Текст книги "Тиски"

Автор книги: Олег Маловичко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А ты стоял и молчал.

– Да я сдерживался, чтобы не заржать. Это так прикольно было.

– Прикольно? – Я даже оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Пулю и понять, не шутит ли он. – Прикольно???

Сигнал пронесшейся мимо машины возвращает меня к дороге: мы только что проскочили на красный.

– Да, прикольно, – отвечает как ни в чем не бывало Пуля. – Прикинь, глист такой орет на меня, рычит, а что он из себя представляет? Ничего. Он ноль, nada, пустое место. У него жизнь уже закончилась. Он дохлый, сутулый, бабы ему не дают, и изо рта у него воняет. И у него нет никого – ни жены, ни детей, ни бабы постоянной. Если бы я его побил… Представляешь, каким бы он домой сегодня пришел? Вот только прикинь – он заходит в свою однокомнатную клетку, побитый, опущенный, униженный. И не знает, как завтра идти на работу, потому что от стыда умереть можно. И напиться боится, чтобы место не потерять. Так вот он купит чебурашку водки, потому что больше – ни-ни, и уставится в телевизор, и будет смотреть какую-то громкую цветную дрянь, чтобы забыться. Только забыть не получится. Знаешь, я ему сегодня хоть что-то хорошее от жизни дал. Хоть что-то. Он в хорошем настроении домой поехал.

– Я больше у Вазгена гидрач этот брать не буду, – ворчу я, – а то вы покурили, и с башкой своей на «вы».

Дэн и Пуля ржут.

– Одного на философию пробило, второго – на благотворительность, мать Тереза нашлась…

Дэн наклоняется с заднего сиденья вперед и кладет руки мне на шею.

– Не злись, мой мальчик.

Мне ничего не остается, как присоединиться к их смеху. Хотя я чувствую, что Дэн с Пулей смеются об одном и том же, а я просто бэк-вокалом, чтобы не вылезать из темы.

– Стрелку я перевел на завтра, – бросаю я. – Куда едем?

– Домой забрось меня, – просит Пуля.

– А я в «Орбиту», если хочешь, можешь со мной, – предлагает Денис.

Мне вдруг становится жалко этого вечера. Жалко расплескать возникшее сейчас в салоне хрупкое тепло близости.

– Не так все, пацаны. Мы сейчас едем в «Орбиту» и пьем пиво. До утра. Как раньше.

– Нет, я пас, – ноет Пуля, – я Симке обещал, она дома ждет…

– Пуля, ну, харэ уже! – внезапно накидывается на Пулю Дэн. – Что с тобой? Ты два месяца всего женат, а тебя не узнать. Подкаблучник, Симка то, Симка се, – признаться, даже я не ожидал таких слов от Дениса, а Пуля и подавно.

Пуля еще пытается упереться и отмазаться – ему надо домой, и Симка ждет, и он обещал не позже, но его сопротивление носит демонстративный, показной характер, и целью его является – не солгать жене, когда он будет говорить про «я не хотел, меня уговорили».

Мне очень не хватало этого. Нашего общего времени, как раньше. Сейчас мы все время заняты делами. Мы не бываем втроем. Вместе с нами постоянно – деньги, дела, стафф, встречи, Симка, Маша, Вернер. Я забыл, когда мы встречались просто ради фана, а не по работе.

С дороги Дэн звонит в «Орбиту» и просит очистить к нашему приезду ВИП-рум. В машине царит радостное оживление и напряженное ожидание счастья – мы без причины смеемся, толкаем друг руга локтями, а Дэн извлекает из плеера скучный Coldplay, чтобы заменить его своим веселым старьем. Мы взрываем еще один косяк, открываем окна в машине, заливая тишину опустевших к вечеру улиц грохотом музыки.

– В конце каждой строчки по моей отмашке орем – Should I stay, or should I go! – вопит Денис.

Я нарочно открываю оба окна до конца – чтобы ветер яростно метался в машине, как только что пойманный в охотничьи сети лев. Чтобы говорить, нам приходится орать, и все равно смысл сказанного не понимается, а скорее улавливается по выражениям лиц. Мне кажется, что мы внезапно сбросили по шесть лет и снова оказались выпускниками, вернувшись в ту пору, когда жизнь впереди казалась пугающе и в то же время радостно неопределенной.

– Should I stay, or should I go! – ревем мы, и я сворачиваю к виднеющимся вдали огонькам клуба.

Мы сидим в «Орбите» ровно одно пиво, или десять минут. Потом Вернер скручивает куда-то Дениса телефонным звонком, а через минуту убегает и Пуля – домой, к Симке. Уходя, он бросает мне утешительную кость – «если хочешь, пойдем к нам, Симка ужин приготовит, бухнем», но я отказываюсь. Меньше всего сейчас мне хочется сидеть на чужой кухне и нарушать собой чей-то сложившийся семейный интерьер.

Я прощаюсь с Пулей и остаюсь один, как в десятки вечеров до этого. Настроение портится. Я понимаю, что алкоголь его не поднимет, – но вполне может остановить его падение.

Хлопая первую порцию коньяка, я, подобно былинному богатырю, остановившемуся перед торчащим из земли булыжником, прикидываю варианты развития событий. Направо пойдешь – телку снимешь. Нормальная с тобой не пойдет – ты пьян, слишком нацелен на результат и совершенно не горишь желанием познать ее сложный внутренний мир. С блядью не хочется – после короткого секса, когда говорить, по сути, нечего, потянутся длительные молчаливые паузы, и обе стороны будут пытаться заполнить их ничего не значащими фразами, единственная цель которых – не видеть ужаса и противоестественности сложившейся ситуации.

Что там у нас в графе «Налево»? Ах-ха, сюда пойдешь – ум потеряешь. Перехватив мой взгляд от столика к танцполу, мне машет рукой Терьер, пронырливый парень, похожий на камбалу. Кажется, его можно рассмотреть только в профиль, а повернись он к тебе сплюснутым лицом – и исчезнет, слившись с окружением. Терьер тоже работает на Вернера, но карьеру не делает. Все, что ему нужно, – иметь постоянный выход на наркоту. Единственному из торчков, которых я знаю, ему удается балансировать на грани, подобно канатоходцу, – регулярно потребляя стафф в течение последних лет, он так и не сторчался.

– Все дело в психологии, – объяснил он мне как-то, – период воздержания и контроля всегда придает неизбежному срыву двойной кайф. Кроме кайфа дозы есть еще унизительный кайф падения. Плюс тебя долбит чувство вины за срыв. Таким образом, к кайфу физическому – от дозы ты получаешь и кайф эмоциональный. Быть между – вот что интересно. Не срываясь к конченым нарикам, животным, не соображающим, что происходит вокруг, и готовым говно жрать ради дозы, но и не скатываясь в серый мир чистеньких, которые, по большому счету, тоже животные. Коровы, пашущие на своих работах по графику и жующие заслуженное вечернее сено в своих квартирах-стойлах. Балансировать – вот в чем смысл.

Стоит мне присесть к Терьеру, и я до утра отправлюсь в красочное психоделическое путешествие. Я машу ему в ответ и подрываюсь подняться, но тут официант приносит второй бокал «Хеннесси».

Все неправда, думаю я, отпивая коньяк. Все и везде. Я стремлюсь только к тому, чтобы от себя убежать, – через телок, траву или наркоту. И все мы. Наибольшую радость нам приносит то, что нас убивает. Алкоголь, наркота, сигареты, быстрая езда и опасный спорт. Мы рискуем не затем, чтобы полнее насладиться жизнью. Подсознательно, а иногда и сознательно мы хотим умереть, чтобы все наконец закончилось. Секс? Тоже нет. Он – ради короткого мгновения в конце, который французы называют, или это просто сплетня – маленькой смертью.

Из всех способов бегства я выбираю алкоголь. В этом варианте, по крайней мере, перед тем как сорваться в серое ничто, ты на какой-то момент миришься с собой.

Депрессняк уходит с третьей порцией коньяка, и я уже не понимаю, как мог на полном серьезе гонять в башке муть насчет тяги к смерти. Еще раз поглядев направо, где на танцполе крутят задами телки, и налево, где оттопыривается в своей компании Терьер, я понимаю, что сегодня выберу «Прямо».

И я уезжаю домой, затарившись предварительно баттлом «Хеннесси» на баре. Главная радость мужчины – тихое одинокое пьянство.

Я бросаю машину у «Орбиты», вытащив из бардачка диск, и иду, шатаясь, к перекрестку, чтобы поймать тачку. По пути здороваюсь со знакомой шлюхой на пустой остановке и спешащей в «Орбиту» парой – эту девку я, кажется, драл когда-то. А может, и нет.

Я плюхаюсь на заднее сиденье убитой «Волги» и утопаю в заплесневелых остатках имперского величия главной машины совка. Сую водиле диск с просьбой поставить шестой трек на replay, и салон заполняется «Latest Trick» от «Dire Straits» – самой ночной из всех ночных песен, по компетентному определению Дениса.

Я слушаю музыку и отхлебываю коньяк.

– Друг, сильно торопишься? – Хлопаю водителя по плечу.

– Да не особо.

– Давай просто по городу покатаемся на вот эти, – понимая, что выгляжу дешевым урканом, я тем не менее не в силах сопротивляться очарованию момента. Я протягиваю водиле ворох смятых бумажек и откидываюсь на спинку сиденья. «Волга» мягко скользит по пустой дороге ночного города.

Через полтора часа водила высаживает меня и полбутылки коньяка у дома.

Около двух месяцев назад, когда только-только стали появляться бабки, я с превеликим удовольствием покинул родительский дом и снял большую двушку на Блюхера. Родоки настолько обрадовались этому, что сочли за благо не подвергать опасности хрупкое семейное счастье глупыми вопросами насчет того, откуда у их безработного сына вдруг появились такие деньги.

Не разуваясь, я прохожу в гостиную и падаю на матрац, поставив бутылку на низкий стеклянный столик.

Уставившись в плазму, я в сотый раз пересматриваю «Лицо со шрамом». В принципе кино про профессию, усмехаюсь я, в очередной раз мучаясь вопросом – это Стоун и Де Пальма так ярко и похоже нарисовали быт внутри бизнеса, или они создали идею, фантазию, настолько привлекательную, что задали ею стандарты для реальных дилеров?

К концу фильма коньяк заканчивается, мозг плещется в приятном и теплом поддатом вареве, и я, не отдавая себе отчета, повторяю за Тони Монтаной – Say hello to my little friend…

От звонка в дверь я дергаюсь и расплескиваю остатки коньяка из бокала на обивку матраца и джинсы. Больше под влиянием фильма, чем исходя из нужд момента, не без труда выуживаю из кармана куртки пистолет и иду к двери.

На пороге стоит Дэн.

– Можно у тебя переночевать? С Машкой опять посрался.

Впустив Дэна, я иду вниз, в «кругосветку» – хотя продавать крепкое бухло после одиннадцати нельзя, продавцы меня знают, а значит, никаких проблем в том, чтобы обзавестись еще одним баттлом коньяка, не предвидится. Вот что я сделаю. Влив в Дениса триста грамм, я заставлю его «поводить» меня по музыке. Он будет перебирать мою коллекцию компактов (им же и составленную, по моей просьбе, «бабцеловку»), ставить самые любимые треки и рассказывать о каждом.

Если бы приехал Пуля, вечер бы вообще удался.

ДЕНИС

Надо же было так нажраться.

Просыпаться после такой пьянки – все равно что выныривать из моря мазута. Отчаянно работая руками и ногами, ты стремишься вверх, вкладывая в рывки последние силы, и, наконец, пробиваешься – чтобы оказаться не в воздухе, а в другом контейнере с тем же мазутом.

Когда я пьян, меня всегда тянет на какой-то дешевый пафос и болтовню. Вот и вчера, после того как добита была вторая бутылка, я познакомил Крота с теорией музыкальной матрицы.

Песни – как женщины, сказал я Кроту. Одни проходят мимо тебя сразу, не задевая, с другими ты пересекаешься, сближаешься, живешь некоторое время – и расстаешься. Иногда с чувством недоумения – как мне могло нравиться это, иногда – со светлой ностальгией, с легкой улыбкой, которую ты стараешься спрятать от той, кто рядом с тобой сейчас, монополизируя воспоминание, оставляя его только для себя.

Но некоторые песни переворачивают тебя. Вспахивают твой нерв, твое мировоззрение, проходят невидимым наждаком по всему телу, вызывая появление мурашек по коже. Для этих песен нет срока давности. Они не могут тебе надоесть. Тебе даже не надо их слушать, потому что за долгие годы ты выучил их наизусть и знаешь каждый удар тарелок, предчувствуешь малейшую смену интонации, ловишь тончайший нюанс вокала. Ты можешь проигрывать их в голове. Целиком, включая полторы секунды винилового шипения перед началом. Они давно стали частью тебя, как родственники или воспоминания.

Это не лучшие песни вселенной, нет.

Просто эти треки вошли в одинаковую фазу с тобой. Эти девять песен, эти пятьдесят минут музыки – твой музыкальный код. Если через сто лет после моей смерти кто-то озаботится составлением эмоционального портрета Дениса Орлова, диджея, ему достаточно будет прослушать темы из этого списка. Правда, несколько тысяч раз, чтобы они отпечатались в его подкорке, потекли по его венам, насытили своим воздухом клетки его мышц.

Я нарочно не сбиваю их на один диск. Это мое ноу-хау, мой секрет, мой идеальный запах. Комбинация этих треков делает меня мной так же, как комбинация моих генов. Это моя матрица. Вот они.

#Evidence, Faith No More

Wild is the Wind, David Bowie

Bring on the Night, The Police

One, U-2

Like a Stone, Audioslave

I never came, Queens of the Stone Age

To Zion, Lauryn Hill

Midnight Summer Dream, The Stranglers

Change, Jhonny Lee Hooker

Об этом несуществующем диске знает только Маша. С ней я делюсь всем. Вернее, делился. До недавнего времени.

Кое-как простившись с Кротом, который не нашел нужным встать с дивана, промычав что-то неопределенно ободряющее из-под пледа, я выхожу на улицу и решаюсь пройтись, чтобы хоть немного выветрить алкоголь из головы.

Теперь я понимаю мужиков, живущих на две семьи. Потому что мне, как и им, приходится выстраивать сложную, многоуровневую систему лжи, гигантский, полный переходов, закоулков, башенок и надстроек карточный домик обмана, когда дунешь – и вся конструкция угрожающе зашатается, готовая обрушиться в любую секунду, и ты прыгаешь от карты к карте, поддерживая домик, как молодой Райкин-Труффальдино в старом ТВ-фильме скачет от одного господина к другому.

Самое смешное – она до сих пор не знает. И это исключительно моя заслуга, хоть я ею и не горжусь.

Меня можно сравнить с клоуном, который, поднимая оброненный обруч, роняет шляпу, а потянувшись за шляпой, теряет контроль над зажатым под мышкой зонтом. И я, как этот клоун, находя отмазку для телефонного звонка, тут же вынужден придумывать удобоваримое оправдание для визита очередного моего «коллеги по работе» и так далее. Я чувствую, что канат лжи истончился сначала до веревки, потом – до волоска, а теперь – и вовсе до паутинки. По всем правилам я, наверное, должен выбрать удобное время, отключить все телефоны, усадить Машу напротив себя и, налепив на лицо подходящую случаю маску трагизма и серьезности, «все ей рассказать». Но тогда мне придется что-то решать – или с Машей, или с Вернером. Поэтому пока я просто тяну время.

Официальная, для Маши, версия внезапного изменения моего статуса и стиля жизни звучит так – на меня вышли московские крутыши-диджеи, которые хотят открыть клуб в нашем городе. Этим и объясняются таинственные звонки среди ночи (они же живут по ночам), мои частые немотивированные отлучки, наносящие мне визиты подозрительные личности (клубная культура, Маша, на девяносто процентов обязана своим появлением фрикам). Этим объясняются внезапно появившиеся у меня деньги. Да, Маша, пятерик баксов для них – пустяк, и скоро они будут платить мне куда больше (я страшусь даже намекнуть Маше на реальные размеры моих доходов, впрочем – как и на их источники).

Казалось бы, парень нашел приработок, тащит деньги в дом, пытается какую-никакую карьеру сделать – по логике, Машу должно от счастья просто расплющивать.

Нет. Стало только хуже.

Потому что…

…Ты, Денис, собираешься пустить здесь корни.

…Ты, Денис, забыл о творчестве и превращаешься в дельца.

…Ты, Денис, топчешься на месте. Пока проходит твоя молодость – и физическая, и творческая.

И, та-да-да-дам, главное:

…Ты, Денис, мне врешь.

Вот так. Ни больше ни меньше.

С недавних пор в нашей квартире поселился третий, и зовут его Неудобняк. Маша чувствует мою ложь, я изо всех сил стараюсь сделать вид, что все в порядке, – и эта общая неестественность и натужность присутствует в нашей жизни, как рев испорченных водопроводных труб, к которому вроде и привык и вроде не замечаешь, но он заполняет пространство и медленно сводит с ума, чтобы однажды ты не выдержал, схватил что-нибудь тяжелое и стал лупить по трубам, потому что задолбало и никакой мочи нет больше.

Я боюсь себе в этом сознаться, но все чаще, уходя из дома на стрелу или на работу, я облегченно вздыхаю, а под утро, когда следует возвращаться, нарочно задерживаюсь или даю лишний круг по городу на мотоцикле, оттягивая момент, когда нужно будет снова встретиться с Машей.

Я по-прежнему люблю ее больше жизни, до безумия, до комка в горле – но сейчас эта любовь убивает нас обоих, работая в отрицательном полюсе, выливаясь в скандалы, дрязги до охрипшего голоса и тяжелую, мертвую тишину бойкота после. Это сводит меня с ума. Кого угодно сведет. Маша все чаще уезжает к своим – на два-три дня. А когда возвращается, мы ссоримся. Чтобы помириться и поссориться снова. Иногда мне становится стыдно и страшно – когда я останавливаюсь посреди скандала и смотрю на нас со стороны. Два человека, раскрасневшихся от распирающей их обиды, кричат друг на друга, вываливая в запале страшные и обидные слова; двое влюбленных, превращающих свою жизнь в ад. Самое страшное, что нас никто не заставляет. Нет силы извне, которая толкала бы нас к ссоре. Это мы, мы сами все организовываем. Никто не может сделать тебе больнее, чем близкий человек. Человек, перед которым ты открылся и доверил ему всего себя. И ты мстишь в ответ, делая больно ему.

Когда миримся, мы подолгу любим друг друга. Недавно я с ужасом осознал, что скандал перед любовью стал необходимым элементом любовной игры, как поцелуи или ласки. Чтобы трахнуться, нам требуется для начала проораться.

А наступающее следом перемирие похоже на жизнь в реалити-шоу. Мы заняты обыденными делами, но разговариваем и ведем себя друг с другом наигранно вежливо, соревнуясь в мягкости и такте, словно бы под прицелом невидимой камеры.

Я все больше времени провожу в «Орбите», а Маша все чаще встречается со своими друзьями/подругами из центра. Она готовит свою первую фотовыставку – такова ее официальная версия для меня.

Если мы останемся вместе, мы рано или поздно погибнем. А если разойдемся, погибнем сразу. Потому что не можем друг без друга.

Как там?.. With or without you, with or without you, oh-o, I can’t live with or without you…

Странным образом от изматывающих душу отношений с Машей я стал отдыхать на работе. И не на основной, какой я до сих пор считаю диджеинг в «Орбите», а у Вернера. Обнаружилось, что возня с наркотиками требует не хмурого взора, крутого нрава и способности в мгновение выхватить из-за пояса две пушки, а прежде всего – учета и контроля.

Игорь оказался не таким уж страшным, каким представлялся вначале. Мы часто задерживаемся с ним в его автомастерской и сидим, склонившись над тетрадями, где нехитрым шифром помечены приходы и расходы, долги, убытки и прибыли.

Игорь принадлежит к числу людей, от которых едва ли не осязаемо исходит ощущение власти.

Чтобы было понятно, о чем я говорю, – я могу сидеть в переполненном ресторане полчаса, стараясь жестами, просьбами и взглядами привлечь внимание официанта, – но вряд ли преуспею, получив в лучшем случае скороговорку «сейчас подойду». Игорю достаточно пошевелить бровью, чтобы официант торчал рядом, как приклеенный, не приближаясь, однако, слишком близко, чтобы не мешать беседе.

Игорю удается вызвать в человеке интересное чувство – хочется расшибиться в лепешку, лишь бы понравиться ему.

Если ты в орбите такого человека, как Вернер, становится уютно. Рядом с ним можно расслабиться – тебе не нужно принимать решений, потому что все делает он. Сомневаться в его решениях не приходится – они кажутся такими же верными и исконными, как земля или воздух. Подчиняясь Вернеру, ты испытываешь удовлетворение, потому что это – правильно, а по-другому и быть не может.

Я ни разу не видел, как он отдыхает. Подразумевается, что никто не занимается торговлей наркотиками из любви к профессии. Это всего лишь опасный бизнес с высокой нормой прибыли – высок риск, но высоки и ставки. Величайшая мечта любого наркоторговца, от мелочи до крупного: накопить или сорвать куш – и свалить. По крайней мере, так мне казалось раньше, до знакомства с Вернером.

Игорь не такой. Создается впечатление, что его интересует только работа, даже не так: что работа – его единственно возможный способ жить или дышать. Он сам – как часть работы, он плоть от плоти ночных улиц; ковыряющих носком прилипшую к асфальту жвачку мелких дилеров; тормозящих или, наоборот, трясущихся мелкой дрожью торчков между дозняками – ссутулившиеся, они собираются во дворах или на хатах, конструируя условия для сегодняшней вмазки. Он часть пропитавшего воздух ощущения постоянной опасности во время сделки. Он не рожден для этой работы. Он ее часть.

Поместите его в другую среду – например, в серо-выхолощенный мир офисного бизнеса, и он умрет, хлопая жабрами, как выброшенный на берег Ихтиандр.

Он любит чай. Пока это единственное из увиденных мною у Игоря проявлений человеческого. Он не любит пить его один. Видимо, чаепитие для него связано с некими воспоминаниями, для него оно как ритуал. Время от времени он поднимает голову от бумаг, крутит шеей до хруста позвонков, щурится, мнет пальцами переносицу и бросает коротко:

– Все, чай.

Во время чая он позволяет себе расслабиться.

– Не хватает людей, Денис. Толковых, вменяемых. С таким браком приходится иногда работать – кошмар. Сложно найти человека, который элементарно умеет считать. Успешность и безопасность дела зависят от людей, которые им занимаются. От кадров. Поэтому мне нужны такие ребята, как вы. Как ты.

С недавнего времени наши чаепития стали ежедневными. Мы потихоньку проникаем в мысли и обстоятельства друг друга. Пожалуй, нас можно назвать приятелями.

Игорь с неодобрением относится к моей работе в «Орбите». После нашего давешнего ночного разговора у клуба Штефы он ни разу не поднимал эту тему, но я знаю, что он считает мое диджейство ребячеством, затянувшейся детской болезнью. Его ум слишком прагматичен, и любое проявление искусства, не сопряженное с высокой прибылью, Игорь считает блажью.

Он пару раз заходил в «Орбиту» во время моих сетов. По отсутствующе-брезгливому выражению его лица можно было заключить, что ему клубная жизнь чужда и непонятна.

Тем более странным выглядит он в четверг, когда впервые на моей памяти приходит в клуб не один, а со спутницей.

Я как раз в середине темы, когда Амиго трогает меня за локоть и показывает глазами на вход, где появился Вернер.

Уже с порога я замечаю необычное оживление на его лице – он кивает головой в такт музыке, с губ не сходит улыбка – не от веселья, а неизменная улыбка клубных завсегдатаев, такой же аксессуар их образа, как кроссовки, ремень, таблетка ЛСД или энергетический дринк. Вернер изо всех сил старается показать, как ему весело, и это так непохоже на него, что скорее пугает. А вскоре я замечаю и причину его веселья. Это невысокая, худая и угловатая девушка лет девятнадцати. Она словно бы потерялась в атмосфере клуба, одетая в бесформенные тряпки – так могла бы выглядеть домохозяйка, набросившая на плечи куртку и побежавшая через ночь выручать загулявшего мужа из ночного шалмана. Разговаривая с ней, Игорь касается ладонью ее плеча с той степенью интимности, которая доступна лишь давно живущим вместе людям. Странно, он мог бы заполучить себе настоящую красотку. А эта девушка – своей одеждой, пластикой, манерами – вызывает опаску и интуитивное стремление держаться подальше.

Игорь и девушка направляются к столику на возвышении слева от танцпола. Проявляющий чудеса ловкости официант успевает к их приходу согнать со стола компанию тормозящих от драгс малолеток. Игорь машет мне рукой, и я передаю наушники Амиго.

Пробиваясь через толпу, рассматриваю девушку. В ожидании, пока официант, чьи руки порхают над столом с ловкостью рук Копперфильда, позволит сесть, она стоит, переминаясь с ноги на ногу и теребя ручки тряпичной хипповской сумки с бахромой по бокам. Она совершенно не умеет одеваться. Господи, Игорь, с твоей харизмой, деньгами и влиянием можно было купить себе что-нибудь получше.

Я не могу назвать ее некрасивой, нет, с ней все в порядке, если рассматривать детали образа по отдельности. Длинные темно-русые волосы, правильной формы лицо, полные губы, большие глаза, узкие бедра, большая грудь, которая очевидна, несмотря на бесформенную кофту, – но в целом это не работает.

Как будто существует какая-то тяжелая мысль, скрытая главная тема, которая долбит ее изнутри и отравляет существование. Такие люди всю жизнь борются со своей скрытой главной мыслью – и не всегда побеждают.

Девушки подобного типа, как правило, тусуются в своих резервациях – библиотеках, книжных магазинах, становятся школьными и институтскими активистками, в общем, живут в мире, параллельном миру «Орбиты». Спутница Игоря и сама это понимает, потому что здесь, в клубе, ей явно не по себе.

– Тая, – представляет Игорь девушку, когда я спускаюсь к их столику, – моя сестра.

О-па. И только тут я замечаю сходство.

– Очень приятно. – Узкая ладонь девушки тонет в моей руке. – Денис.

Сестра. Вот как. Тая быстро выдергивает свою руку из моей, и только потом я понимаю причину – у девушки нет мизинца.

– Денис здесь царь и бог. – Вернер по-прежнему играет весельчака. – Он здесь все контролирует, в этой вселенной. Как ты там говорил – восходы и закаты, а?

– А также приливы и отливы, – смеюсь я в ответ.

При ближайшем рассмотрении Тая похожа на актрису, исполняющую главную роль в современной версии «Золушки». В первой половине фильма – там, где героиня ходит вразвалку, носит бесформенные свитера домашней вязки, попадает в нелепые ситуации и постоянно краснеет.

Только в случае с Таей становится понятно, что волшебного превращения не будет. Даже если сделать ей фантастический мейк-ап, подобрать одежду, она все равно останется такой же – скованной, отчужденной, дикой.

Это мнение складывается у меня после десяти минут разговора за столом. Разговор здесь – понятие условное, потому что большую часть времени мы молчим. Тая, уставившись в пол, болтает соломинкой в коктейле, Вернер, продолжая кивать головой в такт музыке, смотрит по сторонам, с деланым интересом разглядывая клубную публику, я курю одну сигарету за другой. Мы обменялись едва ли десятком обычных фраз, звучащих в начале разговора.

Я подумываю, как бы свалить под благовидным предлогом, и, дожидаясь конца трека, набираю воздух в грудь, чтобы красиво извиниться и отчалить к рубке, как вдруг Вернер спешно поднимается и оставляет нас вдвоем, за каким-то хреном подмигнув мне напоследок.

Я ощущаю себя участником плохого телесериала, оказавшимся в нелепой ситуации. Нет способа оживить мертвое общение. Единственная возможность – сделать молчание комфортным.

– Может, потанцуем?

– Я не танцую, – отвечает девушка, голос подводит ее, срываясь, и она прокашливается, отчего смущается еще больше и сверлит глазами дыру в полу с удвоенной энергией.

Не танцует она, кто бы сомневался!

– Все танцуют, Тая. Только не все об этом знают. – Эта фраза безотказно работала лет пять назад, почему бы не воспользоваться ею сейчас?

Я щелкаю пальцами, и Амиго врубает медленный трек.

Это, кстати, целиком и полностью моя заслуга. Когда я появился в клубе три года назад, здесь не играли медляков. Я изменил традицию.

Таю приходится тащить на танцпол едва ли не силком. Видимо, Игорь выбрал весь генетический запас храбрости и раскованности в семье Вернеров, и Тае ничего не досталось.

Мы танцуем, а танцевать с женщиной всегда – волшебство, kind of magic, даже если это Тая Вернер. Она танцует «по-пионерски», переступая с ноги на ногу и опустив глаза – так обычно танцуют семиклассники на первой в своей жизни дискотеке, стремясь выглядеть как взрослые. Для того чтобы управлять Таей, сообщить ей ритм и снять напряжение, я иду почти что на грубость – сильно надавив на спину девушки ладонью, я прижимаюсь к ней низом живота, в позе почти вульгарной, а бедро втискиваю ей между ног. Девушка вскидывает на меня испуганные глаза.

– Расслабься, – шепчу я ей, – все нормально будет.

Как только она расслабляется, немного обмякает в моих руках и позволяет ритму контролировать ее тело, ситуация меняется. В движениях Таи появляется пластика, которая удивляет ее саму.

У нее большой потенциал – она из тех, про кого Крот говорит – кошачья порода. Если бы не сковывающие психологические запреты, копаться в которых у меня нет ни времени, ни желания, она вполне могла бы стать отличной танцовщицей. Или любовницей.

Главное эротическое переживание в танце – прогиб спины партнерши под твоими пальцами. Нам удается почувствовать ритм друг друга, сплести его с ритмом танца, и мы превращаемся в один организм.

Я чувствую эрекцию, но не отодвигаюсь от Таи, потому что, сделай я это, ситуация моментально обретет ханжеское наполнение. Это против танца и против мелодии. Я еще сильнее прижимаю Таю к себе, придавая своему вожделению статус элемента танца, узаконивая его на время звучания трека и отрицая законы обычного, вне танца мира. Тая принимает игру, я чувствую это по исходящей от нее волне приятного стыда.

Но танец заканчивается. Его затихающие аккорды еще цепляются за мир, как мы цепляемся за танец, когда стоим в центре танцпола, уже не двигаясь, но и не стремясь расходиться.

– Спасибо, – шепчет Тая, убивая магию момента. Единение трескается и ломается – мы снова возвращаемся к своим ролям. Я – клубный красавец, она – серая мышка.

А через три минуты, когда мы садимся за стол, в клуб заходит Маша. Вот принесло ее. Она идет прямо к нашему столику, в ее глазах гнев, и мне ничего не остается, как, извинившись скороговоркой перед Таей, броситься к Маше, упреждая скандал.

* * *

Наша домашняя ссора начинается с такого градуса, что очевидно: примирение, по крайней мере сегодня, невозможно, и все, что можно извлечь из ситуации, – это заработать несколько дополнительных очков на завтра. Кому-то нужно успеть первому хлопнуть дверью, чтобы на следующий день оставшемуся пришлось извиняться. В этот раз успеваю я.

Проблема в том, что мне некуда ехать. Раньше меня здорово выручал Крот, но в субботу он уехал к знакомой телке в Питер и вернется только утром. Нужно было взять у него ключи.

Ехать к Пуле и Симке не хочется – задолбят сочувствием. А Симка, выслушав меня и оставив с Пулей наедине, куда-нибудь срулит – к соседке, в магазин, а по пути отзвонит Маше, чтобы выслушать ее версию событий. Вернувшись, поговорит с Пулей, он что-то скажет мне, и едва успокоившееся говно опять пойдет болтаться по кругу, только на сей раз – с участием ни в чем не повинных Пули и Симки.