Текст книги "Дневник пустого человека (СИ)"

Автор книги: Олег Филипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

13.....1990 г.

Всё-таки какое постыдное занятие – литература! Целый месяц не писал дневника! Открою последнюю страницу – и не могу: стыдно. Ну, с чего я начал каяться перед тобой, читатель? К чему эти кривляния? Ты думаешь, это искренно? Да нет же! Это с умыслом сделалось! Точно, правда, не могу определить, с каким таким умыслом, но – нехорошо, неискренно. Ведь что случилось, когда я дописал последнюю строчку? Я тут же полностью пробежал глазами запись этого дня и потёр ручки от удовольствия: стройно вышло! Я надул тебя, читатель! Ведь что такое настоящее раскаяние? Ведь это СОЗЕРЦАТЕЛЬНОЕ состояние, состояние любви. Поверь на слово, в созерцательном состоянии невозможно написать ни одной строчки! Я даже думаю, что по этой причине Христос и не оставил после себя ни одной строчки!

1.....1990 г.

Не хочу участвовать ни в чьей судьбе. У меня был школьный друг. Такой, знаете ли, светлый человек, ну, что называется, с голубиным духом. Кстати, он у себя на балконе зимой устраивал для голубей кормушки. Звали его Ванюшей. Я до сих пор люблю это имя и, встречаясь, скажем, с каким-нибудь Ванюшей, я часто и с удовольствием называю человека по имени. Так вот. Мы с Ванюшей росли этакими лопухами у дороги цивилизации. Мы видели, как по этой дороге проходили озабоченные ровесники и завидовали твёрдости их духа. Сами же с собой ничего поделать не могли и резвились как дети, влюблялись в одну и ту же девушку, ходили на рыбалку и играли в футбол у него на квартире, прямо в комнате, забыв, что решительно собирались готовиться к летним экзаменам. Потом мы после восьмого класса расстались: я остался в десятилетке, а он ушёл в ПТУ, и встретились уже после армии. Он остался всё таким же беспечным подростком и решительно не знал, куда пойти работать. Тогда я занялся устройством его судьбы и нашёл ему работу в творческой мастерской по изготовлению детских игрушек. И попал, что называется, в точку. Ваня работал там два года и совершенно был доволен профессией, но однажды его нашли мёртвым на работе, с перерезанным горлом и со следами побоев на теле. Вскоре убийц нашли. Ими оказались двое молодых подонков, которые убили моего друга ради наживы: из-за золотой печатки на его пальце. Я опускаю сейчас подробности этого гнусного дела. Скажу только, что у Ванюши было много друзей, и он был не особенно разборчив в них, но не из-за испорченности характера, а, наоборот, из-за добродушия и беспечности. Теперь суди сам, читатель, каково было мне всё это узнать. Я до сих пор думаю, что не устрой я его судьбы, может, ничего бы не случилось. Кстати, я был на суде, когда судили этих двух убийц, и на меня, кроме прочих потрясений, огромное впечатление произвело то, что они абсолютно не сознавали содеянного. То есть они сознавали, но не в нравственном смысле, а в животном: им было страшно за себя. Поверь, читатель, я хотел, чтобы их расстреляли; я пугался этого желания, стыдился его; также стыдился того, что стыдился и с ожесточением останавливался на расстреле: мне вдруг казалось, что я не имею право это прощать. Так что суди сам, брат мой, читатель, что такое есть человек. Мне кажется, юридические законы должны быть значительно выше нравственной сущности человека: этакая недосягаемая планка...

18.....1990 г.

Я всё боюсь, как бы в моих записках не вышло внешних противоречий; боюсь, что ты, читатель, поймаешь меня на слове. Скажем, почти год назад я начал свой дневник с того, что кричал о собственной популярности среди школьных товарищей и далее на работе, а в последней записи назвал себя лопухом у дороги цивилизации. Я знаю, что тебе трудно, читатель, соединить в своей голове эти два утверждения. Я помогу тебе их соединить. Ведь что такое наша советская – несоветская – школа? Это вонючая казарма, где все должны быть по образу и подобию учителя. А что такое есть учитель? Это серое существо, вымещающее собственную ущербность на душах детей. Скажем, здесь нужно оговориться и указать на исключения, но я не хочу этого делать, потому что странным образом на ребёнке отражается прежде всего дурное. Ведь ребёнок изначально ДОВЕРЯЕТ учителю: в нём нет ещё сознания ценности собственной личности, своего, если хотите, детского мнения; он изначально хочет боготворить учителя. А чем отвечает учитель? Пятибалльной палочной методикой, после которой самая ангельская душа взбунтуется, а неокрепший ум будет постоянно комплексовать от «неполноценности» собственных детских желаний. Поэтому я с детства был в стихийной оппозиции ко всему школьному, но, как уже сказал, обладая талантами, мне легко было завоевать популярность на любом поприще школьной жизни. Но об этом я уже говорил. Отсюда и возникает эта двойственность: мои ровесники шли проложенной им дорогой, а я, хвалимый и подающий большие надежды, витал в честолюбивых облаках, пока не упал ниже всех и не разбился до крови...

2.....1990 г.

Сегодня попал случайно на политическую демонстрацию, где одна часть людей называла другую часть людей сволочью. Положим, эта часть людей, кричавшая лозунги, и золотая, но зачем столько невеликодушия? И ведь каждый из них в отдельности, может, действительно и золото, но как вместе соберутся, так уши затыкай: массовым сознанием называется. У меня приятель был, сердечный человек, но с чего-то решил, что ему непременно надо заниматься философией; а у нас как: где философия, там и политика. Ух, как он меня злил со всей этой дребеденью! Ведь я на чём стою во всей этой маете. Спрашиваю: «Есть у тебя идеал и как ты его себе представляешь?» Ну, с идеалами обычно как по писанному: великодушно. Ладно, что для этого надо сделать? И вот тут-то со средствами – как достичь цели, – всегда такое дерьмо из человека полезет, что, ей-богу, трясусь от злости и отчаяния. И ведь ничего не докажешь! Этот мой приятель на меня, бывало, смотрит снисходительно и сокрушается: святая простота ты, Андрюха! А ему хоть кол на голове теши, доказывая, что его антикоммунистические идеи по содержанию коммунистические, да только второго сорта. Ведь открой «Кодекс строителя коммунизма» – там «светлых мыслей красота», а что вышло?..

24.....1991 г.

Сегодня мне хочется поболтать про идеалы. Знаешь ли ты, дорогой читатель, что я верил в коммунизм? Знаешь ли ты, что верил в него, как иные немногие верят в Бога? Сегодня в этом приходится сознаваться как в чём-то постыдном, в чём-то абсолютно античеловечном. Ты скажешь, что я рецидив, что ещё десять лет назад никто из моего поколения не верил во всю эту хиромантию? А я тебе говорю, что ты тысячу раз неправ! Многое, конечно, зависит от воспитания, но я сейчас хочу говорить о себе, который не получил религиозного воспитания в семье, а получил ОБЩЕСОЮЗНОЕ воспитание, то есть воспитание коммунистическое. Поэтому хочу защитить от тебя, читатель, не коммунистические идеалы, а собственное сердце, что явлено было на свет для любви и гармонии. Да! Именно для любви и гармонии! Самые светлые и благородные помыслы, возникавшие в моей голове, лишь результат от природы мне данного великодушия. А великодушное сердце не может жить без возвышенного идеала! Да, я стыдился этого идеала, молчал о нём – потому что видел уродство окружающей действительности, но не социального общества как такового, а каждого человека в отдельности; его нравственную ущербность. И чем больше росло во мне разумение зла, тем я сильнее любил свой идеал, ибо отними у меня тогда КОММУНИЗМ, – я сокрушился бы духом навеки. Поэтому и сомнения все свои убивал насчёт возможности в будущем этого чуда: царствия Добра и Ума на Земле. Это теперь я вырос и постиг жизнь сверху донизу – и отказался от призрачного идеала, но не твоя в том заслуга, читатель, не твоё гнусное сердце осветило мне Истину, на то была воля Божья, если хочешь. Поэтому забудь своим низким сердцем всё, что собираешься мне сказать, так как знаю, что хочешь мне сказать, и ненавижу то, что можешь мне сказать. Пошёл прочь, пёс!..

3.....1991 г.

По-моему, я переборщил! Уж так ли я был великодушен, как описал себя в последний раз?! Если ты ещё не бросил возиться с моими записками, читатель, то ты и сам поймаешь меня на слове, если пробежишься и заглянешь немного назад. И всё же это ещё цветочки, а мне непременно хочется ягодок тебе показать. Скажем, я давно хотел написать что-нибудь о любви. Я вообще собирался писать только о любви, потому что здесь-то и раскрывается личность. И вот тут-то у меня двойственность: о чём писать? – о гнусной своей половине или же о лучшей, которой ты, читатель, не обладаешь? Но так как я обещал ягодок, то начну с гнусной. Итак, я в детстве не был акселератом и очень медленно рос, во всяком случае, мне так казалось. Я был злым и неврастеничным ребёнком. И хоть, положим, неврастения следствие нравственной дисгармонии – и всё же есть здесь пунктик низменный. Однажды учительница на очередное моё злое упрямство сказала, что я злой мальчик, поэтому никогда не вырасту и останусь маленьким. Это было в пятом классе. Надо сказать, что я уже в то время ощущал свою половую принадлежность довольно ярко. И самые тревожные мысли, возникшие в моей голове, коснулись вопроса моей половой полноценности. Меня настолько убедило заявление учительницы, что, кажется, с этого момента я и начал беспокоиться о физическом росте. А уже переходя в седьмой класс, в пионерском лагере мы с ребятами вместо послеобеденного сна предавались таким мужским забавам и грубостям, что мой дух втайне чрезвычайно сокрушался от низости этого мира. Я это пишу для того, чтобы выразить следующую мысль: та информация, которую я накапливал о внешнем мире и своём положении в нём, в результате оказалась настолько ложной и низменной, настолько не соответствовала моему будущему духовному опыту, что хоть эта информация и отразилась на моей жизни, однако, называя себя в настоящем пустым, бесталанным человеком, исхожу из знаний о себе как о полнодушном и талантливом влюблённом. Вот только силу эту я не сумел реализовать из-за ложных представлений. Поэтому и был у меня эпизод свидания с любимой девушкой на городской свалке, где я хотел надругаться над низменным человечеством, а вышло, что надругался над собственной любовью.

Здесь, кажется, всё ясно. Но теперь мне хочется поговорить о чистой возвышенной любви и поэтому, низкий читатель, можешь это место сразу пропустить и переходить к следующей записи, если будет моя следующая запись. Я же хочу остановиться в рассказе на далёком, но милом мне примере. Итак, в том же пионерском лагере, одновременно с грубыми мальчишескими забавами, с моей душой происходило обыкновенное: я очень сильно привязался к пионервожатой. Это была девушка восемнадцати лет, звали её Аллой Владимировной, вполне красивая, но не это сыграло решающую роль. Она была великодушна, и это отражалось во всём: в отношении к людям, в идеальном взгляде на жизнь, в чувстве собственного достоинства. Алла Владимировна была за светлое будущее человечества, а это так соотносилось с моими чаяниями! В общем, я нашёл свой идеал. И со всею силою этот идеал полюбил. О нет, во мне не возникало низкого желанья, хотя я и испытывал возле неё некоторое сладостное волнение, но мысль моя не заходила далеко, и я был счастлив находиться рядом. А началась моя влюблённость с того, что я стал постоянно противоречить в её присутствии окружающим: обращал на себя внимание. Потом меня чрезвычайно мучили мои соперники: её любимчики. И хоть я тоже считался её любимчиком, но главное заключалось в том, что я стоил её внимания, а они нет. В их сердцах было столько неискреннего, столько эгоистичного и мелкого, что, не в силах повлиять на её привязанность к ним, я стал тайком от неё подтягивать этих мальчиков до необходимого идеала, а так как это было сделать невозможно, то из отчаяния принимался их лупасить и заставлять делать великодушные поступки. Однако мои старания не прошли незамеченными, и вскоре Алла догадалась о моём чувстве, и была настолько умна, что ответила мне нежнейшей благосклонностью. Она брала меня с собой во все пункты лагерной жизни; мы ходили за пределы лагеря и, как настоящие влюблённые, сидели в кафе, ели мороженое и с наслаждением без устали болтали.

На этом я хотел бы закончить своё воспоминание, потому что чувствую приятную грусть и не хочу продолжать повествование о том, что было дальше, потому что дальше закончилась лагерная смена, мы расстались и больше не встретились. Однако эта любовь в моей жизни сыграла свою роль, и я впервые ощутил смысл, стройность, полнодушие в этом хаотичном, опустошённом, ничтожном мире.

16.....1991 г.

Сегодня перечитал дневник и вижу, что не хватает мне стройности: дело в метафизике что ли. Вроде как плохой музыкант: и в ноты попадаю, а музыки не получается. Это скорее от того, что я долго с этим дневником канючусь: ведь уже второй год пошёл! Я вообще мечтаю сесть и одним махом написать этакую повесть, да только всё не соберусь: работа, то да сё. Вот, кстати, и выезжаю на очередную тему: работа, совесть, долг и т.д. Я сразу хотел бы одним махом покончить: всё это белиберда, и если ты стоящий человек, то наплюёшь на все эти понятия. Потому что вся эта суета мышиная не стоит выеденного яйца. Вот, скажем, моя работа. Я уже сказал, что пишу фельетоны на вкус и цвет обывателей. Я уже сказал, что мой труд высоко оценивается окружающими. И тут надо сказать, что они настолько глупо-серьёзно относятся к моему игривому труду, что, скажем, плюю я на их заказы – не всегда же у меня хорошее настроение, – так для них это ЧП городского масштаба. И вот они начинают канючить и просить написать то-то и то-то, и я соглашаюсь. Они уже знают, что мне бесполезно угрожать: ну, там, по зарплате, мол, ударим, то да сё, потому что я и первый рад их угрозам: можно со скандалом уйти. И не потому что мне нравится скандал в своей эстетике, а просто моё самолюбие раздражается, и я испытываю сладчайшее удовольствие говорить окружающим гадости, как они полагают, а на самом деле сущую правду. Когда же меня просят, то я из малодушия легкомысленно соглашаюсь, а потом об этом сожалею, потому что хоть это всё даром мне и даётся: стишки, фельетоны, – однако быть в долгом сношении с редактором и прочей сволочью мне не под силу. Прежде я был самых высоких понятий о совести, долге и пр., и мне тяжело было усвоить пародийное к ним отношение остального человечества, а теперь я первый плюю на эти понятия, а это дерьмовое человечество начинает мне указывать на то, в чём я прекрасней его разбираюсь, но чем пренебрегаю в случае таковой для меня необходимости. Вот, простодушный читатель, каково моё мнение.

3.....1991 г.

( Глава, в которой автор забыл, что в начале записок представился москвичом. – Издатель)

Когда-то я, провинциальный подросток, учась в школе, верил всему тому, что учителя говорили о Москве. Впрочем, я верил и многому другому, где хоть сколько-то обещалось чистоты, святости, смысла. Именно в этом идеальном ключе учителя говорили о Москве, и образ Москвы под влиянием воспитания совпал с запросами моего юного сердца. Теперь-то я знаю, что учителя вольно или невольно создавали миф, которым многие сами и проникались, но мне, в назревающем конфликте с окружающим злом, это было оправданием бытия и обретением цельности. Поэтому Москва для меня была землёй обетованной, там жили красивые, гармоничные, великодушные люди. Там был идеальный город идеальных людей. Наивно? В высшей степени! Однако кто из вас назовёт мои мечты глупыми, инфантильными, того я назову низким и жестокосердным, не знающим или не знавшим полноты запросов к бытию...

19.....1991 г.

Вот Пушкин сказал:

Сердце в будущем живёт,

Настоящее уныло.

И он тысячу раз прав. И всё-таки на тысячу первый раз окажется, что сердце может жить и настоящим. Можно ещё Брюсова вспомнить:

Не живи настоящим,

Только грядущее область поэта.

Но Брюсов настолько плоский поэт, а я настолько НЕ ПОЭТ, что ко мне эта картонная пика не имеет отношения. Пусть им юноши зачитываются, очкарики разные, которые думают, что стихи высиживаются в государственных и частных библиотеках.

Я же хочу сегодня рассказать почти смешную историю о том, как я умирать собирался и что из этого вышло. Однажды у меня заболел живот: рези начались. Аппендицит, скажет догадливый читатель. Я ж в медицине ни бум-бум, поэтому настолько встревожился, что уж подумал, что у меня рак какой-нибудь. Я с трудом добрался до собственного телефона и вызвал “скорую”. “Скорая” приехала, и врач, обследовав мой живот, с озабоченным видом сказал, что это, может быть, аппендицит, но скорее всего что-то более серьёзное. Тут-то я окончательно и пал духом. Мне вдруг живо представилась собственная смерть, и я испытал животный страх, да такой силы, что позабыл о резях в животе.

Меня отвезли в больницу, где вплоть до операционной я пребывал в необыкновенной подавленности от сознания предстоящей гибели, так что наружная жизнь мною плохо оценивалась. Единственно, я хорошо запомнил момент, когда уже, лёжа на операционном столе и бессмысленно разглядывая лица хирургов, я заметил среди них женщину необыкновенной, как мне тогда показалось, красоты, и сознание того, что она будет прикасаться к моему телу, вызвало во мне лёгкую негу. Вот что может вызвать из подавленности иного юного умирающего!

Одним словом, мне сделали операцию. Через некоторое время я очнулся, узнал, что мне вырезали аппендицит, что всё хорошо, и необыкновенное состояние покоя и умиротворения разлилось по всем моим членам, заполнив ум и душу. Я с какой-то небывалой цепкой внимательностью разглядывал окружающие меня предметы, людей, находящихся в комнате, как побывавший на том свете человек, и всё-то мне становилось жалко, и всё-то здесь должно погибнуть. Однако эта мысль заключала в себе не страх, а светлое грустное чувство.

Целую неделю я жил этим состоянием, ко мне приходили друзья, они болтали, шутили, а я смотрел на них, и меня не покидало ощущение будто между нами существует невидимая преграда, и вот они не догадываются, что и они умрут, что всех надо жалеть, и мы друг другу должны помогать, и жить, как братья и сёстры, потому что мы все умрём; что вот это солнышко, эта скамейка, это деревце тоже умрут вместе с нами и т. д. и т. п…

12.....1991 г.

Полгода не писал дневника. Сегодня открыл, перечитал и вижу, каким всё-таки зелёным ещё человеком я его начал. То есть начал-то я его как раз разочаровавшимся в жизни неврастеником, который изрядно пострадал и вот честолюбиво возжелал причитающейся на его долю славы. Кое-что мне сейчас чрезвычайно смешно, особенно последние записи, где я уже как граф Толстой поучаю человечество. Теперь я не в претензии к человечеству как прежде, и не пытаюсь объясниться с ним, разрабатывая литературный стиль 19-го века. Впрочем, я, может, ошибаюсь, и не думай, читатель, что сравниваю себя из тщеславия со стилистикой 19-го века, а просто иронизирую: мне смешно было б кому-то подражать. Я уже давно забыл, зачем начал эти записки, да и была ли какая-то высшая цель? Вряд ли.

2.....1992 г.

Да, вот уже два года прошло с тех пор, как я вожусь с этим дневником. Каким я его начал? Со следами былой неврастении. Каким заканчиваю? Абсолютным циником и эгоистом. Пожалуй, больше не сяду писать. Хватит, хватит, хватит! Всё одно: что в лоб, что по лбу. Прощай, читатель. Привык я к тебе, жалко даже расставаться: родной ты мне стал человек. И всё же прощай. Андрей Ленский.

От издателя

Прошло два месяца с тех пор, как напечатан “Дневник пустого человека” и, к моему удивлению, этот дневник имеет положительный успех. До сих пор приходят письма с просьбой дать адрес, фамилию автора записок или поместить интервью с ним (обязательно с фотографией. Некоторые же дамы требуют фотографию автора в полный рост (?!).) Так вот, чтобы предупредить подобные просьбы я вынужден сказать правду, правду горькую: автора “Дневника” уже нет в живых. Да, он погиб, попав два месяца назад в психиатрическую больницу. Он, спустя месяц, покончил жизнь самоубийством. Об этом мне сообщил его товарищ Евгений Онегин, который по просьбе редакции сейчас пишет воспоминания о нём, и как только он закончит работу, мы с удовольствием напечатаем его труд и тем утолим любопытство читателей. Я же хотел кончить своё объявление воспоминанием о моей единственной встрече с Андреем Ленским, которая произошла три месяца назад, когда он принёс свою рукопись к нам в редакцию и затем пропал из поля нашего зрения.

Я разделяю точку зрения тех читателей, которые возмущены “Дневником”, ибо, по-моему, неприличен сам тон автора, не говоря уже об отдельных умозаключениях. Но так как о покойнике плохо не говорят, то я более не добавлю ни слова. Итак, в один заурядный день ко мне в кабинет вошёл молодой человек, с заранее красным от стыда лицом (что по нынешним временам почти редкость: обычно те, которые приносят рукописи, ведут себя так, будто приносят чужое: долго и обстоятельно торгуются, если редакцию удовлетворяет материал или же умаляют взглянуть попристальней на досуге, если автору отказано). Этот же молодой человек краснел, досадовал на собственное целомудрие, и, видимо, не считая меня за человека достойного, с раздражением, как к обидчику, обратился: “Вы бы не могли принять рукопись? НЕОБХОДИМО ЭТО НАПЕЧАТАТЬ”.

Признаться, только мэтр мог подобным образом начать разговор, и поэтому я ответил сухо: “Пожалуйста, садитесь”. (Я тридцать лет посвятил литературе, но никогда не позволял себе так начинать разговор с теми, от кого зависит судьба моего произведения!)

Он сел, отдал свою рукопись и уставился в мои глаза, причём лицо его стало бледнеть, и желваки заиграли на его скулах. Признаться, у меня задрожали руки от такого обращения: разве можно так начинать?!

– Если вы не хотите, чтобы я читал, то я и не буду.

Молодой человек резко отпрянул и убрал свой взгляд.

– Нет, читайте,– сказал он, дёрнув плечами.

Я уткнулся в рукопись с тем, чтобы прочитав пару страниц, отказать автору, но не тут-то было: меня увлекла эта вещица и я, внутренне возмущаясь во многих местах, негодуя даже, всё-таки дочитал её до конца. Затем я поднял глаза и отметил некоторую перемену в настроении автора. Видимо, он внимательно следил за мной во время чтения, а я (хотя и очень хотел временами) не поднимал на него глаз, что наверняка им было также замечено, поэтому он холодно и несколько высокомерно спросил:

– Ну как? (Правда, взгляда моего долго не выдержал: потупился.)

– Ну что ж, – начал я официально. – Это интересно. Может быть, это возможно напечатать.

Тут я почувствовал, что начинаю краснеть, изобличаемый совестью: мне показалось, что он ловит меня на фальшивой интонации и понимает, что я откровенно ему позавидовал. Однако мой посетитель сам неожиданно покраснел и, отпустив глаза, спросил:

– А когда напечатаете?

Одним словом, далее разговор протекал формально, я не подавал виду, что этот человек мне крайне интересен, чтоб не льстить его самолюбию, он же из гордости не подавал виду, что крайне заинтересован в моём словесном признании его труда. Мы условились встретиться через пару недель. Я дал ему свой рабочий телефон и на прощание пожал его холодную влажную руку. После чего он неловко развернулся в дверях и исчез. Одет он, кстати, был чисто, но безвкусно. На ногах были тряпичные зелёные туфли, которые никак не гармонировали со светло-серыми узкими штанами и голубой рубашкой.

Вот и всё, что я запомнил об этом человеке. Через две недели он не позвонил. Я же, так как решил издать его “Дневник”, сначала обеспокоился, но потом подумал, что автор найдётся, как только его труд появится в журнале. Я прошу прощения, что в своих воспоминаниях слегка увлёкся и дал таки не вполне лестную картинку поведения этого молодого человека, даже позволил себе трактовать его поведение, но что поделаешь – привычка литератора!

Февраль 1991 г.