Текст книги "Великий тес"

Автор книги: Олег Слободчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Не смущало казаков, что нет вестей от атамана Галкина. Роптали они и требовали продолжить путь вверх по реке всем оставшимся отрядом.

– Пробовал я провести через порог этот самый коч, – кричал подьячий, пытаясь вразумить толпу. – Не смог! Здесь зимовать надо. А вверх по реке идти налегке, как Бекетов.

Пуще прежнего накалились страсти на другой день, когда Перфильев объявил, что идет на помощь Бекетову с отрядом в два десятка казаков. Он назвал тех, кого брал с собой. Завыли от обид братья Савины. Дунайка Васильев смиренно качал головой. Губы его кривились: вот, дескать, опять обманули. Иван Похабов, не услышав себя среди названных, был потрясен.

Весь путь от Енисейского острога он молча и терпеливо тянул свою лямку, вспоминая наказы друзей-иноков Ермогена с Герасимом о терпении и скромности ветхозаветных святых. Но тут его терпение лопнуло. Он взглянул на Максимку так, что тот смутился и пробормотал:

– Голова не велел брать тебя и Савиных.

Пока Якунька Сорокин гнусаво бранился с толпой обиженных, Иван с братьями Савиными ворвался в зимовье. Задыхаясь от гнева, налетел на Хрипунова.

– Я тебе кто? Казак или сын боярский? – закричал, напирая грудью на бывшего воеводу.

Из-за спины Хрипунова тихонько вышла Анастасия. Невысокая, худенькая, взглянула на Ивана большими печальными глазами, и он проглотил другие вертевшиеся на языке злые слова. Голова же смотрел на него ласково и виновато.

– Не серчай, кум! – указал на лавку. С первых слов напоминал, что крестил его сына. – Сядь! Поговорим! Ну на кого, кроме вас, мне положиться? – кивнул на Савиных, топтавшихся за спиной Ивана с обиженными лицами. – Оглянись! При мне одни калеки и смутьяны. А как объявится Сойга или Иркинейка. Я-то свое пожил, дело наше общее, хлебный припас, да ее вот – указал глазами на дочь, – защитить некому.

Анастасия в другой раз подняла на Ивана синие страдальческие глаза. Взглянула ласково, просительно. Похабов рыкнул, заскрипел зубами, натянул до ушей шапку и выскочил из зимовья. Следом молча вышли смущенные и сердитые Савины, Вихорка с Терентием.

Перфильев, окруженный набранными им людьми, громко напоминал обойденным, что енисейцы сами выбрали его атаманом, своей доброй волей. И сложил он атаманство добровольно, пока в полку был другой атаман – Галкин.

– Ночей не спал ради вас, крикунов и смутьянов! – кричал, оправдываясь. – Повелением отца нашего, Якова Игнатьевича, писал воеводе челобитные с просьбой наградить вас всех за терпение!

Иван с рассерженным лицом послушал товарища и стал отходить душой. Вспомнил свою правду, зазубренную в застенках Троицкого монастыря, после кремлевского бунта и разбора. Вспомнил наставления молодых тогда иноков Ермогена с Герасимом о том, как ловко переводит бес справедливое возмущение в предательство. Он взглянул еще раз на Савиных и передвинулся из возмущенной толпы к Максимке. Тот все понял по его лицу. Кивнул на него:

– Не вам чета Ивашка Похабов. Товарищ мой от самого Сургутского. А вот не беру. Потому что он здесь нужен. И вместо себя вам его оставляю. Кто еще убережет зимовье и хлебный припас? Кто защитит аплинских и шаманских тунгусов?

Страсти стали утихать. Крикуны выдыхались, отбрехивались, смиряясь.

– Бекетов сливки снял! – завистливо выкрикнул Якунька Сорокин. – Перфильев молоко допьет. Нам пустую кринку вылизывать.

– На всех хватит и сливок, и молока, – оправдывался Максим. – А если без хлеба в зиму останемся, и стрельцам, и мне, и вам будет плохо. На вас вся надежда!

Казаки с Перфильевым да Михейкой Стадухиным уходили под Шаманский порог двумя стругами при двух медных пушках.

– Не дадим красноярам братов! – обещали провожавшим и весело грозились. – Наши они!.. Ваську-атамана поймаем и выпорем!

– Вздуйте его за все! – подначивали отплывающих бывшие бунтари, которые за обиды краснояров ломали Енисейские ворота, а после винились перед Хрипуновым: – Нас предал, нашего воеводу бесчестил!

Скрылись струги за скалами порога. Оставшиеся на острове стали неохотно укреплять зимовье, готовить рыбный припас. Прошло полторы недели. Гуще поплыл по реке желтый лист. Холодными утренниками над стылой водой курился туман. После полудня при ясной погоде караульные приметили в верховьях реки два знакомых струга.

Как-то чудно плыли они к острову. На одном судне, на веслах, виднелось четыре шапки, на другом – пять. Караульные крикнули казаков. Те побежали к Хрипунову. Встречать отряд Перфильева вышли все, даже ясыри и бритый рудознатец в коротком заморском кафтане. Стояли молча, глядели на приближающиеся суда, боясь огласить догадки. А как подхватили струги руками за борта, увидели лежавших на днище израненных казаков. Среди них был и атаман Перфильев.

Анастасия со слезами, которые старалась скрыть, бросилась к нему. Тонкими белыми пальцами стала перебирать ссохшиеся повязки на теле. Приметил Иван Похабов и то, как товарищ взглянул на девушку. Понял вдруг, не случайно тот так долго ходил в женихах. Не по Меченке тосковал. Давно высмотрел невесту и терпеливо ждал, когда созреет.

Из другого струга вынесли тело Поспелки Никитина. Радовался стрелец, что казачий голова не оставил его при себе. А уплывал за своей погибелью.

– Опять Васька? – взревел Хрипунов, вращая глазами.

Максим, превозмогая боль, прошептал одними губами:

– Иркинейка!

Раненых вынесли на берег. Кого усадили, кого положили. У Максима были пробиты навылет обе руки. Третья стрела угодила в бедро. Михейка Стадухин выхаживал туда-сюда, прихрамывая и сгибаясь всем телом, как цапля. Он мог лежать на брюхе, мог стоять. Сидеть не мог, оттого и не греб. Якунька Сорокин не удержался, съязвил, мстя за прежние насмешки:

– Выпороли тунгусы? Или чё ли?

Михейка бросил тоскливый и презрительный взгляд на его шрамленую рожу. Не ответил.

Со множеством ран вернулись и другие. У Агапия Скурихина были прострелены обе ноги. Он посмеивался сам над собой, кривя рот, удивлялся случившемуся несчастью:

– Вот ведь.

Филипп Михалев принял стрелу в бок, между ребер. Всего же было переранено одиннадцать человек. Илейка Перфильев, без единой царапины, на вопросы обступивших его людей отмахивался, бормотал невпопад, что пушки и ружья привез в целости.

– Луки у них! – тоскливо отвечал раненый атаман. – Дальше наших пищалей стреляют, брони пробивают. Да и по меткости огненному бою не с ними тягаться: от нас только грохот и дым.

Раненые постанывали, оправдывая свое поражение. Невредимые смущенно поглядывали на недавно завидовавших им товарищей. Васька Черемнинов, уцелевший, как и Илейка Перфильев, гонял желваки по скулам в редкой бороде, заумно бормотал:

– Победы и поражения дает Господь!

Опустил голову, сник минуту назад гневавшийся Хрипунов. Стал утешать атамана.

– Знать, погрешили мы против Бога!

– По грехам Он разум у меня отнял! – кручинился атаман. – За Шаманским порогом бывшие наши ясачные князцы Иркиней, Боткей, Лукашка Тасеев подошли со своими людьми, человек до двухсот. Обещали ясак дать, приманили к себе. Хотел я аманатов у них взять для верности. А они, забыв государеву милость и правду, на чем клялись, стали стрелять из луков.

Прибывшие начали расходиться по балаганам. Кто мог, пошел сам. Других несли или помогали им идти. Максима Перфильева Анастасия велела занести в сенцы зимовья.

До самого вечера никто не работал: мылись в бане, ели, отдыхали, копали могилу Поспелке, долбили колоду для покойного стрельца.

Василий Черемнинов где-то добыл чарку наравне с ранеными товарищами и щурился от неутолимого желания выпить другую. Но и одна чарка развязала язык.

– Что с того, что у нас две пушки? – ругался, будто его в чем-то обвиняли. – Из них с полусотни шагов в коня не попасть. А тунгус из своего клееного трехслойного лука за сто шагов в гуся не промахнется.

Утром Хрипунов собрал для совета всех бывших на острове казаков, стрельцов и охочих людей. На этот раз никто не кричал, не ярился. После молитв казачий голова сел напротив собравшихся, погладил рукой резной ларец и объявил со строгостью в лице:

– Здесь наказная грамота Сибирского приказа. Ругают нас, что сидим в остроге, ради своей прибыли торгуем с сибирскими народами. И велено нам искать серебряные руды, подводить под государеву руку братские и другие народы, которые ждут нашего закона и порядка, а изменников казнить милостиво, приводить к новой присяге. Про то, чтобы воевать с красноярами, с иными казаками, ничего не сказано. Как они очутились впереди нас? Чьей волей? Не знаю! Прошлый раз исполнились мы праведного гнева против злодеев. А Бог наказал! Сами пострадали.

Зароптали казаки, возмущенные смутными словами казачьего головы. Михейка Стадухин из-за раны жердиной топтался у ворот зимовья. Услышав ропот, бросил иод ноги стрелецкую шапку.

– Не оказать помощи товарищам в осаде. Хоть бы и против наших, бывших. Грех неотмолимый!

– Петруху Бекетова в беде не оставлю! – поддерживая стрельца, крикнул Иван Похабов и бросил свою шапку рядом со стадухинской.

Хрипунов, свесив голову, терпеливо переводил печальные глаза с одного на другого и слушал всех, пока не утих шум. Затем он поднял руку и объявил:

– Царь далеко. Пока наши жалобы дойдут, браты и тунгусы скопом под Енисейский острог подступят. Принудить вас воевать с красноярами – не имею власти! Сотника Бекетова оставить без помощи никак нельзя. Вы знаете, как хитер Васька-атаман.

– Не дадим красноярам братов! – завопили казаки. – Наши они ясачные!

– Ну, что ж! – повеселев, согласился Хрипунов, будто ждал этих слов. – Заводите круг, по своему казачьему обычаю. Решайте, как быть. А я соглашусь с вами. Только помните: дело смутное. За него награды не дадут, а под кнуты положить могут.

Последние слова казачьего головы потонули в шуме голосов и не были услышаны.

– Похабу атаманом! – неожиданно для Ивана закричал Якунька Сорокин.

– Похабу! – поддержали зимовейщики.

– Нельзя Похабу! – пытался перекричать казаков Василий Черемнинов. – Он товарищ атаману Ваське Краснояру.

– Он и Бекетову товарищ! – яростно вскрикнул Михейка Стадухин, отталкиваясь локтями от тына, – А как Енисейский громили, он один против Васьки стоял. Не вам чета! – напомнил прошлое.

– С нами он был, – поддержал стрельца Вихорка Савин, – когда вы с Васькой да с Грихой енисейские ворота ломали!

Его брат, Терентий, смущенно водил глазами, не встревая в спор.

– Похабу! – поддержали зимовейщиков раненые. – Он в воинском деле искусен.

Противники умолкли, Черемнинов с недовольным видом задрал нос, показывая свое молчаливое несогласие.

– Похабу так Похабу! – согласился Хрипунов, поглаживая ладонью ларец с грамотами.

Круг решил идти на помощь Бекетову двум десяткам казаков и стрельцов под началом Ивана Похабова. Дал наказ: если смогут мирно договориться с красноярцами – не воевать. Если же Васька-атаман станет противиться и нападать – бить его нещадно.

К вечеру служилые и охочие люди просмолили подсохшие струги, на которых вернулся Перфильев. Пушек Иван брать не стал, вооружил отряд ручными пищалями и луками. Хлебного припаса взял на месяц, до холодов.

Едва поднялось над тайгой усталое осеннее солнце и начал рассеиваться туман, казаки подкрепились едой и питьем, получили благословение казачьего головы. После молитв поплыли на веслах к коренному берегу.

Путь через Шаманский камень был известен Василию Черемнинову, Илейке Перфильеву, братьям Савиным, Михейке Стадухину, который с ранами возвращался к сотнику и товарищам. Вызвался идти с Похабовым и Филипп Михалев. Его рана была неглубока и быстро заживала. Их и послал вперед Иван ертаульным стругом.

Высадившись на берег, служилые привычно разобрали бечевы, встали на шесты. Призвав в помощь силы небесные: ангелов-покровителей, Богородицу и Николу Чудотворца, помощника всех сибирцев, двинулись против течения реки.

Грохот воды усиливался. И вот впервые Иван Похабов увидел Шаманский порог. Река расширялась каменистой отмелью. На глаз был заметен перепад воды. Пенилась и клокотала она у торчавших камней, которые загораживали реке проход. По словам бывальцев, порог тянулся на четыре версты. Судя по солнцу, русло реки в этом месте выгибалось огромной лукой. Но бечевник – пеший, сухой проход правым берегом – был.

Бог миловал. К вечеру первый порог был пройден без стычек с врагами. Ружейный и съестной припасы остались сухими. Вскоре два струга вышли к устью притока, на котором Бекетов взял ясак с первых братов. Скалы расступились, сменились лесистыми холмами. Открылась долина, которую тунгусы называли Геей.

Возле устья притока стоял одинокий тунгусский чум. Никто не вышел из него, никто не убежал в лес. Шум воды был еще силен, но тут можно было разговаривать без крика. Похабов поднялся на корме в полный рост, указал место на берегу. Туда, на ночлег, казаки потянули свои суда.

– Обнаглели нашим попустительством! – ярился Михейка Стадухин, указывая Ивану на урыкит. – Идем мстить за добро и ласку, а они не шелохнутся!

– Почему знаешь, что эти, а не другие тунгусы вас воевали? – строго спросил Похабов.

– А вот мы посмотрим, – зло усмехнулся Михейка и обернулся за поддержкой к Черемнинову. – Кожи на чуме должны быть прострелены картечью!

Струги подошли к пологому берегу, куда указал атаман. Усталые люди вытащили их на песок, перевернули вверх дном. Задымили костры. Не дожидаясь ужина, атаман повел на урыкит хромавшего Михейку Стадухина, Василия Черемнинова да Илейку Перфильева, который говорил, будто помнит в лицо стрелявших тунгусов.

Из чума вылезли дети, женщины и старик. Служилые со злобными лицами обступили их, стали расспрашивать. Дети испуганно жались к женщинам. Старик растерянно мигал узкими слезившимися глазами. Мужики рода были то ли на промыслах, то ли бежали. На кожах чума Иван не нашел следов стрельбы. Илейка вертелся юлой, выискивая, к чему придраться. Схватил черный от сажи чугунный котел.

Вырвав котел из его рук, Иван прикрикнул на служилых:

– Хватит баб пугать! Спросите, когда они пришли сюда. Что видели?

– Уже спрашивал! – хмуро выругался стрелец. – Говорят, будто платили ясак братскому князцу Куржуму. Третий день стоят. Ничего не видели, – Михейка недоверчиво пытал старика, а Илейка презрительно хмыкал.

Старик, опознав в Похабове сонинга, успокоился. Залопотал, глядя на него изъеденными гнусом глазами. Стал указывать вверх по притоку. Там, в полусотне шагов, виднелся круг вытоптанной земли и чернело выстывшее кострище.

«Стоял сонинг Чалуня, – без толмача понял его Иван. – Может быть, он и воевал».

– Говорит, молодых спросить надо! А тех молодых будто бы мы, лучи, забрали силой, – добавил Михейка. – А сам он будто плохо видит. Брешет, нехристь!

– Все! – строго приказал атаман. – Пошли на стан!

Из патронной сумки, опоясанной шебалташем, он достал горсть бисера. Насыпал старику в ладонь. Приметил, как зорко блеснули в щелках глазниц зрачки, высматривая золотую пряжку с двумя головами.

Выше стана река, вырвавшись из теснины Долгого порога, разливалась широко и привольно. Текла она здесь медленно, будто набиралась сил и терпения перед новой преградой. После ужина и вечерних молитв Похабов призвал к себе всех ходивших с Перфильевым, стал советоваться, как уберечься от враждебных тунгусов.

– С ними после воевать будем. Сотник ждет, к нему надо спешить!

По словам Стадухина, Долгий порог тянулся почти на десять верст. А версты те никто не мерил. Бечевника там нет. В иных местах идти надо завозами якоря. А скалы над головой высокие, отвесные. Враждебные тунгусы могут побить сверху камнями.

И надумали служилые отправить вершинами гор трех казаков. Как ни трудно без них тянуть струги против беснующейся реки, но польза от ертаулов ожидалась большая: и разведка, и защита, и упреждение от нападений.

– Я смолоду на ноги был шибко прыткий! Бывало, от коня убегал! – стал хвалиться Якунька Сорокин, услышав разговоры. Ему хотелось лезть в гору или очень не хотелось тянуть струг. И Похабов отправил его вперед со стрельцами Савиными. На рассвете они взяли две ручных пищали, большой тунгусский лук и полезли на гору.

Высоко поднялось солнце, когда струги двинулись вверх по реке, к Долгому порогу. Русло Ангары становилось все уже, скалы все тесней сжимали его. Двое сели в легкую берестянку. На шестах стали проталкиваться против течения с завозным якорем на борту. И тут сверху послышался выстрел.

Иван задрал голову, увидел ертаулов. Все трое отчаянно махали руками и указывали вниз. Судя по знакам, кто-то плыл через порог.

– Краснояры! – догадался и закричал стрелец Стадухин.

Похабов окинул стрежень взглядом. Знаками велел вернуться берестянке, а черемниновскому стругу плыть на другую сторону и поджидать гостей. Они не могли остановиться посередине порога. Река несла их прямо в руки енисейцев.

И вот среди бурунов показался плот, связанный надежно и умело. Четверо казаков стояли на двух передних гребях, двое на заднем весле. Между ними – кормщик. Посередине на высоких козлах лежали ружья. Плот зарылся в последнюю волну, захлестнувшую гребцов до колен, и закачался на тихой воде. Следом выходил из бурунов другой плот, такой же ладный и крепкий.

Иван невольно залюбовался слаженными взмахами весел и действиями мокрых с головы до ног гребцов. Свистнул, махнул рукой. Его казаки в струге налегли на весла. С другого берега к плотам плыл Черемнинов. Уйти им, тихоходным и неуправляемым, было некуда.

«Эх, Васька, Васька!» – с тоской подумал Иван. Как поведут себя краснояры, он не знал и не гадал. Рассудил, что встреча все покажет. Кто первый начнет стрельбу, на том и грех. Пищали были наготове. Тлел трут. Сухие фитили гребцы держали за пазухой. Иван стоял на носу струга и поигрывал темляком сабли.

На двух плотах было пятнадцать человек. Как ни мокры были они, но со струга стал различаться малиновый цвет кафтана на передовщике. Иван с недоумением щурился, приглядывался. Вели себя люди на плотах чудно. Завидев струги, замахали руками, заплясали, потом схватились за пищали и наставили стволы, но не на Похабова, а в низовья реки.

Иван мимолетно оглянулся. Из устья Геи, неподалеку от тунгусского чума, вышли два струга, битком набитые гребцами и сидельцами. За ними выплыл тяжелый плот со множеством людей.

На какой-то миг атаман растерялся, замотал головой, пристальней взглянул на плотогонов, которых принял за красноярцев, и узнал в передовщике коренастого Петра Бекетова с короткой бородой по щекам.

– Так это же стрельцы! – тут же вскрикнул Стадухин.

С плота дали залп из двух пищалей. Веретеном заклубился по воде голубой дым. Заплясала на речной глади картечь, не пролетев и четверти пути до стругов с плотом.

– Загребай! – крикнул атаман правому борту.

Черемнинов, с другой стороны, уже понял ошибку и разворачивал струг по течению.

Красноярцы гребли слаженно. На каждом весле сидело по двое гребцов. Крыльями птиц поднимались они над водой и опускались в нее. Их атаман явно не хотел перестрелки. В запале погони Иван Похабов схватился за загребное весло, сев рядом с Илейкой Перфильевым. Михейка Стадухин, сгибаясь коромыслом и задирая израненный зад, неловко помогал на корме Другому гребцу. Вскоре он плюхнулся на лавку, забыв про раны.

Двое из красноярских служилых перепрыгнули с плота на струги. И те, сидевшие в воде по самые края бортов, стали быстро уходить по течению к Шаманскому порогу. Неуклюжий плот, набитый людьми, был брошен. На нем спина к спине сидели связанные аманаты.

Иным енисейцам показалось, что это бегство. Они радостно завопили, налегая на весла. Похабов обернулся. Он знал атамана Ваську Алексеева и понял, что это не бегство, а насмешка. Красноярцы не желали кровопролития, а все преимущества боя были на их стороне.

Иван бросил весло. Ослабили напор и другие гребцы. Безнадежно свесил за борт бороду Филипп Михалев. Дунайка с Дружинкой раз и другой с кряхтеньем гребанули и смирились: поняли – не догнать беглецов. Опустились весла и на черемниновском струге. Василий велел подгребать к стрельцам на плотах.

Похабов указал в сторону брошенного Васькой плота. Тот боком застрял на отмели ниже устья притока. Люди на нем продолжали сидеть без всякого движения. Гребцы струга, то и дело оглядываясь, вяло подгребли к ним. Они оживились, когда разглядели на плоту красноярского казака. Удивляя енисейцев, тот одиноко сидел в стороне от аманатов и равнодушно посматривал на приближавшийся струг.

Василий Алексеев своих людей не бросал. Гадая, какую хитрость придумал атаман, Похабов высмотрел, как ловко он сплавлял пленных. Посередине плота было положено бревно. Возле него, спина к спине, сидели браты и тунгусы. Их было два десятка.

Струг ткнулся носом в край плота. Михейка Стадухин с воплем прыгнул на него, будто его раны на седалище присыпали солью. С маху бросился на красноярского казака и наткнулся на его крутой кулак. Не ожидая от пленного такой прыти, Михейка шумно плюхнулся в воду, в другой раз вскочил на плот без шапки, мокрый, с дурными глазами, выхватил из-за голяшки бахила засапожный нож.

Похабов заорал на стрельца, размахивая веслом. Тот сунул нож на место, но мстительно ударил красноярца по лицу. Казак тоже свалился в воду и долго барахтался в ней. Когда его вытянули на плот, увидели, что нога пленного в пеленах, с привязанной к ней отщепленной доской.

Илейка, перегнувшись через борт струга, выловил плывущие шапки, бросил их к ногам тому и другому. Стадухин срамословил и грозил увечному. Сквозь шум воды слышно было, как он поносит казачьих матерей. Иван молча оттолкнул его от красноярца, указал на аманатов, чтобы освободил их от пут. Хромого и мокрого казака вывел на берег и стал расспрашивать. Разбитое лицо красноярца показалось ему знакомым.

– Да Васька я Москвитин! – отвечал тот. – С братом Ивашкой рожь возил в Енисейский. Встречались мы в Маковском.

– Вон что! Дружки Угрюмкины из торговых да из промышленных! – признал молодого Иван. – Как в казаках-то оказался?

– Уж два года как проторговались. Наши барки с хлебом утонули. И поверстались с братом Ивашкой в Красный Яр, острог ставить, с киргизами воевать! – отвечал тот, небрежно поплевывая кровью с разбитых губ.

– И то правда, давно вас не видел! – кивнул Похабов.

– Шелковниковы торгуют с прибылью. Федотка Попов расторговался в Тобольском – куда с добром! Несколько лавок под ним. С десяток барок отправляет каждый год к вам да в Томский.

– Ладно! – проворчал Иван. – Не казак службу выбирает, служба – казака! Скажи, зачем против своих воевали? Стрельцов наших пограбили?

– Мы – служилые! – пожал плечами Москвитин. – У атамана на руках наказные памяти Дубеиского и старшего томского воеводы, чтобы идти нам в браты, подводить их под государеву руку и ясачить!..

Михейка Стадухин освободил аманатов, те сошли на берег. Никто из них не разбегался. Присели на корточки у воды, посматривали на казаков, тихо переговаривались. Михейка содрал с тела мокрую одежду, отжал штаны и рубаху, надел их сырыми и прыгнул обратно в струг.

Подгребая непомерно длинными веслами, к устью притока подплывали плоты бекетовских стрельцов. Струг Черемнинова подталкивал один из них. Другой сносило стороной.

Не задался день, как мыслился с утра. Обнялись сотник с атаманом, сели у разведенного костра. Короткая борода Бекетова то и дело вызывала насмешки казаков. Густая, как медвежий загривок, щетина торчала из щек дыбом. На нее, как на полку, можно было положить и корку хлеба, и нож.

– Ловко ушел Васька-атаман! – усмехнулся сотник и расправил мокрые усы по заросшим щекам.

– Что делать будем? – спросил Иван, прежде чем вызнать о стрелецких бедах. – Ваську догонять?

Бекетов поскоблил пятерней густую и жесткую бороду. Усмехнулся:

– Сдуру да в отместку можно и догнать! А если по разуму, то утром я на твоих стругах поплыву к Хрипунову за ржаным припасом. Мне без него никак нельзя. Я на Оке в зимовье трех сидельцев оставил. Рыбой да кореньями живут. А ты с аманатами разберись. Какие сами уйдут по своим улусам – не держи. Окинские браты без нас обратно не пойдут. Побьют их в пути. Ты их защити и дождись меня.

Разумно говорил сотник, не поддавался бесовским страстям.

К вечеру люди просушились. Бекетовские стрельцы наелись хлеба, который у них давно кончился, и устало поругивали красноярцев. Без прежнего зла выспрашивали Ваську Москвитина, врага со сломленной ногой. Тот отбрехивался за всех уплывших:

– Канский тунгусский князец Тесенник дал нам ясак доброй волей, просил помочь в войне с братскими людьми. Путь указал. Вожей послал. С наказными грамотами своего и томского воевод шли мы от Канского зимовья до Братского брода судами пять дней. Оттуда до реки волоклись шесть дней. Лошадьми, говорят, ходу там полтора дня. А мы струги бросили. От Бири до Уды – шли пешими два дня. Там первые братские кыштымы кочуют. Они сказали нам, что дали ясак казакам.

Завещано Господом – от своих терпеть. Оголодали мы. Чуть живы вышли на Оку. Тамошние браты нам говорят, дали уже ясак казакам. Брешут, думаем. Взяли с них ясак. Плывем плотами, а на устье стоит зимовье. Енисейские стрельцы замкнули реку и орут: «Наше тут все!» Это что? По-христиански? – стал поругиваться Васька Москвитин.

– Я те, сын бл…н, мало зубов повышибал? – вскипел Михейка Стадухин, возмущенный вольными речами. – Кто на зимовье шел с огненным боем? Кто орал: «Наше тут все?»

– А что вы залезли к нам? – огрызнулся красноярец. – У нас наказная память старшего воеводы.

– А у нас – главного, тобольского, да Сибирского приказа! – возмутились стрельцы, вскипая прежними обидами.

– Угомонись! – пресек раздор Бекетов. – Аманатов стыдитесь: расскажут, как царские люди меж собой грызутся.

Служилые у костров примолкли. В стороне своими костерками пленные тунгусы пекли рыбу. Братские мужики без жадности поели ржаной каши из казачьих котлов, безучастно прилегли вздремнуть.

– Ты-то что не ушел с ними? – с неприязненным видом спросил Мо-сквитина Якунька Сорокин.

– Ногу пожалел! – так же неприязненно, с вызовом ответил Москвитин. – Браты поломали! Эти вот, – кивнул на лежавших. – А безногий кому нужен?

– Что-то не припомню тебя среди краснояров? – прищурился на казака Бекетов.

– Знать, не геройствовал против христиан, – с важностью ответил тот. – И буйных удерживал от кровопролития.

– Ишь как заговорил! – опять засрамословили стрельцы. – Умел грабить, умей ответ держать!

– Да кабы не атаман, мы бы ваше зимовье за час на саблю взяли. – Москвитин презрительно скривил губы с подсохшей коростой, чем опять вызвал возмущенные выкрики. – Он удерживал от кровопролития!

– Наши струги отбил. Другой ясак взял с окинцев. Аманатов захватил силой! – проворчал Бекетов, пристально разглядывая казака. – Как теперь новый мир делать с эхиритскими родами? Они нас добром к себе зазвали.

– От Красного Яра до них ленивый за месяц дойдет, – все подстрекал к спорам ершистый казачок. – А вы туда сколько шли? – вскинул насмешливые глаза.

Стрельцы и казаки примолкли, не зная, что ответить на каверзный вопрос, которому из острогов была передана мунгалами через русского царя здешняя земля и кому со здешних народов брать ясак.

– Из Енисейского по жребию казаков посылали, чтобы Красный Яр строить, рожь вам возим, чтобы нас защищали!.. Защитили! – с укором пробубнил Михейка Стадухин.

Иван Похабов лежал на боку у костра. Равнодушно поглядывал на переругивавшихся. Радовался, что стычки с Васькой не произошло. Бог миловал, и все обошлось миром.

– У Бояркана с Куржумом зачем аманатов взяли? – продолжал расспрашивать красноярского казака Бекетов.

– Мы к ним с добром шли, звать под нашего царя, – пожал плечами Москвитин. – А они против нас войско выставили. В бронях, с луками, с пиками вышли к реке. Троих ранили, мне ногу переломили дубиной. Кабы мы аманатов у них не взяли, они бы до устья на конях за нами гнались и стреляли бы из луков.

Казаки и стрельцы снова примолкли. Молчавший до тех пор Похабов зевнул, показывая, что говорят и спорят о пустяках.

– В зимовье под Шаманским камнем полтора десятка раненых казаков, Хрипун с дочкой, с немцем да с ясырями. Я Ваську Алексеева знаю. Озлобится, в раж войдет – не только зимовье разнесет, в недобрый час и кровь пустит. И все потому, что воеводы да московские дьяки меж собой не договорились, кому и где ясачить.

Казаки со стрельцами молчали. Окинские браты стали готовиться к ночлегу: сложили горку из камней, вокруг нее развели большой костер. Балаганцы держались особняком, поглядывали на них неприязненно. Тунгусы сидели на корточках, уткнувшись носами в дымокуры.

Бекетов оставил Москвитина и пошел к ясырям. Бойко залопотал, обращаясь то к одним, то к другим. Ему охотно отвечали. В незнакомой речи слышались обиды и жалобы.

Зябким туманом подернулась черная, стылая гладь воды. Некоторые казаки и стрельцы уже мирно всхрапывали, вытянув ноги к костру. Трое с пищалями ушли в караулы. Поговорив с пленными, вернулся Бекетов. Присел рядом с Похабовым. Привычно вытянул ладони к огню. Взглянул на Ивана:

– Сами они не разойдутся. Думаю, надо сделать так: мы утром сплывем на ваших стругах к зимовью, возьмем рожь и сразу вернемся. А ты с честью вернешь Бояркану его людей. Окинских братов защити от здешних. Встретимся, я их у тебя заберу и поведу обратно. Мимо не проеду.

– Не разминемся! – согласился Иван.

– Даст Бог отбить свои струги у Васьки, твои у зимовья оставлю. Не отобью. Мне без стругов никак нельзя, а новые делать некогда.

– Да уж, сплывем как-нибудь, плотами! – сонно пробормотал Иван и спросил, позевывая: – Чем отдариваться за Васькины грехи?

Откинул полу кафтана. Тускло блеснула золотая пряжка шебалташа. Высыпал из патронной сумки бисер на ладонь.

– Все, что осталось!

– Казенной рухлядью одаривай! – приказал сотник. – Чем еще? Оправдаемся! – Покосился на пряжку. – А эту безделушку тебе бы снять: за угрозу могут принять, а тебя за царского палача и убивца.

Сырым туманным осенним утром, когда так не хочется отрываться от костра, стрельцы столкнули на воду струги. Покашливая, ежась от стужи, сели за весла. Монотонно шумели пороги.

– Погоди, хоть туман рассеется! – попробовал удержать товарища Похабов.

– Я Шаманский камень много раз туда-сюда, – молодецки глянул на атамана Михейка Стадухин. – И ночью проведу!

Он шел кормщиком на первом, ертаульном струге. Братьев Савиных и Черемнинова Бекетов оставлял в отряде Похабова для посольства. Он махнул на прощание Ивану, кивнул, напоминая взглядом уговор. Струги стали растворяться в тумане.

Взошло солнце. Потеплело. Осенний денек обещал быть ясным. Иван спросил тунгусов, кто из них хочет уйти в свои кочевья, одарил за обиды остатками бисера, накормил кашей и отпустил. Окинцы не шелохнулись. Браты Бояркана сидели с важными, насупленными лицами. Их предстояло вернуть с честью.