Текст книги "Суворов"

Автор книги: Олег Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

3

Из Казани Суворов направился в Херсон к Потемкину. Он ехал по обыкновению в простой, открытой тележке вместе с поручиком Горихвостовым. Вокруг простирались недавно еще пустовавшие плодородные степи, теперь размежевывавшиеся и заселявшиеся переселенцами из внутренних областей России, казенными и помещичьими крестьянами, которых привлекало сюда десятилетнее освобождение от податей. Генерал-поручик проезжал через поселения крымских армян и греков, запорожцев, сербов, немцев-колонистов. По обилию курьерских повозок, военных пикетов и команд чувствовалось: близок Херсон.

Среди двухсот сорока городов, основанных именным указом Екатерины II, Херсон был едва ли не важнейшим. Если справедливо, что многие из них на деле представляли собою жалкие деревни, а иные оказались выморочными и погибли, едва родившись на свет, то другие пошли в рост, окрепли и определили вскорости самый облик новых губерний России. Город и порт на Днепре, получивший имя греческого божества и заложенный в непосредственной близости от турецкой крепости Очаков, угрожал Оттоманской Порте, утверждая морское могущество России. Здесь находилась Адмиралтейс-коллегия, управлявшая флотами Черного, Азовского и Каспийского морей, и строились крупнейшие в стране корабельные верфи. Херсону Потемкин отвел роль столицы Тавриды.

Правда, в 1782 году само слово «столица» было малоприменимо к поселению, большинство жителей которого ютились в землянках, вырытых в горе и покрытых камышом и землею. Проезжая улицами Херсона, Суворов видел вокруг однообразные ряды хижин, где окнами служили деревянные рамы, затянутые промасленной бумагой. На Днепровском лимане, в гавани виднелись мачты линейных кораблей и фрегатов, еще дальше – эллинги для постройки судов. Верфи прикрывала примыкавшая к Днепру крепость, на севере от которой строился форштадт для офицеров и солдат. В центре города, у церкви, располагался деревянный дворец губернатора – резиденция Потемкина.

В обширном дворе скучали и слонялись, потеряв надежду, что о них вспомнят, курьеры и вестовые; у подъезда дежурил запряженный шестеркою лошадей парадный экипаж. Генерал-поручик послал Горихвостова позаботиться о пристанище. Войдя в переднюю, Суворов с трудом пробился сквозь толпу вельмож, генералов и чиновников, не решавшихся даже приблизиться к дверям потемкинского кабинета и терпеливо ожидавших выхода всесильного временщика.

Дежурный офицер поспешил доложить о прибытии Суворова. Велено было просить.

Суворов заглянул в огромные покои и увидел в глубине их Потемкина – за столиком, уставленным бутылями с квасом. Одноглазый гигант, запустив пятерню в длинные черные волосы, сидел, облаченный в свой знаменитый, старый и засаленный халат. Смуглое лицо его было по обыкновению задумчиво. Время от времени он брал с огромного блюда на столе очередной пирожок с зеленым луком и, по-видимому, совершенно машинально отправлял его в рот. Единственный глаз был обращен к бумаге, поданной ему скуластым лысеющим человеком – чиновником особых поручений Поповым, впоследствии секретарем при Екатерине.

Потемкин раздраженно поднял голову, словно забыв, что пригласил Суворова, но тут же, просветлев, помахал бумагою:

– Генерал-порутчик! Кстати. Заходи.

– Батюшка, светлейший князь, никак, помешал? Кланяясь, Суворов быстро пересек залу.

– Садись и изволь послушать. На досуге сочинил я записку касательно одежды и вооружения армии нашей. Думаю, возражать не будешь.

– Помилуй, благодетель наш, Григорий Александрович! – наклонив голову набок, скороговоркой сказал Суворов. – Мыслимое ли дело возражать великодушному моему начальнику!

Суворов сел на сафьяновую банкетку напротив Потемкина.

– Читай, Василий! – Князь передал бумагу Попову.

Тот начал высоким, напряженным голосом:

– «В прежние времена в Европе, как всяк, кто мог, должен был ходить на войну и, по образу тогдашнего бою, сражаться белым оружием, каждый, по мере достатка своего, тяготил себя железными бронями…»

– Раздельное, раздельнее читай, – скосил на него глаз Потемкин.

– «Потом, предпринимая дальние походы и строясь в эскадроны, начали себя облегчать: полные латы переменялись на половинные, а наконец и те уменьшились так, что в конце осталось от сего готического снаряду только передняя часть и каскет на шляпе, а в пехоте знак и то у офицеров…»

Потемкин снова нахмурился.

– Да что ты как дьячок гонишь… Давай мне.

Он выпил залпом кружку квасу, отставил далеко бумагу и хрипло, но громко продолжил чтение:

– «В Россию, когда вводилось регулярство, вошли офицеры иностранные с педанством тогдашнего времени. А наши, не зная прямой цены вещам военного снаряда, почли все священным и как будто таинственным…»

На лице Суворова отразилось неподдельное любопытство.

– «…Им казалось, что регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, ружейных приемах. Занимая себя таковой дрянью, и до сего времени не знают хорошо самых важных вещей и оборотов, а что касается до исправности ружья, тут полирование и лощение предпочтено доброте, а стрелять почти не умеют. Словом, одежда войск наших и амуниция такова, что придумать почти нельзя лучше к угнетению солдатов, тем паче, что он, взят будучи из крестьян в тридцать почти лет возраста, узнает узкие сапоги, множество подвязок, тесное нижнее платье и пропасть вещей, век сокращающих…»

– Воистину так! – не выдержал Суворов и вскочил с банкетки. – Ай да князь, ай да Потемкин! Виват Потемкину!

– Ваше превосходительство, – Потемкин явил в голосе торжество, хотя лицо его оставалось бесстрастным, – не перебивай уж, сделай милость.

Он отложил бумагу, поднялся, оказавшись еще больше и выше вблизи щуплого Суворова, и зашагал по зале, отрывисто произнося отдельные фразы из «Записки», очевидно любимые:

– Завивать, пудриться, плести косы – солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же пукли?.. Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами… – Он остановился перед Суворовым и взял его за плечи. – Туалет солдатский должен быть таков: что встал, то готов.

– Верно! – подхватил генерал-поручик. – Быстрота – вот главная заповедь воина. Здоровье! Бодрость! Храбрость! Экзерциция!

Воображаемым ружьем он четко принялся делать штыковые выпады. Попов, поблескивая хитрыми татарскими глазками, с некоторым страхом глядел то на него, то на светлейшего князя. Но тот с видимым удовольствием следил за впечатлением, произведенным его «Запиской» на славного генерала. Никто не заметил, как в залу проскользнул франт в завитом парике и роскошно расшитом камзоле, рукава которого были оторочены нежнейшими кружевами. Вкрадчиво он вдруг заговорил по-французски, склонившись в изысканном поклоне:

– Стол накрыт, ваша светлость…

И еще вкрадчивей:

– Светлейший князь, что здесь происходит? Может, привести караульных солдат для проделывания ружейной экзерциции?

Потемкин, казалось, ожидал именно этого предложения.

– Зови, Массо, и немедля. Да скажи еще, чтобы подали мыло и таз с горячею водою.

Пожав плечами, Массо, хирург и шут Потемкина, исчез за дверью. Князь подмигнул Суворову:

– Заставим-ка француза поработать над солдатскою прической!..

Таз был установлен на банкетке. Два молодца – носы луковицей, узкие лакированные сапоги, короткие лосиновые штаны в обтяжку, красные камзолы и треуголки – застыли перед Потемкиным.

– Ну, ребятушки, – обратился к ним князь, – скидывайте шляпы, сейчас хирург вам головы мыть будет.

– Я? – Массо брезгливо всплеснул кружевными манжетами.

На лбу Потемкина надулась жила, лицо еще больше потемнело.

– Ты что за птица такая… Лекаришко! Русским солдатом гнушаешься?

Но Массо уже бормотал, отступая, кланяясь всесильному фавориту:

– Простите, ваша светлость… Конечно, ваша светлость… Сейчас, ваша светлость.

Солдаты сняли треуголки, обнажив белые напудренные волосы с косицами. Массо мигом закатал рукава и, нагнув к самому тазу, с удивительным проворством намылил голову первому солдату. Через десять минут все было закончено. Светловолосые, раскрасневшиеся, неузнаваемые, русские парни смущенно переминались перед Потемкиным. Князь обернулся к Попову:

– А теперь неси сюда образцы одежды, какие я приказал подготовить…

Короткая куртка из зеленого сукна с красным отложным воротником, лацканами и обшлагами, «шировары» из красного сукна, обшитые желтою выкладкою, каска с черной поярковой тульей, широким козырем и желтым шерстяным плюмажем и белая епанча довершили новую экипировку. На лето полагался китель из фламского полотна и такие же штаны.

Суворов, чуть прихрамывая, обошел солдат, даже потрогал полотно кителя.

– Нравится, Александр Васильевич? – прищурился Потемкин.

– Помилуй Бог, хорошо! Теперь бы так-то вот переодеть и всю армию…

– Будем просить всемилостивейшую монархиню. – Потемкин перекрестился, крепко ставя щепоть, и круто повернулся на своих кривых мускулистых ногах.

– А теперь поспешаем на обед.

В передней Потемкина окружил, задвигался, зажужжал хор льстецов. Зная щедрость светлейшего, каждый норовил улучить счастливое мгновение для просьбы. Мужья хорошеньких женщин подталкивали их к князю, точно решающий довод, и те склонялись низко, открывая в вырезах платья груди, желая запомниться и приглянуться ему. Суворов, слегка подпрыгивая, следовал за князем и, сторонясь окружающих, словно страшась запачкаться, бормотал себе под нос:

– Грех, грех… Седьмую заповедь нарушают…

Стол был невиданно обилен. Волжский осетр, средиземноморские устрицы, маслины из Прованса, сыр из Голландии, плоды и овощи – разных сортов сливы, яблоки, груши… Скромный генерал-поручик даже не знал имени многим яствам. В тяжелых зеленых штофах, пузатых бутылях, серебряных кувшинах были французские, анисные, фенхельные, полынные, ирные, померанцевые водки; мальвазиры, пивы и меды, среди коих и знаменитые своей отменной крепостью польские липецы; виноградные, ягодные, травные, изюмные, мозельские, лимонные вина. Размещались согласно чинам только в центре. Потемкин велел сесть генералу в рогатом перуке, с оливковым лицом, на котором резко выделялись белки глаз.

– Ты здесь хозяин, Иван Абрамович, а я гость…

Суворов хорошо знал Ивана Абрамовича Ганнибала, отличившегося в 1770 году при Наварине. Отец его, генерал-аншеф Абрам Петрович Ганнибал, был близким приятелем покойного Василия Ивановича Суворова, а два брата – Исаак и Яков – храбро воевали под началом Суворова-младшего в Польше.

Сам светлейший ушел за боковые столы, сев меж двух молоденьких женщин с одинаковыми кукольными лицами. За его огромной спиной уже вертелся Массо, с мушкою на щеке и томными глазами, и еще один, в шелковой рубахе, которого Потемкин называл Сенька-бандурист.

Генерал-поручик ерзал на Стуле, чувствуя себя в западне. Сосед справа, пухлолицый, с мокрым ртом, наливая Суворову анисовой водки, доверительно задышал ему в щеку:

– Эвон князь-от до племянниц собственных добрался…

Суворов отодвинулся от него, зато сидевший по другую сторону пухлолицего простодушно ахнул:

– Как? За двоимя племянницами сразу?

– У него еще третья такая же в Питербурхе есть! – радуясь своей осведомленности, громко прошептал пухлолицый.

Суворов в негодовании отвернулся.

Тучный старик, утирая париком лысину, объяснял:

– …Возьми на шестиведерную бочку белого инбирю двенадцать золотников, долгаго перцу, мушкату, мастики, корня иру, скроши все мелко, положь в мешочек и налей хорошею французскою водкою, так чтобы мешочек покрыло…

Генерал-поручик совсем затосковал. Принесли меж тем зажаренных целиком кабанов, розовые ломти медвежатины, зайцев, нашпигованных свиным салом. Потемкин неумеренно ел, а еще больше пил, долго не хмелея, только распахнул на волосатой груди халат. Когда Суворов, подумав, положил себе немного осетрины, Потемкин через стол зычно спросил его:

– Александр Васильевич, ты чего мяса не ешь?

– Чревобесие в Петровский пост, – твердо ответил Суворов, – мясоед не наступил!

Шум за столами сразу утих. Потемкин, нахмурившись, рассматривал кабанье гузно на своей тарелке. Потом, через силу улыбнувшись, он сказал:

– Видно, ваше превосходительство, хотите вы в рай верхом на осетре въехать.

Взрыв восторга ответствовал сиятельной шутке. Хохотал пухлолицый сосед Суворова, заливался тенорком Массо, утирал париком слезы-смешинки тучный старик.

Колкий ответ повис на языке, но Суворов вовремя удержал себя. Да, тут тебе не ратное поле, ешь да помалкивай.

Довольный собою, Потемкин хохотал вместе со всеми, но потом снова нахмурился. Отодвинув блюдо с жарким, он проревел своим страшным басом:

– Подать моего любимого!

Тотчас принесли черного хлеба и чеснока. Больше Потемкин не притрагивался к мясному и скоро удалился совсем, окруженный дамами. Разговор за столами возобновился. Массо, показывая влажными наглыми глазами на Суворова, что-то шептал Сеньке-бандуристу. Тот согласно кивнул головою и подошел к генерал-поручику:

– Так правда, ваше превосходительство, что вы хотите на осетре в рай въехать?

Суворов медленно поднялся со стула.

– Знайте, – сказал он с брезгливой холодностью, – что Суворов иногда делает вопросы, но никогда не отвечает.

Он тут же покинул залу. Митюша давно уже ожидал своего генерал-поручика во дворе. Когда они шли по темным улицам на ночлег в форштадт, их нагнала вереница карет и возков. Верховые факелами освещали путь. Из карет высовывались хорошенькие завитые головки, слышались нежный смех, французская речь. Потемкин ехал с гостями в свой любимый вокал на окраине Херсона. Там до утра гремела музыка, вспыхивали фейерверки, горели вензеля государыни императрицы и наследника цесаревича.

Суворов встал, как обычно, в пятом часу, когда придворные видели свой первый сон. Митюша окатил генерал-поручика ведром ледяной воды, и после тощего завтрака тот сел за турецкий словарь. Однако уже в девять адъютант передал ему приглашение явиться к Потемкину.

Суворов подивился перемене, происшедшей с князем. Теперь перед ним снова был совершенно другой человек – собранный, деловой, энергичный.

– Ее императорское величество соизволила заключить военный трактат с австрийцами. Так что, ежели султан вероломство какое проявит, быть ему с двух сторон биту. Крым положением своим разрывает наши границы. Нужна ли осторожность с турком по Бугу или со стороны кубанской – во всех случаях Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан нынешний туркам неприятен – не допустит он их через Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положи теперь, что Крым наш, что нет уж сей бородавки на носу, – вот вдруг положение границ прекрасное: по Бугу турки граничат с нами непосредственно, потому и дело должны иметь с нами сами, а не под именем других. Всяк их шаг тут виден. Со стороны кубанской сверх частых крепостей, снабженных войсками, многочисленное войско Донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Новороссийской губернии будет тогда не сумнительна, мореплавание по Черному морю свободное. Всемилостивейшая государыня наша презирает зависть, которая препятствовать ей не в силах!

Потемкин подошел к большой карте империи.

– В Крыму будет действовать граф де Бальмен. На западе мы выставляем два корпуса – Салтыкова против Хотина и Репнина в Умани. На Тереке – генерал-порутчик Павел Потемкин. Вы, ваше превосходительство, как знающий обстановку, отправляетесь в Прикубанье. Держите свой корпус на готовой ноге, как для ограждения собственных границ и установления между ногайскими ордами нового подданства, так и для произведения сильного удара на них, если б противиться стали. А для сведения нашего пришлите данные о кубанских татарах и зарубежных черкесах.

4

Суворов приехал на Кубань к самому началу октября 1782 года и вскоре собрал для Потемкина необходимые данные: сказалось знание края, приобретенное четыре года назад. По его донесению от 7 октября, до восьми тысяч казанов «развратников», как называли сторонников Батырь-Гирея, входили в состав едисанской и джамбулуцкой орд, в третьей же, едичкульской, царило спокойствие.

Успех турецких агитаторов объяснялся и внутренними причинами. Зима 1781/82 года на Кубани выдалась исключительно суровой. Бескормица побудила ногайцев двинуться к Дону и Манычу, но там их остановил атаман Иловайский – казаки сами бедствовали. А закубанские черкесы, по словам Суворова, «с ногайцами никаких союзов не имеют, но ездят непрестанно на грабеж и достигают нередко российских границ». 8 октября генерал-поручик переехал в крепость Святого Дмитрия, где находился с женою и взятою из Смольного института Наташею всю осень и зиму 1782/83 года.

Наблюдая за действиями в Крыму, он мог убедиться, что основные события на сей раз минуют его. Племянник Потемкина граф А. Н. Самойлов встретился с изгнанным из Крыма Шагин-Гиреем и по наущению генерал-губернатора убедил хана добровольно уступить Крым России. Утвердившись на полуострове, Батырь-Гирей попытался было войти в сношения с русскими, но, узнав о сборе в Никополе корпуса де Бальмена, стал формировать отряды из своих приверженцев. В сентябре в Никополь прибыл Шагин-Гирей, которого надобно было сперва вновь возвести в ханское достоинство, дабы придать его отречению законный вид.

Де Бальмен отправил графа Самойлова с отрядом для овладения Перекопской линией. Два батальона егерей и 3-й гренадерский полк захватили Op-Капу и тем самым открыли Шагину ворота в Крым. Русские войска начали продвижение к Карасу-Базару. Им пытался преградить путь крупный, в несколько тысяч отряд Алим-Гирея, но при первом же ударе Самойлова татары рассеялись. Вскоре сводный гренадерский батальон захватил вождя мятежников Батырь-Гирея, пытавшегося скрыться на Кубань. Шагин-Гирей был восстановлен в звании крымского хана.

Прошло всего три месяца, как Шагин водворился в Бахчисарае, но он уже успел возбудить против себя население крайними и неоправданными жестокостями. В специальном повелении Потемкину Екатерина II указывала «объявить хану в самых сильных выражениях», чтобы он прекратил казни и отдал «на руки нашего военного начальства родных своих братьев и племянника, так же и прочих, под стражею содержащихся». Вмешательство императрицы спасло жизнь Батырь-, Арслан– и Алим-Гиреям, но Махмут-Гирей был побит каменьями и многие другие повстанцы замучены.

Шагин-Гирей объявил, что не желает быть ханом такого коварного народа, каковы крымцы.

Весною 1783 года Суворов по вызову Потемкина снова ездил в Херсон, где было проведено военное совещание. Собравшихся ознакомили с манифестом Екатерины от 8 апреля, где царица признавала себя свободною от принятых прежде обязательств о независимости Крыма ввиду беспокойных действий татар, неоднократно доводивших Россию до опасности войны с Портою, и провозглашала присоединение Крыма, Тамани и Кубанского края к империи. Тем же 8 апреля был помечен рескрипт Екатерины II о мерах для ограждения новых областей и «отражения силы силою» в случае враждебности турок.

Порта и впрямь начала военные приготовления: в Очакове чинились крепостные сооружения, прибывали войска. В ответ Потемкин приказал укрепить Кинбурн. Однако демонстрации турок не способны были уже отменить свершившееся: Крымский полуостров, переименованный императрицей в Тавриду, принадлежал России. Так была дописана еще одна страница истории, начатая Петром Великим. Россия утвердилась в Крыму, который, по словам Ф. Энгельса, был ей «жизненно необходим».

Укрепив войсками пограничные редуты и крепости от Тамани до Азова, Суворов разработал план торжественного приведения к присяге местных ногайских орд. В Тамани за церемонию отвечал генерал-майор В. И. Елагин, в Копыле – генерал-майор Ф. П. Филисов, в Ейском городке – сам Суворов. В ордере начальника отрядов генерал-поручик требовал «ежевременно вводить в войсках обычай с татарами обращаться как с истинными собратьями их». Он уже подарками и ласкою добился расположения нескольких знатных ногайцев, в том числе султана джамбулуцкой орды Мусы-бея и одного из начальников едичкульской орды Джана-Мамбета-мурзы. Присяга была приурочена к 28 июня, дню восшествия Екатерины II на престол.

К назначенному сроку степь под Ейским городком покрылась кибитками шести тысяч кочевников. Русские войска выстроились парадно в батальон-каре с развернутыми знаменами. Суворов при всех орденах встретил татарских старшин и преклонного годами Мусу-бея. После обедни в полковой церкви в кругу ногайских предводителей зачитан был манифест о присоединении к России Крымского ханства, Тамани и Кубанского края. По мусульманскому обычаю старшины принесли присягу на Коране, причем многим из них тут же были присвоены чины штаб– и обер-офицеров русской армии. После этого старшины разъехались по своим ордам и привели к присяге прибывших с ними ногайцев.

Начался пир. Гостей ожидали сто зажаренных быков, восемьсот баранов и пятьсот ведер водки. Старшины обедали вместе с Суворовым и его штабом, по кругу ходил большой кубок, здравицы следовали одна за другой, при криках «ура» и «алла», грохоте орудий и пальбе из фузей.

Вскоре русские совершенно перемешались с ногайцами, появились музыкальные инструменты – татарская флейта кура, турецкая скрипка, зазвучали прерывные, жалостные восточные песни. По окончании пира открылись скачки, где в добывании призов казаки соперничали с ногайцами. Вечером – новый пир, затянувшийся далеко за полночь. Как замечает биограф Суворова, «ели и пили до бесчувствия; многие ногайцы поплатились за излишество жизнью». На другой день, в именины наследника престола, празднество возобновилось. Лишь утром 30 июня гости, дружески простившись, откочевали в степи. «За присоединение разных кубанских народов к Всероссийской империи» Суворов был награжден 28 июля 1783 года учрежденным перед тем за год орденом Святого князя Владимира 1-й степени.

Воцарившееся на Кубани спокойствие не могло, однако, обмануть Суворова. «Взирая на легкомыслие сих ногайских народов», генерал-поручик предвидел новые волнения и смуты. К тому же находившийся в Тамани Шагин-Гирей вопреки своему обещанию выехать в Россию вел себя двусмысленно и сеял «разные плевелы в ордах». Потемкин не переставал напоминать Суворову о необходимости осторожной политики в отношении кубанских татар. Он требовал оказывать уважение их религии и подвергать обидчиков жестокому наказанию, «как церковных мятежников», обещал избавить вовсе ногайцев от рекрутчины и снизить поборы.

Для того чтобы оградить ногайцев от турецкого влияния, Потемкин и Суворов решили добиваться их переселения за Волгу или «на их старину», в Уральские степи. Время, казалось, было для этого самое подходящее. В рапорте Потемкину от 6 июля генерал-поручик наметил сроки – вторую половину августа, чтобы, расположившись на новых землях, кочевники успели за осень накосить себе сена. Почему он начал переселять ногайцев уже в июле, сказать теперь трудно. Причем случилось так, что приказ был отдан в тот самый момент, когда Потемкин прислал предписание повременить с переселением. Предписание опоздало.

В конце июля ногайцы собрались к Ейскому укреплению толпою в три-четыре тысячи казанов, то есть семей, и двинулись оттуда к Дону. Однако, отойдя от Ейска всего лишь на сто верст, сразу в нескольких местах возмутились ногайцы из джамбулуцкой орды. Одна часть их повернула на юг и неожиданно напала на пост Бутырского полка. Произошел бой, подоспели русские подкрепления; разбитые ногайцы кинулись к реке Ее и далее к Кубани, преследуемые драгунами и казаками. Многие из них погибли в камышах или утонули в реке. Другие ногайцы джамбулуцкой орды напали на сопровождавшую их воинскую команду у реки Кагальник. Они уничтожили немало соплеменников, верных России; ранен был и Муса-бей. Около семи тысяч казанов бежало за Кубань.

30 июля ногайцы освободили враждебного России султана джамбулуков Тава, который стал душою восстания. Собрав большие толпы вооруженных татар, к которым присоединились и черкесы, Тав-султан 23 августа внезапно осадил Ейское укрепление. Степь, где два месяца назад мирно пировали русские и ногайцы, стала местом ожесточенного сражения. В крепости находились жена Суворова и маленькая Наташа, сам же генерал-поручик был около Копыла. Три дня малочисленный гарнизон отражал яростный приступ. 25 августа, опасаясь появления русских войск, плохо вооруженные толпы Тав-султана ушли за Кубань.

Потемкин был сильно раздражен неожиданным оборотом дела и готов был винить во всем Суворова, указывая ему, что «тамошние народы, видя поступки с ними не соответствующие торжественным обнадеживаниям, потеряли всю к нашей стороне доверенность». Пользуясь тем, что укрепления вдоль Кубани были разрушены в 1779 году, на русские посты и мирных ногайцев нападали черкесы. За Кубанью скопились мятежные силы Тав-султана. В этих условиях, как считал Потемкин, оставалась только одна мера – поход на левый берег Кубани, чтобы раз и навсегда «пресечь такую дерзость».

Скрытый ночной марш по правой стороне Кубани, без дорог, местностью заболоченной, а отчасти лесистой, начался из урочища Ески-Копыл. В десять суток прошли едва сто тридцать верст, зато полная тайна передвижения была соблюдена. Ничего не заметили ни пикеты горцев, расставленные по другую сторону Кубани, ни сами ногайцы. 30 сентября Суворов отдал по отряду приказ, в котором указывал порядок форсирования реки и перечислял все дальнейшие действия. Труднейшая переправа закончилась к двум часам ночи, но в ногайских становищах так ничего и не узнали о близкой беде. Завершение операции не требовало большого военного искусства.

После жесточайшей сечи по обоим берегам реки Лабы было захвачено множество пленных. Ногайские мурзы в знак покорности прислали Суворову белые знамена. Надо заметить, что Потемкин далеко не был удовлетворен экспедицией и требовал репрессий. Генерал-поручик понимал лучше фаворита, насколько опасна такая политика, и уклонялся от карательных акций. В ответ на повеления о наказании неспокойных ногайцев он доносил Потемкину 27 ноября, что «долгая на них операция в глубокую осень войскам вредна», и просил отсрочки до начала будущего лета или даже до окончания жаркого времени.

Считая, что успокоение взволнованных происшедшим мирных орд гораздо важнее новых походов, Суворов по возвращении с Кубани посетил ближайшие от Ейского укрепления аулы, обласкал начальников и старшин, особенно приятельски общаясь с Мусой-беем. Этот чуть ли не столетний, но еще крепкий мурза, бывший враг русских, ставший их союзником, по словам военного историка, обладал добрым сердцем, «постоянно помогал бедным, отличался верностью своим приятелям и постоянством, ненавидел роскошь, наблюдал в своем быту замечательную чистоту и опрятность, был лихой наездник и веселый собеседник, любил хорошо покушать и порядочно выпить; вдобавок ко всему оказывал Суворову расположение, похожее на отеческую любовь». Генерал-поручик платил ему взаимностью и не упускал случая подтвердить свою дружбу. Узнав, что Муса-бей ищет себе новую жену, Суворов помог ему обзавестись молодой красивой черкешенкой. Постепенно в Кубанском крае воцарился мир. Суворов использовал каждую возможность для воспитания в своих подчиненных неприхотливости, готовности к тяготам войны. Непритязательный, скромный, он не любил и в других несогласного с порядком воинского убранства франтовства. Не терпел он также одобрительных и препоручительных писем. Однажды, собираясь осматривать посты, готовился он выехать, как явился к нему в палатку молодой придворный из Петербурга с письмами в руках. Он был в щегольском атласном кафтане, в шелковом камзоле, шелковых чулках, в башмаках с красными каблуками и золотыми пряжками. Голова его была напудрена, волосы убраны фризурами, с кошельком на затылке. Щеголь, благоухающий духами, расшаркался и с ужимками танцующего менуэт подал генералу письма от родных. Старики Быковы просили, чтобы Суворов принял под свое покровительство прибывшего из Парижа молодого человека и потрудился выгнать из него французскую дурь, сделав полезным отечеству.

– Так это ты, Мишенька?… – сказал генерал-поручик, прочитав письма. – И не узнаешь? А я знавал тебя еще крошечным, носил на руках и батюшку твоего крепко любил. Помилуй Бог, какой же ты стал молодец! Поцелуемся, Миша. – Суворов облобызал его, тут же отскочил, оглядев еще раз с головы до ног.

– Знаешь ли ты, Миша, что тут в письмах написано?

– Знаю, мой генерал, – отвечал парижанин, – мне велено быть при вас несколько недель и научиться чему-нибудь.

Суворов казался совершенно довольным.

– Хорошо! Помилуй Бог, хорошо! Мы с тобою сделаем bon voyage – хорошее путешествие. Хочешь? И сейчас же. Только смотри, сможешь ли ты?

Юноша горячо просил взять его с собою.

– Ну хорошо, тогда пойди переоденься.

– Нет, мой генерал! Я и так, как есть, готов ехать. Суворов обернулся к адъютанту:

– Велите сейчас приготовить для рекрута побойчее лошадь!

Быстрый переезд, все по горам и ярам, длился сорок верст без роздыха. Молодой человек, изнемогавший от усталости и жажды, принужден был слушать в пути рассказы генерал-поручика об истории этих мест и красотах природы.

– Мишенька! Посмотри: здесь в древности было укрепление венециян, а тут крепость, построенная татарами… Гляди-ка, Миша, жаворонок взвился к небу и как сладко поет! Вот туча перепелок, вот другая туча – скворцов! А гуси, лебеди, как их в кубанских плавнях много! И как хорошо, как мирно все… Воистину, Миша, рай!

Мише было не до древностей и земного рая. От худого казачьего седла у него уже не только не осталось чулок на икрах, но все ноги были ободраны в кровь. По возвращении Суворов спросил у растрепанного и грязного парижанина:

– А знаешь ли ты, Миша, инженерную науку? Умеешь ли чертить планы?

Тот только смотрел на генерала, но от усталости не мог вымолвить слова.

– Подай-ка мой кожаный сундучок!

Суворов вынул математический инструмент, лист бумаги и дощечки и велел Быкову чертить план полевого укрепления:

– Передний фас пятьдесят аршин, выходящие углы в пять аршин и сорок градусов…

Михаил не понимал.

– Помилуй Бог, Мишенька, да чему же ты учился в Париже? Этак ты и дома и огорода не обгородишь! Нехорошо! Однако мы с тобою поучимся чему-да-нибудь!

Разобравшись в устройстве укрепления, поотдохнувши, поели солдатской кашицы со свиным салом да сухариками. Суворов велел подать бутылку старого рейнвейна, налил крошечный стаканчик и, протянув его Михаилу, сказал:

– Мишенька, выкушай! Это здорово, когда только пьется в меру и по делу, а лишнее, помилуй Бог, вредно!

Расставаясь с молодым человеком, генерал посоветовал:

– Ты молодец, ты русский богатырь! И отец твой, храбрый воин, был богатырь! Скинь с себя, Миша, эту дрянь тленную. Ты солдат. Одень-ка на себя родимое, а французское тряпье отдай на стирки.