Текст книги "Суворов"

Автор книги: Олег Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Надо было улучшить отношения с татарским населением и самим крымским ханом. Немалую помощь оказал Суворову Константинов. Он был давним знакомым генерал-поручика, крестил его дочь Наташу. Константинов хорошо знал обычаи и традиции татар, умел с ними ладить и втайне участвовал в откупах. Через него Суворов сблизился с ханом Крыма.

Дворец Шагин-Гирея в Бахчисарае охраняли верные ему бешлеи – постоянная гвардия, организованная на европейский манер. Проследовав во внутренние покои в сопровождении Константинова, генерал-поручик увидел тридцатилетнего хана, высокого, сухопарого, с приятными чертами лица. Он был одет в суконный костюм муфтия, но не запускал бороды, как того требовал обычай от ханов и духовных особ, а подстригал ее. В черных живых глазах его светился ум, речь была непринужденна и изящна.

Потомок Чингисхана, Шагин-Гирей был личностью незаурядной, получил образование в Венеции, хорошо знал итальянский, греческий, арабский и русский языки, писал стихи по-татарски и по-арабски. Посетив в 1771 году Петербург, он сумел очаровать Екатерину приветливостью и европейским лоском. Из Петербурга Шагин вернулся сторонником немедленных реформ по европейским образцам. Он уравнял проживающих в Крыму греков и армян с мусульманами, приказал выдать русских пленных и стал чеканить собственную серебряную и медную монету.

Шагин-Гирей пригласил Суворова выпить кофе; гости разместились по-европейски, в креслах за столом, только француз-камердинер подавал хану кофе, стоя перед ним на коленях. Глядя на Шагина и его свиту, Суворов думал о том времени, когда эти куртки, шаровары и шапки нагоняли ужас на его предков.

После кофе хану была подана турецкая глиняная, с предлинным чубуком трубка, почти тотчас же замененная другою и третьей: Шагин-Гирей выкуривал каждую в несколько затяжек. За шахматной доской Суворов договорился с ханом о первоочередных шагах для улучшения отношений между татарами и русскими. Оба расстались довольные друг другом.

Опытный администратор, Суворов 16 мая обратился к войскам со специальной инструкцией, в которой потребовал «соблюдать полную дружбу и утверждать обоюдное согласие между россиян и разных званиев обывателей». Главная мысль генерал-поручика: «С покорившимися наблюдать полное человеколюбие».

В тот же день Суворов отдал знаменитый приказ войскам Кубанского корпуса, повторенный в июне для крымских войск и охватывающий все стороны военной жизни, учебы, хозяйства, быта. С мелочной дотошностью перечисляет командующий меры, которые необходимо принять для сбережения здоровья солдат, вникая во все и строго требуя от лекарей и их команд «иметь ежевремянное попечение о соблюдении паче здоровья здоровых, всегдашними обзорами и касающемся до них содержания каждого вообще, до их пищи и питья. Последнему принадлежит, где не лучшая вода, таковая отварная и отстоянная, а слабым сухарная или с уксусом; к пище ж выпеченный хлеб, исправные сухари, теплое варево и крепко пролуженные котлы.

Застоянную олуделую пищу отнюдь не употреблять, но надлежаще варить, а по употреблении вымывать и вытирать котлы сухо. Обуви и мундирам быть не весьма тесным, дабы и в обуви постилка употреблятца могла.

Наблюдать весьма чистоту в белье, неленостным вымыванием оного. Строго остерегатца вредного изнурения, но тем паче к трудолюбию приучать, убегая крайне праздностей…»

Популярность Суворова, не один год тянувшего солдатскую лямку, изнутри, въявь проникнувшегося заботами рядового русской армии, зиждилась уже на неколебимой уверенности его подчиненных в том, что их генерал заботится о них не как о себе, но больше, чем о себе.

В приказе от 16 мая Суворов наибольшее внимание уделяет боевому обучению войск. Учитывая местные условия – растянутую на пятьсот сорок верст Кубанскую укрепленную линию и особенности противника, совершающего летучие набеги, «генерал Вперед» требует жесткой пассивной обороны. Это еще раз опровергает односторонний взгляд на суворовское военное искусство. О том же говорят и другие разделы приказа, например, посвященные огневой подготовке. Критики Суворова, к месту и не к месту вспоминавшие его крылатую фразу – «Пуля – дура, штык – молодец», не хотели брать в расчет скверных боевых качеств тогдашних фузей, их малой скорострельности, слабости убойного огня. Но, главное, они не замечали, закрывали глаза на то, сколь важную роль отводил он на деле прицельному огню, прямо утверждая: «Пехотные огни открывают победу…» Развивая нововведения Румянцева, генерал-поручик уделял особое внимание боевым действиям егерей – наиболее метких стрелков, или, как сказали бы мы теперь, снайперов. Благодаря «вернейшему застреливанию противных, а особливо старших и наездников», они получили важные привилегии: «Сии имеют волю стрелять, когда хотят, без приказу».

Сами воинские подразделения предстают под пером Суворова вопреки закосневшей линейной тактике как гибкий, подвижный и живой организм: «Густые каре были обременительны, гибче всех полковой карей, но и батальонные способные; они для крестных огней бьют противника во все стороны насквозь, вперед мужественно, жестоко и быстро; непомещенная тяжелая артиллерия идет своею дорогою батарейно с ее закрытием; конница рубит и колет разбитых и рассеянных в тыл или для лутчего поражения стесняет на карей… Пехотные огни открывают победу, штык скалывает буйно пролезших в карей, сабля и дротик победу и погоню до конца совершают… Бить смертельно вперед, маршируя без ночлегов. Ночное поражение противника доказывает искусство вождя пользоваться победою не для блистания, но постоянства. Плодовитостью реляциев можно упражняца после».

В этих строках, которые так и дышат энергией, порывом, наступательным духом, Суворов словно бы уже выходит за тесные пределы крымского или кубанского театра военных действий. Не возможный десант или тем паче партизан-горцев, но крупные силы регулярной армии противника видит он перед собою.

Отношения с Оттоманскою Портою тем временем портились из-за ее нежелания примириться с территориальными утратами и окончательно утвердить Кучук-Кайнарджийский трактат. Не объясняя своих действий, Турция начала стягивать к Южному Бугу войска и послала в Черное море три военные эскадры. Румянцев предписал Суворову не допускать высадки десанта, действовать при этом исключительно мирными средствами, оставив оружие для последней крайности. Фельдмаршал опасался, справится ли Суворов с такой задачей, где отважная дерзость должна была уступить место осторожной гибкости. Излагая свои сомнения Потемкину, он пояснял: «Как господин Суворов не говорлив и не податлив, то не поссорились бы они, а после и не подрались». Проверить дипломатические способности Суворова, его выдержку и находчивость пришлось скоро.

В Ахтиарской бухте на якоре давно уже стояли турецкие суда. 7 июня два донских казака после смены постов возвращались к своим кошам, когда их окликнули три турка, будто бы искавших толмача. Ответив, что переводчика среди них нет, казаки поворотили было с дороги, но увидели, что турки целятся вслед им из ружей. Они припустили лошадей, да поздно: грянули выстрелы, и один казак замертво свалился с лошади. Турки бросились его грабить, а второй казак поскакал к своим. Потребовав от начальника турецких судов Гаджи-Мегмета найти и наказать убийц, Суворов тут же пригласил Шагин-Гирея для маленькой демонстрации и в виду турок объехал с ним часть берега. Сравнительно узкая горловина Ахтиарской бухты подсказала ему искомый план. Надо было только повременить до получения ответа.

Как и следовало ожидать, Гаджи-Мегмет прислал письмо с уверениями в дружбе, но наказывать виновных не собирался. Тогда генерал-поручик, загодя заметивший места для возведения насыпей, приказал шести батальонам «с приличною артиллериею и конницей и при резервах» в ночь на 15 июня начать скрытно земляные работы по обе стороны бухты. С рассветом они были прекращены.

Вызванный утром вахтенным на палубу, Гаджи-Мегмет увидел позади флотилии, у выхода в море, знатные земляные насыпи, начатки артиллерийских батарей и ни единой живой души. Обеспокоенный, он запросил о причинах постройки укреплений. В ожидании ответа он мрачно ходил по палубе, глядя то на обвисшие паруса своей флотилии, то на выросшие насыпи, грозившие его запереть. Принесли письмо Суворова:

«Дружески получа ваше письмо, удивляюсь нечаянному вопросу, не разрушили ли мы обосторонней дружбы… К нарушению взаимного мира никаких намерений у нас нет, а напротив, все наше старание к тому одному устремлено, чтобы отвратить всякие на то неприязненные поползновения и чтоб запечатленное торжественными великих в свете государей обещаниями содружество сохранить свято. Итак, мой приятель, из сего ясно можете видеть мою искреннюю откровенность и что сумнение ваше выходит из действий вашей внутренности…»

Побледнев от гнева, Гаджи-Мегмет порвал бумагу:

– Выходить в море!

– Но, ага, нет ветра…

– Передать по флотилии сигнал: «Выходить на веслах». Лодки медленно потянули фрегаты из гавани. Но и в море флотилию встретил полный штиль. Распорядившись не пускать турок за пресною водой, Суворов поставил Гаджи-Мегмета в безвыходное положение. Простояв две недели в виду крымского берега, флотилия вынуждена была уйти в Синоп. Так бесславно закончилась попытка турок обосноваться в Ахтиарской бухте. Екатерина отметила успешные действия генерал-поручика: «за вытеснение турецкого флота из Ахтиарской гавани…» ему была пожалована золотая табакерка, украшенная бриллиантами. Потомству же открылась еще одна заслуга Суворова. Он был первым, кто оценил значение Ахтиарской бухты и положил начало будущей Севастопольской крепости.

Как ни успешны были действия Суворова, Екатерина еще сомневалась в окончательности присоединения Крыма. Чтобы приблизить желанную цель и извлечь что можно на случай неудачи, Потемкин решил переселить с полуострова в Россию христиан, преимущественно армян и греков. В большинстве своем это были торговцы, ремесленники, садоводы и земледельцы – люди трудолюбивые и зажиточные, платившие хану и мурзам изрядную дань. Какие выгоды приобретались этой мерой? Прежде всего, подчинение ненадежного крымского правителя. Лишившись значительной доли доходов, Шагин-Гирей становился более зависимым от России. Кроме того, достигалась и другая, побочная, но не менее важная цель.

Получив неограниченную власть над южными землями России – от Астрахани до польских кордонов, – Потемкин видел насущную задачу в освоении вновь приобретенных Новороссийской, Азовской и Таганрогской губерний, представлявших в то время незаселенную пустыню. В памяти людской остались «потемкинские деревни», роскошные декорации, установленные генерал-губернатором Новороссии по пути следования Екатерины в 1787 году. Однако помимо фальшивых он строил – и в изобилии – «непотемкинские», всамделишные города и поселения.

Энергия Потемкина-администратора была неисчерпаемой. Он заложил на юге новые крепости, и среди них пристань для русского флота в устье Днепра – Херсон; выстроил в Предкавказье цепь укреплений – Ставрополь, Александров, Георгиевск. Необходимы были люди – огромное количество переселенцев для обживания новых пространств.

Потемкин стремился изыскать любые возможности, чтобы пополнить нехватку в новоселах. Он велел Суворову войти в сношения с некрасовцами; переселил часть запорожцев в низовья Кубани, где они образовали Черноморское казачье войско; наконец, обратил внимание на крымских армян и греков. Чрезвычайно трудную операцию по выводу их из ханства Потемкин целиком поручил Суворову.

Татары и сам Шагин, сколь дружественны ни были его отношения с генерал-поручиком, не могли равнодушно согласиться на это. Требовалось маскировать жесткие действия изощренными софизмами и дипломатическими увертками. С мая 1778 года Суворов успел за полтора месяца проделать немалую работу и, что очень важно, заручился поддержкой крымских князей церкви во главе с митрополитом греческим Игнатием. Подготовка к переселению велась в такой тайне, что сам Румянцев узнал обо всем лишь 17 июня из рапорта Суворова: «Уповательно, христиане через месяц к выходу изготовиться могут…»

Таким образом, прямой начальник Суворова все это время находился в полном неведении и был поставлен перед свершившимся фактом! Столь же честолюбивый, сколь и талантливый, прекрасно знавший себе цену Румянцев давно уже с неприязнью и раздражением относился к Потемкину, не без основания почитая себя несправедливо обойденным. И теперь, понимая все политическое значение для России эвакуации крымских христиан, генерал-фельдмаршал не мог сдержать обиды. Потемкин был недосягаем, зато оставался Суворов, который и ранее вызывал неудовольствие Румянцева, не раз обращался через его голову прямо к фавориту. Как и сам Румянцев страдал от вышестоящих генералов, мешавших ему в Семилетней войне, так теперь он начал препятствовать Суворову.

Узнал о переселении и Шагин-Гирей, пришедший в состояние, близкое к ярости: обнаруживалось полное бессилие его власти, отнимался важный источник дохода. Не желая даже ничего слышать о вознаграждении, хан немедля прервал отношения с Суворовым и Константиновым, покинул свою столицу Бахчисарай, грозился отправиться в Петербург с жалобой, распространял слухи, будто русские войска готовятся к избиению татар. Суворов отражал письменные колкости «изнуряемого гневливостью» Шагин-Гирея, держал наготове войска, охранявшие переселенцев, и был погружен в сложные интендантские расчеты. Для эвакуации потребовалось шесть тысяч воловьих подвод, надо было выкупить у армян и греков их «недвижимое родовое» имущество и выбрать им удобные земли на новых местах, а кроме того, учесть все непредвиденные сложности, вплоть до взятки в пять тысяч рублей таможенным откупщикам за беспрепятственный провоз имущества.

С середины июля Суворов начал регулярно извещать Румянцева о ходе эвакуации. Написанные в спокойном тоне, его рапорты не отражают того душевного смятения, в каком пребывал генерал-поручик, испытывая враждебность Румянцева, нехватку денег, противодействие хана. Н. А. Полевой так охарактеризовал роль Румянцева в событиях, связанных с переселением христиан из Крыма: «Мы не поверили бы, если бы не имели бесспорных доказательств, что герой Кагула унизился тогда до мелкой, ничтожной интриги против Суворова. Не зная тайных повелений, данных ему, он противился своевольным, как он думал, распоряжениям Суворова, писал к хану, останавливал переселение крымских христиан, требовал строгого отчета – даже поощрял низких клеветников, уверявших, что Суворов грабит Крым, допускает своевольство солдат, берет подарки от хана».

Мнительный до болезненности, Суворов в своем воображении еще увеличивал размеры этой неприязни. Каждое несправедливое замечание Румянцева повергало генерал-поручика в глубокое уныние, понуждало писать если не самому Потемкину, то его правителю канцелярии, «проворному» Петру Ивановичу Турчанинову, многословные оправдательные послания. Они дышат страхом и отчаянием. «Боюсь особливо Пе[тра] Ал[ександровича] за христиан – хан к нему послал с письмами своего наперстника. Чтоб он меня в С[анкт] Петербурге чем не обнес. Истинно, ни Богу, ни императрице не виновен». «Ф[ельдмаршала] непрестанно боюсь… Боже сохрани, в прицепке по мнимым неудачам выбьет вон из вишенок[1]1
  П. А. Румянцев находился в то время в своем имении Вишенки.


[Закрыть] костьми и мозг и глаза…» Письма переполнены просьбами о переводе: «Перемените мне воздух, увидите во мне пользу…» «Вывихрите меня в иной климат, дайте работу, иначе будет скуплю, или будет тошно» и т. д.

Ко всем напастям прибавилась еще одна – горячечная лихорадка, свалившая самого Суворова, его трехлетнюю дочку Наташу и беременную жену. Кажется, никогда еще не приходилось ему так солоно.

Наконец переселение христиан из Крыма было завершено. 18 сентября Суворов рапортовал Румянцеву о выезде в Азовскую губернию 31098 душ «обоего пола». Русское правительство отвело переселенцам земли в Приазовье: греки большею частью осели между реками Бердой и Калмиусом, где были основаны города Мариуполь и Мелитополь; армяне – на Дону, у крепости Святого Дмитрия, с центром в Нахичевани, нынешнем пригороде Ростова-на-Дону. Тяжесть с души свалилась, хотя и позднее судьба этих людей продолжала тревожить Суворова, напоминавшего Турчанинову в 1779 году: «положение уже переселенных в Азовскую губернию бывших в Крыму христиан не наилучшее» – и просившего «упрочить благосостояние немалого числа сограждан России, в сих народах замыкающегося, человеколюбивым и снисходительным об них призрением».

Еще не завершился вывод армян и греков из Крыма, как вновь возникла угроза извне: в начале сентября 1778 года огромный турецкий флот, насчитывающий сто семьдесят «флагов», появился на Черном море и оцепил часть полуострова, держась ближе к Кафе, то есть Феодосии. Суворов приказал князю Багратиону ввести резервный корпус в Крым и стал маневрировать с войсками по берегу соответственно движению турецких судов.

Так как в Порте наблюдались в эту пору вспышки «смертоносной язвы» – чумы, имелся повод не выпускать с судов ни одного человека. Турки требовали разрешения сойти на берег для прогулки – им было отказано ввиду карантина; несколько чиновников просили «посидеть на кефинской бирже» – отказано; набрать на суда пресной воды – «с полной ласковостию отказано». Ничего не добившись, турки передали по флоту сигналы пушечными выстрелами и, подняв паруса, отплыли в Константинополь. Неудачное предприятие стоило им семи тысяч матросов и семи судов; восьмидесятипушечный флагманский корабль пришлось сжечь в пути.

Мало-помалу волнения в Крыму улеглись, но начались неприятности на Кубани. Назначенный туда Суворовым генерал-майор В. В. Райзер оказался управителем малоспособным и недалеким. Вопреки строгим указаниям командующего, запретившего всякие наступательные действия, Райзер снарядил экспедицию за Кубань, сжег селение и тем озлобил горцев. Потребовав расследовать происшествие и предать виновных суду, Суворов указал Райзеру на его ошибки, но тот снова допустил оплошность, нанеся оскорбление сераскиру кубанских ногайцев Арслан-Гирею, а через месяц проворонил набег горцев на фельдшанец.

Суворов вызвал Райзера в Крым для объяснений, но объясняться ему не дал, сразу набросившись на него:

– Стыд, ваше превосходительство, Викентий Викентьевич! Стыд императорского оружия! Не грозных неприятелей, но малолюдных заречных разбойников унять не могли. – Он забегал по комнате, взмахивая руками и отрывисто говоря: – В бытность мою на Кубани заречные в покорность входили. Благовидно я их к тому наклонял, сиятельный сераскир обоюдно в том спомоществовал. Ускромлять их разорениями с российской стороны неприлично!

Райзер пытался возражать:

– Выходит страх из их мыслей, потому и делают начало своих шалостей.

Суворов резко остановился перед Райзером и стал водить перед его лицом указательным пальцем, произнося медленно, с расстановкой, словно вдалбливая неудачливому генералу:

– Бла-го-му-дро-е ве-ли-ко-ду-ши-е и-но-гда бо-ле-е по-лез-но, не-же-ли стрем-глав-ной во-ен-ной меч!

– Но, ваше превосходительство! Суворов затопал ногой в такт словам:

– Не счесть с прибытия вашего к командованию Кубанским корпусом вредных приключениев. Что за причина? Упущения ваши! Чрез них войска, пришед в расслабление, расхищаемы стали – стыд сказать – от варваров, об устройстве военном ниже понятия имеющих!

– Ночью за всем не усмотришь…

Генерал-поручик опять взорвался:

– Старшему от генералитета надлежит бдеть, когда все спят! В роскошное обленение не впадать! Сами вы всюду все своими очами обозревать должны, повсеместно поправлять, учреждать и предопределять!

В соседней комнате зашедший для докладу генерал-майор М. И. Кутузов осведомился у суворовского ординарца Горшкова о причине происходящего шума.

– Никого не приказано пускать! – громким шепотом ответил сержант. – Их превосходительство Лександра Василич немца песочут…

Конец 1778 года прошел в непрерывных организационных хлопотах в Крыму и на Кубани. В январе 1779 года Румянцев поручил Суворову осмотреть астрахань-кизлярмоздокскую границу. Заехав ненадолго к семье в Полтаву, генерал-поручик менее чем в полтора месяца по зимнему бездорожью, в простой повозке обследовал громадную кордонную линию, протяженностью 1200 верст, а затем и Кубанские укрепления. На место Райзера его усилиями был назначен бригадир К. X. Гинцель.

Погруженный в административные заботы, Суворов не знал о происходящих переменах в большой политике.