Текст книги "Тиски"

Автор книги: Олег Маловичко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Олег Маловичко
Тиски

Welcome to my muthafuckin world.

Snoop Dogg

Жизнь – это музыка, в которой нет функции Rewind. Ее нельзя перекрутить назад.

Дэн

В мире слишком много хорошего, чтобы умирать.

Пуля

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
IN DA HOOD

ПУЛЯ

Как он задолбал уже.

Я стою посреди белой комнаты офиса, стараясь смотреть в окно, а Гимор вот уже десять минут орет на меня, брызгая слюной. Иногда мне удается поймать осколок взгляда кого-нибудь из офисных. Я заметил, что они всегда смотрят осколками. Глаза вверх, схватить картинку – и снова упереться в монитор или бумажку. Как крысы.

Я никогда не вслушиваюсь в ахинею Гимора. Видимо, он чувствует это нутром, иначе бы не переспрашивал каждую минуту: ты меня понял? В глаза смотри!

Чего я там не видел, интересно? Ладно, в глаза так в глаза.

Гимор носит на груди табличку с именем. В жизни бы не согласился такую надеть. Это как номерок в концлагере или клеймо у коровы. Но Гимору нравится быть менеджером. Я смотрю на него, отмечая темную полосу от пота на воротнике рубашки, майонезное пятнышко на галстуке и застрявшую между зубов полоску зеленого лука – чтобы «отодрать» меня, Гимор прервал обед, или «бизнес-ланч», в его определении. Он спецом обедает вечером, а днем, когда офисные всем стадом сидят в столовой, Гимор носится по коридорам с кипой бумажек и прижатой к уху телефонной трубкой, с усталым превосходством глядя на остальных. Вот, мол, как я загружен, даже пообедать не успеваю.

Еще три месяца назад Гимор был обычным водилой, как я и мои напарники – шестнадцать разного возраста мужиков в оранжевых спецовках службы эвакуации. С нами он почти не общался – отбывал смену, сдавал машину и все свободное время крутился в офисе, наводя языком блеск на начальственные задницы. Мы были уверены, что он стучит. Кто опоздал на смену, кто тырит колхозный бензин, кто приходит на работу пьяным или с батога. Историй таких хватало, а Гимор, с его вечной страстью корчить из себя умника, наверняка рассказывал главным, как, по его мнению, можно искоренить разгильдяйство и сделать работу эвакуационного бюро эффективнее и прибыльнее. Вскоре его старания окупились. Гимор сменил спецовку на костюм с галстуком и стал старшим менеджером диспетчерской. Не рискуя пока цеплять взрослых мужиков с большим стажем и тяжелыми кулаками, он стал срываться на мне, самом молодом. Мне достается за всё – невымытую после смены машину (чего ее мыть, если за всю ночь – один вызов), пятиминутное опоздание или, как сегодня, за просто так, для профилактики. Он выбрал меня мишенью, чтобы застолбить свое место у кормушки.

На меня накатывает почти непреодолимое желание прервать речевую диарею Гимора парочкой ударов. Это не будут сильные, сокрушительные и продуманные панчи – противник не тот. Для начала я бы легонько стукнул его в бок, так, чтобы он подавился фразой, крякнул и пару секунд хлопал глазами, пока его мозг определяет изменившиеся параметры реальности. Потом – посильнее, в солнечное сплетение, чтобы он сложился пополам и стал хватать ртом воздух.

В офисе сразу поднимется вой. На помощь Гимору рванет охрана, справиться с которой не составит труда – за спокойствие офисных отвечают два рассыпающихся от времени пенсионера, победить которых можно без кулаков, суровым взглядом.

Я с трудом удерживаюсь, хотя моя правая рука уже зудит в предвкушении удара, а пальцы непроизвольно сжимаются в кулак. Поставив Гимора на место (о чем втайне мечтает половина сотрудников и открыто говорят остальные), я потеряю эту работу. Черт с ними, с деньгами, платят все равно копейки, но тогда мне придется ночевать дома.

И я вытыкаюсь. Продолжая мелко кивать и вставлять «угу» в речевой поток Гимора, я стараюсь думать о чем-то хорошем. Например, о том, что завтра возвращается Дэн. Блин, всего три дня его не было, а я соскучился.

Я немного парюсь по поводу его поездки. Вроде бы одна московская фирма клюнула на его записи, и Денис вполне может поменять пульт диджея в «Орбите» на вертушку в каком-нибудь московском клубе. Нет, я, конечно, был бы рад за товарища. Я всегда знал, что Дэн далеко пойдет, но с чем я тогда останусь? У меня друзей-то – Дэн да Крот, а если Дэн уедет, мы с Кротом вряд ли будем тусить вместе, слишком разные. Дэн нас цементирует, он всегда в нашей тройке был за главного. И я ловлю себя на мысли, что в первый раз в жизни желаю своему лучшему другу неудачи.

Хотя, если по чесноку, Дэн и так отдаляется от нас. Сначала он стал встречаться с этой богатой телкой, Машей, потом они вместе сняли в центре чердак (студию, его словами), и Дэн уехал с пятаков. Реже видеться мы пока не стали: то он на пятаки приедет, то мы с Кротом к нему в клуб заглянем, но у нас все чаще случаются эти противофазы в разговоре, когда говорим вроде об одном и том же, но оцениваем по-разному. И эта Маша его… Нет, она нормальная девка, но видно, что мы с Кротом ей не нравимся. Когда встречаемся все вместе, она так улыбается снисходительно, всем своим видом демонстрируя – я с вами общаюсь, потому что вы – друзья Дениса. Пока еще. Слава богу, ее отец от Дэна не в восторге, так что будущее Дэна с Машей под большим вопросом.

Тишина режет ухо. Подняв глаза на Гимора, я понимаю, что слишком сильно вытыкнулся. Офисные смотрят на меня, хлопая удивленно глазами, кто-то даже давит смешок.

– Ты спишь, что ли, с открытыми глазами? Ты вообще понял хоть слово? – юродствует Гимор.

– Да, Виталий Анатольевич. Я осознал. Я не буду больше.

– Не будешь – что? А, бесполезно. – Гимор машет рукой, разворачивается и идет в свой блок, огороженный от остального офиса дээспэшными стенками. – Дебилов понабрали…

– Вы так не говорите, ладно? – не могу удержаться я.

– Что??? – Гимор оборачивается, и на его лице появляется маска комического удивления. Он прижимает ладонь к уху, словно не расслышал, и переспрашивает: – Ты сказал что-то, мальчик?

– За языком следите, Виталий Анатольевич!

Я выхожу из офиса, а вслед мне летят ругань Гимора и возбужденные перешептывания офисных. Мне удалось взбаламутить это болото, хоть я и дал себе слово держаться.

До начала моей смены еще почти час. Парни с работы собираются домой и не настроены общаться, а мне это и не нужно. Я уже предвкушаю, как залезу в кабину своего Боливара – модели автоэвакуатора на базе ГАЗ-66 с удлиненным шасси, как он именуется в паспорте, – и вернусь к чтению. «История как проблема логики», охренеть. Я врубаюсь хорошо если в половину написанного и иногда ловлю себя на том, что, продолжая читать и перелистывать страницы, давно утратил нить повествования. Мне приходится возвращаться назад, искать момент, на котором я еще более-менее догонял, и читать снова. Тем не менее за прошлую неделю я одолел половину книжки и твердо намерен добить ее в ближайшие дни.

Планы мои рушатся в тот момент, когда я подхожу к машине и вижу за стеклом вихрастую башку Крота.

– Крот, ну ты совсем, что ли, угорел? – спрашиваю я, открывая дверь, из которой в мою сторону тянет горьким запахом травы. – Мне на ней работать, вообще-то, всю ночь.

– Я тебя тоже рад видеть, – смеется Крот, протягивая мне длинную штакетину с уже залеченным с одного бока концом, – трава вообще реальная, у Армена брал.

Мы сидим в кабине и долбим, передавая друг другу косяк и мелко покашливая, когда уже нет сил держать дым в легких. Крот не обманул – трава действительно угарная, и уже после третьего напаса я чувствую легкий холодок в затылке и мелкие, приятные укольчики невидимых иголок в шею. Начинается дождь, и я зачем-то включаю дворники. Жизнь по ту сторону стекла превращается в грустный мультик – в первое мгновение после скрипа дворников мы видим четкую картинку, а потом она теряет очертания и размывается.

– Реальная психоделика, – делится ощущениями Крот.

Гимор выбегает из офиса, прикрыв голову папкой. Штанины его брюк подвернуты до середины голени, и из-под них видна полоска белой плоти над носками. Огибая в мгновение образовавшиеся лужи, он бежит к старенькому «Гольфу» и долго возится с ключами.

– Продолжает тебя долбить? – Я без слов киваю. – Слы, ну давай поговорим с ним. Прямо сейчас пойдем и на место поставим. Или у дома перестренем, а?

– Толку? Я ему сам могу дыню начистить, но тогда с работы выгонят.

– Проблем не вижу. Чего ты здесь потерял? Столько возможностей кругом, надо чего-то вместе мутить, а здесь ты не высидишь ничего. Будешь тачки ломаные возить и херню всякую читать в перерывах.

Я вырываю книгу из рук Крота и бросаю ее назад, за сиденье.

– Меня устраивает.

– Ну смотри, как знаешь. – Когда Крота накрывает, он становится спокойным и расслабленным. В обычном состоянии разговор бы не закончился так легко. – Пуля, бабками не выручишь?

Вот оно. Я еще удивился, зачем Крот приперся ко мне на работу. Не его стиль.

– Нет, – я пожимаю плечами, – если бы через неделю, когда зарплата…

– Вообще голяк? – не унимается приятель. – Подкинь тачанку хотя бы до завтра, чисто на сигареты.

До завтра, как же. Крот никогда не возвращает долги. Тем не менее я лезу в карман за бумажником и, пошелестев редкими банкнотами, вручаю Кроту сторублевку.

Крот расслабляется и оживает. Какое-то время он продолжает разговор, но я вижу, что ему уже не терпится сорваться по своим делам. Вот такой он, Крот. Для него усидеть на месте более пяти минут – пытка. Он похож на зайца из рекламы батареек, без устали и сомнений молотящего в барабан.

– Подгребай к «Орбите» вечером, – говорит Крот, заранее зная, что я отвечу отказом. – Подснимем кого-нибудь. Неделю бабы не было, болт по подбородку лупит. По улицам ходить не могу, перед людьми стыдно. Давай, а?

– Не могу, Крот. Смена.

– Смена, смена! – Крот берется за ручку двери, считая разговор законченным. – Всю жизнь так и просидишь на этой работе своей.

Последнюю реплику Крот произносит, прощаясь. Мы давно выработали свой ритуал – сначала встречаются руки, потом мы сплетаем их в «краба», бьемся плечами и, разлепив ладони, смачно стукаемся костяшками кулаков.

– Давай, брат! – кричит Крот, отчаливая.

– Давай! – отвечаю я и, проводив взглядом щуплую фигурку теряющегося в дожде Крота, открываю книгу.

Я не могу читать. Трава ли тому виной, разговор ли с Кротом, но буквы расплываются у меня перед глазами, пляшут, и к концу предложения я забываю, с чего оно начиналось.

Я вгоняю диск в магнитолу, и через мгновение салон заполняется хриплым речитативом Джа Рула. Сомкнув глаза, пытаюсь вогнать себя в дрему, но роящиеся в голове мысли не дают вздремнуть.

Правда, чего я так держусь за эту сраную работу? Ни бабок, ни перспективы, вообще ни хрена. Я могу признаться только себе: единственная причина, по которой я стремлюсь сохранить это место, – мой батя. Вернее, то, как он орет.

Батя орет ночью. Каждый раз, когда набухается. Услышав его в первый раз, любой может испугаться, но не я. Под этот батин рев я вырос. Я даже не могу его толком описать. Батя, надо отдать ему должное, использует ночью все богатые возможности своих связок: то рычит, то воет, как раненая дворовая собака, то просто начинает орать, словно от невыносимой боли. Успокоить его невозможно, он пьян до такой степени, что не реагирует ни на какие попытки его разбудить.

Один раз мать водила его кодировать, но батя просто не может перестать пить. Он держался две недели, а потом его увезла «скорая», и усталый врач с брезгливостью в голосе объяснил, что выбор у нас простой – или мы удаляем зашитую в батю «балду», или он в следующий раз отбрасывает копыта. Вот так. Мы выбрали первое.

Батя работает во вторник, четверг и субботу, бухает тоже в эти дни, чтоб успеть оклематься к следующей смене. Трудовая сознательность.

Нет, так он тихий. Не дизелит, руки не распускает, ничего такого. Но если начал пить, остановиться не может.

Я уже эти схемы назубок знаю. Приходит в десять вечера, чуть поддатый, с напарником вмазали, с «бортовым». Это у них классификация такая, на мусорке – рулевой, он же водила, и бортовой, который баки загружает. Главный по помоям.

Так вот, батя приходит – и сразу мыться. От него не воняет, но, видимо, чисто психологически. Выходит, надевает чистую рубашку, штаны со стрелками: «Мамка, я до магазина». И все понятно. Все мое детство прошло под это «до магазина». Я знаю, что батя купит две бутылки, ноль двадцать пять и поллитровку. Первую выпьет по пути, вторую дома. Хватит ему до полуночи. Если на этом вырубится – бывает и такое, – то хорошо, нам остается только раздеть его и перетащить в спальню. Мать тогда или у меня спит, в детской, или на кухне на диване.

Но так бывает редко. Обычно батя, уже мало чего соображая, встает и идет к двери, с трудом попадая в рукава пиджака. И каждый раз один и тот же разговор:

– Витя, ты бы не ходил, хватит уже.

– Мамка, ну ладно, я ж с работы… Я ж не шу-млю…

– Опять орать будешь.

Батя не слушает. Он пытается обнять мать, лезет к ней со слюнявым поцелуем, а она отталкивает его. Тогда батя машет рукой и вываливается на лестничную клетку. Идет к армянам, в «кругосветку», единственный в блоке ночной магазин. Полчасика тусуется там с такой же пьяной шелупонью. Если проходит час и бати нет – мы с матушкой идем его вытаскивать.

Один раз я не пустил его. Полгода назад. Перехватил в коридоре, прислонил к стене и сказал:

– Так, батя, никуда ты отсюда не выйдешь. Сейчас пойдешь и ляжешь спать, хорошо?

Он отодвинул мою руку, легко толкнул в грудь (откуда у него силы, у пьяного?) и пошел к двери. Уже когда он брался за ручку, я схватил его за шиворот и дернул обратно. Меня порядком вывели его пьяные фокусы, и я хотел положить им конец. Батя попытался вырваться, но я держал крепко. Мы стали бороться. Мне не доставило бы труда заломать его, но батя схитрил – схватил меня за большой палец и выкрутил. Отклоняясь назад, я наугад сунул бате кулаком в лицо, а как только он отпустил меня, вскрикнув, добавил короткий по печени.

Батя резко сломался пополам, сдавленно выдохнул и сполз по стене вниз. На побагровевшее лицо свесилась прядь седых волос. Батя часто и мелко задышал, стараясь восстановить дыхание.

Мать подошла к нему и помогла подняться, но он отстранил ее и, опираясь рукой о стену, двинулся в сторону кухни.

Он никуда не пошел в тот вечер. Закрылся на кухне и сидел там один.

Я не мог уснуть. Нет, я считал, что правильно поступил – пора ему начать соображать и не позориться на старости лет. И не так уж сильно я его стукнул. Но как ни успокаивал я себя этими мыслями, в горле почему-то першило, и было стыдно, как если бы я ударил ребенка. Кивнув матушке, я пошел на кухню. Открыл дверь.

Батя сидел на стуле и плакал.

По-детски, сморщив лицо и прижав сжатые в кулаки ладони к глазам. Он не видел меня.

А я стоял и вспоминал, как давно, тысячу лет назад, за какой-то детский проступок батя решил наказать меня, пятилетнего, заперся со мной на этой же кухне и, неловко перебросив меня через колено, хлопнул по заду, не рассчитав силы. И как я заревел, а батя побледнел и стал обнимать меня и просить прощения, и как мне, несмышленышу, пришлось успокаивать тогда своего сорокалетнего отца, с трудом сдерживающего слезы.

Я подошел к бате, опустился перед ним на колени, обнял и заплакал вместе с ним.

– Я люблю тебя, батя, – только и мог сказать я. – Я люблю тебя. Ты у меня молоток, батя, ты самый лучший.

Так мы и ревели вдвоем на кухне, как тогда, семнадцать лет назад, и я снова успокаивал своего отца. Обнимая его худые узкие плечи, я понимал, какой он хрупкий и слабый.

На следующий день, едва придя на работу, я попросил перевести меня в ночную. Так было лучше для всех.

* * *

Никто не любит работать ночью. Вызовов мало, а платят по вызовам. Ночь – самое поганое время. Если днем девяносто процентов твоей работы – выручать блондинок, то ночью через два случая на третий натыкаешься на жмура. Гоняют в основном пьяные, а ты приезжаешь на место и издалека видишь «скорые» и ментовские машины; менты с кислым выражением лица составляют протоколы и делают замеры, рядом визжат какие-то родственники, а тебе приходится подцеплять машину, заляпанную кровью, из магнитолы которой по-прежнему орет дурацкое диско. Ты тащишь ее на ментовскую стоянку и будишь ментов, запершихся в сторожке, а они только что не матерят тебя, сонно хмурясь на бумажную «сопроводиловку».

Если нет жмуров, приходится работать с пьяными. Врезался, сломал машину, загнал в кювет или со столбом поцеловался. Они ругаются и скандалят, продолжают пить, поторапливают тебя, и, естественно, никаких чаевых. Это работа ночью. Ни чаевых, ни знакомств.

Но у тебя всегда есть дорога и тишина. И, кроме тусы с Дэном и Кротом, ночная дорога – лучшее, что есть в моей жизни.

Я никогда не разгоняю машину. Едва выставив на третью, ухожу на крайнюю правую и медленно еду по пустым городским улицам, безлюдность которых нарушают лишь стайки шлюх на «пятаках», редкие алкаши да возвращающиеся под утро из клубов группки молодняка. Мягкий ход машины, ровный асфальт, мелькающая прерывистая нить разметки – вот мой ночной кайф. Я даже не включаю музыку. Я еду по ночному городу, представляя себя супергероем, всесильным и анонимным, единственная задача которого – охранять с помощью своих уникальных способностей спокойствие жителей. Пару раз чуть не впечатался в столб под такие мечты.

Иногда, если позволяет время, я останавливаю машину, выхожу, делаю небольшую пробежку и разминаюсь, боксируя с тенью. Вокруг никого нет, моя фигура отбрасывает длинную тень в свете фонаря, а кроссовки еле слышно шуршат по асфальту. Удар, отскок, серия, отскок. В эти минуты я по-настоящему счастлив.

КРОТ

Ну кто так делает? Пута мадре, кто так делает?

Я про Пулю. Здоровенный кабан вымахал, кулак – лошадь свалит с ходу, боксер опять же. Я ему прямо говорю – брат, твое место на улице, а не в эвакуаторе этом долбаном. Я за мозги буду, ты все равно не потянешь, но это не страшно. Будешь меня прикрывать, мы с тобой вместе реальных дел намутим. И Дениса подтянем, это он сейчас такой чистенький, а когда увидит, как мы поднимаемся, придет, никуда не денется. Но у Пули есть одна черта, которая все портит. Он дрочер по жизни.

Дрочеры ни хрена не хотят. Приткнутся на одном месте, лишь бы зарплату платили, и сидят, мечтают, что вот-вот в жизни случится что-то хорошее, но чтоб самим при этом, не дай бог, не рисковать и не дергаться. Типа, прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и скажет: «Здравствуй, Пуля. Ты только что выиграл в лотерею миллион баксов. Будь счастлив, братэлло». Но так не бывает. Надо мозгами шевелить, а само к тебе в руки ничего не приплывет.

Предки мои ровно из такого теста. Тоже дрочеры. Пашут инженерами уже по двадцать лет, и ни хрена им не надо, лишь бы отработать да свалить раз в году на реку со своими байдарками. Природа этого их кайфа мне вообще непонятна. Холодно, яйца мокрые, мошкара жалит, ни помыться, ни пожрать, ни поспать по-человечески.

Нет, как повод побухать – еще туда-сюда. Типа, мы не дома, как работяги-алкаши, мы интеллигенция, на природе отрываемся. Так нет же, не пьют. Я недавно подумал: может, они не случайно в Сибирь рвутся? Может, это для понта все – костер, романтика, а на самом деле они туда рулят под урожай псилобицинов? Они же хиппи бывшие, юность в семидесятых, Вудсток там, свободная любовь. Тогда все становится на свои места – заплыли подальше, бросили байдарки, собрали урожай – и вперед, кого как плющит. Меня аж ржать пробило, когда я представил, как этих пятидесятилетних инженеров и бухгалтеров, друзей моих предаков, начинает колбасить по приходу – один медитирует, на второго напал стояк, и он яростно охаживает какую-нибудь Элю из отдела статистики прямо у костра, кого-то накрывает дикая измена, и он прячется от нее в спальном мешке. Такая история больше походила на правду, и я даже как-то с батей поговорил на эту тему.

Я его слегка вводными расспросами пробил, но он, по ходу, вообще не вкурил, о чем речь. Только интуитивно почувствовал, что сын хочет за жизнь потереть, и давай ко мне на гнилой козе подъезжать: типа, сынок, тебе уже двадцать три, мы с мамой на тебя не давим, но пора бы определиться, что ты хочешь делать в жизни. Не нравится учиться – о’кей, ноу проблем, давай мы тебя на работу пристроим, у нас как раз на заводе…

Да фак ваш завод, сказал я бате, мягко так. Фак вашу работу с восьми до пяти, ваши перерывы на обед с захваченным из дома в баночке куриным супом. Я не хочу разменивать свою жизнь на мелкие бумажки, которыми в тебя раз в месяц плюется заводская касса.

Так чего же ты хочешь? – батя начинал закипать.

И я сказал. Объяснил ему, чего хочу.

Подъехать к «Орбите» в открытом белом «Мустанге» и чтоб из колонок ревел гангста, а на заднем сиденье сидели две жгучие bitches в платьях-облегашках, с холодным и чуть презрительным взглядом. Одна азиатка, вторая секси-блонди с силиконовыми губами. И чтобы в бардачке лежал пакет кокса – не для драгс, а так, соответствовать заявленному имиджу.

Я хочу пройти через охрану, не замечая, как халдей угодливо отбросит ленточку, преграждающую вход, и проследовать внутрь, ощущая затылком холодящее облако восторженного и завистливого внимания толпы.

Войдя в клуб, я едва заметно кивну старшим пацанам в закрытом чилл-ауте, с кем-то переброшусь парой коротких фраз. И пойду к себе, в отдельный кабинет, где меня уже ждут мои соски и бутыль «Хеннесси».

Жизнь в стиле VIP, вот чего я хочу.

Я все дальше и дальше загонялся в свою мечту, а батя стоял, ржал и протирал очки. Нет, он, конечно, замечал, что его сын смотрит слишком много «этих глупых американских видеофильмов», но он не знал, что «ты, Женя, такой инфантильный». Это он спецом, знает же, что мне не нравится, когда меня называют Женей.

В общем, чего у нас с предаками нет, так это взаимопонимания.

Слава богу, сейчас они с матушкой как раз отчалили на свой байдарочный сэйшн, оставив в мое распоряжение пустую двушку и битком набитый холодильник. С бабками обломали, выделив ровно на хлеб и автобус.

И вот я сижу на баре в «Орбите» и медленно-медленно тяну свою «Маргариту», купленную на Пулину сотку. Медленно, потому что денег на второй коктейль у меня нет, а сидеть на баре без выпивки все равно что прийти на пляж в шубе. Пуля постоянно ржет, типа, «Маргарита» – бабский коктейль и я с бокалом в руке смотрюсь по-пидорски. Ни хрена он не понимает, Пуля. Пролетарий сраный. Год всего работает на своем эвакуаторе, а мыслит уже как работяга. Не удивлюсь, если он еще через год бухать начнет, а потом повторит путь своего бати. Женится на первой давшей ему телке, наплодит сопливых нищебродов и будет жить вместе с родителями в двухкомнатной каморке с клопами.

Я сижу и тяну «Маргариту», попутно изучая телок. Дэн в Москве, а это значит – нет клиентов. Народ сюда на него ходит. Амиго, «помогала» Дениса в диджейской рубке, получил пульт в полное распоряжение и часами гоняет подряд какую-то монотонную фигню, которая никому, кроме него самого, не вставляет. На танцполе пусто, народ забился в углы и тоскливо бухает.

Я рассматриваю телок, и настроение мое портится, а на душе поселяется холодное предчувствие облома. Десяток малолеток, намазавшихся сверх всякой меры, – ночью увидишь, обосрешься; несколько районных блядей, скучающе, как и я, оглядывающих зал в тщетных поисках подвыпивших загулявших папиков, – вот и весь женский контингент. На какое-то мгновение я пересекаюсь взглядом с одной из блядей, и она смеется и подмигивает мне, не заигрывая, как коллега – типа, ну что, Крот, голяк сегодня? Я пожимаю плечами – голяк и допиваю остатки «Маргариты».

А когда опускаю бокал на стойку, рядом на стул приземляется изящная кобылка лет восемнадцати, в узких джинсах, чудом удерживающихся на бедрах, и откровенном топе, который скрывает разве что соски. Не шалава, точно, я таких сразу просекаю. Она садится и смотрит на меня порочным таким взглядом, который дает понять, что она готова, и все, что нам осталось, – это разыграть стандартную партию знакомства и светского разговора, когда не важно, о чем говоришь, важно лишь направление, в котором следуешь.

Я открываю рот, чтобы сразить ее одной из миллиона отработанных заготовок, и тут бармен, эта шваль, спрашивает меня:

– «Маргариту» повторить? – Знает же, гондон, что у меня с собой ни копейки.

– Нет, – говорю я и направляю на него из глаз два смертоносных луча. Другой бы замертво упал, а этот сучонок ухмыляется так мелко и продолжает:

– А девушке вашей?

– Мне «Маргариту», – тянет хриплым голоском кобылка и улыбается. И в этот момент мне уже пофиг, чем я буду платить за коктейли, как буду выкручиваться, потому что этой улыбкой телка сводит меня с ума.

Ее зовут Лена. Сама не отсюда, приехала из Питера, на сборы какие-то или что-то в этом роде. Три дня в городе, а уже со скуки с ума сходит. Слушая ее и вставляя какие-то реплики для порядка, я только что челюстью по столу не колочу – идеальный вариант, идеальный! В моем воображении рисуются десять дней жесткой эротики, переходящей в оголтелую порнуху – и все это без взаимных обязательств, телефонных звонков в будущем и прочих напрягов, которыми приходится платить за первый дозняк любви.

Я шучу, и она смеется, запрокидывая голову. Для пробы я кладу руку на ее голую спину – между краем топа и джинсов, а она только придвигается ближе. И в тот момент, когда я открываю рот, чтобы предложить ей прогуляться, она придвигает свои губы к моему уху и просит достать.

– Чего достать? – спрашиваю я, включая дурака, и она торопливым шепотом объясняет: ну, чего-нибудь, не травы, а посерьезней, типа марок или кислоты. Она не одна приехала, их тут пять человек питерских, не знают, куда сунуться, вот и подрядили ее как самую языкастую нарыть стаффа в местном клубе. Она зашла и сразу выпасла меня: сидит один, не бухает, по сторонам постоянно зыркает.

– Ты же торгуешь? – спрашивает она меня. – У тебя же есть?

Я уже собираюсь в грубой форме ее послать, когда она оттопыривает кармашек джинсов, и я на мгновение вижу край котлеты – серьезной такой, из тысячерублевок. Сделай это, говорит она, и я тебя персонально отблагодарю – и целует меня в мочку уха, прикусывая ее так, что по моему телу бежит сладкая дрожь и я поеживаюсь.

Не понимая сам, что несу, я забиваю ей стрелу на завтра, на девять вечера, и она уходит, заплатив за нас обоих.

Что ж, похоже, вечер сложился неплохо. Мне засветил шанс вдуть классной телке, при этом не тратиться на коктейли-шмоктейли, а еще и самому нажить.

Я выхожу на улицу, поеживаюсь от ветра и иду к своей «королеве», элегантной «бэхе»-трешке. Классическая модель, роскошь без излишеств. Единственный ее минус – возраст. Она на три года старше меня. Я купил ее год назад за триста баксов, в долг, за который еще не рассчитался.

Я сажусь за руль, некоторое время говорю с «королевой», стараясь убедить ее завестись без геморроя, и старушка слушается меня, и вот я выезжаю со стоянки у «Орбиты», а в голове моей пульсирует только один вопрос – где взять стафф.

Естественно, когда мы договаривались с Леной о сделке века в баре и я пожимал ей руку с клятвой, что все будет «чики-чики», я и понятия не имел, где возьму таблетки. Краем уха слышал, что банчит ими вроде Армен из дома за универсамом.

С Арменом нас связывает боевое прошлое. Лет десять назад, еще по малолетке, мы ездили летом работать на мопедах. Я блатовал своих, Дэна и Пулю, но с ними в таких делах каши не сваришь. А Армен тогда, выслушав мой план, сразу загорелся. Мы сперли мопед у чувака из «негритянских», и поехали в Анапу бомбить туристов. Делалось это так: Армен дежурил на перекрестке, на заведенном мопеде, а я выпасал телку-туристку. Критерии – без чувака, постарше, лошица, но при бабках. Эти параметры выработались не сами собой, а на практике – молодые кобылы на курортах таскают в сумочках только зубную щетку, помаду и пачку гондонов.

Я присекал подходящую бабу, вел ее почти до самого мопеда, догонял сзади, срывал с плеча сумочку, и через мгновение мопед с ревом срывался с места, увозя нас с добычей в безопасное место.

Главным было подготовить отход, поэтому мы выбирали улочки, с которых легко можно было свернуть в узкие закоулки между частными домами. Разожравшихся анапских ментов мы не боялись. Они занимались проститутками и окучивали пьяных приезжих лохов, не до нас им было.

Подъемы по тем временам были шикарные. Мы уже подумывали купить новый мопед, мощнее, когда нас поймали и отметелили местные пацаны. Нам выписали штраф и заставили отрабатывать. У меня была мысль свинтить, но Армен зассал. Мы срывали сумки еще месяц и вернулись домой без копейки. Тогда я усвоил урок: работай только со своими, не суйся в чужой район, а если сунулся – не светись.

Теперь я собирался найти Армена и выйти через него на крупного барыгу. Так делаются все дела. Самые большие состояния в мире нажиты посредничеством и торговлей. Кем был Онассис? Правильно, грамотным барыгой. Ничего не производя, вовремя умел подсуетиться и переправить товар от того, кто его производил, тому, кто готов был его купить.

Армен гудит в «Мулен Руже». Меня всегда удивляло стремление хозяев самых левых и занюханных заведений давать им громкие и пафосные имена. Например, рядом с Пулиной работой есть чебуречная «Версаль», где вечерами оттопыривается вся районная алкашня.

Армен долго юлит, стараясь сам пристроиться к сделке, но, когда я включаю братана и говорю о съеденном вместе пуде соли, напоминаю анапскую историю и обещаю взять его партнером в следующей акции, он сдается и, поозиравшись для вида, дает телефон Мишки Арарата. Уже через три минуты «королева» ревет движком, и я несусь на забитую с Мишкой стрелу.

Мы встречаемся на старой пожарке. Когда-то здесь реально сидели пожарные, но лет семь назад их перевели в новое пафосное здание в центре, а бывшую их обитель облюбовали торчки и дилеры. Арарат приезжает минут через пять после назначенного времени, держит понт. Здороваясь, не перестает озираться по сторонам, видимо опасаясь, что я приволок для веселья роту ОБНОНа.

Арарату с его фейсом сам бог велел работать на телевидении, в магазине на диване. Рекламировать клинику пластической хирургии, знаете, когда сначала показывают фотки: таким я был до, таким стал после. Арарат из серии «до». Со своим рубильником он стал бы главной звездой раздела. Так и вижу, как его лицо вплывает в кадр и все пространство экрана занимает флагман его внешности – огромный, неестественно белый, словно вылепленный бестолковым скульптором нос. Бестолковым потому, что нос Арарата под кожей бугрится какими-то маленькими горбинками, и я с трудом превозмогаю в себе желание схватиться за него пальцами и резким нажатием выровнять, придав надлежащую гладкость.