Текст книги "Никто (СИ)"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Анненский. – Электрический свет меня раздражает, от него больно делается.

Арефа. – Открою-ка я занавеси, на дворе светло. (Открывает шторы). Вчора барин приехав домой в чужой шубе...

Анненский. – В чужой шубе? Это невозможно! Откуда?

Арефа. – Сымаю шубу и гля – це диво дивное, шуба-то не наша!

Анненский. – Постой, постой. Я был вчера у Фаддея Францевича Зелинского, вечер прошел изумительно, но... я так рассеялся, что это заметил даже добрейший Фаддей Францевич. Оттуда и чужая шуба. Послали кого-нибудь отвезти назад?

Арефа. – Барыня с посыльным отправила и приплатила еще. Раззор один.

Анненский. – Не ворчи, Арефа!

Входит Валентин.

Валентин. – Здравствуй, отец! Ты сегодня выглядишь утомленным. Опять полночи не спал? «Чуть свет уж на ногах» (цитирует «Горе от ума») и как всегда в крахмальной рубашке?

Анненский. – Ты же знаешь, как я их люблю! Если было бы можно, я и спал бы в них, но сегодня не спалось. Арефа, растопи камин, зябко!

Арефа. – Слушаюсь, барин! (Выходит).

Валентин (подходит к окну, смотрит в него). – Опять льёт дождик как всегда в ноябре. И так каждый день. До чего же мне осень не нравится, эти низкие тучи, эта слякоть. Трудно представить, что скоро, совсем скоро будет Рождество. Я всегда любил Рождество! Вы с мамой клали подарки под ёлку или вешали их на ветки, приходили гости, их дети, и мы водили веселые хороводы, взявшись за руки. А тебе нравится Рождество?

Анненский. – Рождество? Пожалуй... Но, до него еще время не приспело, до него еще нужно дожить.

Валентин. – Говоришь так, словно собрался умирать.

Анненский. – К этому всегда надо быть готовым. Знаешь, иногда жизнь кажется треснувшим кувшином, из которого постепенно вытекает вода. Чем дольше идешь, тем менее остается воды. Оттого и торопишься переделать все, что тебе еще под силу, о чём в молодости не задумывался.

Валентин. – Не намерен сегодня говорить о грустном.... Мне казалось, ты поедешь в присутствие сегодня?

Анненский. – Нет, сказался больным.

Валентин (ёжится). – У тебя сыро, надо растопить камин. (Ходит по кабинету, насвистывает мелодию романса).

Анненский. – Прекрати, деньги просвистишь!

Валентин. – Странно папа, что ты веришь в приметы. Ольга не приезжала вчера? В последнее время она нас избегает. Или мне кажется? И Наташа тоже давно с ней не разговаривала – они перебрасываются только записочками. Не обиделась ли она?

Анненский. – Не знаю, право! Может ей нездоровится? Сейчас эпидемия инфлюэнции. Впрочем, об этом можно справиться у Платона, мы сегодня его ждем к обеду.

Валентин. – Маковский прислал мне стихи новой поэтессы. У тебя они, верно, есть? Некая Черубина де Габриак.

Анненский. – Да, он мне тоже прислал, сам лежит дома, болен плевритом. Я как раз читал эти стихи перед твоим приходом.

Валентин. – Какие необычные, не находишь? (Берт лист со стола, читает).

Червленый щит в моем гербе,

И знака нет на светлом поле.

Но вверен он моей судьбе,

Последний – в роде дерзких волей...

Маковский тебе не говорил кто она такая, откуда? Какая-то таинственная красавица-католичка.

Анненский. – Нет, он сам в догадках, однако намерен печатать её пьески в одном из номеров «Аполлона». Наверное, в следующем году. Я сейчас правлю свои стихи для журнала – Сергей Константинович попросил их прислать. Он ведет переговоры с Ушаковым об издании отдельной книжкой. Кстати, Валя, я тебя попрошу, если у меня не будет времени, займись, пожалуйста, редактурой. Книга будет назваться «Кипарисовый ларец» и состоять из трилистников. В каждом трилистнике по три стиха.

Валентин. – Хорошо, отец!

Анненский. – Как ты находишь мою статью в первом номере «Аполлона»?

Валентин. – Превосходно! Только мне кажется, что многие поэты на тебя обидятся.

Анненский (мрачно). – Уже обиделись. Маковский писал. В газетах тоже нелестные отзывы (кивает на стопку газет, лежавшую рядом с ним на столе). Вот, послушай, Буренин пишет в «Новом времени»: «Жалкие упражнения гимназиста старшего возраста». (Откладывает газету в сторону, берет другую.) В нашей царскосельской газете пишет некто Загуляев «На санитарно–литературную тему»: «Знал я одного поэта, тоже царскосела, который писал и печатал хорошие стихи (иные даже более чем хорошие), а потом спознался с нашими декадентами и пропал ни за понюх табаку. Пишет теперь ахинею страшную. А мог бы не маленьким поэтом стать. Жаль человека!». Как это можно! Высмеивают словно мальчишку, будто я и впрямь гимназист старшего возраста!

Валентин. – Не обращай на них внимания, отец, побереги сердце!

Пауза.

Анненский (внимательно смотрит на сына). – Тебя что–то беспокоит?

Валентин. – Наташа... Она в последнее время проводит много времени с подругами, ходит в музеи, ездит в театры. А как приходит домой от неё вином пахнет. Я не знаю. Мне кажется, у неё кто-то появился.

Анненский. – Ты боишься, не изменяет ли она?

Валентин. – Да, боюсь.

Анненский. – Ну, так поговори с ней, напрямую, начистоту.

Валентин. – Нет, не могу, ты не понимаешь! Я боюсь, вдруг она неверна? Что тогда? Что надо делать? Разводиться? Но я не могу с ней развестись, я её люблю. Ну, зачем она меня мучит? Для чего? Если я ей не мил, то подойти и скажи! К чему эти игры? Боже мой!

Анненский. – Успокойся, Валя, хочешь, я с ней поговорю?

Валентин. – Нет, нет, отец! Я боюсь разрушить то хрупкое, что есть между нами. Конечно, ты, с твоей поэтической душой достаточно тонок и чуток и всё же... Пусть будет так, как есть, идет своим чередом.

Анненский. – Что ж, это мудро! Но я вот что тебе скажу. Когда-то давно, в молодости, я ездил по Италии, мама тебе, верно, рассказывала. Прекрасные виды, бескрайнее море. Эта страна произвела на меня огромное впечатление. Я даже осмелился плавать в море, хотя и всегда боялся воды. Да-да, это так, не улыбайся!

Пауза.

Сейчас я сравнил бы семейную жизнь с плаваньем в волнах. Сравнение, может быть, не очень удачное, не раз использованное другими, и все же... Молодыми, мы входим в бурное море и плывем смело, уверенно, полные сил и мечтаний. Но чем дальше отдаляемся от берега, чем дольше плывем, тем всё больше неуверенности и тревоги. И когда ты встречаешь человека, близкого, которого полюбил, то понимаешь, что это твой новый берег, к которому нужно стремиться. Если Наташа тот берег, о котором я говорю, то плыви к нему, не теряй из виду! Поэтому ещё раз скажу, поговори с ней, прямо! Всякий человек должен сказать то, что хочет, а слушают его или нет, это дело второстепенное. По крайней мере, потом у тебя не будет злости на себя, что ты не пытался.

Валентин. – И ты всегда так поступал? Всегда объяснялся напрямую, без дипломатии, без внутренних сомнений?

Пауза.

Анненский. – Я, Валя, другое дело. Я... у меня... в отношении твоей матери сомнений не было, следовательно, не было нужды объясняться. Хотя, супружеская верность сейчас не в чести.

Валентин пристально смотрит на отца. Из - за дверей раздается телефонный звонок, потом появляется Арефа.

Арефа. – Иннокентий Федорович, просют к аппарату.

Анненский. – А кто звонит?

Арефа. – Господин сказав, шо Маковский Сергей Константинович. Вас или Валентина Иннокентьевича.

Анненский. – Сходи, Валя, поговори с Сергеем Константиновичем, я что-то тяжел нынче на подъем. Арефа, когда же камин растопишь? Сколько можно ждать!

Арефа. – Та я быстро!

Валентин и Арефа выходят. Анненский пытается опять писать. Слышится голос с улицы: "Яйца . С вежие яйца". Открывается дверь, показывается Дина Валентиновна.

Сцена V I .

Кабинет Анненского.

Дина Валентиновна. – Кеня, продают яйца. Я сказала кухарке Паше, чтобы взяла, у нас мало осталось, а сегодня Платон будет обедать.

Анненский. – Хорошо, Дина, купили и купили.

Дина Валентиновна. – От Паши одни убытки, я зашла на кухню, а она молоко упустила и вонь по всей комнате.

Анненский. – Ты уж сама её пожури, Диночка, я занят.

Дина Валентиновна. – Уже пеняла ей. Кеня. Ты опять не надел шлепанцы!

Анненский (иронично). – Боюсь, что система доктора Кнейпа мне не поможет. Я вообще не могу представить, что халат и шлепанцы на босу ногу могут что-то излечить. Вздор всё это, глупости! От этого можно только простыть и заполучить чахотку, особенно в нашу петербургскую погоду. Посмотри, сегодня с утра льет дождь, зябко, в постели сыро.

Дина Валентиновна. – Ты меня расстраиваешь! Отчего ж Арефа не разжег камин? Сейчас пойду, скажу!

Выходит. Анненский пытается сосредоточиться. Дверь снова отворяется и вновь входит Дина Валентиновна.

Дина Валентиновна. – Да, чуть не забыла, принесли почту. Подать её сюда или после почитаешь?

Анненский (со вздохом). – После, Диночка, после.

Дина Валентиновна. – Надо полотеров нанять – в зале полы не натерты и выглядят скверно, весьма скверно. Прошлый раз ты нанимал. (Смотрит на Анненского, но тот молчит). Придется теперь мне (вздыхает). После них такой ужасный запах – нужно дом долго проветривать иначе гостей не принять. Сегодня будет Платон с твоим любимым внуком Валентином. Не знаешь, отчего Ольга не приедет?

Анненский. – Ума не приложу! Верно, нездоровится.

Дина Валентиновна , в нимательно посмотрев на него , в ыходит из комнаты.

Анненский (сам себе). – Ольга теперь не скоро появится. Тяжело мне, да и ей смотреть друг на друга. Осень за окном, осень в наших чувствах... Ольга никогда не любила осень: холодное серое небо, угрюмый листопад. Ей казалось, что она слышит звуки, когда листья падают на землю. Тук-тук, так-так. Словно пальцы дождя лениво барабанят по стеклу. Как же теперь без неё? Сердце сегодня опять ноет (трёт себе грудь и немного сползает в кресле вниз).

Голос Дины Валентиновны из - за двери «Кеня, Кеня!» Дверь открывается вновь входит Дина Валентиновна.

Дина Валентиновна. – Ты не принял лекарство сегодня. Что с тобой? Ты почему так сполз, тебе плохо?

Анненский. – Пусти меня, я хочу лечь на ковер у кресла и закрыть глаза. Мне все надоело, я дико устал. Пусти!

Дина Валентиновна. – Ну-ка прекрати хандрить! Сядь прямо и выпей лекарства! Давай, Кенечка, садись! (подтягивает его наверх).

Анненский выпрямляется и пьет лекарство.

Ну, вот! Молодец, голубчик!

Арефа вносит поленья для растопки, кладет возле камина, затем выходит.

Я тебе еще хотела сказать. Мне приснился сущий кошмар сегодня ночью, мертвецы отравленные: мужчины и женщины. Дачный дом и они лежат вповалку. Лиц не разобрать, совсем. Не знаю к чему это? Такой ужас! Надо пасьянс раскинуть.

Анненский (слабо, приходя в себя). – Да, Дина, иди, раскинь карты.

Дина Валентиновна. – Может в сонник заглянуть?

Анненский (с появившимся раздражением). – Я тебе попрошу, не мешай мне всякой чепухой! Сколько же можно!

Дина Валентиновна (тоже с раздражением). – Вот ты всегда так! Когда я тебе говорю о чём-то, ты меня не слушаешь! Я тебе мешаю! Всегда мешала! Думаешь, я не знаю про твои интрижки за моей спиной?

Анненский. – Дина, что вздор? Какие интрижки, я решительно не понимаю о чём речь? С кем?

Дина Валентиновна. – Знаю, знаю с кем!

Дина Валентиновна уходит, хлопнув дверью.

Анненский. – Что за день сегодня! Положительно не дадут заниматься. Нет, надо было ехать в Департамент!

Открывается дверь, входит, почти вбегает Валентин.

Сцена V II .

Кабинет Анненского.

Валентин. – Папа? Маковский не хочет печатать твои стихи.

Анненский. – Как это не хочет? Мы с ним договорились.

Валентин. – Он намерен печатать Черубину де Габриак во втором номере, говорит, что Волошин там поместит свой мистический гороскоп, посвященный ей. Он сказал, что написал письмо тебе, оно, должно быть, в почте. Я просил Арефу его принести.

Анненский. – Черубина? Но причем Черубина – ума не приложу! Её стихи... Красивые, правильные, но что-то в них не то. Я еще не понял что, не разобрался, да и недосуг было за моими занятиями.

Валентин. – Папа, ты не знаешь, я тебе не сказал сразу – все, положительно все от неё в восторге. Все в нашей редакции! Вячеслав Иванов сказал, что он её стихов веет мистическим эросом. Гумилев читает отдельные строчки и повторяет их, словно безумный. А особенно она нравится Волошину.

Анненский. – Это чёрт знает что, какое-то безумие!

Пауза.

Валентин. – У меня закралось подозрение, что Сергей Константинович тайно влюблен в эту даму. Он жаждет с ней встречи и боюсь, что твои стихи могли быть принесены в жертву этой романтической увлеченности.

Анненский. – Какая глупость! Боже, какая глупость!

Входит Арефа в белых перчатках и с серебряным подносом. На нем письмо.

Арефа. – Пожалуйте почту, барин!

Анненский вскрывает письмо.

Анненский – Спасибо, Арефа, ступай, голубчик!

Арефа кладет поднос и занимается растопкой камина. Анненский читает.

Ну что он пишет! (с возмущением). Нет, Валя, послушай, что он пишет. «Одно время я думал поступиться стихами Черубины, но гороскоп Волошина уже был отпечатан... и я решился просто понадеяться на Ваше дружеское снисхождение ко мне. Ведь для Вас, я знаю, помещение стихов именно в номере втором – только каприз, а для меня, как оказалось в последнюю минуту, замена ими другого материала повлекла бы к целому ряду недоразумений».

Вот так! Для меня это каприз, и ничего более! (Читает дальше).

"В то же время, по совести, я не вижу, почему именно Ваши стихи не могут подождать. Ваша книжка еще не издается, насколько мне известно; журнал же только дебютирует. Ведь, в конце концов, на меня валятся все шишки!.. Еще раз прошу Вас великодушно простить мне..." и прочая, прочая.

Бросает письмо на стол. Арефа, растопив камин, уходит.

Валентин. – Успокойся, папа! Тебе нельзя волноваться.

Анненский. – Голубчик, я ведь так рассчитывал на «Аполлон». У меня уже были договоренности с другими издателями, но Маковский уговорил отдать стихи в журнал и сказал, что поможет с изданием отдельной книги. Теперь время упущено, безнадежно упущено! Это же мой каприз!

Валентин. – Отчего же безнадежно? Надо забрать их назад и найти издателя. Ты мне говорил, что в начале ноября тебе писал владелец издательства «Гриф» Соколов.

Анненский (не слушая). – Я уже подал прошение об отставке и рассчитывал на доходы с литературы. Что будет теперь, если его удовлетворят? Мы будет очень стеснены, очень! Боюсь, что твоя мать этого не перенесет! Но ты прав, терять времени больше не будем. Сейчас я напишу ему и попрошу всё вернуть. А ты иди, Валя, иди! Мой каприз! Только каприз!

Валентин уходит.

Всё ужасно, ужасно! Сначала Ольга, теперь Маковский. Словно у меня подбили оба крыла – лететь хочется, но сил нет. Как же чертовски прав был Тютчев:

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может...

Как подстреленная птица... Ольга... Мне её не хватает! Её глаза, её голос, её руки. Боже мой, как это мучительно и тяжело! Её руки, теперь такие дальние и такие близкие – «Мои вы, о дальние руки, ваш сладостно-сильный зажим»... (Берет бумагу). Что же делать? Положительно ничего. Ничего невозможно исправить! Какая тоска! Боже, какая тоска, она сведет меня с ума! Сегодня уже нет сил ничем заниматься, даже любимым Еврипидом. (Взялся за голову.) Как виски болят, голова, словно чугунная! Сейчас бы прилечь, но надо писать Маковскому. Ах, какой дурной, необязательный человек!

Занавес.

Действие третье .

Сцена I .

Редакционное помещение журнала «Аполлон», Мойка, 24. В комнате Маковский и Б е ляев.

Беляев. – Ну, расскажи, Серж, мне не терпится узнать подробности, а потом я тисну статейку у себя в газете. Представляю физиономии наших маститых, особенно Буренина.

Маковский (вяло). – Что рассказывать? Ничего интересного, поверь! Собрались в прошлую среду у Головина, художника из Мариинки. Его декоративная студия на самой крыше театра. Были все наши, из журнала: Волошин, Гумилев, Анненский, Алексей Толстой и кое-кто еще.

Беляев. – У вас там журфикс по средам?

Маковский. – Да ты что, какой журфикс? Головин хотел взяться за наш групповой портрет, на котором была бы вся редакция «Аполлона». А в центре он придумал поставить Анненского, как самую импозантную фигуру.

Беляев. – Ладно-ладно, рассказывай!

Маковский. – Поначалу было тихо. Головин куда-то ушел, мы прогуливались между его картин, стоящих в беспорядке здесь же. Кто-то рассматривал портреты. Анненский, собрав возле себя несколько человек, развивал идею о создании в Царском поэтической академии по образцу греческих перипатетиков.

Беляев. – Как же у вас всё рафинировано! Я бы сдох со скуки!

Маковский. – Конечно, тебе бы всё о борделе болтать, а не о высоком. Итак, мы прогуливаемся спокойно и чинно, я с Волошиным, а Гумилев с кем-то позади. Волошин мне показался взволнованным, но я не придал этому значения. Он как приехал из Коктебеля прямо сам не свой. Пока мы шли, нас постепенно догнал Гумилев и когда он с нами поравнялся, Волошин ударил его по лицу. Чувствительно так приложился. Все сразу услышали, а у Гумилева побагровела щека – лицо смертельно бледное и горящая щека.

Беляев. – Что ж дальше?

Маковский. – А дальше Гумилев кинулся с кулаками, но его задержали. Ну, какой из Николая Сергеевича боец против могучего Волошина! Вызов на поединок произошел при нас. (Помолчав, словно припоминая). Кстати, Анненский заметил, что понимает, отчего Достоевский писал, что звук пощечины мокрый.

Беляев. – Это всё из-за Черубины де Габриак?

Маковский. – Да, но тогда мы так не думали, это позднее прояснилось.

Беляев. – Знаешь, Серж, как её называет Буренин? – Акулина де Писсаньяк.

Маковский (морщась). – От него всегда несло пошлостью.

Беляев. – Черубина, Черубина... Откуда такой псевдоним? Как грубо, резко, не эстетично!

Маковский. – Черубина это скорее от херувимов. Имя херувим означает великое знание – как видишь, ничего пошлого. Кстати, дуэль состоялся на Черной речке, где и Пушкин стрелялся.

Беляев. – Далее я знаю. Пока Волошин шагал по снегу – утерял калошу, а без неё он стреляться не хотел, потом ваши горе-дуэлянты стреляли и промазали.

Маковский – На самом деле калоша была не Волошина, а Зноско-Боровского. Он был секундантом.

Беляев. – Зато теперь Макс Волошин заслужил новое прозвище – весь Петербург его зовет Ваксом Калошиным. Потеха, одним словом! Но что же Черубина? Как всё открылось?

Маковский. – Для меня это было печально. Ведь она мне звонила по полчаса, говорила загадочным голосом, с придыханием. Я, веришь или нет, влюбился, не видя её, словно в мечту. Попросил описать себя. Черубина рассказала, что у неё белая кожа, рыжеватые, бронзовые кудри, ей восемнадцать лет и что она по происхождению испанка, католичка. В общем, я пропал. Грезил о ней, как гимназист по весне, грезит о чистой любви. А открылось все просто. Этой тайной овладел наш молодой поэт-немец Гюнтер и рассказал Кузьмину. Тот мне.

Беляев. – Так Черубина, над загадкой которой сходит с ума весь Петербург, это?..

Маковский. – Небезызвестная тебе Лиля Дмитриева. Да-да, не удивляйся!

Беляев. – И это она вскружила голову Гумилеву и Волошину? Боже мой, что творится на белом свете! Эта хромоножка умудрилась довести двух поэтов до дуэли?

Маковский. – Вообрази, Юра! Она была в любовной связи с двумя, при этом, будучи обручена с третьим. Легко представить злость Гумилева, который приехал вместе с ней в Коктебель к Волошину, а уехал без неё. Говорят, он нелестно об этой особе отзывался, что и стало причиной дуэли.

Беляев. – Чудны дела твои, Господи!

Открывается дверь, входит с рукописью Валентин.

Валентин (Беляеву). – Юрий Дмитриевич! (Беляев кивает ему). Сергей Константинович, вот рукопись, мой, так сказать, анализ стихотворчества для декабрьского номера.

Маковский (Беляеву). – Валентин Иннокентьевич пишет у нас хронику, поэтическую. Очень ответственное дело! Спасибо, Валентин, оставь здесь, я посмотрю.

Валентин кладет рукопись на стол и выходит из кабинета. Маковский берет листки, пролистывает их и безразлично бросает на стол.

Абсолютно бездарный в нашем деле молодой человек. Держу из милости, чтобы не обидеть Иннокентия Федоровича. Как поэт он очень слаб, а как критик – вообще никудышный. Критик ведь должен как собака обладать изрядной злостью, чтобы хватать прохожих за ноги, в нашем случае поэтов. А Валентин слишком мягок для этой роли, слишком деликатен. Хотя, ладно, мы говорили о Черубине.

Беляев. – Да, это брат, мистификация! Я полагаю, за Черубиной стоял Макс?

Маковский. – Стыдно сознаться, но это так. Он провел меня, как мальчишку.

Беляев. – А что было после дуэли?

Маковский. – Гумилев и Волошин остались врагами, а Дмитриеву я на следующий день пригласил в редакцию. Прикинулся, что всё давно знал, но подыгрывал ей. А что оставалось делать? Не выставлять же себя дураком! Мило побеседовали, попили чаю. Вот и вся история.

Беляев. – Что же, брат, я тебе скажу, занимательная может выйти статейка. Занимательная! Да. Однако же, у тебя мистический роман, а у меня, зато настоящий. Такая штучка, я тебе скажу – огонь!

Маковский. – Еще одна актриска? Я знаю всех твоих пассий.

Беляев. – Нет, замужняя дама, но я молчу, молчу. Сам понимаешь, честь не позволяет.... А впрочем, всё равно узнаешь – это невестка Анненского.

Маковский. – Наташа? Ты с ума сошел! Валя работает в нашей редакции, как я на него теперь буду смотреть?

Беляев (со смешком.) – Как на рогоносца – снисходительно-любезно. Не он первый, не он последний!

Маковский. – Какая же ты всё-таки свинья, Юра!

Беляев. – Свинья, не свинья, а своего не упущу.

Маковский. – Не приложу ума, что теперь делать с Иннокентием Федоровичем.

Беляев. – Что такое?

Маковский. – Я его стихи отставил из второго номера из-за Черубины. Полагаю, он на меня обиделся.

Беляев. – Всё вздор! Ты редактор – печатаешь, что считаешь нужным. У нас, кстати, в «Новом времени», с Сувориным никто не спорит, даже и мыслей таких в головах не гуляет.

Маковский. – Нет, право, так неловко!

Беляев. – А он знает, что Черубина это Дмитриева?

Маковский. – Надеюсь, что нет.

Беляев. – Ну, так и не говори!

Сцена II .

Входит мать Мандельштама Флора Осиповна Вербловская.

Маковский. – Чего изволите, сударыня?

Флора Осиповна. – Я Флора Вербловская, пришла к вам с сыном.

Маковский. – Чудесно! А где же сынок?

Флора Осиповна. – Сынок за дверью остался, стесняется. Как ни тащила его – не идет ни в какую!

Маковский. – А в чем, собственно, ваше дело состоит?

Флора Осиповна. – Мы торгуем кожей, у моего мужа торговое дело, а сын.... Не знаем, что с ним делать. Всё стихи, да стихи! Нет чтобы, родителям помогать в лавке, а он со своими стихами возится. Вот вырастили, воспитали, в училище тенишовское отдавали. Расходы везде! А тут стихами своими замучил. Если талант, отправим в университет, а так... пусть родителям помогает, а не штаны просиживает. Сама-то я музыкой занималась, в сродстве с Венгеровым состою.

Маковский. – С Семеном Афанасьевичем, пушкинистом?

Флора Осиповна. – Да-да!

Маковский. – Вы садитесь, Флора Осиповна. От меня-то вы чего хотите?

Флора Осиповна (садится на стул). – Господин редактор, мы люди небогатые, простые. Посмотрите его стихи и скажите талант или нет, сделайте одолжение! Как будет, так и будет!

Маковский. – Простите, сударыня, но я адски занят. Видите у меня бумаги на столе – это рукописи и корректуры и всё надо успеть посмотреть. Нет, нет, и не просите!

Беляев. – Серж, право, сделай одолжение даме!

Маковский (Беляеву.) – Я жду Иннокентия Федоровича, он обещался заехать.... А впрочем, я прочту позднее (вполголоса), думаю, ничего стоящего. Давайте бумаги, сударыня.

Вербловская достает из сумки бумаги и передает Маковскому.

Я их посмотрю, зайдите за ответом через неделю.

Флора Осиповна. – Нет уж, господин редактор, вы прочтите сейчас, отчего ж затяжки такие?

Маковский. – Нет, сейчас не могу. Стихам требуется особое внимание, надо вчитаться, вслушаться в каждую строку.

Флора Осиповна. – Ну, господин редактор, ну, сделайте одолжение. Сына-то и ваш Анненский знает.

Маковский. – Иннокентий Федорович? Откуда?

Флора Осиповна. – Они встречались, когда мой сын учился в училище, а господин Анненский принимал там экзамены.

Маковский. – Если Анненский... Хорошо, прочту!

Разворачивает листы, читает, потом вполголоса говорит Беляеву.

Как я и думал – стихи дилетанта. Видишь полную корзину возле стола – это могила для таких виршей. Однако юноша жаждет испить кастальского ключа – торговля кожа его не прельщает.

Флора Осиповна. – Так что, как вам?

Маковский. – Да, свежо! Очень свежо! (Торжественно). Знаете сударыня, пожалуй, ваш сын талант!

Флора Осиповна. – О, как я вам благодарна! Вы развеяли наши сомнения. Но раз так – тогда печатайте!

Маковский. – Печатать, сейчас? (Крайне удивлен). М-м... К сожалению, план издательства на несколько номеров вперед уже сверстан. Сейчас никак невозможно! Нет, никак! Но вы приносите еще, и мы посмотрим, куда поместить стихи вашего сына. Кстати, как его зовут?

Флора Осиповна. – Сынка моего зовут Осипом, а фамилия Мандельштам. Это по отцу будет. Премного вам благодарна!

Выходит из помещения редакции.

Маковский. – Вот, Юра, какие фрукты произрастают на нашей северной почве.

Беляев. – Я тоже, пожалуй, возьму извозчика и покачу в редакцию, Серж. У меня в голове сейчас замечательная статья просится излиться на бумагу.

Маковский. – Только, Юра, прошу, без лишних подробностей!

Беляев. – Ну, ты ж меня знаешь, я держу уговор! (Выходит).

Маковский. – В том то и дело, что знаю.

Сцена II I .

Входит Платон.

Маковский. – Господин Хмара-Барщевский? Чем обязан?

Платон. – Я собственно ехал мимо, но вдруг вспомнилось, что ваша редакция здесь, на Мойке, и вы любезно приглашали к себе в гости.

Маковский. – Да, конечно! Раздевайтесь, прошу к столу, сейчас попрошу чаю.

Платон. – Да что вы, Сергей Константинович, не стоит беспокойства! Я ведь так заехал, из чистого любопытства. Кстати, слыхали анекдот про Азефа? Нет? Я его только недавно услышал – забавная штучка. Представьте объявление в газетах: «Вчера на Неве найден труп Азефа. Подозревают таинственное убийство». Следующее объявление: «Сегодня на Фонтанке найден второй труп Азефа. Подозревают таинственное самоубийство». Теперь третье объявление: «Только что на Мойке найден третий труп Азефа. Подозревают таинственное тройное самоубийство». И последнее: «Все три трупа к вечеру протрезвели и оказались мирными обывателями, справлявшими широкую масленицу». (Хохочет). Забавно, забавно!

Маковский (несколько растеряно). – Да-да, забавно.... Так вот тут мы работаем. Это мой кабинет, а там сидят сотрудники редакции, разбирают почту. Кстати, не видали в той комнате Валентина, он заканчивает статью в номер? Да и отцу вашему Иннокентию Федоровичу я намерен поставить отдельный стол, чтобы ему было место для работы, когда он бывает в редакции. Впрочем, он сам скоро будет.

Платон (перестав смеяться, обеспокоенно). – Отец?

Маковский. – Да, мы договорились о встрече.

Платон. – Я, в общем-то, ненадолго заехал, простите моё любопытство!

Маковский. – Ну что вы, какие пустяки!

Платон. – Скажите, у вас ведь вышло два номера журнала.

Маковский. – Да, слушаю...

Платон. – Я хотел справиться по поводу гонорара Иннокентия Федоровича.

Маковский. – А вы собственно, какое касательство к этому имеете? Поймите, у меня нет намерений быть грубым, но денежный вопрос я обсуждаю только с авторами.

Платон. – Я...меня... меня попросила справиться Дина Валентиновна.

Маковский. – Ах вот в чём дело! Признаться, я в большом затруднении. Я не знаю, как к этому отнесется ваш батюшка.

Открывается дверь, входит Анненский вместе с Ниной Петровной.

Сцена IV .

В кабинете Маковского.

Анненский (удивленно). – Платон? Вот не ожидал тебя здесь увидеть!

Платон. – Я воспользовался приглашением Сергея Константиновича, когда он был у вас в Царском, и ты читал стихи.

Маковский. – Иннокентий Федорович, Нина Петровна, рад вас видеть в редакции!

Анненский. – Здравствуйте, Сергей Константинович! Надеюсь, не отвлек от беседы? Вы так оживленно разговаривали.

Маковский. – Нет, что вы, не изволите беспокоиться. Мы с Платоном Петровичем вели речь о талантах на Руси. Вот сейчас, незадолго до вас, я встречался с мамашей одного такого юноши, кстати, вашего выученика. Осип Мандельштам – не помните такого?

Анненский. – Как же, как же! Он присылал мне поздравительную открытку, но не помню по какому случаю.

Маковский. – Талантливый юноша!

Нина. – Вы не представляете, какие удивительные, превосходные голоса встречаются. Я сейчас преподаю девочкам, даю частные уроки...

Платон. – Нина, не ожидал тебя увидеть, я полагал, ты в имении, под Смоленском.

Нина. – Ах, Платон, проводить все время в имении ужасно скучно, я бываю в Петербурге наездами.

Платон. – Ты где-то была вместе с Иннокентием Федоровичем?

Нина. – Иннокентий Федорович пил у меня чай и читал стихи для нас – у меня были Мухина и Васильева. Ты обеих, кажется, знаешь?

Платон. – Имел честь быть представленным.

Нина. – Так вот, Васильева пригласила Иннокентия Федоровича к себе на обед в понедельник, 30 ноября, если ты так интересуешься.

Платон. – Я не шпионю за отцом, что за глупые намеки!

Анненский. – Платон, Нина, оставьте этот вздор! (Маковскому). Я, собственно, зашел ненадолго и вот по какому делу. Теперь, когда недоразумение с Черубиной де Габриак разрешилось, полагаю, что можно вернуться к вопросу меня волнующему, я говорю об издании во втором номере моих пьес.

Маковский. – Помилуйте, Иннокентий Федорович, вы всё знаете о Черубине?

Анненский. – Да, мне Валентин рассказал.

Нина. – Так вы знаете тайну Черубины? Боже, как интересно! Катя Мухина о ней все уши прожужжала. Ну, скажите, я вся сгораю от нетерпения, кто же это?

Маковский (не отвечая Нине). – Увы! Страшно стыдно перед вами, глубокоуважаемый Иннокентий Федорович, ужасно стыдно! Как я мог впасть в такое заблуждение? Где было моё чутьё, мой вкус? Помнится, вы были одним из немногих, кто сомневался в таланте этой, с позволения сказать, поэтессы.

Анненский. – Значит, Сергей Константинович, вопрос решен в мою пользу и в журнале будут мои стихи. Я могу успокоиться?

Платон. – А сколько у вас платят за строчку?

Маковский (смущенно). – Понимаете Иннокентий Федорович, номер уже в наборе. Изменить решительно ничего нельзя. И потом... широкая публика еще не знает о мистификации, они жаждут прочитать стихи Черубины.

Анненский (рассеянно). – Да, пожалуй, вы правы. Даже мои близкие знакомые, почитатели моей музы, в восторге от её пьесок.

Нина. – Если вы обо мне, то, конечно, мне любопытно, но ваши стихи для меня не состоят ни в каком сравнении с её стихами.

Анненский. – Боюсь, милая Нина, что среди всех, кто интересуется Черубиной, вы составляете единственное исключение. Наверное, и Ольга Петровна ею пленилась?

Нина. – А вы её разве не видели?

Анненский. – Нет. Она бывает у нас теперь редко, приезжает с детьми, не остается в доме.