Текст книги "Надолго, может, навсегда"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Ах, как сова! Ну, Климов, ну, наглец! Я его кормлю, пою, а он меня оскорбляет! Ну, скотина!

Она поискала глазами, чем бы запустить в Климова, но расстояние между ними было слишком небольшим, поэтому она быстро протянула руку и крепко дернула его за нос.

– Злая ты, а не мудрая, – обиделся Климов и отошел к окну. – Навязалась на мою голову. То не скажи, это не сделай.

– Это ты навязался, – вскипела Люся. – Господи, что я тебе сделала плохого? Ты постоянно оскорбляешь меня. Все меня обижают, я так люблю людей, а меня обижают.

Она закрыла лицо руками, и Климов догадался, что она сейчас заплачет. Он хотел сказать ей еще несколько резких слов, но страх перед женскими слезами пересилил.

– Ладно, – сказал он. – Прости меня. Я был не прав.

– Гениально, – тихо сказал сосед. – Признать себя неправым при полной правоте – это мужская доблесть. Ты делаешь успехи, Климов.

– Выключи радио, – сказала Люся. – Покоя нет в этом доме. Ты почему не добьешься хорошей квартиры?

– Где же я ее возьму? С меня и такой хватит.

– Раньше хватало. А сейчас мы живем вдвоем. Неужели не понятно?

– Понятно, – буркнул Климов и показал кукиш зеркалу.

Шли дни, и к концу отпуска Климов открыл у себя новое свойство терпимость. Он не пытался переспорить Люсю, не жаловался ей ни на что, потому что твердо знал – сочувствия ему не дождаться. Он молча выслушивал ее жалобы, принимал на себя ее боль, одиночество, тоску, и силы его увеличились настолько, что он противостоял всему этому без обычных ранее хандры и растерянности.

Маленькая комнатка наполнялась ее вещами. Люся по-своему переставила мебель, наклеила на стенах яркие картинки из журналов, на которых ослепительные актрисы и задумчивые актеры смотрели мимо Климова. Она приходила с работы неизменно уставшая и раздраженная, но Климов успевал за день сходить в магазин, приготовить ужин, убраться в комнате, и Люся быстро оттаивала, ласково обнимала его и говорила, что именно о такой жизни она и мечтала.

Сам Климов не мечтал о такой жизни, но, странное дело, именно сейчас, когда он, как раб, исполнял чужие желания и не противился произволу, именно в эти дни он ощутил себя более свободным, чем когда-либо. Раньше властная и скупая на слова жена снисходила до его слабости, и он, как капризный ребенок, знал, что его пожалеют, выслушают, погладят по голове и поцелуют в щеку. Он знал, что жена была убеждена в его никчемности и никогда не заставляла делать то, что он не умеет или просто не хочет. Она все делала сама и до поры до времени терпеливо несла это бремя. Климов был уверен в своей слабости, в своей почти вседозволенности, и леность души порождала чувство зависимости, не казавшееся ему постыдным.

Теперь все было наоборот. Он, сильный мужчина, снисходительный и справедливый, сам гладил по голове обиженную судьбой женщину, жалел ее искренне, и это приносило ему внутреннюю свободу, какой он не знал никогда.

В часы одиночества он раздумывал о том, что свободными не рождаются, свободу приходится медленно и трудно завоевывать и на пути к ней так много соблазнов и ловушек, что очень легко завязнуть в ленивой покорности своему внутреннему рабству.

Внешнее противопоставлялось внутреннему и вместе с тем сливалось с ним. Внешние атрибуты свободы порабощали душу, а внутренняя раскрепощенность достигалась лишь после подчинения другому человеку.

Он не забыл о жене и тосковал о детях, но уже не так, как раньше, не униженно и плаксиво, не как несправедливо обиженный и обездоленный, а как равный о равных, понесший наказание и честно искупивший свою былую вину.

Он вышел на работу и занял свое место. Женщины переглядывались, мужчины понимающе улыбались, а начальник поздравил с выходом, пожал руку и сказал, что отпуск пошел Климову на пользу, теперь его не узнать – отдохнул, окреп и даже возмужал. Правда, говоря это, начальник не выдержал и подмигнул, но Климов не обиделся. Его узнали, сочли своим – и это было главным. Подсел Терентьев и начал разговор о том, что неплохо бы по этому поводу устроить маленький загул, тем более что Климов задолжал за одну услугу. И вообще, Люся – баба клевая, она уже всем уши прожужжала о том, как много она сделала, чтобы он забыл о своем горе, как он благодарен ей, как любит ее и так далее, и в том же духе.

Климов поправил и без того безукоризненно повязанный галстук и спокойно ответил, что все это вздор, но он никого разубеждать не собирается, а должником Терентьева себя не считает. Терентьев хохотнул, похлопал Климова по плечу и сказал, что он, безусловно, прав, Люся – уже пройденный этап и если Климов не против, то он познакомит его с такой женщиной, с такой... Климов поблагодарил и добавил, что сыт пирогами, теперь он стал другим и в ничьих услугах не нуждается. Терентьев не обиделся, а только засмеялся еще громче и совсем уж фамильярно потрепал Климова по затылку.

– Молодчага, старик, – сказал он. – Таких мужиков я люблю. Вот ты пошли меня куда подальше, и я тебя сразу зауважаю. Я ведь человек наглый, меня так просто с копыт не собьешь.

Климов подумал немного и, отчетливо выговаривая слова, послал Терентьева куда следует. Тот захохотал на всю комнату и пошел по отделам рассказывать о том, что Климову отпуск пришелся по вкусу, и если с ним теперь столкнуться на улице, то сразу и не узнаешь. В обеденный перерыв зашла Люся и, не обращая внимания на взгляды, деловито подхватила Климова под руку и повела в столовую.

– На нас люди смотрят, – сказал Климов.

– Пусть. Надоест смотреть и перестанут.

– Ты почему распускаешь слухи о нас с тобой?

– А тебе стыдно жить со мной, да? Конечно, я такая плохая, некрасивая, старая, ты стыдишься...

– Не стыдно. С меня взятки гладки, я ведь мужик...

– А я баба, да? Послушай, если ты меня еще раз назовешь бабой, я запущу в тебя тарелкой.

– Я не называл, – начал было сопротивляться Климов, но потом спохватился и добавил: – Прости, больше не буду. С языка сорвалось.

– Умница ты моя, – быстро успокоилась Люся. – Идеальный муж.

– Почему муж? – машинально удивился Климов.

– А разве мы не поженились? Ты ведь обещал.

– Не помню. Откуда ты взяла?

– Подлец! – воскликнула Люся.

– Тише ты, ради бога, – сказал Климов. – Дома поговорим.

– А мне стыдиться нечего. Пусть тебе будет стыдно. Я уже всем рассказала, что мы скоро поженимся и на этой неделе пойдем подавать заявление. Уже и на свадьбу позвала. А ты в кусты, да?

– Дома, милая, – сказал Климов, – договорим дома... Ну, хорошо, хорошо, пойдем в загс, разве я отказываюсь?

– Конечно, отказываешься. Знаю я ваши уловки. Наобещаете сначала, а потом...

Дома, когда Люся отлучилась, Климов обратился к соседу:

– Послушай, давай не будем ругаться. Глупо, в самом деле, соседи, мужики, а травят друг друга разными глупостями. Зашел бы в гости, выпили, поговорили по душам. А то все через потолок.

– Через пол, – поправил сосед.

– Да не все ли равно? Для тебя пол, для меня потолок, главное, что через барьер. Не по-соседски это.

– Угу, – согласился сосед. – Только ведь меня нет на свете. Я же бог! Ты сам так говорил, а теперь и я в себя уверовал. Не к лицу богу являться простому смертному.

– Да какой ты бог! – махнул рукой Климов. – Сидишь целыми днями дома. Ни ангелов, ни облаков, ни чудес. Таких богов не бывает.

– Еще как бывает! – возразил сосед. – Просто меня нет на свете. Я же тебе говорил об этом.

– Не хочешь ли ты сказать, что я тебя сам придумал?

– Наглец, – вздохнул сосед. – Он воображает себя превыше бога. Он полагает, что может сотворить самого бога. Богородица нашлась!

– Ну вот, – огорчился Климов. – Опять начинается. Что за упрямый старик! Надоели мне твои софизмы. Неужели ты не можешь по-простому? Как мужик с мужиком?

– Ты хотел сказать: как бог с мужиком? А какие могут быть разговоры между нами? Ты мне о хоккее, а я тебе о квазарах, ты мне о делах семейных, а я о тектонических сдвигах. Ничего не поделаешь, интеллектуальная и социальная несовместимость. Вот так-то, Клизма! Ты уж сиди в своей конуренке, доживай свой век тихо-мирно, метаморфируй потихонечку да не позволяй подружке на шею садиться.

– Это уж мое личное дело.

– Эге! Будто бы к богу обращаются с общественными делами! Только и слышишь со всех сторон: дай, помоги, спаси, прибавь зарплату, верни мужа, сделай меня красивой... Тоска. А сам ты что у меня просил? Жену? Так давай, валяй. Я свое дело сделал.

– А тебе тяжело помочь?

– Нельзя. Детерминизм нарушится. Причинно-следственный механизм. Тебе не понять.

– Но ты хоть объясни, в чем дело?

– Ну вот, если каждой собаке объяснять, для чего ее будут резать... Я же тебе сказал: живи полегонечку, метаморфируй на здоровьичко...

– Да на кой черт мне твоя метаморфоза? – не выдержал Климов.

– Болван, – сказал сосед. – Это же еще одна степень свободы. Неужели непонятно? Ей-богу, пацан и пацан.

– Опять твоя диалектика?

– К сожалению, не моя. Она сама по себе. И ты никуда от нее не денешься, живи, развивайся, отрицай самого себя – иначе смерть. Ищи свою жену.

– При чем здесь она? Неужели ты думаешь, что она полюбит меня с другим лицом и телом?

– Не исключено.

– Но ведь она полюбит другого человека, не меня, не Климова? Если у меня другое тело, то я уже не я? Зачем мне это? Я от ревности изведусь.

– Изведешься, – подтвердил сосед. – Ничего не поделаешь. Диалектическое противоречие между духом и телом. Это даже богам не под силу.

– Тогда для чего все это?

– Не знаю... Интересно ведь. Ты попробуй, может, что выйдет.

– Эх ты, всезнающий и всемогущий... Самозванец ты, а не бог...

Климов знал, когда примерно она заканчивает работу и на каком автобусе едет домой. Еще утром он начал придумывать причину, по которой мог бы отлучиться, не вызывая нареканий Люси. Сейчас, вступив в новую полосу жизни, приходилось многое оценивать по-другому. Раньше он мог уходить из дома в любое время и на любой срок, жена никогда не оскорбила бы его упреком. Мог бы, да не хотелось. Он мог позволить себе так много, что сама возможность исполнения любого каприза вызывала неудержимую скуку. Теперь все было не так. Ревнивая и подозрительная Люся заставляла смотреть на простые и доступные вещи с тайной завистью, и недосягаемость их окрашивала былую свободу в романтические цвета.

Он подошел к Терентьеву и предложил ему обменяться на вечер пальто и шапками. При этом он так подмигивал и показывал пальцами разные фигуры, что Терентьев легко согласился. В обед он сообщил Люсе, что вечером должен уйти на пару часов, чтобы обговорить с приятелем возможность получения новой квартиры. Лгать он не умел, и, скорее всего, Люся быстро догадалась об обмане, но не стала сразу обвинять его, а прикинулась заинтересованной, начала расспрашивать о подробностях, в которых он запутался, и вот тогда-то, когда он сам разоблачил себя, она холодно попросила его выйти в коридор, и там, оглянувшись по сторонам, ударила по щеке.

Климова не били с детства, и хотя эта пощечина боли особой не причинила, но показалась ему обидной и незаслуженной. Он не полез в глупую драку и плакать тоже не стал, а передернул зябко плечами и, повернувшись, молча пошел в свою комнату.

К концу рабочего дня вездесущий Терентьев подошел к нему и, как всегда, похохатывая и похлопывая по плечу, сказал, что он знает все, что весь Люсин отдел на ее стороне, но он сам за Климова и считает, что спуску давать не надо, а лучше всего спокойно дождаться вечера и дома, без свидетелей, пару раз врезать строптивой бабенке промеж ушей, отчего она сразу же его зауважает, будет больше любить и впредь подобных глупостей совершать не станет. Климов спокойно выслушал совет и, памятуя о прошлых уроках, послал Терентьева открытым текстом. Тот уважительно взглянул на Климова, одобрительно хмыкнул и ушел.

Когда Климов в одиночестве вышел к автобусной остановке, его догнала Люся, крепко взяла под руку и сказала так:

– Теперь ты не отлучишься от меня ни на шаг. Я посоветовалась с девочками, и они мне сказали – ни на шаг!

– Прекрасно! – сказал Климов. – Но почему ты решила, что этим можно меня удержать?

– Удержать? Тебя? Больно ты мне нужен! Да я, если хочешь, таких, как ты, десяток найду.

– И тем не менее не находишь, а держишься за меня.

– Совсем не держусь.

Климов взглянул на ее руку, сжимавшую плечо, и выразил сомнение в ее словах. Люся досказала свое мнение о нем, он добавил пару деталей, она развила их до полной ясности, и Климову ничего больше не оставалось, как второй раз за день испытать чувство стыда от незаслуженной пощечины, на этот раз уже при свидетелях. Он вспыхнул, люди на остановке с интересом наблюдали за ними и даже пропускали свои автобусы, ожидая развития сюжета. Его разозлило это внимание чужих, равнодушных людей, и с тихим бешенством он сказал сквозь сжатые зубы:

– Плебейка! Видеть тебя не могу...

До семи часов он бродил по улицам и переживал обиду, проклиная дурацкую судьбу и страшное невезенье. Эта женщина настолько отличалась от его бывшей жены, что сейчас все недостатки прошлой супружеской жизни казались ему привлекательными. Со стыдом он вспоминал, что сам долгие годы изводил жену ненужной ревностью, следил за ней, тщательно выспрашивал, когда она задерживалась, даже обнюхивал волосы, упрекая в том, что от них пахнет табаком, и часто закатывал идиотские истерики со слезами, причитаниями и бесконечными жалобами.

Он брезгливо поморщился, вспоминая самого себя, и теперь решение жены о разводе уже не казалось ему столь жестоким, а наоборот – справедливым и честным поступком. Сейчас, когда он не видел выхода, чувствуя, что больше и больше увязает в этой чужой женщине, еще сильнее захотелось увидеть свою бывшую жену и, невзирая ни на какие трудности, вернуть ее, хотя бы на время.

Последние месяцы научили его столь многому, что он уже никогда не будет прежним – слабым, плаксивым, ревнивым. Он думал, что суть метаморфозы не в форме измененного тела, а именно в том, что дух его закалился, душа стала более чуткой от перенесенных страданий и теперь нет возврата к прежней унизительной жизни.

Он зашел в парикмахерскую и попросил, чтобы его постригли и перекрасили в другой цвет. Девушка дернула бровью и скривила губы, но сделала так, как он хотел. Климов смотрел на себя в зеркало и жалел, что не отрастил бороду, с ней он был бы совсем неузнаваемым.

Он заранее пришел на остановку, куда должна была прийти и она, сел на скамейку, курил и терпеливо пропускал автобусы. Он увидел ее издали, она шла с тяжелой сумкой, сильная и красивая. Волнуясь, он сел в автобус следом за ней, встал у кассы и следил, как она вынимает кошелек, отсчитывает мелочь и, мельком взглянув на него, протягивает ему руку. Он быстро открутил билет и подал в ее раскрытую ладонь, на секунду прикоснувшись к ней своими пальцами. Она поблагодарила его, он улыбнулся как можно лучезарнее и кивнул головой. Автобус наполнялся, ее прижимало к Климову, она пыталась отстраниться, а он наоборот – соприкоснуться. Сумка мешала ей, было тесно и душно, но лицо ее оставалось невозмутимым. Он смотрел искоса на это лицо, знакомое до каждой морщинки, на руки, покойно лежащие на поручне, – те же самые, прежние, еще помнящие прикосновение к его коже, и только обручальное кольцо надето на левую руку, и прядь волос, выбивающаяся из-под шапки, покрашена в другой цвет. Он произнес шепотом ее имя, она не услышала, тогда он уже погромче повторил вслух это единственное и неповторимое для него слово.

Она вскинула голову, посмотрела на него рассеянным взглядом и, не узнав, отвернулась к окну. Он приготовил улыбку, десятки раз отрепетированную у зеркала, но она не поворачивалась к нему до самой остановки. Он вышел вслед за ней и, не зная, как поступить дальше, просто поравнялся и предложил помощь.

– Спасибо, – сказала она, – мне не тяжело.

– Меня зовут Николай, – назвал он первое пришедшее на ум имя. И сделал паузу, ожидая, когда она назовет свое.

– В нашем возрасте глупо знакомиться на улицах, – сказала она холодно.

– Вы нравитесь мне. Давно нравитесь. И где же мне еще знакомиться с вами, как не на улице?

– Это еще не означает, что вы нравитесь мне, и тем более, что я хочу знакомиться с вами.

– У меня нет другого выхода, – пожал он плечами.

Она совсем не изменилась. Он мог заранее предугадать ее следующие слова и не ошибся, когда она ответила так, как и должна была ответить спокойно, ровно, четко выговаривая слова, как диктор телевидения. Он боялся, что она узнает его, и поэтому говорил чужими словами и чужим голосом, а она оставалась сама собой, и ей было легче. Так он шел рядом с ней и говорил, а она отвечала или просто отмалчивалась, и Климов понимал все ясней и ясней, что план его проваливается и желания не исполняются. Его вдруг снова охватила робость, он невольно вспоминал все связанное с этой женщиной, мучила совесть, и всплывала из глубины привычная слабость и беззащитность перед женой. Она приближалась к дому, и он со страхом думал, что вот сейчас она зайдет в подъезд, а он так и не увидит ни своих детей, ни своего возможного счастья. Он хорошо знал и понимал ее, но именно это знание сковывало волю, лишало уверенности. С незнакомкой было бы легче.

Показался ее дом, и он совсем растерялся, стал спешно придумывать, как задержать ее. Сила и наглость явно не годились, униженные просьбы тоже были пустым номером, он заговорил о том, что все равно будет каждый вечер встречать ее на остановке, но она насмешливо посмотрела на него и сказала, что давно вышла из возраста Джульетты. Тогда он применил запрещенный прием и, назвав по имени, спросил о детях. Она не удивилась его осведомленности и коротко ответила, что они здоровы. Он спросил, как учится мальчик и вспоминает ли об отце.

– Вас послал Климов? – спросила она.

Он втянул голову в плечи и сказал, что нет, Климова он не знает, а просто давно наблюдает за ней и уже полюбил ее детей и готов признать их своими.

– Не слишком ли? – спросила она и поднялась на ступеньку подъезда.

– Нет, – сказал он, – в самом деле, я буду любить их, как своих. Даже больше... Ну, постойте немного. Я прошу.

– Меня ждут дети, – сказала она и поднялась еще на одну ступеньку. Прощайте.

Он сделал шаг вслед за ней и, поскользнувшись на узкой ступеньке, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, но все равно упал и больно подвернул ногу. Он попробовал встать, но боль не давала. Вот так он и сидел на утоптанном снегу у ее ног и старался в глаза ей не смотреть. Было очень стыдно, что опять он оказался слабее ее, унижение от нелепого падения усугубляло боль. Он ждал, когда она уйдет, чтобы собраться с силами.

– До свидания, – буркнул он. – Ничего, я сейчас встану.

Она поставила сумку, вздохнула и, взяв его под мышки, сильными своими руками поставила на ноги. Он вскрикнул от боли. Ступить на ногу было невозможно.

– Надеюсь, что вы упали не нарочно, – сказала она. – Придется вести вас к себе домой. Я вызову "скорую".

Он хотел воспротивиться, потому что эта победа была равносильна поражению, но другого выхода не было. Она закинула его руку себе на плечо, а он, краснея от унижения, прыгал на здоровой ноге вверх по ступенькам. Она открыла дверь, зашла вперед и помогла ему войти. Попросила сесть и разуться.

Он сел на табуретку в прихожей, стараясь спрятать лицо от яркого света, все еще боясь быть узнанным. Заглянули дети, с любопытством осмотрели его и, скрывшись, зашептались, смеясь. Она сняла пальто, прошла к детям, сказала им что-то строгим голосом и, вернувшись, стала набирать на телефоне короткий номер.

– Как ваша фамилия? – спросила она, прикрыв трубку ладонью.

Он назвал первую попавшуюся.

– Сейчас приедут, – сказала она. – Я вас просила разуться. Вы забыли?

Морщась от боли и стыда, он снял сапог. Легкими уверенными движениями она ощупала ступню.

– Это не перелом. Наверное, растяжение связок. Пройдет. Я вас напою чаем.

Она помогла ему раздеться, провела на кухню. Пока она неторопливо расставляла чашки, он молчал и осторожно осматривался, узнавая предметы, посуду, шторы на окнах – все то, что помнил уже много лет. Он чувствовал себя как человек, долго блуждавший по чужбине и вернувшийся домой, где его не ждали и не были рады ему, но знакомые вещи и сам воздух родного дома заменяли радушие хозяев и вызывали чувство сопричастности их общему прошлому. Он смотрел на жену, невероятно отдаленную от него, узнавал ее жесты, интонацию, легкие шаги, присущие только ей, и старался представить себе, что ничего не произошло, не было разрыва между ними и все идет так, как и шло в прошедшие годы. Он думал о том, что вот исполнилась его мечта, не дававшая ему покоя последние месяцы, но радости не испытывал. И казалось, что если бы даже сейчас она все простила ему и сама попросила бы остаться, то он... А может быть, и не отказался бы. Он и сам не знал ничего.

Она молча поставила перед ним чашку, придвинула варенье, извинилась и вышла. Он прихлебывал чай и прислушивался к голосам детей. Они не заходили на кухню, и он знал, что это она запретила, а сейчас, наверное, она проверяет их домашние задания. Так было всегда.

"Скорая" не ехала. Болела нога. Капала вода из крана. Было неловко сидеть в чужом доме, но встать и уйти он не мог. Допил чай и молча поглаживал больную ногу. Она вернулась через полчаса, посетовала на врачей и села напротив, налив себе чаю.

Вот так же они сидели и тогда, в последнюю минуту четверга, сменившегося бесконечной пятницей. Все было таким же. Только Климов другим. Он усмехнулся, вспомнив тот вечер, и посмотрел ей прямо в глаза. Она не отвела взгляда и тоже улыбнулась краешком губ.

– К чему этот маскарад, Климов? – вдруг спросила она.

– Да так, – сказал он и рассмеялся, чтобы скрыть смущение.

– Неужели ты думаешь, что я тебя не узнаю? Еще в автобусе... Эх ты, кукушонок.

– Я стал другим.

– Да, похорошел. В тебя можно и влюбиться. Но при чем здесь я?

– Дело не во внешности. Я вообще стал другим. Я стал таким, каким ты хочешь.

– А откуда ты знаешь, что я хочу? Что ты вообще знаешь обо мне? Разве тебя интересует кто-то другой, кроме самого себя?

– Я стал другим, – повторил он. – Ты можешь легко убедиться.

– А я не хочу убеждаться, Климов. Ты мне не нужен, и это все, что я хочу. Нелепо же начинать все сначала. Для чего же тогда разводиться?

– Можно ошибиться. Потом понять.

– Я, Климов, никогда не ошибаюсь. И никогда не меняю своих решений. Пора бы знать. Десять лет прожили.

– Да, собственно говоря, я и не буду тебя ни о чем просить. Я хотел быть нужным тебе и поэтому изменился. Но сейчас я и сам не знаю, хочу ли все начинать сначала или нет. Но скорее всего – нет... Послушай, ведь тебе нелегко с двумя детьми. Почему ты отвергаешь мою помощь?

– Нелегко, – созналась она. – Но с твоей помощью было бы еще труднее.

– Ты не думаешь о замужестве?

– Климов! – усмехнулась она. – Не задавай глупых вопросов. Я ни в ком не нуждаюсь. И добровольно взваливать на себя очередной груз никогда не соглашусь.

– Одиночество – жизнь без зеркал? – вспомнил он.

– А я не одинока. Глупо же связывать одиночество только с отсутствием мужа или жены. У меня есть дети, есть работа, есть я сама, в конце концов, мне с собой не скучно.

– Понимаю, – сказал Климов. – Раньше бы не понял, а теперь понимаю. Лишь слабый страдает от одиночества. Слабый всегда одинок. Право же, мне противно вспоминать самого себя.

– Я рада за тебя, Климов. Вот видишь, ты считал, что я причинила тебе зло, а оно обернулось добром.

– Диалектика! – засмеялся Климов и сам налил себе чаю.

– Семья распадается, Климов, это не мы придумали и не нам решать эту проблему.

– Люди разобщаются.

– Неправда. Люди осознают себя сильными и свободными. Идет великая борьба за независимость. Слабые гибнут, сильные выживают.

– Ницшеанка, – поморщился Климов. – Социал-дарвинистка.

– Нет, милый, я материалист и диалектик.

– Свести бы тебя с моим соседом. Хочешь, познакомлю? Великий диалектик!

– Не стоит. Мы все и так соседи.

– Ты изобрела новый лозунг: человек человеку сосед?

– Ну вот, научился иронизировать. Поздравляю. Земля маленькая, Климов, и если мы не будем относиться друг к другу, как добрые соседи, то ничего у нас не получится.

– Вот и будь мне доброй соседкой. Докажи на примере.

– А я тебе зла не желаю. Если нужна моя помощь, то помогу. Но только я сама решу, нужна или не нужна моя помощь. Если ты просто слаб, не можешь или не хочешь справиться со своей бедой, то я пройду мимо. Если ты обратишься ко мне как равный к равной, как свободный к свободному – я остановлюсь. Но паразитировать на себе никому и никогда не позволю.

– Я понимаю. Раньше я думал, что это жестокость. Но это и есть доброта. Диалектическое добро, если хочешь.

– Да, ты стал мудрее. Пожалуй, я вычеркну тебя из списка умерших. С воскрешением тебя, Климов!

– Слушай, давай учредим свой маленький праздник. День независимости день нашего развода.

– Это забавно. С аллегорическим разрыванием гименеевых цепей? С распиливанием брачного ложа?

– Все это хорошо... Но как твоя теория поможет детям? Им нужен отец. Я сам рос без отца и знаю, как это тяжело... Им нужен не сосед, а отец и мать. Это же так просто. Ты подумай. Ты умная.

– Я подумаю. Я умная, – согласилась она и пошла открывать дверь.

Приехала "скорая помощь". Веселый врач ощупал ногу Климова, сказал, что все это ерунда, посоветовал прикладывать холод, а потом тепло и согласился подвезти до ближайшей стоянки такси.

– Я приеду, – сказал Климов с порога. – А ты подумай.

– Приходи. Я подумаю, – и махнула рукой, и даже улыбнулась на прощание.

Он ехал домой и думал о том, что впервые одержал хоть маленькую, но победу или, по крайней мере, – ничью, и еще неизвестно – кто кого. Но дома его ждала Люся, недобрая и неумная, и на душе становилось все тяжелее.

Хромая и путаясь в развешанных простынях, он прошел по коридору коммуналки и, выдохнув воздух, открыл дверь в свою комнату. Люси не было. Он облегченно вздохнул, разделся и увидел на столе листок бумаги, покрытый крупным почерком. Она писала, что Климов негодяй, что он жестоко поплатится за свою измену, что она сегодня же ночью отомстит ему и не с кем-нибудь, а с Терентьевым, с которым она и без того давно была связана, и что хочет Климов или не хочет, но ему придется жениться на ней, потому что она ждет ребенка от него, а по нынешним законам и с помощью общественности... И так далее, на обеих сторонах.

Климов дочитал до конца и открыл холодильник. Хотелось есть. Передвигаться по комнате было больно, и он подумал, что неплохо бы научиться летать, чтобы не так болела нога.

Он надел два теплых свитера, замотал шею шарфом, завязал шапку под подбородком, застегнул пальто на все пуговицы и натянул валенки.

– Эй, сосед! – сказал он громко. – Хватит дрыхнуть. Давай полетаем! Поищем солнце, очень уж здесь темно.

Наверху не ответили, потом раздался знакомый звук – будто рассыпали бильярдные шары. И снова – тихо.

– Ты что, не слышишь? – спросил Климов.

– Да погоди ты, – раздался недовольный голос. – Сейчас, галоши найду.

– Зачем галоши зимой? – удивился Климов.

– Ничуть не поумнел, – проворчал сосед. – Учишь его, учишь... Здесь зима, а где-то осень. Всегда так бывает – ищешь солнце, попадаешь под дождь. И наоборот.

– Так ты и зонтик возьми!

– И возьму. Думаешь, сам не догадаюсь?

Замерзшее окно открылось с трудом. Холодный ветер хлестнул мелким снегом. Город засыпал, и постепенно, по одному, гасли огни в соседних домах.

Климов встал во весь рост на подоконнике, сложил руки рупором и громко прокричал:

– Эй! Это я, Климов! Я-я-я!

От громкого крика дрогнули провода, натянутые против окна, и с них посыпался иней. Мягкими серыми хлопьями он падал вниз, обнажая тугую стальную сердцевину, по которой стремительно летел невидимый ток.