Текст книги "Лекарства для слабых душ"

Автор книги: Олег Мамонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Мысль о романе с Лоскутовой не раз посещала его сознание, пробуждала чувственность. Эта темноволосая, стройная, длинноногая баба была, бесспорно, обольстительна. Но что потом, после нескольких минут страстного умопомрачения? Только что-то мучительное, ложное, невыносимое… Ему очень скоро пришлось бы уйти, искать где-то другую работу… Нет уж!..

Но слишком жестокими искушения никогда не были. Обычно после нескольких минут расслабленного оцепенения Лоскутова как бы приходила в себя, искоса окидывала Шаркова беглым взглядом, в котором ему чудилось лукавство, распахивала дверцу и выходила, небрежно бросив на прощание:

– До завтра!

Шаркова при этом неизменно кололо чувство вины: а всё же хотя бы из вежливости следовало предложить проводить её до двери! Ведь это он счёл бы своим долгом по отношению к любой знакомой! Мало ли что может случиться с ней в полутемном подъезде, да ещё под хмельком… Но казалось непреодолимым препятствием то обстоятельство, что Лоскутова была его хозяйкой, что именно из её рук он получал свою зарплату. И потому всякий раз в подобных случаях он досадовал на неё за то, что она смутила его, заставила испытывать сомнения и стыд. «Она играет мной, как прежде барыни играли своими лакеями! Но для неё удовольствие от этого должно быть острее, поскольку она знает, что я был инженером!» – думал он порой почти с ненавистью.

Но кое-что в поведении Лоскутовой подкупало Шаркова. И прежде всего то, что хозяйка никогда не выходила из себя, не кричала на подчинённых и не унижала их (хотя за глаза могла любого обозвать «овцой», единственным бранным словом в её повседневном лексиконе, – возможно, не без расчёта на то, что её неодобрительное суждение дойдет до предмета недовольства). А в личном общении она высказывала претензию всегда так мягко, что её слова звучали как выражение обиды, даже как жалоба. В подобные минуты Лоскутова казалась трогательно-женственной, уязвимой, по-хорошему несовременной. И за такое редкое в наши дни обращение многие подчиненные склонны были прощать ей даже нерегулярную и скудную выдачу зарплаты – до поры до времени, конечно. Шаркову, впрочем, она платила более аккуратно, прекрасно понимая, что семейный мужик не станет просто за её красивые глаза и иные внешние достоинства бить в служебных разъездах свою личную машину.

Всё же, несмотря на внешнюю мягкость Лоскутовой, каждый её подчиненный, не исключая Шаркова, испытывал смутный страх перед ней. Что-то в её облике и манерах слишком ясно подсказывало: эта шикарная баба решительна, наделена изворотливым умом и руководствуется отнюдь не общепринятыми представлениями о морали – а значит, непредсказуема и опасна. Многим приходило в голову ещё и то, что директорство в «Надежде» – явно лишь недолгий, промежуточный этап биографии Лоскутовой, что она – «птица» какого-то более высокого полета. Слишком необычно выглядела в роли директрисы второразрядного ателье дама с точеной фигурой и ярким, экзотическим лицом «египетской царицы». Хотя именно эти внешние достоинства, несомненно, помогали ей подчинять своему обаянию мешковатых, бесцветных портних.

Наблюдая за Лоскутовой, Шарков не раз думал о том, что в случае с ней подтверждается давно подмеченное им правило: для среднего русского человека любой начальник непременно должен быть наделен какими-то особыми признаками и качествами, действительными или мнимыми, возвышающими его над серой посредственностью, – лишь такого россиянин охотно, без колебаний и сопротивления признают своим лидером. Если же у подвизающегося в качестве вожака таких достаточно заметных отличительных особенностей нет, то лояльный подчиненный сам выдумает их или охотно поверит явному обману. Демонстрировал же Пугачев сподвижникам в качестве своих «царских знаков» оспины на спине. А подчинённым Лоскутовой и выдумывать ничего не надо было.

Так или иначе, смирение, с каким работницы принимали ужасные задержки с выдачей им нищенской зарплаты, было удивительным. Дерзить Лоскутовой не смел никто, и это при том, что с персоналом она рассчитывалась откровенно пристрастно, с «разбором»: с кем-то – в первую очередь, с кем-то – во вторую, а кому-то лишь снова и снова предлагала ждать. Иные буквально выпрашивали у нее свои начисленные еще месяца три назад «кровные», какие-нибудь жалкие двести тысяч (когда буханка стоила две тысячи). На такие мольбы Лоскутова отвечала холодно, уклончиво, ссылалась на то, что совсем ничего не удаётся продать в последнее время, что надо срочно уплатить налоги. Особенно настырным предлагала получить в виде зарплаты самые неказистые, полинявшие на прилавках изделия «Надежды», которые сама отчаялась продать.

Во всем, что на людях делала и говорила Лоскутова, была чрезвычайная убедительность, позволявшая ей гасить в зародыше любое недовольство подчинённых. Кажется, она играла так искренне, что часто и сама верила в то, что говорила. Однажды, в ответ на чью-то очередную просьбу о выдаче зарплаты, Шарков услышал из уст директрисы нечто неожиданное, поразившее его:

– Да у меня самой дома есть нечего! Я сама ищу, у кого занять деньги!

Что-то в тоне этих слов показалось ему искренним, правдивым, точным, хотя бы только в буквальном их значении. Представилось бессемейное, сумбурное житьё-бытьё Лоскутовой: неубранные комнаты, немытая посуда в раковине, пустой холодильник… Наверно, ей и в самом деле не всегда удается вовремя сходить в магазин за продуктами и навести порядок в квартире. Ведь она возвращается к себе после дневных хлопот, после хитроумных уловок и дерзкого вранья эмоционально опустошённая, выжатая, как лимон… Хотя за три года жизни в Ордатове после переезда из Севастополя можно было, конечно, устроиться с относительным комфортом. Для этого всего-то надо было завести домработницу и найти себе путёвого мужика. Но только отчего-то она совершенно не хотела налаживать свой быт и предпочитала терпеть неудобства почти походного существования и странную, стыдную связь с Евгением Михалиным – смирным пьяницей с безвольными, покорными глазами продажной бабы.

Шарков не сомневался в том, что наличных у директрисы на самом деле частенько не хватало: слишком горячо, порой с нотками отчаяния говорила она об этом. Хотя изделия «Надежды» Лоскутова в его машине регулярно отвозила в магазины и на рынки. Ситуацию он понимал так: деньги, попадающие директрисе в руки, она спешила во что-то вложить. Ну хотя бы в те таинственные квартиры, о которых вполголоса, неопределённо, но упорно судачили бабы в ателье…

Имела ли не по-женски крутая директриса «крышу»? Определённого мнения на этот счет у Шаркова не было. Явных признаков каких-то контактов Лоскутовой с криминалом не замечалось. Но казался многозначительным тот факт, что не страдал от грабежей её круглосуточный продуктовый киоск, приютившийся в самом дальнем, глухом углу района в окружении страшноватых двухэтажных трущоб довоенной постройки. Объяснение напрашивалось самое простое: Лоскутова тихо платила требуемую «дань». Но ателье – не киоск. Что могли потребовать бандиты с жалкого, дышащего на ладан заведения? Единственная настоящая ценность ТОО «Надежда» – право льготного выкупа в свою собственность закреплённой за ателье нежилой площади в тысячу с лишним квадратных метров, всего первого этажа пятиэтажки. В семидесятых годах здесь размещался целый филиал швейной фабрики. Сейчас для портних и швей за глаза хватало и половины имевшихся помещений, а в остальных вели торговлю магазинчики арендаторов: мебельный, продовольственный, канцелярских принадлежностей и промтоваров. Нашлась просторная комната и для частной швейной мастерской «Элегант» Лоскутовой.

Впрочем, если бы вся эта коммерческая деятельность привлекла блатных, то им пришлось бы иметь дело с настоящим хозяином: более половины уставного капитала «Надежды» принадлежало Сергею Чермных – генеральному директору АОЗТ «Кредо». Ему Лоскутова служила в качестве наёмного директора ателье, умудряясь при этом создавать для портних видимость того, что она защищает их интересы. Так что рассчитываться с бандитами за тихое существование «Надежды», если в этом была необходимость, должен был Чермных. Хотя и Лоскутова могла, проворачивая свои делишки в собственной швейной мастерской и киоске, иметь контакт с блатными. Словом, темна вода в облацех…

В памятную для Шаркова пятницу обошлось, паче чаяния, без штрафа. Доехали благополучно. Лоскутова вышла из машины и походкой упругой, стремительной, как бы рассекая невидимую волну, направилась в ателье. Шарков привычно полюбовался её фигурой, втянул в себя воздух, хранивший пряные ароматы ее сигарет, духов и женского тела, и задумался: как провести минут сорок до собрания? Этот слишком небольшой срок невозможно было использовать с толком, оставалось только ждать. Будь он балагуром-бабником, направился бы сейчас в цех к портнихам или к закройщицам в их комнату. Но забавлять шутками толпу баб простых и грубоватых он стеснялся и в молодые годы, тем более не к лицу это ему на пятом десятке. Чтобы не казаться женщинам совсем уж необщительным букой, он заходил иногда в небольшую комнату рядом с кабинетом Лоскутовой, где обретались специалисты: очень высокая и нервная главбух Елена Юрьевна Клевцова, маленькая, миловидная Оля Леханова, занимавшая должность товароведа, и технолог швейного цеха Вера Акимова, совсем молодая, только что из колледжа. Туда направился он и на сей раз.

Приоткрыв дверь с надписью «Бухгалтерия», Шарков сразу почувствовал облегчение: на своём рабочем месте была только одна Оля Леханова, его любимица. С ней ему было легко. В её взгляде почти всегда светилась тихая радость молодой женщины-матери, счастливой в семейной жизни. Оля и на сей раз, несмотря на явную занятость, на миг подняла голову от своих накладных и улыбнулась ему. Наверно, она готовила какую-то справку для Лоскутовой. Он сел поодаль. Минут пять они молчали, затем Оля, наверно, решила заговорить: все-таки Шарков был здесь гостем, и из вежливости ему надо было уделить внимание. Она снова подняла на него взгляд, теперь озабоченный, и спросила:

– Константин Викторович, вы тоже будете на собрании?

– Лоскутова сказала, что нужно быть.

– А знаете, о чём пойдет речь?

– Нет, не слышал.

– Чермных объявит о том, что выкупил помещение «Надежды».

– В самом деле? – удивился Шарков, который слышал от Лоскутовой, что Чермных по частям вносит деньги для выкупа, но до сих пор не представлял, что вопрос может решиться так скоро.

– И этим, конечно, дело не ограничится: наверняка он сразу предъявит претензии «Надежде».

– Так ведь за Чермных записано более половины уставного капитала «Надежды», он здесь хозяин, – ещё более удивился Шарков, на сей раз откровенности Оли, – что же, он предъявит претензии самому себе?

– Дело в том, что «Надежда» – это фирма с ненужным Чермных балластом, швейным производством, – тихо пояснила Оля, чуть порозовев от волнения. – К тому же товарищество с ограниченной ответственностью с тридцатью учредителями – это для него не очень удобная форма деятельности, поскольку все важные действия приходится оформлять решениями общих собраний. Ему надо «Надежду» обанкротить, а её имущество забрать на правах главного кредитора.

– Но разве это возможно? У «Надежды» десятки миллионов задолженности по налогам, по взносам в пенсионный фонд, за отопление. Почему Чермных окажется главным кредитором?

– Потому что он по соглашению с Лоскутовой оформил суммы, выплаченные им для выкупа помещения ателье, как кредит под залог всего имущества «Надежды». В случае банкротства товарищества он как залогодержатель он имеет преимущество перед остальными кредиторами.

Шарков замолчал, обдумывая услышанное. Его самолюбие было уязвлено тем, что юная, розовощекая Оля знает, оказывается, о хозяйских делах значительно больше, чем он – «друг» Лоскутовой и формально её заместитель! Но, главное, что следует из сказанного? Обанкротив «Надежду», портних лишат статуса совладелиц ателье, да ещё и рабочих мест в придачу – такой вывод напрашивался сам собой. Можно ли что-то предпринять в подобной ситуации? Мысленно формулируя для себя этот вопрос, он изначально сознавал его отвлеченный, теоретический характер. И на миг как чисто умозрительная возможность ему представилось такое: вот он выступает на собрании и открывает женщинам глаза, разоблачает Чермных… Ну и что дальше? Чермных как собственник более чем половины уставного капитала «Надежды» в любом случае единолично примет нужное ему решение, коль скоро выполнено формальное требование: проведено общее собрание учредителей, на котором ему одному принадлежит большинство голосов.

Единственный, да и то очень сомнительный выход – всем трудовым коллективом «Надежды» обратиться в комитет по имуществу с просьбой отменить приватизацию ателье. Но уже пять лет минуло с той поры, как тогдашняя директриса Бубнова уговорила портних принять в число учредителей ТОО Чермных, как оформила на него за какие-то подачки и щедрые посулы свыше половины уставного капитала. Вскоре после этого, в том же 1992 году, Бубнова ушла на пенсию, и делами в ателье стал заправлять Чермных. Пустили козла в огород! С того времени дела товарищества пошли все хуже и хуже. Самые энергичные давно ушли из «Надежды», не выдержав многомесячных задержек мизерной зарплаты. А остальным где найти силы противостоять инерции распада?

Думая о Чермных, Шарков представлял себе паука, что неспешно, терпеливо, тщательно плетёт свою паутину в расчете на добычу через неопределённо долгое время. А как только в сеть попадется мушка, живо опутает её и умертвит. Как на удивление быстро, безошибочно учитывал Чермных все открывавшиеся лазейки в неустойчивом, противоречивом законодательстве! Как смело пренебрегал серьезным риском потери всего в случае успеха нового ГКЧП! И странно, что столько изощрённых расчетов, столько энергии ради всего лишь нижнего этажа замызганной пятиэтажки в рабочем районе… Никакого шикарного торгового центра здесь не будет никогда. Чермных, в сущности, честно добыл это «добро», отняв его у тех, кому оно по-настоящему не нужно. Ведь портнихи – не хозяйки, у них самих всегда будет если не один, так другой хозяин. Те гроши, которые им платила Лоскутова, они получат и на любой другой работе. А здесь, на отшибе, просто не требуется ателье на тысяче квадратных метров…

Только после того, как стало ясно, что защищать некого и незачем, Шарков сообразил, что пытаться противостоять Чермных просто безнадёжно, хуже того – самоубийственно. Ведь тот будет сражаться за то, что уже считает своим достоянием и на что потрачено столько усилий и денег, насмерть, не затрудняясь в выборе средств! В ателье всем слишком памятно, как обошелся Чермных с директором, что был до Лоскутовой. Простого мужика, работавшего прежде шофером, пожелали видеть своим начальником бабы, и Чермных поначалу не стал им перечить, в расчёте, наверно, на то, что «водила» в должности директора поведёт себя скромно, что с ним нетрудно будет столковаться. Однако новый начальник решил вести себя независимо и попытался передать помещения под магазинчики новым арендаторам, чтобы самому получать с них арендную плату. Тогда Чермных явился к наглецу в кабинет и на глазах нескольких случайных свидетельниц выбил одним ударом выбил из-под него стул, приказав убираться. И тот, ошеломленный не столько падением на пол, сколько ужасным унижением, не посмел ослушаться и даже не заикнулся о несоблюдении формальности – о непроведении собрания учредителей, необходимого по уставу для смещения директора. Он просто заковылял прочь – потрясенно, сконфуженно, как побитая собака. После этого всем в «Надежде» стало ясно, что с Чермных шутки плохи, что шеф способен и учинить мордобой, и нанять бандитов…

Шарков уже с досадой смотрел на Олю: зачем ему знать всё это? А та продолжала с лёгким волнением, как если бы речь шла о перипетиях увлекательного телесериала:

– Восемьдесят миллионов за тысячу сто метров торговой площади – это очень выгодно. Квартира в центре стоит больше. Сначала комитет по имуществу оценил помещение оценили значительно дороже, но Лоскутова сумела добиться снижения цены по причине бедности «Надежды». Мол, швейное предприятие призвано обслуживать население рабочего района и давать кусок хлеба полусотне женщин. Но скоро помещением можно будет распорядиться по-другому. Когда в девяносто втором учреждалось товарищество и ему в пользование передавалась производственная площадь с правом выкупа, было сразу определено главное условие для хозяев помещения: сохранять швейное производство на 70 процентах квадратных метров в течение пяти лет. И этот срок истекает через три недели, в конце декабря. Тогда Чермных вполне на законном основании сможет прекратить существование «Надежды».

Разговор уже слишком тяготил Шаркова, но всё же он решился задать один вопрос – и не только из вежливости: его на самом деле интересовало, что думает об этом Оля.

– И Лилия Витальевна ничего не сможет сделать?

– А что она может, если Чермных вправе своей властью менять директоров? Он ещё осторожничает, проявляет по старой советской привычке какое-то уважение к коллективу, старается убедить женщин, понравиться им. Наверно, опасается, что бабы могут сыграть не по правилам: взбунтоваться, обратиться в прессу, в суд, к президенту с требованием сохранить их рабочие места, отменить приватизацию, превратить «Надежду» в муниципальное предприятие. Хотя наверняка он, став полновластным хозяином помещений, без ущерба для себя выделит под швейное производство какой-то закуток. Какую-то коморку с окном во двор, ненужную для торговли. Для тех, кто пожелает остаться. Скорее всего, для той же Лилии Витальевны с её ИЧП «Элегант». Оно, возможно, слегка расширится, заберёт то, что останется от «Надежды». Или, вернее, тех, кого выберет.

Это было, конечно, праздное, зряшное, опасное любопытство, но все-таки Шаркову захотелось прояснить ещё один вопрос, раз уж Оля была столь откровенна:

– Для меня самое удивительное то, как Чермных стал в девяносто втором году главным учредителем «Надежды»…

Оля слегка пожала плечами и ответила неуверенно:

– По идее Чермных что-то заплатил или хотя бы пообещал. Однако никто из работниц «Надежды» ничего толком объяснить не может, что и кому было уплачено или обещано. У всех в памяти осталось только смутное воспоминание о том, что им очень много посулили на собрании Чермных и тогдашняя директриса Бубнова: будто под началом Чермных дела ателье пойдут не просто хорошо, а на учредительниц ТОО прольётся золотой дождь. А скоро Бубнова ушла на пенсию, и не с кого стало спрашивать. О Бубновой, впрочем, известно, что дочь её приобрела неподалеку магазинчик.

«Ах, вот оно что!» – подумал Шарков и зачем-то задал ненужный вопрос:

– На собрании не думаете выступать?

– На собраниях я секретарь, мое дело – вести протокол…

– Ну и хорошо! – с внезапной радостью за Олю одобрил Шарков. – Понимаете, «Надежда» всё равно обречена. И дело не только в том, что портнихи готовы поверить каждому, кто пообещает им золотые горы, – дело в духе времени, в настроениях, которые господствуют повсеместно. Семьдесят лет было одно и то же: план, дефицит, пустые прилавки, безраздельная власть коммуняк. Возвращения в тоскливое прошлое никто по-настоящему не хочет. Сейчас время новых хозяев жизни вроде Чермных. Все или почти все готовы уступить им дорогу. Пусть новоявленные господа зачастую наглы и бесстыдны, а всё же именно с ними связаны наши расчеты на лучшее: авось не всё доставшееся им даром они прокутят или переведут за границу, авось наладят и у нас рыночную экономику, и станет когда-нибудь благодаря им жизнь в России не хуже, чем в Америке или Швеции.

– Этого не будет никогда, – блеснув глазами, тихо возразила Оля. – Это же не в характере наших людей. Они обязательно будут жить иначе, чем американцы или шведы: грешно, беспутно, некрасиво, жестоко. Пусть не все, но очень многие. За примером далеко ходить не надо. Вы знаете, что Михалин позавчера разбил машину Лилии Витальевны?

– Новенькую «Audi»? – изумился Шарков. – Нет, не слышал. А сам-то он жив?

– Целёхонек! А машину разбил вдребезги, так, что восстановлению не подлежит. Врезался спьяну в фонарный столб!

Ага, вот почему с утра Лоскутова была не в духе и так долго собиралась! – молча догадался Шарков.

– Говорят, Михалин получил отставку, – добавила Оля.

Шарков стыдливо отдал себе отчёт в том, что рад несчастью хозяйки. Не желая выдать свое злорадство, он перевёл разговор в иное русло:

– Что ж делать! Тяга к разгулу, насилию и дикой воле у нас в крови. И еще есть в нас склонность предаваться чему-то безгранично, безоглядно, зачастую опрометчиво, сразу отрекаясь от прежнего. В считанные дни россияне отказывались и от язычества, и от самодержавия, и от коммунизма. И этот скачок очертя голову к новому мы еще подчеркиваем переменами в стиле поведения и манере говорить. Вот, к примеру, новые дикторы телевидения и радио вещают, как правило, либо отвратительно-слащавыми, холуйскими голосами, либо тоном капризной, жеманной барыни. Особенно гадко произносят рекламу: почти всегда этакой разухабистой скороговоркой бойкого, напористого хама! Специально, наверно, подбирают с такими голосами да еще дополнительно натаскивают. То есть и этим задается новый стиль самовыражения, в полном соответствии с духом эпохи, в которой главные действующие лица и герои – выжиги-нувориши.

Распахнулась дверь, и порывистой походкой в комнату вошла главбух Елена Клевцова – высокая, сухопарая блондинка лет тридцати с красными пятнами на лице и блестящими от слез глазами. Терпко пахнуло женским потом. Увидев Шаркова, она еле слышно поздоровалась, бессильно опустилась на свой стул, уперлась локтями в стол, а лицо спрятала в раскрытые ладони. Наверно, для того, чтобы не видно было слёз на глазах – догадался Шарков.

– Что там у Лоскутовой? Наверно, Чермных приехал? – осторожно спросила Оля.

Клевцова звучно проглотила слюну и ответила с трудным усилием, сквозь подавленный всхлип:

– Чермных собрал сейчас совет учредителей и взъелся на меня за то, что в последнем балансе я показала приобретение помещения не за счет полученного от него кредита, а как его взнос в уставный капитал. А Лоскутова вдруг сказала, что не просила его выкупать эту тысячу квадратных метров. Ну уж и вспылил он тогда! Чуть не матом ругался! И больше всех досталось мне! Если я буду упорствовать, он уволит меня с порочащей записью в трудовой, а Лоскутова не защитит!

– Ну, положим, так сразу не уволит, – спокойно возразила Оля, – сначала ему нужно будет уволить Лоскутову.

На лице Клевцовой появилась горькая, язвительная усмешка, она энергично, с негодованием встряхнула льняными кудрями:

– Да ты не знаешь, как бухгалтеров подставляют! Будешь стараться угодить своему начальнику и в итоге окажешься крайней!

– Однако уже без семи два, – сказала Оля, взглянув на часы и поднимаясь, – пора занимать места.

Шарков с облегчением встал и направился к выходу вслед за Олей, по её примеру захватив с собой стул, а Клевцова осталась сидеть, чуть слышно посапывая, устало щуря близорукие глаза, воспаленные от невыплаканных слез.

Собрание, как всегда, проводили в помещении швейного цеха – самом большом в ателье. Швеи уже выключили свои машины и терпеливо дожидались, оставаясь на своих рабочих местах, пока остальные принесут стулья и рассядутся. Вошли и заняли места за столом мастера, в «президиуме», четыре портнихи из совета учредителей «Надежды», приемщица заказов Акопова, директриса Лоскутова и немолодая, некрасивая Лариса Крохмаль, о которой все знали только то, что она экономист и что-то вроде консультанта у Чермных.

В приглушённом гуле женских голосов звучало тревожное, злое оживление. Когда вошел Чермных, приземистый, грузный, с плешью спереди, придававшей ему облик мыслителя, все голоса сразу смолкли. Живой, насмешливый взгляд его черных глаз быстро окинул собравшихся, никого особо не выделяя. Затем он медленно прошел через цех к столу мастера, где для руководства были приготовлены места. Однако не сел, а остался стоять, сверля всех взглядом. Почему-то все перед ним опускали глаза, даже самые бойкие и злые на него бабы.

Несколько мгновений все молчали. Наверно, ожидали, что Зоя Акопова как председатель совета учредителей объявит, по обыкновению, повестку дня и предоставит слово тому, чьё имя первым значится в списке докладчиков. Но ей не дали никакого списка, только сообщили, что выступит Чермных, а о чём именно – не сказали. Впрочем, она понимала, что «Надежда» гибнет, что хозяин вколотит сейчас, может быть, последний гвоздь в гроб товарищества. Помогать ему в этом она не хотела и потому молча сидела за столом президиума, потупив взгляд, напряженная и злая. Лоскутовой пришлось проявить инициативу:

– Слово для доклада – Сергею Борисовичу! – объявила она.

Вместо того, чтобы начать речь, стоя у стола, Чермных неторопливо двинулся в глубину помещения, между рядами швейных машин. Портнихи, почти все немолодые, сутулые от долгого согбенного корпения над шитьем, смотрели на хозяина исподлобья, настороженно. Его голос зазвучал сначала тихо, задумчиво, как если бы он размышлял наедине, проговаривая вслух сокровенные мысли:

– Вы все уже знаете, наверно, что на днях я выплатил в комитет по имуществу остаток выкупной платы за помещение, занимаемое товариществом «Надежда». Теперь я хочу вернуть эти деньги. Мы в совете учредителей сейчас битый час говорили об этом, и я вижу, что люди здесь плохо понимают простые вещи. Если вы взяли в долг, надо отдавать. У вас трудное положение? Значит, плохо работаете! Никто не обязан давать вам блага просто за красивые глаза. Что я имел от «Надежды»? Да я здесь даже брюк себе не сшил! И вот теперь учредители желает, чтобы я просто подарил им те десятки миллионов, которые пошли на выкуп помещения! Не выйдет! – голос его вдруг взвизгнул. – Так, блин, не бывает!

Чермных прошел ряд и оказался за спинами портних. Женщины встревоженно закрутили головами, косясь на него, как если бы рядом с ними был пьяный, от которого можно было ждать неприятной выходки. А он, слегка помедлив, как если бы в раздумье, перешел на другой ряд и двинулся назад, к столу мастера.

– Деньги на выкуп получены от арендной платы за наши помещения, это, в сущности, наши деньги, – почему-то вдруг тонким, плачущим голосом возразила Лоскутова. – И вообще я хочу сказать, что не могу здесь больше работать! Устала! Ищите нового директора!

– Не надо, Лилия Витальевна! – как бы вскипая гневом, закричал Чермных. – Год назад вы подписали со мной договор о том, что я получаю с арендаторов плату за аренду и коммунальные услуги и в обмен на это выкупаю у комитета по имуществу помещение товарищества. Сами вы необходимых для выкупа денег не собрали бы никогда. Нечего, блин, мне мозги пудрить! Хм-м! Хр-р… – он закашлялся и крякнул, прочищая горло.

Достигнув стола, Чермных немного помедлил, как бы раздумывая: сесть или не стоит? Затем, решив, видимо, остаться на ногах, он повернулся лицом к швеям. Его злой взгляд беспокойно обшаривал пространство цеха, и женщины смущенно опускали глаза.

С удивлением Шарков думал о том, что сейчас перед ним разыгрывается зрелище наподобие нанайской борьбы: Чермных, единый в двух лицах – хозяина и кредитора «Надежды», – сначала навязал товариществу неподъёмный долг, а теперь банкротит за неуплату, «вышелушивает», так сказать, чистые активы от ненужного балласта – швейного производства вместе с людьми. И при этом нисколько или очень мало сомневается в том, что все покорно примут происходящее. Самое печальное – то, что расчёт его, пожалуй, верен. Хотя бабам очень естественно было бы сейчас всем вместе, «хором» возмутиться, громко запротестовать – но потенциальный протест умело «сливает» Лоскутова: она вроде бы в этом самая активная, лидерша, однако дальше словесного выражения недовольства не пойдет. К тому же всех завораживает, вселяя безвольную робость, нахрапистая самоуверенность Чермных. Разве не потому так нагл Чермных, думает каждая, что поступает по закону – если не полностью, то в основном, за изъятием каких-то маловажных частностей, в которые всё равно никто вникать не станет. А значит, ничего не оспорить, не высудить у него. Тем более, что вульгарное «блин!» в устах такого лощеного господина звучит жутким намеком не только на площадную брань, явно готовую сорваться с его языка, но и на что-то несравненно худшее: на угрозу расправы с непокорными при помощи бандитов, например. Ведь о том, что «новые русские» имеют обыкновение выколачивать долги руками уголовников, наслышаны все. А уж от выжиги Чермных иного ждать не приходилось.

Шаркову вспомнился вид конторы Чермных, помещавшейся в старом двухэтажном здании бывшей общаги с облупившейся штукатуркой, деревянной скрипучей лестницей и деревянными же перекрытиями. Всякий раз, когда приходилось завозить туда Лоскутову, Шарков удивлялся тому, что своим местопребыванием президент АОЗТ «Кредо» избрал столь убогое, обшарпанное строение в самом дальнем углу района, арендуемое у радиаторного завода. Это обстоятельство слишком не вязалось с привычным представлением о преуспевающем «новом русском». Что, разве нельзя было хозяину немалой фирмы найти офис поприличнее? И это при явной склонности Сергея Борисовича пускать пыль в глаза! Объяснение напрашивалось одно: Чермных – жуткий скряга, способный на всё ради денег!

Пока Чермных хрипел и откашливался, озабоченно трогая горло, поспешила высказаться пришедшая с ним сухопарая, блёклая Лариса Крохмаль:

– А что это за фокус с балансом? Вы не желаете показывать задолженность или просто у вас неграмотный бухгалтер? По кредиту семьдесят пятого счета отражаются взносы учредителя в уставной капитал согласно уставу и учредительному договору. А у вас уставной капитал – 200 тысяч, и эта сумма полностью внесена в девяносто втором году…

– Мы вас не просили выкупать наше помещение! – воскликнула сорокалетняя швея Зинаида Колганова, худая, темноволосая, горбоносая, похожая на кавказку. – Это вам было нужно, чтобы разорить «Надежду», а не нам!

– А вы знаете, что был подписан договор о выкупе с вашим директором? Лилия Витальевна его подписала! Так что извольте выполнять! У вашего товарищества огромные долги перед бюджетом, пенсионным фондом и тепловыми сетями, которые из-за пеней растут ежедневно, – снова заговорил Чермных. – Почему вы не расплачиваетесь?

– Взыскание долгов может быть обращено на имущество участников товарищества, – вставила Лариса Крохмаль. – В том числе на квартиры и личные вещи.