Текст книги "Старожил (СИ)"

Автор книги: Олег Мир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

   – Кто кровь упырскую подсунул?

   Ничего не изменилось, разве что крик стал чуть слабее, видать, подустал так вопить, впрочем, не мудрено. Надо применять более действенный способ, я приблизился к орущему парню, схватил за морду когтями.

   Твою задницу да раскольной кочергой, вурдалак взревел еще громче, при этом дергаясь, словно его жарят на сковороде. Я выскочил на улицу зажимая уши, вот гад, и где так орать-то научился. Злость утонула в болоте разочарования. Несолоно хлебавши, я бесхитростно выругался, побрел домой окольными путями, дабы ненароком не встретиться с мужиками, наверняка спешащими разузнать, что за крик, и кто виновен. Попутно подобрал забытые сапоги. Да, это я неправильно себя повел, посчитав, что нужно запугать парня, хотя по-хорошему он хрена лысого мне что-нибудь рассказал бы. Да не, все правильно сделал, только вот за морду, не надо было хватать. Да, хилый нынче пошел вурдалак, отчего-то горько подумалось мне.

   Утро. Никогда не любил утро, вроде после сна должен быть прилив сил, и жажда действовать, голова светла, а вчерашние непонятные думы проясняются. А нет, все наоборот, до середины дня хожу, словно рыба вяленая, за что ни возьмусь, все из рук валится.

   Сегодняшнее утро не было исключением, встал рывком с кровати, протер глаза, протяжно зевая. Отчаянно хотелось завалиться в теплую кровать и отдаться ласковым объятьям сна, но нельзя, опыт говорит, что будет только хуже. Умывшись прохладной водой, заварил особый травяной отвар, ныне покойный Травор поделился со мной. В травах разбирался, что Кузьма в зверях, эх, пусть его пепел ветер носит, знатный был травник.

   Запивая вчерашнее мясо отваром, я прикидывал дела на день. Получается что? Отнесу Степану табуреты, будь это непотребье неладно, затем в кузню за петлями. Хотя нет, Тимохе ща не до меня будет. Тогда дома хлам разгребу да уборку наведу, а то давно пора, а тут как раз времечко свободное подошло. С этой беготней всё некогда. Ну а там, по ходу, мысли соберутся, да выдадут какое-нибудь решение по делам темным.

   Оделся, подобрал табуреты да неспешно выдвинулся в сторону хаты заказчика. Жизнь села кипела и плескалась, думать надо, обед уже в спину дышит да зазывает приятными ароматами.

   Ночной дождь превратил и без того скверную дорогу в реку с редкими островами грязи, по которым мне аки козлику пришлось скакать.

   – ... Марфа, ты моего не видала? А то ушел, словно за смертью маменькиной, – послышалось слева из-за забора.

   – Павлуха, едрит твою, ты куда правишь. Здоров, Михайло, – кричит Лавр, держа одной рукой коня другой – опростоволосившегося батрака, – где был, что не видно было?

   – Дык заказы по всей округе. Забегался, – пусть вранье, но это же не со зла.

   – А, поняма, ты на днях зайди ко мне.

   – Прошка, зараза, догоню же, – детворе все нипочем, носятся, что зимой, что летом.

   – Здоров, Михайло, – о, Никифор, никак брагу заложил да опробовать позвать хочет, – ты ко мне в баню приходи.

   Точно бражка дошла, у него она получше выходит, чем у многих пиво, пусть и на меду, но все равно хороша.

   – Здоров, приду, раз зовешь.

   – Ты это, не забудь только, – хороший мужик, вот только с женой не повезло, гробит почем зря, лишний раз чарку браги выпить не даст, разве что при гостях. Вот и зовет, чтобы выпить, не женатый я, вот и не может его Глушка на меня надавить.

   Село живет, не подозревает что нечисть балует чуть ли не в соседней хате. Это хорошо, меньше знаешь – крепче спишь.

   Пройдя через добротные ворота, я застал Степку за расчехвостеньем помощника.

   – Это что такое, я тебя спрашиваю, – купец орал на сжавшегося детину, тот мял шапку, часто кивая, – ты чего мне тут гривой машешь, жеребец ты нескобленый.

   Что-то странно, Степан всегда был рассудительным, вот так орать не в его правилах.

   – Дык я то, здесь никак... я то что... они так в городе все цены скинули. Я как все... да я, как ты и учил, – помощник явно не понимал, что делать, только оправдывался да извинялся.

   – Ладно, бестолочь, завтра сам съезжу да гляну, что там не так, – купец резко охладел, поняв, что погорячился, – и ставь свечку святым, чтобы все так и было, как ты наплел.

   Детина сочувственно глянул на меня, и, дабы не искушать судьбу, быстро скрылся в амбаре. Это он, конечно, зря так обо мне беспокоился, в отличие от него, я человек свободный, и на крик купца отвечу тем же.

   – Какого рожна так поздно? – ни тебе «здрасте», сразу в крик.

   – А не нравится, сам пришел бы да забрал, – в тон ему отозвался я.

   – Ты на кого орешь... – он тяжело задышал, подыскивая слова, я воспользовался заминкой.

   – На самодура.

   Степан глубоко вздохнул пару раз, но успокоился.

   – Проха, забери товар.

   Откуда-то из-за угла выскочил Проха, выхватил табуреты и быстро скрылся в амбаре.

   – Ты куда их понес, дурачье? – снова заорал Степан. Что-то с ним сегодня не то, может, Марья с утра голову прополоскала.

   Несчастный батрак, не поднимая взора, выскочил из амбара и, словно припаренный, влетел в избу.

   – Это... тут до тебя как-то руки не дошли, – увидев мое недовольное лицо, он быстро добавил, – Проха к вечеру занесет все, о чем мы договорились.

   Смирение купца вполне понятно, невыполнение договора, пусть и такого незначительного для него, это удар по купеческой чести.

   – Вечером так вечером, мне не к спеху, – не стал я дразнить медведя, – пойду, дела.

   Не успел я дойти до калитки, как Степан меня окликнул.

   – Михайло, погодь, прогуляешься со мной до подвала.

   – Это еще с какой такой радости? – я опешил от непонятной просьбы.

   – А ну да, ты же до конца вчера не высидел, ушел, – ага, прям-таки сам и ушел, без ваших проводов. Но вслух говорить не стал, ссориться из-за пустяков с купцом мне не с руки.

   – Так вот, мы порешили, что нужно провести беседу с вурдалаком да попытаться разузнать, что да как, – Степан поднял руку, предотвращая моё вполне уместное возражение, – больше-то некому. Кузьма с Митрохой в болото пошли... Кх... Проху выгуливать...

   Купец подошел вплотную, заговорчески продолжил, поглядывая по сторонам, ни к чему батракам да домашним знать о проблемах села.

   – С Феакула, сам понимаешь, помощи никакой, ну а Евсей... вообще в этих делах не волочет да и стар уже.

   Ну да, больше вариантов не прослеживается, я тяжело вздохнул в знак согласия. Степан тут же приободрился, похоже, не ждал столь быстрого согласия, и тоном заправского воеводы проговорил.

   – Жди здесь, я скоро.

   Ну вот, началось, не было напасти – на тебе здрасте. Теперь от этого ни за что не отвяжешься, лишь бы не возомнил, будто я, как его батраки, по веревочке ходить буду. Ничего, если начнет, обломаем, опыт-то есть.

   Как и обещал, торгаш вернулся быстро, одетый, словно к князю на поклон собрался. Белая расшитая рубаха, поверх тулуп из хорошо выделанной кожи, штаны заправлены в мягкие сапоги красного цвета. На макушку сдвинута шапка из какого-то пушного зверька, хорош, красавец писаный.

   – Ты куда так вырядился?

   – Не твое дело, – словно на пацана гаркнул купец.

   Ща я тебе гонор-то подрежу.

   – Не мое так не мое, пойду я, дела у меня, – одной рукой приоткрыл калитку, заорал, – расходись, честной народ, петух куриц топтать идет. Быстрее, быстрее, он под ноги смотреть непривычен, быстро в грязь втопчет...

   Степан схватил меня за шиворот, резко втащил во двор.

   – Ой, честной народ, погибаю, не успел я спастись, пока вас оповещал... – купечья шапка закрыла мое лицо, топя слова в себе.

   – Ты что, охальник, делаешь? – чего больше в голосе Степана, злости аль страха, я не разобрал.

   Оно-то понятно, народ завсегда клички приклеивать норовит, да такие, что вовек не отмоешься. А прозвище «петух» для купца по меньшей мере неприлично. Я так и слышу: «Ты у кого зерно брал? Да у Петуха заречного». Хе-хе, вот потеха будет, если прилипнет.

   Я замолчал, но Степка шапку убирать не спешил, после моего вялого сопротивления он таки освободил мне рот.

   – Ты что, охальник, делаешь-то, смерти моей захотел, – сейчас важный купец более походил на торгаша, пойманного на грязной сделке.

   – А ты впредь думай, когда на односельчан свой гонор примеряешь.

   Степка помялся с ноги на ногу, покусывая ус.

   – Я сейчас, – утопал в дом.

   Вернулся еще быстрее, чем в первый раз.

   Не успели мы сделать и десятка шагов по раскисшей дороге, как из ближайшего забора донеслось:

   – А где петух-то, Михайло?

   – Да убег он, – я покосился на торгаша, – и, как мне думается, больше не вернется.

   За деревянной оградой послышался вздох разочарования, затем малопонятное бурчание.

   Дальнейший путь прошел без всяких злоключений в полном молчании и погружении в свои мысли.

   Ненавистный подвал находился на пустыре, нет, село не обладало лишней землей, а скорей наоборот, все теснились. Но пустырь все-таки был, а причина тому проста. Там раньше стояла хата погорельца Ефрема, сгоревшая при первом моем появлении в селе. Понятно дело, сразу отстроили новую, не прошло и года, как и её постигла та же участь, и так каждый раз, изба года не стояла, чтобы не сгореть. Даже молитвы батюшки с освящением проклятого места ничуть не помогли. Хаты, все едино, горели по разным нелепым причинам. Даже когда через лет двадцать дед Степана додумался построить сарай, ничего не поменялось, сгорел он так же быстро, как и избы. С тех пор никто более и не строился на пустыре, вот подвал вырыли для охлаждения сильно горячих мужиков, гореть там нечему вот и стоит.

   Около погреба, переминаясь с ноги на ногу, стоял Феакул, время от времени дергая поскубанную бороду. По всей видимости, зайти ему хотелось неимоверно сильно, но вот от чего-то боязно. Стоит уже времечко, землю втрамбовал аки дорогу до города. Увидев нас, каменщик с облегчением выдохнул и невнятно пробубнил, что-то вроде «будьте здоровы». Я кивнул в ответ, а Степан молча ухватился за ручку двери.

   Спускаться в это омерзительное место очень не хотелось, от одного запаху плесени челюсть сводит, а воспоминания о тоске и скуке душили не хуже надгробия. Тьфу, мерзость. Из-за переполненных чувств я не сразу заметил, что Митька таращится на меня, словно поп на икону. С чего это? Да уксус мне вместо пива. Я же вчера морок не снял, когда беседу проводил. Неужто ли рассмотрел в темноте, не может быть, силы-то в нем ни капли. А искры? Мысли, как мыши в амбаре с появлением кота, разбежались в разные стороны и тихо забились в угол, не желая собираться вместе. Снова прокололся, не хочу под землю.

   – Да не упырь я, – жалобно стонал Митька, давя на жалость бати.

   Вот ведь странно, – откуда-то в пустом амбаре башки возникла мышь-мысль, – ведь если Митька нажрался бы и избил кого-нибудь аль украл чего, даже если девку попортил бы, ему косточки поломали бы да на выселки послали, ну или, на крайний случай, казнили. Были случаи, все ясно и просто. А тут Феакул мнется, словно девка на первом свидании. В семье нечисть появилась, пусть наполовину, но нечисть, а прогонять не хочется – кровинушка родная. И как быть? А, не дай бог, кто узнает, вовек от позора не отмоешься. Ой, как непросто сейчас Феакулу.

   – ...значит ты был просто пьян? – что-то я нить разговора упустил, а Степан тем временем красный, как рак вареный, злобно хрипел.

   – Я тебе сколько могу объяснять, – пацан-то с характером, вот как орет, – пьян был.

   – И клыки от того выросли да уши заострились? – подавшись вперед, брызжа слюной, заорал купец.

   Митька открыл было рот, чтобы возразить, но не издал ни звука, отвернулся в сторону, длинные волосы закрыли опечаленное лицо.

   Помолчали.

   – Так кто кровь дал?

   – Нашел, – тихо отозвался Митька.

   – Снова здрасте, пятый круг.

   Похоже, парень на самом деле не знает или не может сказать. А что, второй вариант вполне возможен, поклялся при ритуале превращения и всё, хоть сжигай, а выдать тварюгу не сможет. Правда, муторно это всё, да и кровищи надо немеренно. Значит, первое, не знает кто. Как и с Анькой, подкинули.

   В наступившей тишине голос Феакула прозвучал, как то обречено.

   – Пойдем мужики, мне еще Ефросинью уговаривать, дабы отвар сделала, – выходит не я один у парня ничего выведать не смог, печально.

   Уговорить травницу – это еще та проблема, упрется, мол, сам, дурачьё, виноват, а лекарство от дурости не знает, всё, не переубедишь. Да, судьба щедро одарила каменщика проблемами да заботами, знай только разгребай подарочки.

   Первым вышел я, радостно дыша промозглым воздухом. Да, бестолково сегодня день начался, пока меня не припрягли еще к чему-нибудь, двинул домой.

   Вурдалаками становиться обычные люди, не пробудившие в себе внутреннею «силу». Они самого начала обречены на скорую погибель, потусторонняя сила опьяняет, словно мальца безбородого кружка доброй браги, вот только если пить бражку, то скоро вырубишься, а на утро в ноги мамке кинешься, моля о спасительном рассоле. А с «силой» все иначе, чем больше крови, тем больше жажда, тем сильнее становишься, и тем больше ум оставляет опьяненную голову. Даже сейчас, если меня вдосыть напоить кровушкой человеческой, то озверею, потеряв всякую способность здраво мыслить. Человек, познавший внутреннюю силу, способен контролировать её, применяя себе во благо, но многие слишком самовлюбленные, чтобы отказываться от постоянно растущей мощи. И жадность, в конце концов, губит их.

   Изба встретила меня холодом и сыростью, за полдня тепло успело выветриться. Поежившись от промозглости, печально посмотрел на пару поленьев, лежащих возле печки. Помянул недобрым словом свою забывчивость, повздыхал да пошел за дровами. С трудом растопив печь, изрядно надымил в избе, день продолжал не складываться. Так, надо белье найти чистое, чтобы после бани переодеться. Погоняв руками дым, полез в сундук, подаренный еще дедом Кузьмы.

   Хреново дома без женщины, что ни говори и как свободой ни кичись, – разбирая грязные рубахи, горько размышлял я, – ни чистой тебе одежи, ни накрытого стола. Вот была бы женушка: приходишь домой, а на столе накрыто всё теплое да вкусное. Та же печь не потухла б, а белье чистое собрано да аккуратно уложено. Если уже совсем в корень смотреть, то пища у меня однообразная, а хозяюшка все разносолами да побаловала бы. Да хотя про дрова и то напомнила бы. Ладно, нечего сокрушаться попусту, какая у нечисти может быть жена? Ведьма. Дык ей веры нет и быть не может. Спи в пол уха, постоянно один глаз держи открытым, да думай, где подлюка тебе свинью подложит. Тьфу, еще паскуднее стало. Кота завести, что ли, этой скотине все едино, что мужик, что сам черт болотный, правда, где эту живность раздобыть, непонятно.

   Я глянул в окно, солнце еще высоко, в баню не скоро, у Никифора она только после заката вытапливается. Отправился в мастерскую, зажег свечу, лень с лучиной возиться. Взялся за давно забытое дело – выстругивать фигурки, виданные однажды у одного боярина. Подобная работа всегда успокаивала, настраивая на хороший лад.

   Выставив последнюю фигурку в общий ряд ей подобных, самодовольно заулыбался. Хороши, все восемь как одна, что же, первый ряд обеих сторон готов. Осталось теперь задние сделать, точно не помню, как там было, ладно, сам не дурнее городских буду, придумаю что-нибудь. За день в голову ни чего путного по беде поселковой так в голову и не пришло.

   За окном тем временем стемнело, пора выдвигаться в баню; снял подсохшие сапоги с печи, неспешно оделся, насвистывая песенку кладовщика, выдвинулся в сторону хаты Никифора.

   Калитка открыта, о, видать ждут. Отерев грязь о порог, вошел в горницу.

   – Это кого нелегкая принесла? – послышался ворчливый голос Глушки. – Ты, пьянь.

   И чего это они все заладили, пьянь да пьянь, употребляю не больше остальных. Обидно же.

   – Угомонись, несчастная, – пробубнил я, – где муж?

   – В погребе, только с бани воротил и сразу в погреб. Брагу не дам, пока из бани не вернешься, – категорично заявила женщина, в сердцах махнув полотенцем, – а то заблюешь всю, как...

   И умолкла, рассержено шевеля ноздрями, вспоминая, кто там баню загадил.

   – Ладно, пойду, – не стал я больше раздражать хозяйку, – скажи мужу, что я быстро.

   И, не дожидаясь ответа, выскочил наружу, ну и склочная баба, и как это Никифор с ней уживается.

   На тропе до бани лежали деревянные настилы, в прошлом году не было, приходилось потом ноги перемывать, а сейчас вот разжился, устелил-таки.

   Быть нечистью – это еще не значит быть грязным, может, там какой-то кикиморе в грязи и хорошо, но я люблю чистоту.

   Неспешно разделся в просторном предбаннике, попутно скинув морок, протиснулся в небольшую дверь, свеча в дальнем углу от полка нервно трепыхнулась. Давненько в бане не был. Ща парку поддадим, погреем косточки. Взяв ковш, омыл полог от сажи, наполнил кипятком кадушку, и наконец-то уселся на подготовленное место, кинул немного водицы на камни. Ух, хорошо. Еще раз. Лепота. Облился водой, чтобы не пересушить тело, мертвые ведь не потеют. После пятого броска воды левую сторону охватило легкое покалывание. А это что еще за муть, так быть не должно. Покосился в сторону, не сдержался, протер глаза, мокрый воздух клубился и плыл, пытаясь преобразиться в девичью фигуру. Банница. Коромыслом да по причинному месту. Совсем уже страх потеряла бесстыдница. Потоки ускорили движение, наконец-то образовав морок в виде обнаженной девицы, Ох, и хороша же, самое то для меня, а как Варварушку напоминает. Тьфу ты. Оно и понятно, банница берет из памяти жертвы лучший образ и воплощает его. Как и русалки, они питаются страстью, вот только не убивают жертву, а можно сказать даже помогают, чтобы добрый молодец в нужную ночь перед невестой не опозорился. Губы невольно расплылись в улыбке, и не только молодым.

   – Ты что творишь, нечисть бесстыжая, ты к кому явиться посмела, – начал злобно я, не люблю когда портят поход в баню, и так редко бываю, – ща я тебя уму-то поучу.

   – Не серчай, – тихо невнятно пискнула банница, – суда... хозя...

   Ну да, не к разговорам она привычна, вон как слова ищет, – злорадно подметил я.

   – Михайлушка, не гневайся, если бы не нужда великая, я бы не посмела, – хорошо сидит, скромна, волосы черные закрывают все выпуклости, глазки верх не поднимает. Да, это тебе не подлючие русалки.

   Силуэт стал расплываться, так, еще парку. Что же это я творю? А, у нее же беда, надо дослушать.

   – Что стряслось?

   – Боязно мне, тьма сгущается... давит... боязно... злоба окутывает... – я ошарашено смотрел на банницу – чтобы она боялась, да где же это видано. Их вообще никто не обижает. Да как и обидеть, плод мечтаний.

   – Что за зло?

   – Не знаю... Помоги? – черные зрачки стрельнули прямо в сердце, которого уже лет сто как нету.

   – Да чем же я тебе помогу?

   – Не знаю, – печально вздохнула она, а меня словно могильной плитой придавило, – ты умный, придумаешь что-нибудь.

   И растворилась.

   Спрыгнул с полка, пол жалобно затрещал, настроение хоть ложись да помирай, облившись водой, пошел вытираться.

   К никифору не пойду, не то настроение бражку пить. Не, выпить то надо, вот только одному, да под завывание волчье. Обидится, правда, да ну его в подпол, скажу – угорел, еще извиняться будет. Мысли постоянно возвращались к словам банницы. Что же может напугать такое беспечное существо? Стоп, я замер возле калитки – она всего лишь отображение чувств жертвы, а у меня сейчас настроение печальное и растерянное. Это что же выходит, я чего-то боюсь, – неторопливо передвигая ноги, продолжил размышлять. Бред пьянчуги подзаборной. В груди нарастала непонятная злоба. По селу шастает какая-то тварюга, обращая молодняк в нечисть, а я тут сопли жую. Дождусь, скоро ведьмы шабаш возле колодца устроят. Стоп. Шабаш шабашем, а вот ведьма, похоже, разгулялась не на...

   – Куда прешь, – я врезался в щуплое тело, – во зеньки залил, добра молодца уже не видит.

   – Прохор, гад, ща твой поганый язык вырву, будешь знать, как клеветать на честной народ. Ты вообще чего... – я осекся, едва не взболтнув, про путешествие к озеру.

   – Миха, ты, что ли? Ну и рожа у тебя, – матрешку мне в рот, морок не навел, мгновение – и дело исправлено. Одно спасение темно.

   – На свою глянь, хотя постой, она, вроде, ничего. Ну дык мы ща это поправим, – зарычал я, надвигаясь на задиру.

   – Ты бы, старый, отошел, а то зашибу, – до этого избегающий конфликтов Прошка двинулся на меня, похоже, и у него настроение не из лучших.

   Драться ребятня учились чуть ли не раньше, чем говорить, а оно и понятно, семья большая и кусок пирога нужно отбивать с малых лет. Да и потом поводов никак не меньше, дабы кулаками помахать.

   Поэтому Прошка бил умело, но недостаточно: во-первых, я живу подольше, а во-вторых, двигаюсь куда быстрее. Перехватил руку, увел вниз, вывернул ухо.

   – Я покажу тебе, стервец, как на людей кидаться, – Прошка хрипел, но ничего поделать не мог, – поганец совсем распустился. Ща до бати доведу, он тебе получше меня всыплет. Отведет в сарай, да вожжами, да по заднице.

   – Прости меня, дядюшка Михайло, – паршивец вполне искренне взвыл о пощаде, не угрозы напугали, а скорее вывернутое ухо.

   Завернул напоследок ухо, отпустил, может с синим ухом девки на него меньше обращать внимания будут.

   Прошка, держась за травмированное место, побрел дальше, тихо бубня.

   – То Кузьма с Тимохой в озере топят, то этот уши рвет. Надо в город бежать, там люди нормальные, не то, что эти дикари.

   Опа, что же это вырисовывается? Не помог кузнецу Прошка. Я хлопнул в ладоши и выдал коленце, а вырисовывается всё краше, чем иконы в церкви. Если наш голосистый певун не любовь бедной Аньки, то ею может оказаться Митька. Сложилось все одно к одному, аки доски в полу паз в паз. Анька полюбила Митьку, это и не мудрено, они с детства вместе таскаются, ну а родителям не сказали, чтобы не расстраивать несчастного Тимоху. У него одна отрада осталась – дочь, а тут на тебе – жених нарисовался. Неудивительно, что Митька чуть струхнул, он вообще по жизни не шибко смелый. А ведьма хорошо вписывается в общую картину, Митьку на Прохора поменять, и делов-то. Только ведьма может додуматься погубить обоих влюбленных таким чудовищным способом. Осталось понять, за какой личиной прячется эта подлюка. Да, тут догадками не справиться, любая девка может быть, начиная от подруг, заканчивая батрачками. Наговоры сделать да отвар сварить много ума не надо, почти любая бабка на селе справится, а девке немудрено выведать секрет. Старые завсегда норовят опытом поделиться.

   Я тяжело вздохнул, заходя в калитку родного двора, один шанс, что Анька с Митькой сами расскажут, кто эта тварюга.

   У людей интуиция, у животных инстинкт, а у нечисти только слух да хорошая реакция. Удар кола, предназначенный в мою бедную головушку, я принял на руку. Осиновое орудие, пробило предплечье, я зарычал. Убивать меня в моем же дворе. Тварь. Прямой удар в корпус, пустота, тварюга ушла в сторону, тут же вражья нога прилетела в голову. Я носом пропахал землю, сука, поотрываю говнодавы. Перевернулся на спину, проводя ногой по широкой дуге. Безрезультатно. Мразь перепрыгнула, занося второй кол для удара.

   – Рррр, – едва успел сместиться в сторону, проклятое дерево пробило ногу. Сволочь, больно-то как. Реакция не подвела, здоровой рукой схватил убийцу за грудки и дернул на себя, раскрывая пасть, дабы перегрызть нападавшему глотку.

   Какой-то он мелкий, – ненужная мысль.

   Тот завизжал, не нравится, тварюга, град ударов по голове, меня этим не проймешь, вот и шея. Несостоявшийся убийца все-таки вырвался, оставляя в сжатом кулаке кусок рубахи. В два прыжка ушел за ограду, резвый уродец, ничего, я тебя найду и закопаю в этом же дворе, буду выходить по утрам да плевать на могилу.

   Злой, грязный, как черт болотный, прихрамывая, поплелся домой. Бухнувшись на лавку, кинул тряпку на стол, захрипел, колья пока трогать нельзя, прежде отвар. Сволочь, живьем сожгу. Тяжело сопя, нащупал огниво, с трудом зажег свечку. Куриные потроха, надо подлечиться. Шипя и брызжа слюной, поковылял в мастерскую, хорошо, отвар всегда приготовлен, после двух захоронений поневоле станешь ждать третьего. Самовар неприлично долго закипал, да сколько можно ждать, кинул траву прямо в желтое пузо самовара. Ждать, пока заварится в кружке, выше моих сил. В три глотка выпил поганую жидкость, рыча от ожогов в глотке. Еще одну кружку. Фу, вроде легче. Теперь можно не спешить, горло потихоньку заживало, я покосился на осиновую отраву в теле. Сжал зубы, вырвал колья, кровь брызнула по сторонам. Как хорошо-то. Раны защипало – первый признак исцеления, кровь остановилась, впитываясь в кожу. Скинул проклятые колья на пол, пнул ногой в дальний угол, глотнул еще зелья.

   – Так, посмотрим, во что это тварь одета, – шансов, что тряпица мне что-нибудь сообщит, крайне мало. Понюхал, потеребил в пальцах, обычная льняная рубаха, только черная. Не упомню, чтобы видел кого-нибудь в подобном, да и кто в здравом уме оденет такое среди белого дня.

   Что же, война так война, ведьма, ты не тому дорогу перешла. Дожил, с бабой воюю.

   В голове зашумело не хуже, чем после хорошей медовухи, это побочное действие отвара, все, спать, один хрен – ни до чего не додумаюсь.

   Пробуждение было ужасным, как ведьмина старость, в горле словно песка насыпали, башка чугунная, в глазах резь. Жуткое похмелье, где надраться-то успел? Да вроде негде. Тогда чего башка болит? Муторно-то как. Скинув одеяло, уселся на лавку, о, даже не разделся. Это где же я вчера был? Не помню. Щас самовар поставлю, печь растоплю, глядишь, память вылезет из тумана забытия. Ух, вся правая сторона болит, верней, нога и рука. Упал или били? Доковыляв до печи, ну хоть дров вчера наносить додумался. Открыл шибер, подложив под смоляк бересту, чиркнул огнивом. Свет ударил в глаза, словно луч солнца, да что же так плохо-то. Добравшись до лавки, глянул в окно, всё небо затянуто серыми облаками, вот-вот заморосит. Тьфу, я же нечисть, мне смены погоды, что покойнику припарки. Башка совсем не варит. Так, самовар, взяв медного пузана за ручки, сморщился, ну и вонь. Запах ураганом, пронеся в голове разгоняя туман непонимания, освобождая память из плена серого помутнения

   – Сволочь, найду... – нового зверства по уничтожению твари сразу не придумал, пока не придумал. Но то, что эта мразь перешла в раздел личных врагов – точно, а поэтому жить ей осталось всего ничего. Никому нельзя прощать покушений.

   Заполнив железную черепку водой, засунул её в пасть печи, отвар из мяты и ромашки мне просто необходим.

   Выпив отвар, скудно позавтракал хлебом. Да, что-то я поистощился в последнее время. Кстати, Степка так и не прислал батрака с долгом. Ладно, я сегодня не сильно гордый, сам дойду, заодно голову проветрю. Да и Степку потом всегда пристыдить будет чем. Прогулка до запертой калитки купеческого дома здоровью не сильно помогла. Ну и бог с ним. Четыре удара ногой по добротным доскам глухим эхом отозвались на той сторонке.

   – Это кто там озорничает? Ща быстро успокою, раз и навсегда, – злобный хриплый голос отозвался на мою попытку дозваться.

   Калитка открылась резво, проход загородил здоровенный мужик, перешагнувший половину жизненного пути, дородная черная борода закрывала лицо до самых глаз. Дубин. Он-то как здесь оказался, а кто на выселках батраков гоняет?

   – Что приперся? – и этот не здоровается.

   – Пошел вон, – бородатый бугай даже не шелохнулся, ох, и не то у меня сейчас настроение разговоры вести.

   Схватил за бороду любопытного бугая, резко дернул вниз, что, не ждал, упав на колени, здоровяк вылупленными глазами уставился на меня.

   – Что, совсем страх потерял? Так я ща тебе подробно буду объяснять, как орать на почтенных жителей, за каждое слово по ребрышку отсчитаю, – прорычал я, несильно врезав в бок ногой.

   – Михаилушка, ты чего осерчал? Ну прости дурня, не признал сначала, – тьфу, мерзость, как только отпор получил, сразу залебезил. Батрачье, тьфу.

   – Теперь, значит, разглядел? Снизу виднее, как мне думается.

   Отпустил охальника, тот, кряхтя, поднялся, злобно буравя взглядом, но разумно промолчал, понимает, что легко отделался. Вот и правильно, а то в следующий раз землю носом не раз ломаным пропашу, да рожей красной заборчик подправлю. У меня прям руки зачесались, чтоб мечты воплотить в жизнь. Даже как-то легче стало, может, все же не сдерживаться?

   Следуя за обижено сопящим бугаем, я прошел двор. И как это Степке удается всё в порядке содержать, ни луж, ни грязи, сухо як летом. Дубин махнул рукой в сторону открытой двери амбара. Ох, и задаст тебе Степка, за то, что пустил в святыню купеческую.

   Проскользнув в дверь, я лыбясь проговорил:

   – Здоров будешь.

   – Это еще кого принесло, – Степан резко развернулся, насупя брови, окинул меня взглядом с ног до головы, – ты еще как сюда попал.

   – Да Дубин пустил, – злорадно ответил я.

   Степан отложил берестяной лист, неплохо живет, раз не углем по дощечкам малюет, полностью повернулся ко мне, уперев руки в бока.

   – Что надо?

   – Коротка память у честного купца, как я погляжу, – Степан в лице не поменялся, а даже еще более посуровел, – за долгом я.

   – Так я же, – он замялся, поднимая очи к потолку, – Пашка иди сюда!

   Ох, гаркнул, аж в желудке ёкнуло, аль не от этого. Не важно. Степан тем временем ненавязчиво вытолкнул меня наружу.

   А там уже поджидал единственный сын купца, парень лет четырнадцати, до этого Степке жена упорно рожала дочерей, он и к ведунье ходил, и в церковь, всё одно – не помогало. Пока не обзавелся новой, тут-то и случилось ему счастье. Рыжий, как мать, глаза хитрющие, на месте устоять нормально не может, мнется, руками машет, одет просто, разве что сапоги хороши, мне и за два года на такие не накопить. Вроде неплохой пацан, как все, только есть у него одна причуда, всё поджигать, сейчас поутих, а когда совсем сопливым был, каждую неделю что-нибудь да жег. От того и прозвали в селе – Гарри.

   – Бать, звал зачем-то? – а Степка аж заулыбался, но вовремя спохватился, нахмурившись, буркнул.

   – Вот, собери Михайле по долгу, да докинь, что скажет, за задержку.

   Пацан с прищуром посмотрел на меня, словно лисица на петуха, развернулся и пошел под навес, ну а там уже в кладовую. Я украдкой посмотрел на Степана, тот ошарашенно смотрел на своего отпрыска, мол, и этот туда же, чужака в святыню повел. Но, видно, при мне одергивать не стал. Как уйду, тогда всыплет по первое число.