Текст книги "Никто (СИ)"

Автор книги: Олег Красин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Анненский. – Блок, Бальмонт.... Это поэты с большой буквы! Ты помнишь чудесные строки Бальмонта о русской природе? (Читает).

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаенной печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали...

За такую строфу я отдал бы полжизни. А желание славы? Я не Андрей Болконский на Аустерлицком поле, но мне, конечно бы хотелось, чтобы обо мне знали. Я самолюбив и тут ничего не попишешь. Если этого не случиться, что же, как говорил Бальзак: "«La gloire e'est le soleil des morts» (франц. «Слава это солнце мертвых»).

Ольга. – Ты сегодня мрачно настроен, Кеня! Кстати, я хотела попросить тебя, за одного студента. Он сын моей очень хорошей знакомой и ему надо поступить в университет, а баллы низкие.

Анненский. – Оля, мне, право, неловко. Я только отказал сегодня молодому учителю – предложил ему Тьмутаракань вместо Петербурга.

Ольга. – Ну и что? Тебе же ничего не стоит!

Анненский. – Чудачка, нет, я не могу. Как ты можешь меня просить о таком?

Ольга. – Желаю и могу! Кто мне запретит? Ну, Кенечка, ну, миленький!

Анненский. – Ты уговариваешь меня, будто маленького. Хорошо, ладно, я подумаю.

Ольга. – Вот как славно! Какое доброе, ласковое, славное лицо! (Гладит его рукой по лицу).

Анненский. – Оставь, Лёля, ты меня смущаешь...

Пауза.

Ольга. – Отчего ж ты так на меня смотришь?

Анненский. – Ты точно сирень в солнечных лучах. Нежно-голубая, с темно-лиловыми, фиолетовыми переливами (Читает).

Ты придешь, коль верна мечтам,

Только та ли ты?

Знаю: сад там, сирени там

Солнцем залиты.

Ольга. – «Лишь тому, чей покой храним, сладко дышится». Чудные, чудные, чудные слова! И как прекрасно они звучат! Давай беречь покой друг друга, мой милый поэт! Верно, счастье для нас только в этом.

Пауза.

Мне пора. Ты когда поедешь на вокзал? Мы могли бы поехать в Царское вместе.

Анненский. – Не знаю, вдруг возникнут пересуды? Наши царскосёлы любят злословить, ты же знаешь. Мне не хочется расстраивать ни Дину, ни Платошу.

Ольга. – Кеня! Ну отчего ты такой?

Анненский. – Какой?

Ольга. – Ты как маленький испуганный зверек, зверушка. Нельзя всего бояться и жить так всю жизнь. Это же ужасно тяжело – всё скрывать в себе!

Анненский. – Но что ж поделать? Я не могу игнорировать условности, а недосказанность моя, изволишь ли видеть, не трусость. Это только способ сохранить покой и мир. Что же сделать, Лёленька, если внутреннее спокойствие для меня очень важно! Это мой кипарисовый ларец, до которого никому нет дела.

Ольга (с обидой). – Даже мне? Ответь, даже мне?

Анненский не отвечает. Он встает, отходит от Ольги к окну и смотрит в него мо л ча. Звучит музыка.

Занавес

Действие второе .

Сцена I .

Кабинет Анненского в Царском Селе, на улице Захаржевской в доме Панпушко. В к омнат е темно – красная мебель, обита я зеленым сукном, висят картины, бюсты Софокла и Еврипида. На столе букет с лилиями. В комнате в креслах и диване сидят почитатели поэта : Ольга Петровна, Нина Петровна, Наталья, Валентин, в углу на стуле курит Дина Валентиновна, в розовом платье, стряхивая пепел в пепельницу . Перед ней стоит чашка к о фе, рядом ваза с апельсинами. Рядом Арефа в белых перчатках и с серебряным подносом .

Дина Валентиновна (с раздражением). – Арефа, я просила принести кофе, горячий кофе, а не холодный!

Арефа (степенно). – Воля ваша, барыня, но я приносил недавно.

Дина Валентиновна. – И что с того, что приносил – этот уже остыл! Неси живее другую чашку! Ну что ты такой неповоротливый, право!

Арефа ставит чашку на поднос и выходит. Дина Валентиновна закуривает и обр а щается к гостям, сидящи м на диване и в креслах.

Почитай четверть века служит у нас, а всё такой же бестолковый.

Ольга (говорит остальным, не обращая внимания на Дину Валентиновну). – Иннокентий Федорович сегодня запаздывает. Обещался к трём часам, а уже четверть четвертого.

Нина. – Он так занят! Эти дела с журналом его очень занимают. У него появился новый круг знакомых – все литераторы. Я кое-кого из них знаю, мы встречались в салонах, на вечерах и мне даже приходилось петь перед ними. А можете себе представить, что однажды в таком вечере я пела с самим Шаляпиным.

Дина Валентиновна (ворчит). – Лучше бы он службой занимался. Всё было бы больше пользы!

Ольга. – Ниночка, ну причём здесь ты! Мы все знаем, что ты прекрасно поешь, и Иннокентий Федорович очень ценит твое пение, но сегодня у нас не музыка голоса, а музыка стихов.

Нина (не слушая). – Представьте, что если Шаляпина пригласить сюда, к нам, и попросить спеть? Он чудесно поет, таким мощным глубинным голосом, что холодеет изнутри.

Дина Валентиновна. – Нет, Нина, ты всегда была фантазерка. Шаляпину надо платить, не будет же он петь задаром или только ради нашего общества – ради старых мадам. Если и будет музицировать, то только из-за Наташи (серьезно смотрит на жену сына).

Нина и Наталья говорят почти одновременно.

Нина (смешалась). – Да. Я право не знаю.

Наталья. – Ах, ну что вы такое говорите!

Появляется Арефа с чашкой горячего кофе. Ставит её на столик перед Диной В а лентиновной.

Арефа. – Еще чего-нибудь угодно?

Дина Валентиновна. – Нет, ступай!

Валентин. – Отец и меня хочет пристроить к работе в редакции. Я уже отрекомендовался Сергею Константиновичу Маковскому.

Дина Валентиновна. – Что ж ты там будешь делать, Валя?

Валентин. – Мы говорили о поэтической хронике. Это небольшой раздел, но нужна кропотливая работа.

Наталья (с сомнением). – Валюша, разве эта работа для тебя? Ты же не способен долго усидеть за столом! Чтобы трудится, нужно к этому иметь склонность.

Дина Валентиновна. – Наташа, права! Зачем тебе, с твоим поэтическим талантом заниматься поденщиной? Не понимаю! Впрочем, если Кеня так решил.

Валентин. – Нет, мама, я всё-таки питаю надежду, что из-под моего пера выйдет нечто дельное, замечательное.

Ольга (с вызовом). – А вы знаете, Дина Валентиновна, что Иннокентий Федорович хочет оставить службу в округе?

Дина Валентиновна (удивлена, но делает вид, что знает). – Да... Мы как-то разговаривали об этом. Однако это же не скоро, может через год или два.

Ольга. – Нет-нет, он намеревается сейчас подать прошение или в сентябре – ещё не решил.

Нина. – Я тоже об этом слышала по весне.

Дина Валентиновна. – Сейчас? Это же сущий вздор, пустое! Сейчас положительно невозможно – я собиралась зимой в Париж и нужны средства. Ничего, я с ним поговорю, и он переменит своё мнение.

Валентин. – Кстати, вы слыхали новость? Анна Павлова собирается покинуть Мариинку. В «Листке» написано, что её переманили американцы и намерены заплатить шестьдесят тысяч за три месяца. Это ж гонорар, как у Шаляпина!

Нина. – Однако пока Дягилев увез её в Париж на «русские сезоны». Тамошние газеты пишут о её несомненных успехах.

Дина Валентиновна. – Что вы все о пустом? Вот у нас в Царском умер миллионер Кокорев. Он жил неподалёку. Там такой роскошный дворец остался!

Наталья (живо). – Да-да! Говорят, что его наследникам трудно дом содержать, и они устроили лотерею на три миллиона рублей. Каждый билетик стоит по рублю. Народ расхватывал их как пирожки – по нескольку десятков.

Ольга. – Странные люди! Если наследники не могут его содержать, они думают, что смогут?

Валентин. – Зато у людей есть мечта. Это очень важно – уметь мечтать!

Ольга (насмешливо). – Да уж! Мечтать мы умеем!

Нина. – Какая погода нынче скучная. Середина лета, а совсем не тепло. Иногда, в иные дни, чуть-чуть пригреет и всё. Опять же, говорят, вода в Неве спала. К чему бы это? Как бы зиме не быть холодной?

Ольга. – Напрасно беспокоишься, Нина! Поедешь в имение, натопишь дом пожарче, и холода тебя не будут пугать.

Нина. – Ты как будто меня отсылаешь из города?..

Пауза.

Что же Иннокентий Федорович? Сегодня будет читать новое или что-то из старого услышим?

Ольга. – Не знаю, писал ли он что-нибудь в последнее время.

Дина Валентиновна (с торжеством в голосе). – А вот мне Кеня читал! «Среди миров» и другие пьески.

Ольга (не слушая). – Главное, чтобы его ничего не отвлекало, он так раздражается, когда мешают. Помню, собирались у Нины и во время чтения вдруг появились белые мыши...

Наталья. – Мыши? Откуда?

Нина. – У моих детей были мыши. Но я им наказала, строго-настрого, спрятать мышек от греха подальше.

Ольга. – Ах, Нина, ты такая рассеянная! Ты, наверное, забыла им сказать. Ваши мыши выползли в самый неудачный момент, когда Иннокентий Федорович заканчивал читать. Он увидел их – прямо остолбенел!

Дина Валентиновна. – Хорошо ещё не упал – Кеня терпеть не может мышей!

Входит Платон с довольным видом.

Дина Валентиновна. – Что случилось, Платон, ты выглядишь довольным?

Платон. – Доволен? Конечно, доволен, maman. Я приобрел такую нужную вещицу, что это весьма подняло мне настроение. Весьма и весьма!

Ольга. – Что ж ты купил, Платоша?

Платон. – Читал я недавно одну газетку, и вижу рекламу крупными буквами: «Я был лыс». Меня это заинтересовало – вы же знаете мою склонность к лысине, к тому же maman говорила, что покойный батюшка был совершенно лыс. Но тут я думаю, дело верное и послал заказ. Некий Джон Берлей вышлет мне пробную баночку мази.

Ольга. – Сколько стоило это удовольствие?

Платон. – Уверяю тебя, совершенно бесплатно. За пересылку он просил только две марки по семь копеек, а если от мази будет прок, то можно и скидку попросить, так что выгода налицо.

Ольга. – Считай, что плакали твои денежки, Платон. Как же можно? Тебе уже за сорок, а ты всё веришь разным проходимцам и жуликам!

Платон. – Дусечька, не ругайся! Ущерб если и будет, то невелик!

Ольга. – Ты постоянно ввязываешься в разные авантюры. Нельзя же быть таким легкомысленным! Я никогда не понимала, как в тебе уживается трезвый расчет и маниловщина.

Дина Валентиновна. – Послал и послал, чего же обсуждать, голубушка? И браниться тут нечего, словно Платон преступник какой, разоритель.

Платон. – Кстати, господа, слыхали анекдот? Некто задумал нанять горничную и спрашивает: «Как вас зовут?». Та отвечает: «Катей, сударь!». «Не могу тебя нанять, у меня жену так зовут». А горничная: «Ну, так разведитесь!». (Хохочет). Забавно, не правда ли?

Дина Валентиновна (недовольно). – Этот анекдот ты уже рассказывал прошлый месяц.

Платон. – Прошу прощения, запамятовал! А про Азефа слышали?

Появляется Арефа.

Арефа. – Господа приехали. Сейчас поднимутся.

Дина Валентиновна. – Ну, слава богу! Сколько можно ждать!

Сцена II .

Там же в кабинете Анненского. Входят Анненский, Маковский и Беляев, продолжая начатый разговор.

Анненский. – Это черт знает что! Это решительно никуда не годится.

Дина Валентиновна. – Что такое? В чём дело?

Анненский. – Здравствуйте, мои дорогие! Мы с моими гостями говорим о школе. Я недавно был на съезде учителей городских школ. Там был прелюбопытнейший доклад некоего Григорьева об алкоголизме в школе. Так вот, проверили восемь училищ и выяснилось, что из ста восьмидесяти мальчиков не употребляют только двадцать, а из ста пятидесяти девочек только десять. Если мне не изменяет память.

Дина Валентиновна. – Какой ужас!

Анненский. – Однако оставим это. Как вы заметили, я сегодня не один. Позвольте вам представить – Беляев Юрий Дмитриевич писатель. Сергея Константиновича представлять не буду, его вы знаете, он бывал у нас вместе с Волошиным.

Дина Валентиновна. – Как же, как же! Сергея Константиновича мы знаем!

Беляев. – Иннокентий Федорович деликатно не упомянул, что я еще и репортер суворинского «Нового времени». Впрочем, это обстоятельство меня не стесняет.

Дина Валентиновна. – У нас здесь нет либералов.

Валентин. – Ну почему ж, мама? Я читаю «Русскую мысль».

Дина Валентиновна. – Ах, оставь, Валя!

Анненский (начинает представлять). – Юрий Дмитриевич, это моя жена Дина Валентиновна, сын Платон и его жена Ольга Петровна. Ещё один сын Валентин, его жена Наташа и Нина Петровна сестра Ольги Петровны.

Беляев кива е т всем.

Ну что, церемонию представления закончили? Прошу садиться.

Маковский и Беляев садятся на свободные стулья. Сам Анненский подходит к своему столу и в нерешительности останавливается.

Ольга. – Позвольте Сергей Константинович, всё хотела спросить, а художник Константин Маковский, который выставляется у Третьяковых, ваш батюшка? Его картина «Дети, бегущие от грозы» мне очень нравится.

Маковский. – Да, это он. Но мы давно не виделись, уже лет десять, а то и больше – у него другая семья.

Дина Валентиновна. – Извините Сергей Константинович! Кеня, мы уже ждём порядочно. Ты будешь читать сегодня? Ты чего молчишь? С сердцем плохо?

Анненский. – Нет-нет, позови Арефу.

Дина Валентиновна звонит в колокольчик.

Беляев. – Вы не провели электричество, Иннокентий Федорович? Во многих домах уже электрические звонки для слуг.

Анненский. – Нет, Юрий Дмитриевич, мы как-то всё по старинке, всё руки не доходят. Однако уверяю, что мы не последователи графа Толстого с его простотой. Говорят, у него в московском доме даже водопровод не подведен.

Маковский. – Да-да, цивилизация для Толстого сущее зло. Я знаком с верным последователем графа неким господином Чертковым и тот посвятил меня в тонкости толстовского учения.

Ольга. – В чём же его суть?

Маковский. – Если в двух словах, это простота и любовь.

Платон. – Ого!

Беляев. – Однако!

Дина Валентиновна. – Под старость из ума выжил!

Маковский. – Нет, господа, не ёрничайте! Именно так – простота и любовь! Простота ведет к смирению и искоренению гордыни, а любовь...

Ольга (с усмешкой). – Что же с любовью?

Маковский. – Любовь служит источником нравственных поступков, лежит в их основе.

Беляев. – Послушать Толстого, так и детей бы никогда не было. У самого-то их сколько?

Валентин. – Как я читал – ныне семь живущих.

Дина Валентиновна. – Что ж ты, Валя? Мало того, что либерал, так еще и толстовец?

Валентин. – Ты опять фантазируешь, мама! Толстой наш выдающийся писатель и каждый образованный человек должен знать о нем как можно больше.

Появляется Арефа.

Анненский. – Арефа, голубчик, принеси кипарисовый ларец!

Дина Валентиновна. – А мне другую чашку кофе, этот уже остыл! (закуривает новую сигарету).

Беляев. – Жажду сделать вам комплимент, Иннокентий Федорович – кабинет у вас просто замечательный.

Анненский. – Да, это моё самое любимое место в доме. За исключением, пожалуй, кровати. Когда за окном непогода или мне нездоровится – там моё место работы.

Дина Валентиновна. – Еще у Кени, вы мне простите, господа, что я по-домашнему его зову, всегда на столе лилии. Мы ему покупаем. Раньше сами выращивали, а теперь покупаем.

Анненский. – Да, Диночка моя незаменимая помощница! Чтобы я без неё делал?

Ольга (сидит, отвернувшись в сторону, затем обращается к Маковскому). – Сергей Константинович, когда же выйдет первый номер вашего журнала. Мы все в нетерпении!

Маковский. – Ольга Петровна, у нас небольшие трудности с финансами. Я думаю, мы с ними в скором времени управимся, а что касается материала для номера, то его достаточно. Так что полагаю, в сентябре-октябре наше детище предстанет перед строгим судом публики.

Платон. – А позвольте спросить, а в чём всё-таки затруднения с финансовой стороны? Не хватает капитала?

Маковский. – Извольте! Средств у нас сейчас достаточно для выпуска первых трех-четырех номеров. А потом... Потом надеемся на подписку. Наши читатели это взыскательная публика, любящая искусство, но и, кроме того, публика состоятельная.

Платон. – Собственно, доход будет небольшим?

Маковский. – Это так. Наша цель не прибыль, а распространение идей аполлонизма, то есть прекрасного.

Платон. – Выходит, что гонорар для авторов будет ничтожно малым?

Маковский. – Отчего же? Для этого мы средства найдем.

Анненский. – Платон, ты так настойчиво интересуешься финансовым вопросом, что уже смутил нашего любезного Сергея Константиновича.

Ольга. – Уж не хочешь ли ты сам что-то написать в журнал? А впрочем, о чём я говорю – у тебя никогда не было склонности к литературе.

Дина Валентиновна. – Тебе, всё бы пустить шпильку мужу!

Появляется Арефа с ларцом. Ставит его на стол перед Анненским, а потом подх о дит к Дине Валентиновне, ставит её кружку на серебряный поднос и удаляется.

Анненский. – Ну, вот и ларец! Чтобы вы хотели послушать?

Нина. – Иннокентий Федорович, скажите «Стансы» или «Старую шарманку».

Ольга. – «Смычок и струны».

Анненский (внимательно посмотрев на неё). – Пожалуй, прочту, если угодно.

Открывает ларец, перебирает бумагу, находит нужный лист. Начинает читать.

"Смычок и струны"

Какой тяжелый, темный бред!

Как эти выси мутно-лунны!

Касаться скрипки столько лет,

И не узнать при свете струны!

Кому ж нас надо? Кто зажег

Два желтых лика, два унылых...

И вдруг почувствовал смычок,

Что кто-то взял, и кто-то слил их.

"О, как давно! Сквозь эту тьму

Скажи одно, ты та ли, та ли?"

И струны ластились к нему,

Звеня, но, ластясь, трепетали.

"Не правда ль, больше никогда

Мы не расстанемся? довольно..."

И скрипка отвечала да,

Но сердцу скрипки было больно.

Смычок все понял, он затих,

А в скрипке эхо все держалось...

И было мукою для них,

Что людям музыкой казалось.

Но человек не погасил

До утра свеч... И струны пели...

Лишь солнце их нашло без сил

На черном бархате постели.

Прочитав, роняет лист ы на пол и не подбирает их . Все молчат какое - то время, как бы обдумывая услышанное.

Беляев. – Чудесно, потрясающе! Иннокентий Федорович вам бесспорно надо печататься.

Валентин. – Как это тонко, отец!

Маковский. – Да, свежо, удивительно свежо! И как глубоко! Смычок слился со скрипкой в одно целое. Но воля музыканта важнее, только она может соединить их вместе. Если делать широкое обобщение – музыкант это сама жизнь, в чьих силах нас сводить и разлучать.

Нина. – Интересно, кто эти смычок и скрипка? Иннокентий Федорович, вы не раскроете загадку?

Анненский (неуверенно). – Ниночка, это всего лишь поэтический образ, пришедший в мою голову во время поездок в поезде. Знаете, под стук вагонных колес о многом думается.

Ольга. – Какой, право, здесь интерес, Нина? У Иннокентия Федоровича много поэтических образов, надо только внимательно слушать!

Нина (обиженно). – Можно и не говорить, я сама догадываюсь.

Платон. – Да что тут думать? Смычок и скрипка это поезд и вагон, в котором ехал Иннокентий Федорович. Я сразу понял. (Все удивленно смотрят на него).

Дина Валентиновна. – Кеня, голубчик, хочешь дольку апельсина?

Анненский. – Я...мм...

Дина Валентиновна встает, подходит к нему, кладет дольку в рот. Анненский бе с помощно, не противясь, жует. Но лицо его недовольно.

Дина Валентиновна (смотрит на него, усмехается). – Что случилось? Тебе не нравится?

Анненский. – Нет, всё хорошо, Диночка! Только твои пальцы пахнут сигаретами.

Дина Валентиновна (капризно). – Кеня, я не могу бросить курить, ты же знаешь! И потом, я недавно читала в «Петербургской газете», что в Гдовском уезде проживает старуха, которой сто двадцать девять лет. Можешь себе представить, что старуха почти слепа, плохо слышит, но до сих пор курит!

Анненский. – Нет, не могу представить. (Иронично) Я всю жизнь обречен ехать в вагоне для курящих вместе с тобой, Валентином и Платоном. Слушайте, а не пора ли нам откушать чаю? Дина, распорядись, пожалуйста!

Дина Валентиновна звонит в колокольчик, вызывает Арефу. Тот появляется.

Дина Валентиновна. – Арефа, скажи накрыть на стол, мы будем чай кушать.

Арефа. – Уже накрыли, барыня!

Анненский. – Вот и великолепно! Прошу!

Все поднимаются и выходят из кабинета. Звучит голос Шаляпина из граммофона за стенкой поющего «Элегию» Массне .

Сцена III .

Кабинет Анненского. Входят Нина и Ольга.

Нина. – Олюшка, я прошу тебя! Прекрати свои шашни с Иннокентием Федоровичем. Это становиться неприличным, в конце концов! У тебя же муж, дети. Нельзя же так!

Ольга. – Шашни? О чём ты? Тебе, Нина что-то привиделось. Ты ведешь себя как пьяная, но у Иннокентия Федорович вина не подавали – только чай.

Нина. – Смеешься? Я же вижу, как он на тебя смотрит и как ты на него. Так не смотрят друг на друга посторонние – лишь близкие люди, влюблённые друг в друга по уши.

Ольга. – Мне кажется, ты ревнуешь, безосновательно ревнуешь. Давай прекратим этот пустой разговор, вернемся в гостиную.

Нина. – Нет уж, я тебя неспроста сюда позвала. Ольга, постыдись, у тебя Платон, как же его можно обманывать! Это я одинока с того времени, как меня оставил муж... Мы разошлись sans scandale, sans vacarme, sans une larme (франц. «без скандала, без шума, без слез»), но это не значит, что мне легко...

Ольга. – Значит, тебе можно флиртовать только из-за того, что ты одна?

Нина. – Я знаю, что Кеня питает ко мне чувства. У меня есть письма...его слова... Мы проводили с ним время, когда он бывал у меня на даче! Он очень, очень был нежен! У него такая чуткая душа, как пугливая лань – того и гляди можно спугнуть одним неосторожным движением. И услышишь только треск кустов. А потом в его жизни появилась ты.

Ольга. – Хорошо, я скажу тебе, раз ты меня принуждаешь – мы любим друг друга! Это началось не сейчас, а больше года назад, когда Кеня жил на даче Эбермана. У нас с ним такая любовь, незримая духовная связь, аж голова кружится и ноги отнимаются. Я готова пойти за ним хоть куда, хоть на край света, только бы видеть его лицо, эти глаза, полные любви. Ах, ну что тут говорить! Такие дела, Ниночка!

Нина (враждебно). – Ты стала ему женой? Ты изменила Платону?

Ольга. – Нет что ты? Кеня этого не захотел. Наши сердца и тела соединились не здесь, на земле, а на небе.

Нина. – Это гнусно! Противно! Ты низкая, дурная женщина.

Ольга – Но почему ты ко мне так строга? Ты должна меня понять. Мы с Кеней любим друг друга и ничего нельзя изменить. Ничего!

Нина (не слушая). – Нет, как же это противно – иметь мужа, детей и изменять им всем, обманывать Дину Валентиновну, эту женщину, которая была к нам так добра. Как можно прикидываться подругой семьи, а самой быть точно змея. Противно всё это! Ужасно! Я не могу это слышать, не желаю! Ты должна оставить его! Немедленно!

Ольга. – Что? Почему?

Нина. – Надо пожалеть его, если тебе не жалко всех остальных. У Кени больное сердце. Что будет, если он к тебе привыкнет, сживется с мыслью, что любим, а ты его вдруг оставишь и увлечешься другим человеком? Его сердце не выдержит.

Ольга. – Я его никогда не брошу. Как ты можешь думать такое? И не прикидывайся, что тебе его жалко!

Нина. – Отчего же я прикидываюсь? Я его тоже люблю! И отчего же ты думаешь, будто одна можешь его любить? У тебя нет права присваивать его чувства – он не игрушка в твоих руках. Оля, Олечка, тебе нужно его оставить! Так будет лучше для всех, поверь мне!

Пауза.

Впрочем, если ты настолько эгоистична, черства к окружающим, я тебя заставлю это сделать. Я расскажу Дине Валентиновне, Платону о твоём гнусном поведении. Прошу тебя, не вынуждай!

Ольга. – Зачем ты так со мной поступаешь, Нина? Зачем?

Нина (холодно). – Пора возвращаться в гостиную.

Выходит из кабинета Анненского. Немного погодя за ней идет, утирая выступившие слезы, Ольга. Часы, стоящие в кабинете, отбивают время.

Сцена IV .

Кабинет Анненского. Дверь открывается, и входят Беляев и Наталья.

Беляев. – Наташа, вы обещались показать кабинет Иннокентия Федорович. Признаться, я его не очень рассмотрел во время чтения.

Наталья. – Этот кабинет – любимое его место. Здесь он сидит, когда сочиняет (показывает на кресло), здесь бюсты Софокла и Эврипида, а на столе обычно свежие лилии. Так чудесно, правда? Ах, как бы я хотела сделаться беллетристом или поэтом, как Иннокентий Федорович или Валя! Должно быть, это жутко интересно сидеть в кресле, творить...(берет чернильную ручку на столе Анненского и чертит ей в воздухе, словно пишет слова).

Беляев. – Милая Наталья Владимировна, писать на самом деле утомительно и скучно, ведь вдохновение приходит не каждому.

Наталья (кладет ручку). – Пожалуй, вы правы! Я не смогу долго усидеть на месте. Бывает так тяжело иногда на этих вечерах, где читают прозу или стихи – всё хочется подняться, вспорхнуть, полететь. Хочется свободы и воздуха, словно я птичка какая.

Беляев. – Полностью согласен с вами, в таких обществах обычно скучно. Тем более, в доме ваших родственников Дины Валентиновны и Иннокентия Федоровича. Надеюсь, вы не обидитесь?

Наталья. – Нет, что вы!

Беляев. – Здесь всё замечательно, обстановка, кабинет, но вы не обессудьте, Иннокентий Федорович и его жена будто явились из прошлого века. Кажется, вот-вот откроется дверь и появится покойный государь Александр II со своим двором и в той же одежде, какую тогда носили. Всё вокруг сухо, трезво, установлено наперёд. Но, смею думать, холодная чопорность в доме не заменит вам теплыни жизни за окном, её впечатлений и красок.

Наталья. – Да, да, наверное, но я присуждена здесь жить!

Беляев. – Заведите любовника, и он скрасит ваши серые будни.

Наталья (смущенно смеётся). – Ах, что вы такое говорите! Я верна мужу, у меня и в мыслях такого нет!

Беляев. – Наташенька, милая Наташа! Это настоящая жизнь, не придуманная, и если не хотите прозябать в литературных салонах, то подумайте о моих словах. А кабинет замечательный! Здесь уютно и, действительно, хочется писать, творить, не то, что у нас, в редакции. Вот где, я вам скажу, место так место: грязь, накурено, сотрудники слоняются от стола к столу и отвлекают разговорами. В общем, настоящая клоака. Признаться, я, поэтому не пишу своих статей в редакции.

Наталья. – А где?

Беляев. – Как ни странно в ресторане. Заказываю отдельный кабинет и сажусь, пишу.

Наталья. – А вы сразу сделались репортером? Вас тянуло к этому ремеслу? А то знаете, бывает, люди себя ищут, ищут, мучаются, как мой Валентин. Ему скоро тридцать, а он все себя ищет, только никак не найдет.

Беляев. – Наташенька, я перед этим занимался многим. Как говаривал писатель Куприн, я перепробовал почти всё, кроме беременности. И вот нашел себя в писательстве. Кстати, Наташа, не хотите составить мне как-нибудь компанию в ресторан? Я покажу вам, так сказать, мастерскую писателя, его кухню. Вам будет очень интересно, обещаю!

Наталья (неуверенно). – Отчего же? Пожалуй, я смогу принять ваше предложение. Когда мы с Валей будем в Петербурге...

Беляев. – Только я вас умоляю, душечка, приходите одна. Писательство это такая вещь, которая не приемлет широкой публики. Это интим души. Кстати, вы слышали забавную историю, недавнюю?

Наталья. – Нет.

Беляев. – В Летнем саду повесили объявление, что весь вечер перед публикой будет петь Шаляпин, причем петь бесплатно, что по нынешним временам большая редкость. Собралось много публики, человек эдак триста, и представляете, что случилось? Устроители вынесли граммофон и поставили его пластинки. Итак, весь вечер Шаляпин пел в саду. Каково? (Смеётся).

Наталья (смеется). – Да, смешно. А вы женаты?

Беляев. – Женат, Наташа. Но, как писал Надсон: «Только утро любви хорошо». Когда-то она была другой, а теперь жена чужой мне человек, грубый, скучный, а душе нужно иное. Душа требует любви! Вот так-с! Так я смею надеяться?

Наталья (весело грозит пальцем). – Ах вы, баловник! (Кокетливо). Не знаю, не знаю, это кажется не совсем приличным...

Открывается дверь, входит Анненский и Дина Валентиновна.

Анненский. – Юрий Дмитриевич, Наташа?

Наталья. – Я показывала кабинет Иннокентия Фёдоровича. Юрий Дмитриевич попросил.

Беляев. – Наталья Владимировна была так любезна...

Дина Валентиновна. – Наташа, голубчик, проводи гостя в гостиную! Мы сейчас к вам присоединимся.

Наталья и Беляев выходят.

Кеня, когда ты собирался сказать, что хочешь оставить службу? Эта вертихвостка Ольга уже знает, а я в полном неведении.

Анненский. – Диночка, я долго обдумывал и собирался сказать. Сейчас начинается журнал, новое для меня дело, но интересное, безусловно! И я написал уже несколько материалов: статью, стихи. Всё это будет издано.

Дина Валентиновна. – Но я собиралась зимой в Париж! Ты же знаешь, что я каждый год зимой бываю во Франции. Мне надо развлечься, а тут такая скука! А ты хочешь меня оставить без денег?

Анненский. – Нет, я всё продумал. Я подам прошение об отставке, но с просьбой оставить в ученом совете. За это причитается плата. Еще у меня есть курс лекций на высших женских курсах Раева. Ну, еще, я думаю, будут гонорары за издание статей.

Дина Валентиновна. – Ох, не знаю, не знаю! Мне что-то боязно. И зачем тебе это надо? Тебя же никто не гонит из министерства! С попечителем округа Мусиным-Пушкиным у тебя прекрасные отношения.

Анненский. – Нет, я больше не намерен служить! Мне всё это чертовски претит – эта служба, разъезды по округу, экзамены, ученые советы. И везде пустота, ничтожество, серость. А мне адски хочется покоя! Ты даже не представляешь!

Дина Валентиновна (недовольно). – Ну как знаешь! Но помни, тебе надо беречь семью, нас с Валей. Я уже немолода, мне немного осталось, недолго буду тебе обузой. Потом найдешь себе жену моложе... (всхлипывает, прикладывает платок к глазам).

Анненский. – Ну, перестань, прекрати, ей-богу!

Дина Валентиновна. – Ты же меня любишь, Кеня?

Анненский. – Конечно, Диночка! Конечно!

Занавес.

Интерлюдия ПЕРВАЯ .

Авансцена. Полумрак . Звуки вокзала (шумит паровоз, вокзальный колокол и т.п.) Стоят Анненский и Ольга, они расстаются. Ольга утирают слезы, подходит, обнимает Анненского, отходит. Играет музыка. Голос за сценой.

"Зал...

Я нежное что-то сказал.

Стали прощаться,

Возле часов у стенки...

Губы не смели разжаться,

Склеены...

Оба мы были рассеянны,

После она

Плакала тихо у стенки

И стала бумажно-бледна...

Кончить бы злую игру...

Что ж бы еще?

Губы хотели любить горячо,

А на ветру

Лишь улыбались тоскливо...

Что-то в них было застыло,

Даже мертво...

Господи, я и не знал, до чего

Она некрасива...

Ну, слава Богу, пускают садиться...

Слиплись еще раз холодные лица,

Поезд еще стоял –

Я убежал...

Анненский и Ольга расходятся в разные стороны . Звучит негромкая печальная муз ы ка.

Сцена V .

Кабинет Анненского. Он сидит за столом в халате, белой накрахмаленной рубашке и брюках, что – то читает, пишет на листке бумаге. Входит Арефа .

Арефа. – Доброе утро, барин! Никак с ночи не спите?

Анненский. – Да. Арефа, не спится что-то, а когда не сплю, прихожу сюда и работаю. (Посмотрел на стоящие у стены часы в футляре). Часы остановились, а я и не заметил. Который час?

Арефа (подходит, задувает горящую на столе свечу). – Це один господь знае! Вы уж звиняйте Иннокентий Федорович, ежели я по малоросски иногда балакаю. Барыня сильно гневается, когда слышит.

Анненский. – Говори, как умеешь! Что мне за дело? Я тебя понимаю. Сколько служишь у нас, Арефа, а часам так и не выучился.

Арефа. – Мы народ маленький, нам только господам услужить. Отчего ж, барин, свет не зажгли? Очи, верно, дуже заморились.