Текст книги "Дневник пустого человека (СИ)"

Автор книги: Олег Филипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Олег Филипенко

ДНЕВНИК ПУСТОГО ЧЕЛОВЕКА

От издателя

Этот дневник или, лучше сказать, записки принёс мне сам автор. Кое-что пришлось сразу опустить из-за нецензурностей или по другим досадным оплошностям автора, а кое-что я счёл необходимым оставить, даже скрипя сердцем. И хоть автор пытается нас с вами задирать, читатель, однако это не более чем смешно, а поэтому неопасно. На мой же вопрос, как озаглавить это сочинение, автор, не задумываясь, ответил: «Дневник пустого человека».

12.....1989 г.

Я сразу заявляю, что пишу свой дневник не для себя, а для тебя, читатель. Зачем притворяться? К чему разыгрывать Печорина, который, кстати, был не дурак приврать? Я завишу от тебя, читатель. Если ты не оценишь моего труда по заслугам и даже более, то я тотчас скажу тебе, что ты глуп.

Между прочим, моя фамилия Ленский. Ну, правда, Ленский! Мне нисколько не льстит, что я однофамилец ТОГО Ленского. И если вы думаете, что это псевдоним, то глубоко ошибаетесь! Я, наоборот, ненавижу свою фамилию и много из-за неё претерпел. Я ведь действительно думал, что я ТОТ Ленский, потому как тоже любил, во мне тоже кипели страсти, и я тоже, признаюсь, пописывал. Например:

Я вас люблю, как любят апельсины.

Позвольте мне очистить вас от платья.

Я чувствую, как приливают силы

И тянет на интимное занятье.

Правда, неплохо? Даже хорошо. Ну вот.

А в школе, когда я учился в школе, то был очень знаменит среди товарищей и, главное, среди товарищниц... нет, среди товарищиц. Впрочем, неудачная шутка. Теперь уж действительно неудачная! Так вот. Меня превозносили, мне пророчили большое будущее, и я, наконец, сам поверил. Я был отличником, меня ставили в пример остальным и за что бы ни брался – мне всё удавалось.

Вы думаете, кто я теперь?

Не подумайте, что я теперь какой-нибудь «подпольщик» из Достоевского. Ничуть ни бывало! Я хоть и буду жаловаться на судьбу, как его герои делают, но умею, как бы это сказать, крутить хвосты людям что ли; а его «подпольщики» не умели. Я ведь уважаемый на работе человек, благополучен, сыт как немногие, хотя и работаю литератором. Ну, почти литератором! Я журналист. Журналист в газете «Х». Это одна такая московская газета.

Я сам москвич. И очень сожалею. Знаете, то, что я москвич, также послужило моему заблуждению насчёт своего блестящего, сказочного будущего. Ведь мы, москвичи, чрезвычайно самонадеянны... в смысле... да во многих смыслах! Мы думаем, что всё вертится вокруг нас. Мы невероятные снобы. У нас любой знает, что гениально, что нет... Пожалуй, что и кухарка знает. И выходит, что каждый второй – талант, каждый десятый – гений. Вот как!

Впрочем, это такие пустяки, и не думай, дорогой читатель, что мне интересно копаться во всём этом дерьме. Просто всё упирается в гораздо большее: в мечты, в смысл жизни...

Смысл жизни я потерял с тех пор, как понял, что я бездарность. Да, бездарность. И не боюсь этого сказать. Я это говорю смело, потому что презираю тебя, читатель. Это из-за тебя, из-за твоей глупости, твоего невежества, твоего, наконец, подобострастия, я возомнил о себе. Ты мне говорил: «Ах, новый Ходасевич! Ах, новый Даниил Хармс!..»

Да знаешь ли ты, читатель, что из-за тебя моя жизнь сложилась гораздо трагичнее, чем все сочинения... этих плюс десяти других вместе взятых?..

Стоп! Говорят, что когда что-то болит в душе, нужно это пролить на бумагу. Я против. Сколько грязи прольётся тогда! Писать надо иронично, как если бы это было не со мной. Тогда и ум, и блеск можно навести.

Кстати, я, может быть, и не бездарен. Может быть, я клевещу на себя. Мне часто казалось, что я клевещу на себя. Скажем, говорю что-то дурное о себе, выслушиваю затем собеседника, который, напротив, собой чрезвычайно доволен, и понимаю, как он безбожно глуп! И этот глупец соглашается со мной, не возражает, чмокает губами... а если и не чмокает, то всё равно СНИСХОДИТ со своим вниманием и... несёт чушь! В таких случаях у меня кровь, бывает, приливает к голове, начинается какой-то звон в ушах, трясутся губы, а однажды я с кулаками бросился на одного такого дурака.

Впрочем, всё это давно со мной не случалось, потому что давно не говорю с людьми серьёзно. Начинаю иной раз серьёзно, а потом вдруг и рассмеюсь, и всех обижу...

Да! Ты, возможно, скажешь, читатель, – а что ж, мол, ты с дураками общаешься?.. Да ведь и ты дурак, читатель! Вот ведь какая штука!

13.....1989 г.

Вообще-то я хотел писать свой дневник о любви.

14.....1989 г.

Зачем я завёл этот дурацкий дневник? Бес меня водит! Ну что я могу сказать нового?!

Сегодня давали на работе масло. Я положил его утром в общий холодильник. В обед пришёл, гляжу: масла нет. Спросил у сотрудниц, они не знают. Поднялось дурацкое волнение, все сочувствуют; глаза полны чуть ли не ужаса... К вечеру совершенно о нём забыл. Так нет, прибежала Зоя, потащила меня за рукав, кричит: «Нашли твоё масло, нашли!» Пришёл. Действительно нашли. Все меня поздравляют, просят быть повнимательней: оказывается, они дефицитные продукты в общем холодильнике не оставляют... Сколько, скажу вам, сердца! И из-за чего? Из-за масла! Положим, не из-за масла, а из-за меня. Хотели мне доставить приятное. Ну да мне-то ведь всё равно! Кстати, как они его нашли и где? Забыл спросить.

15.....1989 г.

До чего совестлив народ! Сегодня пришла Зоя, долго извинялась из-за масла. Говорила, что это случайно как-то у них перепуталось; чтоб я не подумал чего. Я иронично заметил, что хоть бы и украли – в том нет беды, репутация человечества не пострадала бы. Она крайне горячо начала возражать и, кажется, обиделась. Я очень удивился такой щепетильности. Тут только я понял, как много может занимать места это масло в сердце человеческом.

23.....1990 г.

Перечитал свой дневник. Начал с Печорина, а кончил маслом. Нет, надо рассуждать, надо показать тебе мой ум, читатель. Хочешь моё мнение о Печорине? Так вот, слушай. Печорин – это чистый романтизм. Он мечта, идеал, фантазия, да причём не человечества, а всего одного человека, да ещё молодого, хоть и гениального. Старо? Ты уже это знаешь? Да ничего-то ты не знаешь! Между прочим, он живее и реальнее чем ты, дорогой читатель! И всё же он – фантазия, мечта. Вот и выходит, что никто из нас не существует; нас нет; мы – ничто.

24.....1990 г.

Сегодня решился добавить к сказанному. Я сказал, что Печорин мечта, фантазия одного человека, а не человечества. Слава Богу! Сколько слёз и смеху было бы, если б все кинулись ему подражать...

1.....1990 г.

Сегодня перечитал начало своего дневника и подумал: до чего ж заносчиво я начал! Положим, я действительно презираю людей, но ведь чтоб как-нибудь это выразить в деле – меня не хватает. Вы скажете: ну и прекрасно, зачем выражать в деле? Да хочется иногда, вот и всё... А потом приглядишься, покумекаешь – да что? люди как люди; в лес от них не убежишь.

Я, кстати, не люблю одиночества. Мне часто делается страшно одному. Понимаете, сижу, этак в зеркало на себя гляжу, в зубах ковыряюсь, то да сё – ну и надоест. И вдруг чувствую, что какая-то тёмная холодная сила заливает мне грудь, голова слегка покружится, потом прояснится, и тут-то возникает это ужасное чувство потусторонности существования: наружная жизнь представляется как некое бессмысленное томление, где никто не разумеет своего положения, своего позора, если хотите. С чем бы эту наружность сравнить? Ну, скажем, с перезрелой девою, которая всё хочет, мучается, а из-за чего – не поймёт – не научили, в лесу выросла. Я сейчас смеюсь, а иной раз аж пот холодный прошибает от этаких ощущений. Впрочем, мой пример неточен и только уводит от истинного смысла переживания. Говорят, один человек, постигший истину, три дня кричал и рвал на себе волосы. Нежный ум был у этого человека! Верою избалованный! И всё ж этот пример близок к моему самочувствию, хотя и не могу ручаться вполне.

4.....1990 г.

Сейчас все говорят об экономике. Да, я согласен, что мы в дыре. Но посмотри вокруг, дорогой читатель! Сколько алчности, как все возмечтали разбогатеть! И повылазила-то всякая дрянь. Да разбогатеем мы, милые! Даже в этом не сомневайтесь. Разбогатеем. А что дальше? Вот вопрос. Я, собственно, для себя ничего не хочу, я в себе разочаровался, жизнь для меня копейка. Но детям-то нашим нужен идеал. А что вы предложите? Увидите, дети захотят опять коммунизма.

7.....1990 г.

Я никак не понимаю сквозной цели своего дневника. То есть я понимаю цель тщеславную: чем больше напишу, тем внушительней будет. Однако для цели творческой, помимо одного благородного желания показать себя в центре противоречий нашего времени, должно быть нечто более высшее и более талантливое. Я чувствую, что могу так писать до самой смерти, а в результате окажется, что я не более как заливисто свистнул в общественном месте в своё тщеславное удовольствие. И всё же таки я надеюсь, что всё это крайне здорово, что я написал, а если и скажу об отсутствии сквозного сюжета и прочих нецельностях, то лишь для того, чтобы упредить читательскую критику в свой адрес. Ведь ты, читатель, всё-таки не стоишь ни одного листочка из моего дневника. Да и вообще. Сказать тебе правду? На этом вонючем, но таком дорогом белом свете есть, пожалуй, два-три человека, чьё мнение может действительно сокрушить меня. На твоё же мнение я плевал и заранее упреждаю все твои пошлые выпады в свой благородный адрес. Однако ты думаешь, что я кончил? Нет, погоди! Я ещё хочу тебе кое-что сказать. Вот ты, читатель, всё ищешь в литературе каких-то небывалых откровений, тебе всё хочется иметь пророка в своём отечестве. И вот ты называешь пророками очередных пушкиных, чьи вонючие сочинения не переживут тебя, читатель. А я тебе говорю, что сейчас нет хороших писателей, кроме меня, конечно. Но так как я на этом своём дневнике и издохну, то считай, что я действительно не более как хулигански свистнул. Теперь послушайся моего совета и не ищи сейчас ничего из-под литературы. И хотя всё-таки надеюсь, что придёт какой-нибудь новый Пушкин, но пока его нет и поэтому слушай: у тебя под носом жил и умер Андрей Тарковский. Поверь, это дарование куда крупнее всех наших настоящих писателей вместе взятых! Слушай далее: жив пока ещё, слава Богу, Анатолий Васильев, театральный режиссёр. И, наконец, никак не может из-за внешних обстоятельств досоздать свою “Шинель” Юрий Норштейн. Вот тебе три кита русской культуры минимум последних двух десятилетий. И если ты, простодушный читатель, действительно так благороден в поисках истины и ищешь пророков в своём задрипанном отечестве, то направляю тебя по адресу. Теперь ты скажешь, с какой стати доверять мне? Ну тогда ты ни черта не понял из того, что я здесь бормочу, и тогда я отсылаю тебя к Ерофееву или подальше.

8.....1990 г.

Вчера я был несколько навеселе, читатель. Поэтому прости за игривость формы. Однако с содержанием я согласен, и раз я уже заговорил о Тарковском, то хочу тебе сказать, что в прежнее славное время на моё сердце этот гений произвёл неизгладимое впечатление. Когда-то я хотел бы чистить ему ботинки, бегать за сигаретами, если б он курил, унижаться до крайней степени и почитать всё это за величайшее удовольствие от сознания величия этого человека. Есть ещё два таких человека, которым я проделывал бы то же самое, но они ещё, слава богу, живы, поэтому не стану их называть, а то ещё попросят обещанное исполнить. А ведь я теперь-то это проделывать не стану. Не стану не потому, что чрезвычайно горд, а потому что мне ВСЁ РАВНО. Мне уже два года как ВСЁ РАВНО: моя душа мертва, и если я каким-то чудом и делаю эти записки, то с невероятным напряжением воли и воображения, – ведь воображение питает только живое чувство, а у меня, кроме желания не сгинуть бесследно в этом мире, нет иных желаний. Вот до чего докатился “начинающий художник”! Правда, у меня теперь есть одно маленькое преимущество: мой настоящий характер чрезвычайно привлекает женщин. Ежели на моём челе отражается исключительный эгоизм и сухость мысли, и более ничего не отражается, то они это принимают за некую чрезвычайную волю; если в моей душе осталось одно дерьмо, то ими это принимается за оригинальный и современный взгляд на вещи… В общем, вот такое короткое преимущество, и я им, конечно, пользуюсь в своё удовольствие, да в том-то и дело, что нет в этом для меня теперь особенного удовольствия, и кроме презрения и отвращения ничего не остаётся во мне для женщины, пойманной на изложенную приманку. Раньше хоть благодарность некоторую испытывал, а теперь и этого нет. Гадко, дорогой мой читатель. Впрочем, я сегодня опять немного выпил и не слежу за тем, что тут чирикаю…

11.....1990 г.

Не люблю Набокова. Все говорят: читай Набокова. Начинаю читать: ерунда какая-то! Все эти хитросплетения его ума меня крайне раздражают. Вот он, к примеру, ставит рядом два слова, определяющие предмет, ну, женщину, например, и я чувствую, насколько эти два слова разное в себе заключают. Ведь слово имеет объём, вес, то есть оно определяется содержанием, а у него слово имеет цвет, наружность, пестроту, то есть никак не соотносится по внутреннему смыслу. И выходят этакие бестолковые кружева. Я не удивился тому, что Набоков не понимал и не любил Достоевского, называя его сентиментальным и грубым художником, и крайне смешно заявляя об его до-фрейдистских комплексах, как будто Достоевский меньше Фрейда разумел в этом или как будто пришёл Фрейд и отменил комплексы Фёдора Михайловича. Набоков схватил самое низменное, но не увидел главного, потому что главное слишком бурно в корне и слишком высоко в кроне.

8..... 1990 г.

Сегодня 8-ое марта. Самое время написать что-нибудь о любви. Однажды я был безумно влюблён в одну актрису. То есть тогда она ещё не была актрисой, а была студенткой. Мы с ней познакомились вот как. Она училась у одного знаменитого режиссёра, и я для того, чтобы взять у него интервью, пошёл в институт, где он преподавал, и попал на спектакль. Вы знаете, бывают в жизни такие мгновения, которые не повторяются никогда. Впрочем, не повторяется ничего, но эти-то мгновения вы запоминаете на всю жизнь. Потому что они особенные. Так вот. В зале сидело очень много всякого сброду; я сидел ближе к сцене, смотрел спектакль, зевал. И вдруг появилась ОНА. Сказать, что она была необычайно красива, – значит, ничего не сказать. В её глазах было столько жизни, столько... как бы это выразить... столько бархатного блеска... Тьфу! Пошлое выражение! А ведь я хотел сказать как можно точнее. Нет, никогда не надо стараться! Надо всего касаться слегка. Так вот... Эх, сбился я с волны! В общем, мы встретились с нею глазами. Я не знаю, но мне показалось, что эту горячую волну, которая накатилась мне на сердце, почувствовала и она. Потому что девушка замешкалась, отвернулась, вновь повернулась, чтоб посмотреть на меня, и порозовела.

Теперь самое место сказать, что я тогда ещё боготворил женщин. Боготворил не столько из воспитания, сколько из сердечного целомудрия. Очень сожалею, что сейчас мне боготворить крайне трудно, да и невозможно, если сказать по совести. Тогда же я чрезвычайно оробел и не решился к ней подойти после спектакля, но узнал номер её телефона у её однокурсника под предлогом, кажется, интервью.

Итак, я трепетал и не знал, действительно ли с ней произошло то же, что и со мной. И тут родилась во мне одна идея. Я вечером позвонил своему другу, попросил его как можно скорее достать два фрака (ему это было сделать несложно, он работал костюмером в одном театре) и завтра быть у меня с утра.

Я задумал сразить её своей неординарностью, хотел, чтобы она поняла, с кем имеет дело! Поэтому решил устроить свидание на городской свалке, что недалеко от моего дома (она, кстати, жила где-то неподалёку, это мне стало понятно по первым трём цифрам её домашнего телефона). Представь себе, дорогой читатель, – груда мусора, вонь, мухи, гора металлолома и сверху этого стою я со своим другом; оба во фраках и белых перчатках! Эффект! Я отдаю цветы своему другу. Он спускается, преподносит их ей. Затем помогает девушке взобраться. Мы стоим с ней вдвоём. Под нами грязь, дерьмо. Мы сверху этого. Друг куда-нибудь исчезает. Мы остаёмся одни... Дальше я не додумал. А что было думать? Дальше была бы проза, потому что надо было бы спуститься. Ну и идти куда-нибудь.

Согласись, дорогой читатель, что ты бы никогда не додумался до этого. Ты говоришь, что это глупость? Да я и сам теперь вижу, что глупость. Так и она, видимо, решила, скажу, забегая вперёд.

На следующий день я ей позвонил, заикаясь, договорился о встрече. Вечером всё началось по намеченному плану. Когда она пришла, я уже стоял на горе мусора, мои ботинки были пропитаны насквозь каким-то дерьмом, друг в досаде сплёвывал в сторону и злился на меня. Да ещё стал накрапывать мелкий дождь, небо было грязного цвета... В общем, всё получилось ужасно прозаично. Красавица остановилась у подножия мусорной кучи, взгляд её выражал крайнее недоумение, а когда я отдал цветы другу, и он, хлюпая ногами по грязи, стал спускаться вниз и, нечаянно зачерпнув большую порцию вонючей жижи в ботинок, вдруг рефлекторно выругался, моя дама сердца, мой идеал рассмеялась как безумная, с какой-то дикой злостью и, метнув на меня взгляд, полный разочарования и презрения, резко развернулась и стремительно пошла прочь. Я бросился за ней, но остановить её не решился. Она ушла. На этом всё кончилось.

Теперь ты скажешь, читатель, – а что же ты так быстро отступился, если действительно её любил? В том-то и дело, любезный, во мне нет бычьего упрямства, я очень тонко организован, если хочешь. Я был сокрушён духом и чувствовал, что после такого фиаско мне более не оправиться, а, значит, и не возвратить её любви. Моё чувство к ней было как бы размозжено, придавлено таким исходом. Ведь я его совершенно не ожидал!

Потом я страдал, мучился и, наконец, дошёл до настоящего моего положения, в котором и делаю эти записки.

На этом хочу поставить точку и отнести свой трёхмесячный труд в какое-нибудь солидное издательство. Для нашей газетёнки это, пожалуй, жирный куш, да и не хочу, чтоб ОНИ это прочитали. Пускай на работе меня знают с внешней стороны...

15....1990 г.

Уже месяц как не могу спокойно работать. Сердце ноет, ум подавлен. Месяц назад отнёс свою рукопись в журнал «У». Я вошёл в редакцию этого журнала, который, кстати, печатает всякую дрянь, с уверенностью, что по прочтению моей рукописи её как минимум пообещают напечатать в ближайшем номере, а может быть даже и остановят настоящий выпуск с тем, чтобы включить в него мой дневник. И хотя сердце моё сильно колотилось, и я испытывал лёгкое головокружение, однако я был убеждён, что случится нечто похожее на то, что произошло с Белинским по прочтению рукописи Достоевского. Новый Гоголь явился!..

Но тут следует отвлечься и ответить читателю на недоумение относительно моих заверений в собственной бездарности, изложенных в злополучном дневнике. Я и сейчас утверждаю, что я бездарен, что я пустой человек, но, однако, скажите мне, милые вы мои, кто из вас-то талантлив? Ведь в искусстве что главное? Попасть в самого себя. Пусть ты пуст, но будь искренен. У нас же что ни начнёшь читать – всё ложь, всё без совести сделано, всё среда виновата. И потом – всё очень зыбко и относительно. Скажем, читаю я, например, журнал «Й» и думаю: боже, да ведь я гений в сравнении с этой чепухой! Открою, скажем, Сервантеса: боже, да ведь я ничто в сравнении с гением!

Но возвратимся к нашим баранам. Итак, я поднялся на второй этаж, нашёл кабинет редактора, вошёл. За столом сидел флегматичного вида человек лет сорока пяти, с серым лицом, кучерявыми с проседью волосами, который, узнав причину моего визита, с унылым видом предложил присаживаться. Далее он открыл мою рукопись... Фу! Пишу, а у самого лицо так и заливается краской. В общем, всё вышло скверно! Он мой дневник забраковал, сказал, что сейчас нет таких героев, что я списал с девятнадцатого века, а нахамил от себя. Я был в жутком умопомрачении. Я, автор этих записок, сидел перед ним, а он утверждал, что меня как будто и нет, что это списано! У меня тряслись губы, и я с необычайным волнением забрал свою рукопись и, не зная как ретироваться без ущерба собственному достоинству, сказал, что настанет время, когда их вонючий журнал будет дрожать от счастья и гордости, печатая мою самую бездарную строчку. Редактор с испугом и с впервые возникшим вниманием уставился на меня, желая что-то ответить, но я уже выбежал в коридор. Так кончился мой постыдный поход за славою. Кстати, задним числом меня поразило, а потом как-то и успокоило, что на редактора не произвела никакого впечатления моя рукопись, пусть даже и списанная. Ведь всё ж таки с золотого века списано!..

23....1990 г.

Я так понимаю, что пора обстоятельней тебе, читатель, со мной познакомиться. Ведь чёрт его знает, когда меня напечатают! То, что моя фамилия Ленский, я уже сказал. Лет мне – двадцать пять, поэтому так много и рассуждаю о Печорине, ведь я в его возрасте. Зовут меня... впрочем... а! зовут Андреем. (Далее автор называет точное место своего жительства, которое по известным соображениям мы опускаем. – Издатель). Почему я так неохотно назвал своё имя? Потому что меня ведь сразу узнают сослуживцы, друзья. Тогда зачем дал свой домашний адрес? А, в пику вам всем. Нате, открываюсь до конца! Впрочем, я эти строчки, может быть, выброшу потом. Даже, может быть, завтра. У меня такое часто случается. В юности, когда писал стихи, бывало, вечером «над вымыслом слезами обольюсь», а утром со стыдом и досадой разорву свои фантазии: уж слишком большой диссонанс между окружающей средой и ля-ля-ля, фа-фа-фа, стихами. Впрочем, я сознавал ещё их бесталанность. Пожалуй, это было главной причиной. Зато что касается иронии и остроумия, то я здесь первый и в школе был, да и сейчас на работе, где разные юморески пишу, за что меня и любят. Впрочем, я сегодня не в духе. Отложу до завтра.

24.....1990 г.

Вот вчера я сказал, что сознавал свою бесталанность, а начал записки с того, что меня среда испортила своим идиотским восхищением перед мошенничеством моего ума, перед ничтожными, плоскими, пошлыми шутками, перед циничными стихами. Что ж. Одно другому не противоречит. Умей я сказать о себе всерьёз, я б и не стал выкрутасы выделывать. Ведь до чего доходило! Скажем, такие стихи:

Вы холодны как холодильник,

А я горячий как утюг.

У вас такой чудесный рыльник,

А мой приводит вас в испуг.

В трамвае езжу без билета

Не потому, что денег нет, -

От вас, мерзавка, жду ответа

И забываю про билет.

У вас ресницы больше нормы.

Мне ваше мясо по душе.

Оно такой прекрасной формы...

Ах, хватит!.. КОНЧИЛ я уже...

Ведь это пошлятина! И я знал, что пошлятина. И не верил себе, когда их писал. А что мне сказали вы? Ах, какое остроумие! Ах, как чудно и современно! Как мило! И никто даже не поморщился, проглатывая эту дрянь. Никто. Ну, может, кто-то и поморщился, да наверняка устыдился, лучшей половины сердца устыдился. И ведь что главное. Я радовался этому как последний пижон. Потому что считал свою бесталанность временной, потому что я всё как-то чувствовал в себе какую-то зреющую силу, которая, как я полагал, со временем искупила бы ущербность настоящего. Поэтому и верил тому, что говорили мне окружающие и считал это авансом за будущее. И чтоб уверения не иссякли, я угождал их дурацким вкусам, трепался, когда следовало бы молчать. Ах, как жаль потраченных впустую лет! Я даже думаю, что лучше б меня били, лучше б хаяли и ругали, лучше б я терзался сомнениями и отрёкся вовремя от мира, не потакал бы ему своими способностями! Зачем я стыдился быть искренним? Зачем угождал вонючей толпе? Зачем шёл против совести?..

29.....1990 г.

Сегодня опять мерзкий день. То есть погода мерзкая. Вообще-то на мне погода не отражается особенным образом, я от неё не завишу, но сегодня как-то отразилась. Может быть старость уже...

17....1990 г.

(Размышления этого дня мной пропущены. – Издатель)

18....1990 г.

Вчера я поддал жару. Что-то меня всё больше тянет писать этот дневник, общаться, так сказать, с человечеством. Ведь в чём здесь выгода. Скажем, встречаюсь я с тобой, читатель, где-нибудь... ну, хотя бы даже в редакции. И я для тебя не более чем козявка – как бы я ни распинался и не доказывал своего превосходства... Вот, например, недавно. Пьём мы коньяк. И сидит среди нашей компании один артистик задрипанный. Меня не знает. И чувствую, заносит его; всё такие темы высокие выбирает и щеголяет эдак, а сам на меня косится и на Семёна. А Семён, надо сказать, подловат. Он, как я вскоре догадался, нарочно этого артиста притащил, чтоб мы с ним поспорили. Но для меня уж прошли те времена, когда я метал бисер перед свиньями, поэтому сижу, молчу. Но разве усидишь долго, когда разговор о романтизме идёт! Да такой, знаете ли, глупый, что так и зудит в сердце, так и хочется щелчков в нос надавать. Теперь ты, может быть, скажешь, читатель, – а с чего ты решил, что истина в твоей голове заключается? Сколько людей, столько и мнений и так далее и тому подобное. Знаю. Знаю. Знаю. Тысячу раз слышал! Да, сколько людей, столько и мнений, и всё ж таки я утверждаю, что истина находится именно в моей голове! «Как глупо!» – воскликнешь ты. А я тебе скажу, что ты сам глуп! Да, есть вещи, которых я не могу понять, но не твоими устами на то мне будет указано. Поэтому помолчи, читатель, и слушай, что было дальше.

А дальше актеришка сказал, что «Дон Кихот» Сервантеса – романтическая книжка. Тут меня и прорвало. Но я тёртый калач и поэтому начал осторожно и холодно, хотя внутренне уже ненавидел этого козла. Кстати, недурно и тебе услышать, читатель, моё мнение, и хоть знаю, что ни черта ты не поймёшь, и заранее за это тебя ненавижу, но слушай. Я тут же сказал, что если «Дон Кихот» романтизм, то и Иисус Христос – романтик и ничего более. Что романтизм от реализма отличается тем, что в одном случае – это то, чего НЕТ В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ, а в другом – это то, что ЕСТЬ В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ. С этим, пожалуй, и ты согласишься, читатель. И вот тут-то и начинается расхождение. Тут-то ты себе и не можешь уяснить, что Дон Кихот такое же реальное существо, как и я, делающий эти записки. Да, у него была счастливая случайность: повреждение ума, и он не мог соотноситься с дерьмовым человечеством и прерывать тем самым свободное парение своей мысли, подпираемой снизу мощным благородным здоровым духом. Вот этого-то тебе и не понять, читатель! Потому что твоё низкое сердце не способно вместить в себя эту истину, эту азбучную истину о Дон Кихоте. О, здесь и начинается ухищрение твоего подлого ума; здесь, разложив на части великое произведение, ты так и не касаешься его животворящей силы!

Вот это самое я и сказал тогда этому вшивому артисту, который только ухмыльнулся и с чувством собственного вонючего достоинства примолк. И тут мне стало стыдно и досадно. Мне стало стыдно и досадно за то, что я открыл ему заветные мысли, а он их явно не оценил. И как у меня бывает после таких разговоров, я начал с чрезвычайной злостью ругать всё и всяк.

Теперь ты понимаешь, читатель, почему выгоднее писать дневники? Да потому что к писанному совершенно иное отношение! Ведь я, к примеру, сделаю себе громкую славу на этих записках, и ты первый прибежишь на меня взглянуть с восхищением и будешь трепетать и говорить: «Так вот ты какой...»

24.....1990 г.

Вообще-то я ставил себя выше, пока не начал писать этот дневник. Теперь вижу, сколько дурного накопилось в моём сердце. Я, ей-богу, считал себя выше! А уж то, что я считал себя выше тебя, читатель, так это и подавно ясно. Может это похоже на мораль, но я хочу сказать одно: каких бы ты не был светлых убеждений, какими бы высокими помыслами не питал своё сердце, а всё ж таки в самый последний момент это самое сердце тебя и подведёт, свинью, что называется, подложит. Поэтому не помышляй ни о чём, кроме как о спасении своей души ещё на этом свете. Может быть, я смешно говорю, но я с этим выводом НЕЧАЯННО столкнулся, не по собственной охоте; я не имел религиозного воспитания.

2.....1990 г.

Однажды я был безумно влюблён – кажется, я уже так начинал писать о любви? – в одну журналисточку. Я был до того влюблён, – а у меня было две таких любви, – об одной я уже упоминал: встреча на свалке, – что чрезвычайно страдал, и решил обратиться непосредственно к Богу. Для этого я пошёл в церковь. Вообще, надо сказать, церковь как заведение меня чрезвычайно притягивает, но почти всегда, войдя в церковь, я разочаровываюсь эффектом, производимым на меня окружающей картиной. Вокруг себя видишь такой сброд, такие дебиловатые физиономии, что если и входишь с надеждой, то уходишь без неё. Впрочем, надо быть объективным – правда, читатель? – сказать, что и ты, благопристойный читатель, там бываешь, поэтому я мог лицезреть довольно сносные физиономии вокруг себя и так далее и тому подобное. Но, поверь, читатель, сносная благопристойность немногим отличается от дебиловатости и так как ты, читатель, у меня на ладони, и я, стоя в церкви, тебя вижу насквозь, то, презирая тебя, я только из духа противоречия не обращусь к Богу, потому что ты лукав как чёрт, читатель, и так же далёк от Бога, как Эрнст Неизвестный от Микеланджело. Впрочем, ты ещё дальше (если может быть ЕЩЁ ДАЛЬШЕ!). Но в тот момент, когда я был безумно влюблён, мне было абсолютно наплевать на тебя, читатель, и я вошёл в церковь с единственной просьбой... (Далее всё сильно зачёркнуто. – Издатель)

28.....1990 г.

Сегодня захожу перекусить в «Гриль». Продавщицы за прилавком нет. Зову. Никто не отвечает. В кафе заходит здоровый детина в весёлом расположении духа. Подходит к прилавку и начинает энергично стучать и звать продавщицу. Та появляется, и он, не соотносясь со мной, заказывает себе кофе. Я раздражаюсь, но как можно спокойней говорю, что я первым стоял. Он насмешливо смотрит на меня и говорит, что так можно до скончания века здесь стоять, что надо энергичней действовать. Я чувствую себя униженным и одновременно беззащитным перед этой здоровою силою, но, чрезвычайно уязвлённый, лихорадочно ищу ответ, не нахожу и в злобной досаде отворачиваюсь. Однако развязка неожиданная. Бугай принимает моё молчание за отсутствие агрессии во мне и, устыдившись, извиняется как провинившийся школьник. Вот что значит, не ответить на силу!..

12.....1990 г.

Сегодня перечитал дневник и вижу, что самые посредственные куски – это мои умствования. А ведь это самые сильные мысли, потому что я их выстрадал и потому что более всего на них рассчитывал в качестве аргумента в свою пользу. И ведь я уверен, что ты со мной согласишься, читатель; что действительно скажешь об их слабости и, возможно, даже банальности! Но здесь я хочу тебе заявить, что если бы ты хоть раз, хоть раз, читатель, понял сердцем своим самую банальную вековечную истину, то клянусь, я не стал бы утруждать себя повторениями! Потому что тебе постоянно надо напоминать, что вот – существуют такие законы. Ведь вспоминаешь ты о них как о чём-то инородном. А ведь истина перестаёт быть банальной, когда открывается в твоём сердце, и будет банальна всегда, когда содержится в виде инородной информации. Может быть, я заболтался, может быть, даже заврался, потому что давно сам чётко не различаю, где добро, где зло, но тогда прости меня, читатель! Прости, потому что я такой же, как ты. И может хуже. Даже наверняка хуже. Может быть, даже юродивый!..