Текст книги "Возрождение"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Что все? – тихо спросил Мелкий. Его глаза поблескивали в казавшемся тут странным свете экрана ноута.

– Да все… – Вовка вздохнул. – Как будто какое-то важное правило рухнуло. Я даже и не помню толком, что там было… да и не хочу вспоминать. Нас в конце концов всего четверо осталось – двое пацанов, девчонка и я. Остальных перебили – ну, такие же, как мы. Кого-то съели… И мы тоже много кого убили, только до человечины не докатились… Я ногу сломал. Сорвался с балки. Ну вот. Лежу как-то ночью, нога болит… И слышу – наши обсуждают, что со мной делать. И девчонка… а мы уже неделю голодали… короче, она и сказала: надо, мол, добить и съесть, он все равно не ходячий. Пацаны помялись и согласились.

– И?.. – Мелкий сглотнул.

– Ну тут я просто стрелять начал. Сразу. В ответ только один пацан успел выстрелить, попал мне вот сюда, – Вовка хлопнул себя по бедру. – Я их положил и уполз в туннель… Вообще-то подыхать уполз, – признался он после короткой паузы. – А тут этот склад и вот… коллектор. Знаешь, Мелкий, – Вовка подпер подбородок кулаками, – я не знаю, поймешь ты, что я сейчас… я и сам не очень понимаю… Но вот я до войны книжку читал, нам в школе задали… Про другую войну… про Великую Отечественную. Там окружили такой город – Ленинград. Большущий город. Ну, потом его Петербург стали называть. Совсем окружили, на несколько лет. И там не было ни еды, ни топлива. Так вот за все те годы людоедства было всего с дюжину случаев.

– Дюжину? – непонимающе переспросил Мелкий.

– Ну, двенадцать… Дюжина – это так двенадцать называется… Люди от голода умирали, на улицах, прямо в домах умирали… а все равно что-то строили, делали, да еще от врагов оборонялись. И никому в голову не приходило съесть соседа. А у нас получилось совсем не так. Я несколько раз думал – почему? И я вот думаю: у тех людей в жизни был смысл. Ну, они Родину защищали, верили во что-то там такое… А мы – нет. Просто толпа народу, и никакого смысла. А если нет никакого смысла и веры никакой нету, то почему не съесть соседа? Может, мало быть обычным человеком или даже неплохим, а надо… ну, надо, чтобы у тебя что-то большое было… больше тебя и даже больше, там, например, семьи, потому что ведь своих детей тоже можно человечиной кормить – потому что ты их любишь и хочешь, чтобы они жили… Я видел… ну, когда снег еще не совсем лег, – тут, на окраине, есть место, где одна семья целую ферму сделала. Детей наловили, там держали и ели их. Пересидеть хотели… холод и все такое прочее. Мы когда нашли это место, то их сразу перебили всех, все там сожгли, а сами потом почти такими же…

Вовка замолчал и молчал долго. Молчал и Мелкий. И вдруг Вовка тихо сказал – сказал не Мелкому даже, а самому себе:

– Я сейчас думаю… если бы я тогда… в самый первый раз… когда наши ту семью в подвале убивали… если бы я это дело прекратил… хоть как… хоть стрельбой – может, все было бы иначе? – Он мотнул головой. – А, ну его на фиг… Одевайся, пошли!

* * *

Ночью ему приснились родители. Они садились в машину у подъезда. Мама беспокойно оглядывалась, а папа добродушно ворчал: «Да прибежит он сейчас, не суетись ты…»

Лиц у них не было. Вернее, они были – просто Вовка не мог их рассмотреть. Он не прибежал, они остановились на вокзале выпить купленного каким-то дядькой по их просьбе пивка, и он не прибежал. Если бы он прибежал, то они бы погибли все трое, и было бы хорошо. Не было бы мучительно невидимых лиц.

Вовка проснулся от всхлипов. Мазнул рукой по щекам – они были мокрые. Полежал, глядя в темноту, мысленно обещая, что в следующий раз, если Мелкий начнет такие разговоры, то получит ремня.

Он долго боялся заснуть, чтобы снова не увидеть тот же сон. Лежал и думал про людей. Вдруг очень захотелось, чтобы люди где-то были. Нормальные люди. Как в кино про такие вещи. Нормальные люди обязательно должны быть. На каком-нибудь острове. Или в горных пещерах. Или еще где-то. На базе на какой-нибудь. На секретной. Живут там себе сейчас, пьют кофе и думают, как им спасти мир.

Его собственный опыт подсказывал ему, что так не будет. Люди оказались дерьмом и сдохли или убили друг друга. Но что-то – что-то, чему он не находил имени, – отрицало этот опыт яростно и непреклонно. И сегодняшние слова Мелкого – глупые слова – не давали покоя, как-то подтверждали то, против чего восставал весь Вовкин опыт.

И Вовка вдруг задумался.

Он впервые задумался над этим.

А кого, собственно, он называет нормальными людьми? Тех, кто откроет люк и скажет: «Ты в порядке, парень? Давай выходи. Мы тут построили школу и вообще восстановили все, так что будем жить дальше».

Но таких людей, наверное, и правда нет. А он-то – он есть.

«Интересно, – подумал Вовка, – с кого все начинается?»

С этой мыслью он и уснул снова.

* * *

Зайти в галерею попросил Мелкий. А Вовка просто не стал отказывать – зачем? Он сам там был когда-то с классом на экскурсии…

Городская картинная галерея раньше, говорят, была знаменитой. Даже на весь мир. Когда началось все это – ее не тронули. Она просто никому не была нужна. Смешно – банки разграбили, зачем-то растащили по домам деньги, драгоценные металлы и все такое прочее. А галерею не тронули.

Ну… не совсем не тронули. Окна были побиты и кое-где заткнуты – то ли тут кто жил, то ли персонал еще что-то пытался спасти. На стенах надписи – но мало, и не только ругачка и прочие глупости, но и адреса, призывы, места встреч… На полах кое-где – следы костров, не всегда безобидных; на некоторых жарили человечину, видно по остаткам. Целые скелеты – не очень много, правда. И не только человеческие. А в одном из залов – огромный крест, тщательно наведенный на стене копотью, ниже – надпись: «ИСКУПЛЕНИЕ ПЕРЕД ГОСПОДОМ!» – а под нею аккуратная горка из двух десятков черепов.

А вот многие экспонаты были все-таки повреждены или покалечены здорово. Но в основном все осталось на местах.

В гулких залах снега было мало – только под выбитыми окнами, но казалось еще холодней, чем снаружи. Наверное, от неподвижности воздуха и ограниченной пустоты.

Мелкому, впрочем, тут понравилось. Скелеты и прочее его не пугали, а на картины на стенах он смотрел изумленно и с интересом. Вовка скользил по ним взглядом равнодушно – в компьютере, в конце концов, были самые разные рисунки. А Мелкий прилипал то к одной, то к другой стене, как будто его тянуло туда-сюда маленьким магнитиком, замирал, задрав голову и приоткрыв рот… Даже капюшон зимней белой куртки откинул, чтобы лучше смотреть.

И Вовка решил его не торопить. Хотя Мелкий еще и задавал вопросы – один за другим, и почти ни на какой Вовка не мог ответить. От этого было досадно, он хотел гаркнуть… но потом сказал в ответ на очередной вопрос – честно сказал и чуть виновато:

– Мелкий… я ничего этого не знаю. Придем… домой – открой энциклопедию, там есть такая. И смотри, что есть что.

Мелкий не стал насмехаться, даже в глазах у него насмешки не появилось. Он только озабоченно спросил:

– А этот… ток? Батареи кончатся.

– Еще найдем, – обнадежил Вовка, поправляя автомат на бедре. – Или печку разыщем, про которую я говорил.

Мелкий счастливо улыбнулся и сунулся к новой картине, даже пальцами по ней поводил – там был какой-то ручей посреди луга, несколько камней, между которыми пробивалась струйка воды. И все. Вовка хотел отойти… но не отошел, остался стоять, тоже разглядывая картину.

– Вовка. – Мелкий пошевелил губами, продолжая разглядывать картину. – А это будет еще… когда-нибудь? Снег же… он прекратится и растает? Ведь солнце-то… оно не погасло же, а значит… должно же… Ну пусть я уже старый буду, пусть! – Он умоляюще посмотрел на Вовку, как будто от него все и зависело. – Но чтобы хоть тогда…

«Прекратится, растает», – подумал Вовка. Может, и так. И что потом? Будет болото. Серая, раскисшая, стерилизованная годами мороза мертвая земля, на которой никогда уже ничего не взойдет. Бурые ручьи с ядовитой пеной. Мертвые моря и океаны. Черные и серые палки-деревья с отслоившейся мокрой корой, склизкой и неживой, медленно гниющие под лучами солнца.

Нет!!!

– Будет, конечно, – сказал он вслух. – И снег прекратится, и вообще… Может, даже скоро, кто ж знает? Завтра проснемся – а солнце того… выглянет. Это ведь каждый день может быть, тут главное – ждать. Ну и верить, что… ну, ты понимаешь…

Он говорил и чувствовал, что сейчас расплачется. А плакать было нельзя, и он говорил, пока Мелкий, успокоенный словами Вовки, не кивнул весело и не повернулся опять к картине.

Тогда Вовка отошел к окну – сбоку от окна встал, конечно. Посмотрел в небо – бурое и рыжее, клочковатое, бурное. Зажмурился, вызывая в памяти, всей силой ее, теплое солнце, рыжее вечернее солнце над диким пляжем, над коричнево-золотым песком, над серебряной водой. И попросил: «Вернись. Пожалуйста. Если надо, чтобы я… пусть, только пусть Мелкий сначала подрастет, чтобы он не маленький один остался… и я тогда – пусть… А ты вернись. Пожалуйста, вернись. Не ко мне. Я не за себя. Я тебя помню. Мелкий не помнит. У него нет солнца даже в памяти. Вернись, родненькое!!!»

А потом он ощутил запах.

Его тонкая, но сильная волна пришла снизу, с улицы…

Вовка не курил. То есть до всего, что случилось, он как раз еще как курил – начал в десять лет, потому что хотелось попробовать и еще чтобы показать, что он не боится этих придурочных надписей в полпачки, что «курение убивает». Но потом оказалось, что курение и правда убивает. И не разным там раком-сраком. Просто курящий не так внимателен и быстр, как некурящий. И его легче выследить – по бычкам, по пеплу, да просто по запаху. Выследить – и убить. Все было просто. Поэтому он курить бросил. Может, это было еще одной из причин, по которым он остался жив?..

Он мгновенно открыл глаза – по улице от угла шли люди.

Цепочкой.

И первое, что увидел Вовка – сразу, это бросилось ему в глаза, – были торчащие над плечами идущего первым мужика синеватые палки.

Отрубленные человеческие ноги – ступнями вверх…

Вовка никогда не ел человечины. Честно говоря, он не думал – почему так получилось, и стал бы он ее есть, «если что»; просто ему повезло с едой. А так он отлично понимал, что для многих выживших именно человеческое мясо станет самой доступной пищей. Людоедов он видел много раз, когда город еще как-то жил, и многих убил – ни за чем, повинуясь какому-то темному глубинному инстинкту, повелевавшему таких уничтожать. И из страха перед судьбой, чуть не постигшей его самого. Но так далеко в город они не заходили никогда с самого начала сильных снегопадов.

И Вовка понял, с чем это связано. Там, откуда они пришли, пищи не осталось. Наверное, уже никакой. Ни молчаливой в заброшенных супермаркетах, ни разной блеющей-кудахчущей… ни той, которая просит, чтобы ее не ели.

Вовка не был настолько развит, чтобы делать серьезные широкие выводы и обобщения, но он был наблюдателен и умен от природы. Он давно заметил, что быстрей всего скатывались до самых ужасных дел, до того же людоедства, те, кто во время мира гордо назвал себя «средним классом» – разные-всякие офисные работники и «предприниматели», свысока посматривавшие на остальных. Возможно, дело тут было – Вовка не задавался этим вопросом серьезно – в изначальной аморальности их деятельности? Бессмысленная работа всегда аморальна по сути своей… Какой-нибудь работяга сопротивлялся озверению куда дольше и намного успешней, чем такие; собственно, они и не сопротивлялись толком, они «приспосабливались» и этим в своих глазах полностью обеляли себя.

Правда – только в своих. И сейчас Вовка был практически уверен, что эта банда покинула какое-нибудь уютное загородное «гнездышко», изгнанная оттуда голодом…

Их было с десяток, все в снегоступах. Тепло одетые мужики с оружием впереди, бабы – тоже с оружием – сзади, с ними несколько детей, самого маленького несли на руках. У детей постарше тоже было оружие. Они двигались по улице, как настороженные бесшумные животные – опасные безжалостные хищники.

Вовка вдруг подумал, что еще не так давно они все были самыми обычными людьми. Может, даже никакими менеджерами не были. Вон тот, может, мобильниками торговал. А вон та училкой была. А вон тот пацан ходил себе в школу…

Точно. Ровно десять штук. Трое мужиков, три бабы. Четверо детей. У троих детей стволы. Один грудной, кажется, – в «кенгуровке» болтается.

Такой большой компании людей Вовка не видел уже очень давно. Да и сейчас… какие они люди-то?

Если бы они не были людоедами, Вовка, может, даже вышел бы к ним. Или, во всяком случае, попытался бы заговорить из укрытия, узнать, кто, что…

– Что делать, Вовка?

Мелкий, оказывается, стоял рядом – тоже чуть сбоку, в тени. Конечно, все он уже увидел. И теперь смотрел на Вовку – требовательно, немного испуганно, но пристально. Держал оружие наготове. И был немного бледный.

– Пропустим, пусть уходят… – не сказал, а предположил Вовка. Мелкий посмотрел на улицу. Провел языком по обветренным, примороженным немного губам. И сказал:

– Они же людей едят. Вовк… их убить надо.

Он сказал это просто, ясно и безыскусно. Как говорил «мне в тубзик» или «я есть хочу». Его слова не оставляли никаких сомнений в ясности и искренности намерений.

– Их много, смотри. – Вовка хитрил, испытывал младшего.

Мелкий покусал темную корочку на губе.

– Ну… они еще кого-нибудь съедят так. Вовка, убить их надо.

– И ты будешь убивать? – настаивал Вовка.

– Я… я буду, – решительно ответил Мелкий. И добавил: – Надо же ведь…

Вовка натянул ему на голову капюшон и сказал резко и тихо:

– Слушай тогда, что будем делать.

* * *

Группу врагов, идущих цепочкой без дозоров с тыла и флангов, атаковать лучше всего сзади. Так, чтобы они как бы уходили от тебя. Но не совсем сзади, а – сзади и справа. Если напасть просто сзади, то один-два последних прикроют собой остальных. А если стрелять сзади-справа, то перед тобой будет как бы густая линия мишеней, даже сплошная их стена – когда атакуешь сбоку, то так не получается, надо водить автоматом, многие успевают спрятаться. И еще когда ты атакуешь так, то ответный огонь враги не могут открыть сразу – им надо развернуться или через правый бок (это долго), или через левый (рискуя уложить кого-то из своих). А если есть кому подстраховать огнем справа – то и совсем хорошо.

Вовка не был уверен, что Мелкий хоть раз в жизни стрелял по живым мишеням. Точнее – был уверен в обратном. Но, в конце концов, Мелкий нужен просто для страховки. Пусть хоть в небо стреляет, если уж так.

Города эта банда не знала, что заметно сразу. И была обречена, несмотря на свой численный перевес и вооруженность.

Вовка не горел желанием стрелять в детей. Но он отчетливо понимал, что это не дети, а – детеныши. У человеческого мяса есть ужасное свойство: тот, кто его попробовал хоть раз по доброй воле, становится каннибалом-наркоманом, если так можно сказать. Дороги назад нет. Вернее – есть… в обществе, где такое надо скрывать и от такого можно лечиться. Долгая и трудная дорога.

А тут – какая дорога? И зачем, если у старшего стаи такой запасец на рюкзаке? Да и в рюкзаках, конечно, хватает всякого. Нашли кого-то и убили? Или своего прикончили? Нет, в таких случаях первыми убивают детей, а если дети с ними – значит, кто-то им попался.

Ну и они – попались. Все.

Засаду Вовка рассчитал со всей хитростью молодого хищника. И, когда его автомат резко и длинно ударил точно в тыл косой плотной линии, а сбоку зачастила коротышка Мелкого, и бело-серые фигуры начали разбегаться и валиться, еле-еле успев огрызнуться огнем, – Вовка понял, что они с Мелким победили. Сразу.

Он вскочил с колена, пригнулся, чтобы перебежать по гребню стены вниз и добавить огнем по тем, кто еще может быть жив…

Что-то хрустнуло и подалось под ногой. Вовка рванулся вверх – в сторону толчком, но и вторая нога провалилась, заскользила, он ударился плечом и спиной о стену, ноги окончательно потеряли опору, предательский сугроб, казавшийся таким прочным и плотным, с тихом шорохом осел – и Вовка ощутил резкую боль – петлю на шее.

«Завязки капюшона, – подумал Вовка, уронив автомат и зашарив по стене. – Я повесился. Вот черт».

Под ногами ничего не было. Пальцы скребли стену, дотянуться ни до чего Вовка не мог.

«Нелепость», – подумал он еще отчетливо. И понял, осознал наконец, что не может дышать. Это было так ужасно, что он хотел закричать, но вместо этого захрипел, вцепился в горло… и мешком рухнул в снег. И начал дышать широко открытым ртом, понимая только одно: он дышит! И думая лишь об одном – как это здорово: дышать!!!

– Вовка-а-а, ты живо-ой?! – склонился над ним Мелкий. В правой руке мальчишка держал автомат, в левой – нож…

Они долго сидели, и старший мальчик кашлял, крутил головой и отплевывался, а младший ревел. Потом старший вдруг обнял младшего за плечи и спросил сипло, чуть покачнув:

– Тебя как зовут?

Младший поднял голову, хлюпнул носом и ответил тихо:

– Петька… – и снова заплакал, но теперь уже не просто так, не сам по себе, а – уткнувшись лицом в грязный бушлат старшего, руки которого обняли Петьку. Вовка что-то бурчал – сердитое, с матом, – но Петька слышал в его голосе только ласку, только признательность, и от этого было больно и сладко где-то в сердце и хотелось сказать что-то вроде того, что Вовка ему самый-самый родной человек… но это так глупо прозвучало бы, правда? – Мы их всех… убили?

– Сейчас проверим. – Вовка встал, потер горло. Кивнул: – Пошли. Держись от меня слева и сзади.

– Знаю. – Петька перехватил оружие.

Целясь в тела на снегу, они пошли к ним. Каждый шаг – медленный, плавный, тихий. Шли и целились. Поэтому когда одна из женщин вскинулась, выбрасывая вперед руку с пистолетом, – Вовка выстрелил и попал точно в лоб раньше, чем рука выпрямилась. А Петька тут же выстрелил короткой очередью в метнувшегося в сторону… то ли пацана, то ли девчонку, не поймешь. Тот упал, взвыл тонко, нечеловечески, закрутился в снегу, взвихривая его… потом замер и длинно, жалобно всхлипнул. И застыл в такой позе, что было ясно – он мертв.

– Все, кажется. – Вовка подошел ближе. – Надо стволы и боеприпасы перетаскать. А трупешники в подвал скинуть, вдруг это разведка, а не просто банда.

– Вов… а он живой, – вдруг жалобно сказал Петька…

Они стояли по обе стороны от тихо попискивающего свертка на снегу. Вовка отстегнул замызганную «кенгуровку» от живота убитой в шею женщины, положил сумку на снег, и ее теперь заметало. Малыш внутри ощутил, что исчезло внешнее тепло и чувство безопасности, и стал проявлять недовольство.

Вовка достал пистолет и прицелился. Петька заплакал, ничего не говоря, только кусая губы и стискивая кулаки. Вовка сощурился, тоже прикусил губу. Опустил пистолет. Поднял. Прицелился. Опустил, выругался громко, яростно.

Сверток на снегу уже плакал вовсю. Рев малыша странно звучал на вьющейся снежными дымами мертвой улице – и казалось, что в домах по обе ее стороны происходит что-то… что-то странное. То ли смотрят они, то ли слушают… и вроде бы… вроде бы как… что-то…

– Пошли отсюда, – сказал Вовка. – Потом вернемся. Он быстро…

– Вов, Вов… – Петька присел на корточки. – Вовка, миленький, он живой же… – Лицо Петьки кривилось, он молитвенно сложил на груди руки. – Вов, я больше тебя ни о чем никогда… не бросай его тут… он живой же, он же маленький…

– Блинн!!! – лопнувшей струной прозвенел Вовка и ударил Петьку сапогом в грудь. Ну, не ударил – пихнул. Петька отлетел, тут же поднялся, броском добрался до плачущего взахлеб обиженным малышовым плачем грудничка и закрыл его собой. Окаменел, и даже под теплой курткой было видно, что он ждет одного – пули, и готов ее принять в спину, но не сойдет с этого места, не отдаст того, что закрыто…

– Задушишь его, встань, – сказал Вовка и сел рядом на корточки.

– Ты его убьешь, – глухо раздалось из-за края воротника.

– Слово даю – не убью.

– Тогда бросишь тут.

– Да б…, вот привязался! Не брошу! Петька, а если они его человечиной кормили, ты головой подумай?!

– Да какой человечиной, такие никакого мяса не едят! – Петька осторожно сел, с усилием перетащил «кенгуровку» себе на колени. – Они только это… ну… – Петька вдруг покраснел и не договорил. – И еще смеси разные… – Он просиял. – Ой, у нас же в подвале есть! Полно же!

– Коп-п-пать дрыном – «у нас в подвале»! – возмутился Вовка.

Но Петька не смутился. Он даже немного улыбнулся, хотя и несмело – заметил, поганец, что Вовка уже не сможет убить малыша. – Забирай его и тащи в подвал! – прикрикнул Вовка на улыбающегося шкета. – Я тут сам справлюсь, приду – будем думать, что там делать теперь…

– Ага, я сейчас! – Петька вскочил, осторожно поднял «кенгуровку», неуверенно потряс ее, что-то такое изобразил губами. И потащился вслепую «домой», то и дело проваливаясь в снег глубже обычного и что-то бормоча малышу.

– Колыбельную ему спой, названый папаша, – проворчал Вовка, берясь за ноги убитой людоедки. – Твою ж мать, что за жизнь пошла, как хорошо было одному…

Губы Вовки снова и снова расползались в улыбке. Очень хорошей, светлой улыбке. Никогда раньше во всей своей жизни он не улыбался так.

Да и сейчас не поверил бы, скажи ему кто-нибудь об этом.