Текст книги "Капкан супружеской свободы"

Автор книги: Олег Рой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Ему стало стыдно за свою вспышку. Ксюха права: спектакль был очень хорош… Он знал это так же твердо, как и то, что сумеет рано или поздно все исправить в своей профессиональной жизни, вернуть ситуацию в труппе к исходному статус-кво, избавиться от косых взглядов и двусмысленностей. Сумеет… когда-нибудь. Но не сейчас. А Италия была уже вот она, рядом, завтра, вечерним рейсом…

Легкое прикосновение прохладных пальцев Ксении к его щеке вернуло Алексея на землю.

– Ты будешь очень занят вечером? Сумеешь отвезти нас в аэропорт?

– Конечно, конечно! – торопливо проговорил он, удерживая руку жены на своем лице. – Репетиция закончится часа в четыре. Я дал ребятам время, чтобы собраться и отдохнуть перед завтрашним отлетом.

И, поколебавшись немного, добавил:

– Пожалуйста, береги себя и Наталью. Я… буду очень, очень скучать.

Ксения молча кивнула. Задержала взгляд на его лице, чуть-чуть улыбнулась озорно и насмешливо, как частенько улыбалась в их ранней юности, и вышла из спальни, оставив после себя слабый аромат духов, тихий отзвук шагов и растворяющийся в воздухе призрак разлуки.

Глава вторая. Театр на Юго-Западе

– Свет! Свет на сцену!! Вы что там, заснули?!

Алексей отшвырнул в сторону зажигалку, которую в течение всей репетиции крепко сжимал в руках, и напряженно подался вперед. Финальная сцена спектакля давалась плохо; ему казалось, что артисты грешат ложным пафосом и ненужной многозначительностью. А тут еще помощники дали неверный свет, и конец вовсе оказался смазанным…

Соколовский вез в Италию лирическую балладу о двух влюбленных, и если можно было чем-то убить спектакль – так это как раз дефицитом искренности и дешевым «перебором». На протяжении сорока минут на сцене были только двое героев, пара стульев и зонтик. Этот зонтик то укрывал актеров от дождя, то в сложенном виде разделял их в минуты ссоры своим острием, как когда-то меч целомудрия в средневековой поэме между Тристаном и Изольдой, то становился качелями, на которых влюбленные уносились навстречу мечте и радости. Зонтик парил над сценой куполом фантастического парашюта, сверкал остро отточенной пикой в луче света, падал, внезапно складывая крылья, словно гигантская бабочка, и однажды… просто ломался, как ломается любовь. Эта тонкая, поэтичная история была хороша и по замыслу, и по сценарию, и по режиссуре, но ее хорошо надо было и сыграть.

Сейчас, глядя на своих ребят, Алексей вновь мысленно перебирал в памяти те события, которые привели его к этому спектаклю и к близкому уже фестивалю. Сам некогда бывший талантливым и непростым в работе актером, Соколовский всегда знал, чего он хочет, умел выстроить свою роль как броское цветовое пятно и – до безумия конфликтовал с режиссерами, которые пытались подчинить его себе и собственному видению спектакля. Он ссорился, рвал отношения, менял театры, обвинял уважаемых в театральной среде лиц в непонимании и банальности и в конце концов, как и следовало ожидать, заслужил репутацию капризного и непредсказуемого человека, хотя при этом и яркого, профессионального исполнителя.

Догадавшись, что ему стало попросту тесно в рамках, выстроенных чужой творческой фантазией, Алексей сумел пересмотреть свою дальнейшую профессиональную карьеру так же неожиданно и круто, как он поступал с предлагаемыми ему ролями. Он не просто стал известным режиссером, но и создал собственный театр. Театр молодежный, необычный, экспериментальный, набор в который Соколовский проводил чуть ли не с улицы; и в то же время – театр-антипод, театр-вызов, театр-сюрприз. Как ни странно, он был антиподом и всем тем проектам, которые в нынешней России принято называть экспериментальными и молодежными. У него не было ничего общего с нашумевшим в последние годы в столице «Метро»: ни ориентации на жанр популярного мюзикла, ни ставки на технические эффекты, ни броских трюков. Его спектакли, камерные и не слишком дорогие для сценической постановки, быстро сделались мерилом хорошего вкуса, символом нового театрального тона, знаком возврата к вечным человеческим ценностям. Вопрос: «Вы видели новую работу Соколовского?» – сделался таким же естественным в светском столичном обществе, как некогда вопрос о посещениях закрытых просмотров кинофестивалей или престижных выставок в иностранных посольствах. И это несмотря на то обстоятельство, что добираться до его театра приходилось долго и неудобно – на самую окраину Москвы, в старое помещение бывшего клуба, переоборудованного умелыми руками самих актеров…

Соколовский начинал с легких экспромтов, этюдов на выбранную ими свободную тему, и его ребята, оказавшиеся не задавленными массовой поп-культурой, по которой сходят с ума их сверстники, не уставали поражать своего руководителя смелостью, мудростью и тонкостью чувств. Откровенно говоря, Алексей поначалу и сам не ожидал от них такого понимания, такого созвучия собственным мыслям; в раскованности, уверенности и яркости талантов молодых актеров он был уверен заранее, все эти качества диктовались их возрастом, а вот чуткость, терпение, какое-то несвойственное лихой молодости чувство меры и соразмерности, ощущение прекрасного в жизни и на сцене – о, это было потрясающе! И он захлебнулся работой с ними, репетировал до трех, четырех часов ночи, ездил с ними по соседним городам – что было уж вовсе не обязательно для режиссера его уровня и его статуса! – решал их проблемы с регистрацией в столице и принимал близко к сердцу семейные сложности… Словом, он жил своим театром, и театр отплатил ему признанием и любовью.

Мало-помалу случайные люди отсеялись из его труппы. Ушли те, кто прибились к театру из праздного любопытства, из суетного славолюбия, и те, кто не «совпадали» с ним по мироощущению и накалу чувств. Зато пришли выпускники театральных училищ, которые слетались теперь на имя Соколовского, как мотыльки на пламя свечи, не ведая, как просто обжечься рядом с ним и как не прощает он халтуры и непослушания; появились и профессиональные актеры, убедившиеся в его компетентности и таланте; блеснули даже несколько восходящих «звездочек» российского театра. Театр рос и набирал силу, становился похожим на Ноев ковчег, приобретал все большую популярность, но что-то и терял – безвозвратно, нечаянно, непоправимо, как теряются молодость и свежесть. Именно в это время Алексею удалось добиться статуса экспериментального молодежного театра при Министерстве культуры России. Бюджетных денег это принесло немного, зато дало стабильность и уверенность в завтрашнем дне, а также большее доверие спонсоров, которых, кстати, и без того было достаточно благодаря его собственной известности и успехам труппы. Одновременно он создал вторую труппу при театре – более профессиональную и более соответствующую его новым замыслам. Ребята-непрофессионалы, перестав ощущать его внимание и интерес, начали разбредаться кто куда; многих он потерял из виду, со многими сталкивался только случайно, испытывая при этом невольную горечь и чувство неловкости. Кого-то он определил в театральные училища, кого-то сумел пристроить в другие любительские труппы (его собственный театр уже никто не посмел бы назвать любительским!), кому-то не смог помочь ничем и попросту выбросил из головы. Не позволяя себе даже мысленно произнести слово «предательство» по отношению к собственному поступку, иногда он все же ощущал вину перед тем своим, первым театром, первой труппой десятилетней давности – как перед первой любовью, забытой и уже тем самым вроде бы преданной. Но он не давал разгореться этому ощущению. Чувство вины способно было помешать ему идти вперед и добиваться поставленных целей. А цели были серьезные, и сделать Алексей успел немало.

И вот теперь он смотрел на любимых актеров – умелых и талантливых профессионалов – и не мог понять, почему такое раздражение вызывает в нем то, что они делают. «Мои ребята поняли бы меня сейчас», – мелькнуло у него в голове, и он не успел осознать, что только что с легкостью отрекся и от этой труппы, назвав своими тех, кто начинал с ним когда-то, много лет назад, и от кого он с такой же легкостью отказался, когда поменял тех на этих…

– Так, финальную сцену еще раз! Не надо патоки, ее и без того достаточно в тексте. Мимика, интонации, пластика – все должно быть сдержанным. Поехали!

– Алексей Михайлович, четвертый раз повторяем! Глаз уже «замылился», только хуже сделаем…

Иван Зотов, один из лучших актеров труппы с амплуа героя-любовника, редко позволял себе спорить с режиссером, и в его возражениях обычно всегда присутствовало рациональное зерно. Однако сейчас Соколовский раздраженно бросил:

– Что? Бунт на корабле?!

И актерам пришлось подчиниться.

К слову сказать, как раз игра Ивана не вызывала сейчас у Алексея претензий. Все внимание он сосредоточил на действиях героини: были в кошачьей грации актрисы, в воркующих интонациях ее голоса какие-то нюансы, шедшие вразрез с основной трактовкой образа. И, мучительно пытаясь разобраться, что же именно она делает не так, до боли в глазах вглядываясь в рисунок ее движений, он пытался отделаться и от слишком зримых воспоминаний о том, как движется и живет это тело в минуты страсти. Женщина-вамп, которая умела принести ему столько наслаждения своей гибкостью и раскованностью, абсолютной свободой поведения, никак не хотела спрягаться в сознании режиссера с образом лирической героини – тонкой, почти бесплотной, воздушно-прекрасной… И оттого Алексей злился и чувствовал, что сам упускает какие-то возможности решения этой последней, такой важной для всего спектакля в целом, сцены.

– Лида, зайди ко мне в кабинет, – отрывисто произнес он, когда замерли финальные звуки музыкального сопровождения, и грузно поднялся из кресла. Неуклюже пробираясь между рядами зрительного зала – он знал, что в минуты огорчения и растерянности теряет грацию, начинает двигаться принужденно и не слишком красиво, – Алексей поймал на себе несколько косых взглядов, долетевших из группы актеров, стоявших возле сцены, и даже осколки недружелюбной фразы «…разумеется, она… это же Венеция!». «Ну ничего, – подумал он, стиснув зубы и мысленно грозя сам не зная кому, – я вам еще покажу!»

В кабинете он отдернул тяжелые бархатные шторы, давая лучам майского солнца свободно проникнуть в промытое до блеска стекло, включил кофеварку и нажал кнопку электрического чайника. В их маленьком здании на Юго-Западе столицы, принадлежавшем театру, был уютный и не слишком дорогой кафетерий, но Алексей предпочитал пить кофе у себя в кабинете, а Лида, он знал, не признает ничего, кроме зеленого чая.

Раздался короткий стук в дверь, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошла героиня. Она шла к нему, как могла бы идти вся молодость мира, словно неся на вытянутых руках в дар свою отчаянную юность, не признающую условностей любовь и яркую, вызывающую красоту: буйная копна темных шелковистых волос, широко расставленные синие глаза, немного великоватый, но хорошо очерченный рот, превосходная кожа, высокая грудь, стройная и очень женственная фигура… Правда, каждый раз, когда он видел Лиду, его первой мыслью была ассоциация с фотомоделью – длинноногой манекенщицей с обложки журнала, и нельзя сказать, чтобы эта ассоциация очень уж украшала актрису в его глазах. Типичное и набившее оскомину редко нравится режиссерам… Но в Лиде ее подчеркнуто сексуальная внешность, во-первых, с лихвой окупалась актерским талантом и темпераментом, а во-вторых… Боже, и в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых – до чего же она была хороша!

Она уселась напротив него и спокойно – даже чересчур спокойно – спросила:

– Я плохо играла сегодня?

– Нет, – он выдержал паузу, подвинул к ней чашку с душистым жасминовым чаем, достал из инкрустированного шкафчика коробку шоколадных конфет с коньяком и только после этого продолжил: – Не плохо. Но ты играла иначе. Понимаешь, что я хочу сказать? На сцене была другая женщина, и эта – другая – ломает мою идею. Мы так не договаривались, Лида.

Она расслабленно откинулась на мягкую спинку кресла.

– Слава богу, Алеша, а то я уже начала беспокоиться. Ты как-то странно смотрел на меня сегодня. А что касается образа… Ты же знаешь, я не умею быть одинаковой всякий раз.

– Никто и не просит тебя быть одинаковой. Но соответствовать замыслу ты ведь должна, верно? Черт возьми, ну не мне же учить тебя актерскому мастерству!…

Лида засмеялась едва слышным, хрустальным, как звук замирающего вдали колокольчика, смехом и, перегнувшись через столик, нежно погладила Алексея по щеке. Опять женская рука прикасалась к его лицу, как и утром, но эта рука была совсем другой – мягче, теплее, и пахла она незнакомыми, остро-пряными духами. Не сумев совладать с собой – настолько притягивала его к себе эта молодость, у которой был одновременно и привкус недозволенности, и привкус порока, и привкус подлинной страсти, – он прижался к этой руке и закрыл глаза. Господи, прости меня, подумал он. Я не должен этого делать. Но я не могу…

– Все будет хорошо, – прошептала женщина, и он не понял, которая из двух. – Ты сделал отличный спектакль. Это говорю тебе я – я, твоя любимая актриса…

– Ты сделаешь на сцене то, что я просил сделать? – спросил Алексей, не открывая глаз.

Она молча отняла свою руку и поднялась, отошла прочь. Когда Алексей открыл глаза, Лида стояла, прислонясь к противоположной стене, и смотрела на него упрямым, немного искоса, исподлобья взглядом.

– Ты знаешь, что говорят о нас в труппе? – ответила она ему вопросом на вопрос. Соколовский знал за ней эту привычку – перескакивать в разговоре с предмета на предмет и обходить молчанием то, что почему-либо ей не нравилось. Он пытался отучить ее от этой великосветской замашки однако, есть ли на свете хоть что-нибудь, от чего стареющий и слегка влюбленный мужчина может отучить двадцатишестилетнюю красавицу!

– Знаю, – нехотя ответил он. – А тебя это беспокоит?

Лида повела точеным плечом.

– Не то чтобы очень, но все-таки… Дело же не в том, что они говорят, будто я твоя любовница, – это как раз чистая правда, милый. Но именно этому пикантному обстоятельству они приписывают то, что ты даешь мне лучшие роли, поставил в расчете на меня «Зонтик» и теперь как раз эту вещь везешь в Венецию… И берешь с собой не всю труппу, как обычно, а только пятерых. Хотя все знают, что с тобой «едет» и новая пьеса, для которого ты собираешься отыскать там спонсоров, и, значит, тебе потребуются показы актерских сил и возможностей театра…

– Ну, почему отправляются только пять человек, так это надо спросить у нашего нынешнего спонсора, – хмуро проговорил Соколовский. – Он оказался не настолько богатым, как хвастался в начале нашего сотрудничества. И, между прочим, надо сказать ему спасибо и за это. А что касается того, что я отдаю тебе лучшие роли…

На этот раз пауза повисла надолго. Алексей твердо знал, что Лида Плетнева – хорошая актриса. Но еще он знал, что актрисы ее уровня в его труппе тоже есть. Да, она – нервная, трепетная, темпераментная, с превосходной фактурой и прирожденным артистизмом, живущая чувствами, а не разумом и выплескивающая свои чувства на сцене не чинясь, не мелочась и не жадничая… Все это так. И все же за те два года, что она провела в его театре, он вполне бы мог разумнее высказывать свои режиссерские предпочтения. Правы, правы, конечно, злые языки, Алексей внезапно понял, что еще до того, как Лида стала его любовницей – а это случилось не так уж и давно, – он неосознанно выбирал к постановке пьесы, рассчитанные именно на ее амплуа, на особенности ее дарования, с центральными ролями, как нельзя лучше подходившими этой очаровавшей его женщине.

– Да? – мягко вернул его к действительности Лидин голос. – Так как насчет того, что ты отдаешь мне лучшие роли, поскольку я сплю с тобой?… Может быть, в действительности я просто бездарна? Глупа? Ни на что не гожусь? Вернее, гожусь, но только для одной роли – режиссерской подстилки?… Разубеди меня, Соколовский. Прошу тебя.

Она говорила легко, иронично, чуть-чуть ерничая, и все-таки из ее тона, а еще больше из ее взгляда, Алексей понял, насколько важен был для Лиды его ответ. Актеры – как дети, – подумал он, – каждый день нуждаются в поглаживаниях и комплиментах. Неужели она и впрямь так ранима, так зависима от чужого мнения, так не уверена в собственных силах?» И тут его осенило: может быть, этой неуверенностью объясняется и новый рисунок роли – изломанный и неровный, – который она попыталась воплотить сегодня на сцене? Ну, если так…

Он набрал побольше воздуха в легкие – этот прием был им хорошо отработан для тех случаев, когда надо было придать большую убедительность собственным словам, когда он сам в них отнюдь не уверен, – и заявил:

– Я даю роли тем актрисам, которые в данный момент отвечают потребностям театра. Наше ремесло не терпит ни благотворительности, ни милостыни. И прошу тебя поверить, дорогая, что я бы не дал тебе ни полушки, невзирая на все твои постельные таланты, если бы на сцене ты меня разочаровала.

Это выглядело грубо, и Алексей прекрасно сознавал, что говорил. Но грубость была намеренной, рассчитанной именно на то, чтобы девушка поверила в его искренность, его профессионализм и его непредвзятость. А сам-то он верил ли в них сейчас?…

Прием сработал безупречно. Лида с облегчением вздохнула и вернулась к столу. Медленными глотками допила свой зеленый чай, совсем остывший, веселым жестом кинула в рот коньячную шоколадку из коробки и сказала:

– В Венеции я буду совсем другой на сцене. Такой, как ты хотел. Обещаю.

Ему хотелось тоже вздохнуть с облегчением после этих слов, но он мог позволить себе сделать это только мысленно. И, уже провожая ее к двери, походя целуя сочные, теплые губы, он перекинулся с ней еще парой легких фраз, как шариком пинг-понга в изящной и необременительной игре.

– Увидимся сегодня вечером? – спросила она.

– Нет, мне нужно отвезти своих в аэропорт… Завтра, Лидуша, все завтра. Я буду свободен и буду с тобой. И у нас появится целая неделя солнца, красоты, игры, творчества… Ты, я и Италия. О чем еще можно мечтать?

– Действительно, – эхом откликнулась Лида, – о чем?…

Он вернулся к своим бумагам, к своей чашке кофе, к своим размышлениям и вдруг поймал себя на том, что сидит, уставившись в одну точку, а перед глазами у него не мельтешение невесомых пылинок в столбе солнечного света, а белая равнина, молчаливые деревья и прочерченный в воздухе крылом черного ворона острый след.

Был почти час ночи, когда Алексей наконец-то вернулся из аэропорта, посадив в самолет жену и дочь и повторив им на прощание тысячу раз, как он любит их и как будет по ним скучать. В этих фразах не было ничего неискреннего или вымученного, но в слегка чрезмерной пылкости его поцелуев оказалось нечто такое, что Ксения, чуткая, как все жены «со стажем», оценила слегка приподнятой бровью и невольной усмешкой.

«Вечный прокол мужей, ощущающих себя небезупречными, – думал он потом, ровно ведя свой жемчужно-серый «ауди» по блестящему после дождя асфальту. – Постоянное стремление предупредить подозрения, прикрыть тылы – и вечный проигрыш, потому что это только настораживает женскую интуицию… Но разве я и в самом деле виноват? Разве интрижка с женщиной, которая ничего не требует и ничего от меня не ждет, представляет хотя бы минимальную угрозу для семьи? Какая чепуха!»

Однако, думая так, он невольно кривил душой и сам понимал это – потому что не было на свете ничего, что могло бы оторвать его от Ксении, и не было того, что заставило бы его сейчас отказаться от Лиды.

Соколовский, расхаживая по опустевшей квартире, снова понял это, когда внезапный телефонный звонок (только один человек теперь мог звонить ему глубокой ночью) заставил его напрячься и ощутить легкий укол в сердце.

– Ты уже дома? – Голос Лиды в трубке был сонным и тягучим, и перед его мысленным взором внезапно воскресла вся она: гибко потягивающаяся в постели, едва прикрытая легкой тканью простыни – ей всегда жарко, словно внутри у нее полыхают вулканы, – соблазнительная и прекрасная, как все на свете Евы. Нет, как ни одна из них, как никто на свете!…

Ему пришлось тут же напомнить себе, что она значит для него куда меньше, чем уверена. И только после этого он смог ответить ей спокойным и тоже чуть сонным голосом:

– Дома. И, честно говоря, уже засыпаю… – Алексею стало немного стыдно за собственный громкий зевок, но, право же, она становится чересчур навязчивой.

– Не скучно засыпать в одиночестве? Я могу вызвать такси и через полчаса буду у тебя.

Господи, она что – сошла с ума? Лида могла быть вздорной, упрямой, капризной, но она никогда не была – по крайней мере, Соколовский не знал ее – ненасытной, настойчиво домогающейся мужского внимания и предлагающей самое себя. Что-то случилось? Что-то, кардинально меняющее схему ее поведения? И требующее, на ее взгляд, немедленного обсуждения с ним? А вслух он уже проговаривал осторожным и даже равнодушным тоном:

– Разве мы не все обсудили с тобой в театре? Прости, Лидуша, я так вымотался за день… А завтра – ты не забыла? – уже Италия.

На мгновение он стал неприятен сам себе – тоже мне, целомудренный Иосиф! – но другого решения быть не могло. Лида никогда не появлялась у него дома; это вообще было не в привычках Соколовского – приводить любовниц в супружескую спальню и в перерывах между ласками рассматривать с ними семейные альбомы, походя наливая кофе в любимую чашку жены. Не так уж много серьезных связей и было-то в его жизни, но в каждой из них он неукоснительно придерживался принципа: не смешивать удовольствия с чувством долга, не создавать угрожающих ситуаций ни для семьи, ни для любовного увлечения, дать любой ситуации «остыть» и умереть естественным путем – прежде, чем жена догадается о происходящем, а подруга начнет грезить иным финалом… Наверное, это было не слишком морально, но зато куда разумнее, нежели лепить драму на драме, превращая жизнь в мыльную оперу.

Кажется, он не ошибся в выборе тактики и на этот раз, потому что Лида мгновенно «отыграла» свой неудачный ход назад и рассмеялась легким, чуть хрипловатым смехом:

– Я пошутила, глупый! Неужели ты думаешь, что существует на свете мужчина, ради которого я способна ночью разориться на такси?! Спокойной ночи, Соколовский. Увидимся завтра в Домодедове, да?

– Спокойной ночи, – с облегчением откликнулся он. – Не опаздывай, прошу тебя. Ты ведь знаешь, как важна для нас эта поездка.

– Да? Для нас?… – иронично подцепила его собеседница на невольной двусмысленности. – В таком случае, конечно, не опоздаю.

И – гулкие, короткие, как оборвавшееся слово, гудки в трубке.

Задержавшись на мгновение, он положил трубку на место и только тогда заметил, что во время разговора крутил в руках старинную серебряную рамку, из которой с черно-белой фотографии – Алексей не признавал цветных пленок, они казались ему раскрашенными лубками – ему улыбалось счастливое, молодое, почти совершенное по чеканности рисунка лицо дочери. Татка была больше похожа на него, чем на мать. Она была не просто хорошенькой, в ней ощущались благородство, порода, чистота линий – все то, что люди знающие ценят превыше обычной миловидности, а иногда и превыше красоты. Наверное, княжеская кровь сказывается, усмехнулся про себя Алексей и бережно поставил портрет на место, на полочку деревянного секретера – древнего, резного, с полным письменным прибором на столешнице, – который так ловко вписался в их гостиную. Этот секретер, серебряная рамка для фото, несколько живописных подлинников известных русских художников да тонкая связка писем и дневниковых записей, перехваченных узкой розовой ленточкой, – вот и все, что осталось ему от бабушки, которой он никогда не видел и почти никогда не вспоминал. Это – и еще запутанная, темная история, пронизанная страстью, ненавистью и разлукой. История, притягивающая его своим драматизмом и отталкивающая слишком запутанной фабулой, в хитросплетениях которой ему никогда не хватало ни желания, ни терпения разобраться…

Часы в гостиной пробили два, и Алексей подумал, что надо бы наконец уснуть. Но не спалось, и он снова и снова бродил по квартире, как сомнамбула, нервно втягивая ноздрями запахи и флюиды, напоминавшие о присутствии жены и дочери. Его глаза то скользили по строгой и классической в своей изысканной простоте мебели гостиной (обставляя дом в соответствии со своими вкусами и пожеланиями Ксении, он лишний раз убедился, насколько больших денег стоит такая вот простота), то цеплялись за любимые литографии и рисунки на стенах – эскизы к его постановкам, зарисовки различных сцен спектаклей, дружеские шаржи на актеров театра, – то он прикипал вдруг взглядом к брошенной на кресло Таткиной блузке или позабытому женой мягкому халатику. Все в доме сейчас выдавало поспешность женских сборов, многие вещи оказались не на своих местах, и обычно в подобных ситуациях Алексей успевал перед собственным отъездом привести квартиру в порядок. Именно так он намеревался поступить и в этот раз, он собирался сделать это завтра, в воскресенье, но почему-то нечаянно поймал себя на мысли, что ему жаль тревожить хаос милых пустяков и случайных небрежностей, живо напоминающий ему о семье. Пусть все остается как есть, неожиданно для себя решил он. С удовольствием поживу потом недельку среди этих брошенных, родных и знакомых вещей. А вернутся девчонки – и уберем все вместе. И снова в доме запахнет пончиками, и теплые, сладкие запахи ванильного теста выплеснутся из распахнутых окон, и Наталья непременно зазевается и упустит на плиту кофе, а Ксения, смеясь, будет упрекать ее в безалаберности, и ароматы жилья и жизни перемешаются с их общими воспоминаниями, а дом оживет и очнется от нынешней спячки, и все пойдет как прежде.

Воспоминания о Ксюшиной стряпне вдруг пробудили в нем зверский аппетит, и Алексей стремительно ринулся на кухню, торопливо соображая, осталось ли что-нибудь в холодильнике из того, что можно было бы перехватить ночью без особого ущерба для фигуры. Пятый десяток – не шутка!… Еды оказалось более чем достаточно – Ксения превосходно готовила и всегда старалась перед отъездом снабдить остающегося в городе мужа разнообразными вкусностями. Однако ни крупные ломти запеченной осетрины, ни сырные шарики, ни щедро сдобренный приправами и оливковым маслом салат сейчас не показались ему подходящими для скромной трапезы. В конце концов он заварил свежий янтарный чай, поставил чайник на поднос вместе со сливочником и сахарницей и, прихватив пару оставшихся от завтрака пончиков, направился в кабинет.

Он прошел туда через коридор и гостиную, сквозь череду плавных, мягко закругляющихся арок. Во время последнего ремонта ему понравилась современная идея заменить тяжелые скучные двери сквозной, легкой анфиладой дверных проемов. Режиссеру Соколовскому не нужны были полная тишина и уединение, если речь шла о его собственном доме. Напротив, творческий импульс, хорошее рабочее настроение ему придавало сознание того, что близкие находятся с ним, сама атмосфера присутствия в квартире жены и дочери. Слишком уж часто они бывали в разлуке – то его командировки, то их экспедиции, – чтобы еще и добровольно замыкаться в себе, находясь рядом. Алексей знал, что многие из его коллег не выносят пустопорожних, по их мнению, бытовых разговоров, необязательной семейной болтовни, вообще любого «фонового» домашнего шума. Он мог понять их, но сам был не таков. Работая в кабинете, он то и дело перекликался с Ксенией, спрашивая ее мнение по тому или иному поводу, радовался, слыша Таткин негромкий разговор по телефону, ощущал себя включенным в заботы жены, время от времени улавливая ее реплики в сторону заглянувшего в дом аспиранта… Вот и теперь, оказавшись среди ночи в своей «берлоге», как шутя называли кабинет его домашние, он удобно устроился в высоком кожаном кресле, водрузил перед собой на столе поднос, от которого подымался аппетитный чайный парок, и сфокусировал глаза на еще одной фотографии, на сей раз уже семейной, которая привычно украшала собой его рабочее пространство.

И тут ему стало тошно от собственного благолепия. Ага, сказал он себе, примерный муж и семьянин, не успев расстаться с женой и дочерью, не спит ночами и оплакивает недолгую семейную разлуку. А в это время ему звонит любовница и предлагает скрасить его одиночество… Стоп, стоп. Что случилось? Откуда эти смешные угрызения совести?! Или впервые он завел интрижку на стороне? Или есть причины думать, что на сей раз все немного серьезнее обычного? Или?… Да нет же, черт возьми! Все как всегда. Прекрасная семья. Прекрасная любовь. Какого же черта тебе еще надо, Соколовский?…

Впрочем, урезонивая и коря себя за нелепые, елейно-супружеские мысли, Алексей все же чувствовал, что повод для них имеется. Во-первых, странный, необычный для Лидии звонок посреди ночи. Ох, кажется, будут еще, будут у него основания пожалеть, что не смог поговорить с ней сразу и выяснить все, что ее беспокоит!… Во-вторых, сердце-то екнуло, пропустив удар, когда он услышал в трубке ее голос. А признайтесь-ка, господин режиссер, вам ведь хотелось, чтобы девушка появилась в эту ночь в вашей супружеской спальне, а? То-то. Раньше такого и в самом деле не случалось: Богу всегда отводилось Богово, а кесарю – кесарево. И третье… да, что же третье? Но думать об этом уже настолько не хотелось, воспоминания и ощущения были до того отталкивающими и бездушно-морозными, что Алексей поморщился и выкинул все это, вместе взятое, из головы.

Чтобы успокоиться, он нашел глазами два любимых своих полотна – из тех еще, доставшихся от бабушки-дворянки, – которые украшали теперь стены кабинета и всегда дарили душе отдохновение и радость. Одно из них, видимо, принадлежало кисти кого-то из передвижников и изображало трех барышень, совсем девочек, в легкой и светлой беседке яблоневого сада. Выражения лиц, старинные шляпки и платьица, ажурная зелень листвы над их головами, тихая радость летнего дня – все в картине дышало юностью, свежестью, незамутненной невинностью бытия и такой ушедшей доверчивостью к жизни, что у Алексея всякий раз перехватывало горло, когда он смотрел на нее. Россия, которую мы потеряли… И молодость, которую почти успели забыть…

Зато другое полотно разительно контрастировало с безмятежной наивностью первого. Соколовский считал эту картину бесценной – и было за что. Подлинник Айвазовского, довольно большой по размерам – художник, как известно, любил крупные формы, – с огромной мощью передавал бешенство моря, отчаяние гибнущего в волнах корабля, обреченность хрупкой шлюпки, пытавшейся уцелеть среди разбушевавшейся стихии, и незыблемость и непоколебимость огромной скалы у побережья, на вершине которой орел терзал свою жертву… Несмотря на то, что картина была перегружена деталями и сюжетными намеками, в ней было столько ярости, столько безнадежности и одновременно последней надежды, что она никого не оставляла равнодушным. Понимая это и безмерно гордясь своим раритетом, Алексей повесил картину так, чтобы она прекрасно просматривалась сквозь арку и из гостиной, и даже из коридора – самое сильное пятно в их доме, громкий призыв к борьбе и – ах, если бы Соколовский смог догадаться об этом! – последний шанс на спасение… Однако он не смотрел на Айвазовского. Ему вполне достаточно было нежных тургеневских барышень.