Текст книги "Нечисть"
Автор книги: Олег Слободчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Возле моего дома начал собираться народ. Ведмениха, празднично принарядившись, пришла с миской творога и с банкой молока, чем вызвала особую признательность кота, хозяйски поглядывавшего на подарки. Лесник пришел с тарелкой, полной соленой рыбы. Домовой – с новой женой, старик – со своим стаканом. Хромой мужик с утра пилил дрова, был присыпан опилками и еще толком не отдышался. Он вошел в дом, постоял под иконой, опершись на костыль, качая безжизненной правой рукой, что-то промычал непослушным языком да и сел в уголок.
– Все? – вопросительно взглянула Ведмениха на старушку.
Та отмахнулась от ее вопроса, как от назойливого гнуса:
– Все!
– Тогда наливай! – скомандовал старик и поставил свой стакан на середину стола. – Мне сразу полный!
Я хотел разлить всем поровну, но не удержался, наполняя стаканы, и старику налил больше, чем другим. Как нежного, трепетного птенчика, он обхватил стакан пригоршней из узловатых пальцев и, желая быть в центре внимания, что-то нечленораздельно забормотал, заохал, стал засовывать в стакан пальцы и брызгать вокруг себя, увлекаясь и входя в раж, как актер на сцене. Едва он сбросил сапог, чтобы проделать то же самое ногами, – я кашлянул. От кашля зазвенела посуда.
– На болотах всегда так пьют! – сказал старик, оправдываясь.
– На болотах и будешь пить так... С сучком в дупле, – прохрипел я, сдерживая рвущуюся с языка брань. – А здесь по-людски надо.
Праздничное настроение у старика испортилось. Он без удовольствия заглянул в свой стакан и стал ждать команды, когда выпивать, тыча вилкой в соленый рыбий хвост. Лесник нахмурился. Ведмениха заерзала на стуле. Домовой недовольно поводил длинным носом, а Хромой безнадежно пытался что-то сказать.
– Помянем нашу Марфу, что ли? – вздохнула старушка и брезгливо коснулась стакана губами, тут же запив его запахи квасом.
Старик вылил в себя водку, закрыл глаза, наблюдая, как катится она по пищеводу. Лесник хмуро высосал налитое и, подобрев, стал закусывать. Молодая чета, опрокинув стаканы, молча отставила их. Жена сорвалась с места, бряцая спичками, выскочила на крыльцо и жадно задымила. Молчание становилось неловким и тягостным.
Ведмениха, обращаясь к Леснику, попыталась завести культурный разговор. Он понимающе покивал ей и тайком вытащил из кармана причудливый сучок, похожий на детородный орган, отшлифованный и усовершенствованный до удивительного сходства. Ведмениха покраснела, но, боясь прослыть рутинисткой, восхищенно всплескивала руками. Ездившие в город рассказывали, что там все стены обклеены голыми бабами и мужиками, а на работу и в общественный транспорт пускают только в презервативах.
У старика клокотало в горле. Душа его просила веселья, а жесткие правила трапезы вызывали громкое урчание в животе. Он ерзал на скамейке и таращил глаза в облупившийся потолок. Вошла жена Домового, обдав всех табачным смрадом, села и покосилась на пустой стакан. Домовой еще угрюмей нахмурился.
Я посмотрел на старушку, сидевшую напротив меня. Голова ее подрагивала, кожа на шее висела складками, руки были грубы. Как ни ведьмачь, а возраст не скроешь. Если бы она шалила у моря, я не мог бы не почувствовать всего этого, тиская конопатую девку.
Молодая бабенка, жена Домового, еще пару раз сбегала покурить на крыльцо. Это ей надоело, а курить за столом я не позволял. Домовому наше застолье тоже было явно не по душе.
– Ты вот что, – сказал он мне, вставая. – Займи бутылку – мы со стариком сами Марфу помянем. Гулять так гулять, – добавил, пожимая плечами.
Я взглянул на старушку, та не знала, как поступить. Я протянул ему через стол нераспечатанную бутылку. Смердящая табаком бабенка вскочила, ухмыльнулась, показав черные корешки зубов. Лицо старика просияло, он сорвался с лавки, на ходу засовывая в карман свой стакан и пряник. Они хлопнули дверью и прошли под окнами в обнимку, радостно горланя:
А мы жить будем, а мы гулять будем,
Ну а смерть придет – умирать будем!
Хромой посидел с грозным видом, не притрагиваясь к водке, попил кваску, поковырял ложкой в закуси, поднялся, багровея лицом, и что-то пытался сказать. Невысказанные его слова стояли у него поперек горла. Помучившись со своим непослушным языком, он вздохнул, поднялся и выпалил без запинки:
– Так-то вот!
В голосах увлеченно беседующих о современной культуре появились сдержанные, но спорные нотки. Мы со старушкой взглянули друг на друга. Я с ходу выпил три стакана квасу, икнул и запил киселем.
– Как Марфа-то померла, – задумчиво сказала мне через стол старушка, сын-то, отец твой, вроде как засовестился: могилу выкопал, крест вытесал. Этого, – кивнула на стакан с водкой, – ни-ни! Пойду я однако! – поднялась она. – Царствие небесное моей подружке. Ее хоть сын похоронил. Мне и надеяться не на кого. Разве что ты не бросишь, – всхлипнула с намеком. – Тут недавно один запойный удавился – рядом со стариком жил. Так мужики, из петли его не вынув, поминали до упаду. Я картошку продала, туристов наняла, едва закопала, бедного. А то уж попахивать стал в петле.
Ведмениха с Лесником начали потихоньку скандалить, выясняя, кто, кому и что когда-то и как сказал и как был понят.
Лесник, уверенной рукой налив в стакан, выпил, утер губы рукавом, пристально и с насмешкой взглянул на Ведмениху. Она, злобно глянув по сторонам, налилась краской:
– Чтобы я с тобой еще раз за один стол села... Портянки у тебя два месяца не стираны...
Теперь краской налился Лесник, испепеляюще глянул на собеседницу. Ведмениха вскочила, торжествуя, и метнулась к двери. Лесник грозно поднялся и молча вышел следом.
Я сгреб со стола рыбу и отдал коту, неторопливо и чинно пировавшему за печкой.
– Пойду! – снова сказала старушка. – Помогла бы со стола убрать, да тут и убирать-то нечего.
"Без надобности!" – проурчал кот, косясь на почти нетронутую тарелку со сметаной.
Я не стал ничего убирать, оставив бабкиному коту все, что было на столе. Не стал я брать и ружья; как был, в броднях да в рубахе, зашел за куст черемухи, по тропе углубился в лес. И сразу стало легче: унялась дрожь в груди, невысказанная обида как-то сама собой прошла. Я без труда отыскал то самое место, где к ручью подходила торная тропа, спустился к воде, плеснул в лицо из ручья и почти почувствовал, что произойдет дальше.
Под карнизом скалы, прикрывавшей вход в сухую неглубокую пещеру, стоял человек в лохмотьях. Он сгибался до земли и выпрямлялся, иногда опускаясь на четвереньки. Бессмысленные эти движения сопровождались вдохновенным шепотом и бормотанием. Я посмотрел в ту сторону, куда был направлен его взор, – там стоял крест, такой же, как и на могиле моей бабушки.
Под моей ногой хрустнул сучок. Человек оглянулся без страха, глаза его блеснули синевой морской волны. Я узнал и не узнал своего папашу.
– А, это ты, – сказал он, будто расстались мы полчаса назад.
Он был худ. Волосы отросли до плеч, и тощая борода косо свисала с просветленного лица. Странно и непривычно поблескивали почти незнакомые глаза. Сколько помню отца, они у него всегда были налиты кровью, опухшие. Да и сам он стал другим: умиротворенным, спокойным тем внутренним равновесием, какого не увидишь в лицах жителей дороги и заезжих горожан.
– Мать прислала? – спросил он с легким укором.
Я мотнул головой:
– Нет! Сам!
Он присел, указывая мне на ближайший пенек.
– А меня тут нечисть обольщает: то бабьей лаской по нашей мужицкой слабости, то питьем. Бывает, и бьют маленько... Грешным делом подумал: мать тебя отправила, чтобы душу старым грехом побольней зацепить... Ты уж не обижайся, что так встречаю: угощать нечем, да и дел много.
– Давай помогу! – с готовностью подскочил я.
– Мне никто не поможет, кроме самого себя. Но все равно спасибо! – он почти выговорил "сынок", проглотив полслова и нечленораздельно прошипев оставшееся. Но меня и это тронуло.
– С болот ушел, – стал рассказывать я, – поселился в деревне. Думал, среди людей жить стану и сам человеком буду. А там та же нечисть, только поглупей и калибром меньше.
– Да дурные они, – вздохнул отец, – никак не поймут, что нет жизни без смысла, без прошлого и будущего. Нечисти развелось много, в моду она вошла, подстрекает глупых ко греху. А совесть-то у людей еще есть, много ее намолено предками, вот и мечутся: по-людски не хотят и по-скотски не могут.
– Мне-то как быть? – простонал я. – На болоте чужак и в деревне... Тех и других так ненавижу, что под корень бы вывел. Разве что как ты – уйти и жить одному?
Отец смущенно опустил глаза:
– Один, без смысла, долго не проживешь, все равно в болотах увязнешь! А смысл-то прост: ради людей надо жить, хоть порой кажется, что поганей их, особенно своих, близких, нет тварей на земле... Я не от людей ушел – от соблазнов. Разобраться надо – ведь все вражины перевернули и запачкали. В старых верных книгах – и то путаюсь... Вот укреплю дух, отыщу нашу, человечью истину и вернусь. Даже если один в деревне стану жить по правде и то людям польза, нечисти вред.
– Тебе-то что, – вздохнул я с завистью. – В тебе хоть дух поганый, зато кровь человечья. Мне-то как быть со своей рожей?
– Мой грех! – вздохнул отец. – Тебе потрудней, однако, жить по правде. Но если все выдержишь – твоя заслуга будет больше: я только очищусь, даст Бог, а ты можешь сам себя сделать.
– Сколько мне терпеть-то? – вскинул я глаза.
– А всю жизнь! – пожал плечами отец. – После еще и помереть надо по-людски. Да так, чтобы люди восхитились и в пример взяли.
Я замотал головой, не соглашаясь на такую суровую долю – и ради кого? Я стал вспоминать деревенских соседей и скривил рот.
– Поживи один, – сказал отец, пожимая плечами. – В лесу, вдали от святого моря. Сперва одному легче. Где святость – там и спрос жестче, повздыхал он, поглядывая на крест и думая о своем.
– Можно с тобой пожить? – спросил я.
Отец поморщился, усмехнулся, качнул длинноволосой головой.
– Полдня хода отсюда – мое зимовье. Занимай его. Изба теплая – не то что пещера. Захочешь что спросить, сто раз подумаешь, прежде чем прийти. В самый раз соседство, чтобы друг друга попусту не беспокоить.
Я встал. Он тоже поднялся на ноги:
– Отдохнешь, накопишь сил, терпения и веры – опять вернешься в деревню. А вдруг вернемся оба – это будет большая сила: люди-то, они все врозь. Это нечисть держится скопом, из страха перед ними. Бывай здоров и терпелив. Не гневись на меня... Не могу я сейчас жить по-другому. – он перекрестил меня, поглядывая лучистыми глазами.
Зачесался лоб всего лишь так, будто овод укусил. Я смахнул зуд, шагнул к ручью и обернулся:
– Отчего мне креститься не велят? Будто дрыном по башке бьют?
– Испытывают, наверное... Сомневаются. Это хорошо. Муха гадит на образ, и ей никакого наказания. Что с нее взять?
Я потер лоб, покачал головой и пошел вниз по склону к деревне.
Я еще не вышел из леса, но услышал, что идет по морю волна с юга и злобно бьет в берег, будто по щекам хлещет: "Вот тебе! Вот тебе!"
В самой деревне слышны были крики и вопли. Домовой опять разводился с женой. В ярости он перебил гусей, удавил свою кошку и грозил застрелить саму бабенку. Она бегала по рельсам, прикладывая к губам то одну, то другую руку и выпуская клубы дыма. Между ее пальцев были зажаты по две сигареты. Бабенка так смолила из четырех стволов, что дым над рельсами поднимался как от поезда. При этом она успевала топать ногами и прерывисто визжать, крича, что дохлый гусь вдвое дешевле живого, и требовала поросенка за нанесенный ущерб.
Домовой выскочил из свинарника с истошно визжащим поросенком, которого он волок за задние ноги. Подбежал к жене, размахнулся подсвинком как мешком. И та в обнимку с ним, истошно визжащим, полетела под откос, изрыгая из себя дым и брань. Тут Домовой увидел меня, выходящего из леса, побежал навстречу, глядя дружески и приветливо.
– Водка осталась? Не могу терпеть, надо выпить!
Я стряхнул мокрую траву с бродней, вошел в дом, не прибранный после застолья.
Кот, почистив посуду, отдыхал на койке. Водка так и осталась стоять на столе, разлитая по стаканам. Домовой слил ее в кружку. Выпил, задумался, подобрел.
– Чуть дом не спалила, дура! – сказал без зла. – Бросила на матрац горящую сигарету. Просыпаюсь – горим! А она дымом дышит и храпит, не чихнет даже... Где бы непьющую и некурящую найти? – вскинул посмирневшие глаза. – С другой стороны – баба работящая и с гусями.
Он помолчал, поглядывая через окно на рельсы, где сидела его изгнанная жена. Рядом с ней шевелился мешок с подсвинком.
– А может, помириться? – спросил. – Гуся-то не твой кот загрыз, а лесниковский пес. Бабкина внучка видела. А лесник меня обманул: ложного не говорил, но намекал на твоего кота.
Виниться за учиненную мне и моему коту обиду Домовой не собирался. Здесь, как и на болоте, это было не принято. Он своим видом показывал, что уже не сердится на меня, об остальном, по его соображению, я должен был догадаться сам.
– Лесник с Ведменихой написали донос, что ты – бомж, живешь без документов и в чужом доме: пьешь, дерешься, торгуешь водкой, грозишь туристам противоестественным насилием – через ноздри и уши... Старику налили полстакана – он донос подписал. Меня уговаривали, но я никаких бумаг не подписываю... И гуся не твой кот задрал... Теперь Лесник с меня долги получит: на-кась выкуси, – ткнул он дулей в сторону лесниковского дома.
Он посидел еще, поглядывая в окно, встал и, смущенно улыбаясь, пошел мириться с женой.
Дул устойчивый ветер с юга. В воздухе носилась гарь далекого города. Вся деревня была зла и скандальна... Но больше всех был зол я, и каждый удар волны о берег распалял эту мою злобу. Глядя вокруг помутневшими глазами, скрежеща зубами, я прохрипел:
– Вы у меня узнаете, чем болота воняют! Я вас выведу на чистую воду!
Опечалив кота, я выволок стол с объедками на улицу и стал прибирать в доме. Я вычистил его так, как не чистил свое жилье никогда прежде. Сложил остатки продуктов в горбовик и спрятал его вместе с ружьем и удочкой. Повесил на дверь огромный ржавый замок, чтобы все видели: в доме есть хозяин. Потом пошел в лес и свалил сухой, звенящий как железо кедр, выволок его на середину деревни и стал вытесывать брус.
Ведмениха издали бросала на меня любопытные и хмурые взгляды. Лесник, опасливо косясь, ходил за домами, высовываясь из-под заборов и крапивных кустов. Во дворе Домового уже звенела пила. Его бабенка, шмаля табаком, кормила кур, созывая их сжатыми из-за сигарет губами: "Пыпа-пыпа-пыпа!"
Загрохотал мой топор, отзываясь эхом от дальних скал, так что все другие звуки в деревне стихли. Стихла и пила Домового. Вместе с женой он вышел и сел на лавочку, наблюдая за моей работой. Старушка неподалеку пасла курочек, украдкой посматривая, что выйдет из всего затеянного мной. Выполз и дед. Он был в обычном недопитии. От желания добавить он скрежетал зубами, до белизны в суставах сжимая кулаки. Хромой мужик, перестав петь, остановился на линии, оперся на костыль и из-под руки наблюдал за собравшимися. На стук моего топора приползли даже туристы с берега. Все поглядывали и посмеивались, ожидая смешной развязки.
Мне были глубоко безразличны их насмешки. Я знал, что делаю. Я не знал только, смогу ли довести все до конца. Может быть, кто-то уже начинал догадываться о моей затее, но сомневался и помалкивал.
Едва я начал соединять крестовину, стало пощипывать руки и сводить пальцы. Пересиливая ломоту, выворачивающую суставы, я свел воедино концы кедровых брусьев, и меня затрясло. Но я готов был сгореть живьем, чтобы насолить всем собравшимся на всю их оставшуюся жизнь.
И вот, отшвырнув топор, я поднял над головой самый древний из всех крестов и самый ненавидимый нечистью. Волосы мои стояли дыбом, в воздухе носился запах паленого. Нос тлел и обугливался, а рук я уже не чувствовал.
И тут я увидел, как затряслась Ведмениха. Лесник выпучил глаза, выворотил челюсть и завыл. Старик хлопал себя по ляжкам, указывал на него пальцем, крича во все горло:
– Лесника-то кондрашка хватила, а прикидывался мало пьющим!
Ведмениху затрясло так, что груди гулко зашлепали по животу.
– Фашист! – завизжала она.
– Человек! – прохрипел я, чувствуя, что еще минута – и сгорю дотла.
Клацая челюстью, лесник прокричал, катаясь по земле:
– Нет уже людей в чистом виде, одна помесь!
– А я кто? – запустив в него недопитой бутылкой, выскочила из дома старушки конопатая девка, в которой я узнал ночную пловчиху.
И тогда я поставил крест на землю, прямо в центре деревни.
– А ведь мы тоже люди! – удивленно озирались туристы и терли опухшие от пьянства глаза. – Но нынче не в моде об этом говорить и помнить.
На подгибающихся ногах я пошел к лесу. Пловчиха, выгребая из карманов окурки, шла за мной. Светлая старушка вздыхала мне вслед:
– Ох и взвалил же ты на себя крест! По силам ли?
– Это еще не все! – неожиданно для самого себя прокричал я, обернувшись к ним и грозя, хотя уже понимал, что нет нечисти в деревне, а всего лишь такие же, как я, ублюдки да замороченные людишки.
Я скосил глаза на нос, от него осталась одна головешка. Кому какое дело, есть у меня нос или нет! Что мне до того, что подумает об этом здешний сброд! С юга дул ветер, и яростная волна била в берег, распаляя страсти. Я знал наверняка, что ветер переменится. Рано или поздно опять задует с севера. И тогда я все равно вернусь. Я вернусь, потому что больше мне возвращаться некуда. А может быть, я вернусь не один, и будет нас полдеревни – людей, и жить мы будем по-людски, и умирать по-человечески.
– Как тебя зовут? – обернулся я к конопатой девке, старушкиной внучке, заспанной, ленивой, прокуренной, но все же не такой поганой, как я сам, и тут же испугался ее встречного вопроса: ведь у меня еще не было имени.
