снаружи не было никаких вывесок. Внутри помещение не имело никаких функциональных признаков, что указывало бы на характер деятельности. Я с трудом отыскал мастера, который мне звонил.

Женщина сидела в ряду с еще двумя похожими на нее дамами, и улыбалась. Я заметил, что у нее в верхней челюсти стоит коронка с двумя одинаковыми ярко сверкающим зубами из металла. Ее товарка, которая сидела рядом с точно такой же коронкой толкнула ее локтем в бок и игриво указала ей на меня:

– Это к тебе.

Женщина встала, взяла меня под руку и повела внутрь помещения к своему рабочему месту. Там стояла кровать и больше ничего. Женщина сняла платье, парик и осталась совершенно обнаженной и бритой наголо. У нее было мягкая женственная фигура и я, будучи уже возбужден, тут же вошел в нее. Через какое-то время я почувствовал дискомфорт. Помещение было со всех сторон открыто, и я заметил, как в соседней комнате другая женщина занимается сексом с мужчиной, а все сотрудники спокойно проходят мимо и не обращая внимания на нас, продолжают между собой общаться как ни в чем не бывало.