Текст книги "Надолго, может, навсегда"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Он думал обо всем этом утром, лежа на своем диване, когда Люся ушла, а он остался один, тягостно переживая чувство разбитости и головную боль.

О Люсе он не знал ничего, кроме имени, но имя было пустым и молчаливым. Ей было за тридцать, стриженые темные волосы, тонкие руки с большими кистями, резковата в движениях, многословна. Он не знал, что ее привело к нему, то ли боль одиночества, то ли просто женская тяга к покровительству мужчины. Он не знал о ней практически ничего и, честно говоря, узнавать не стремился. Его устраивало это незнание. Он боялся проникать в глубь незнакомого человека, боялся привыкнуть к нему и узнать его печали и беды, его тоску по несбывшемуся и беззащитность перед смертью, потому что всего этого было в избытке в нем самом.

Сперва – прикосновение к чужому человеку, когда начинаешь выделять его среди других, запомнив голос, походку, манеру разговаривать, потом проникновение болезненное и тягостное, когда приходится погружаться в чужие глубины, теряя что-то свое, невольно приобретая несвойственное тебе, нежеланное, чужеродное... Он не сходил с дивана, ему казалось, что предметы сработаны из картона или, более того, из бумаги, а тело его было живым, весомым, давящим на все это, бутафорское и лживое. Болела голова, было боязно ступить на хрупкий пол и подойти к полке с анальгином.

– Господи, – сказал он вслух, – мне страшно.

– Ну и дурак, – тихо проворчал старческий голос с потолка. – Это называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый.

– Ты подслушивал? – с подозрением спросил Климов.

– Еще чего! – с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул. Это совсем неинтересно. Теперь ты счастлив?

– Конечно нет. С чего ты взял?

– Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало?

– Совсем не так! – возмутился Климов. – Мне нужна моя жена и мои дети. И больше никто. Эта женщина мне ни к чему. Она чужая.

– Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас ангелочек.

– Не издевайся, – хмуро сказал Климов. – Если ты Бог, то помоги мне.

– С чего это ты взял, что я Бог? Я твой сосед.

– Ну, тогда помоги как сосед.

– А я некоммуникабельный! – ехидно заявил сосед. – Моя хата с краю. И вообще, что мне, больше всех надо?

– Но ведь кому-то я должен верить? На кого-то надеяться?

– На Бога надейся, да сам не плошай. Невелика мудрость.

– Тебе хорошо, – заныл Климов, страдая от головной боли. – От тебя жена не уходила.

– От меня ушло четыре жены, – гордо ответил сосед. – А я ушел от семнадцати.

– Ты говоришь совсем, как Терентьев. Пожилой, а пошляк.

– А ты молодой, а слабак. Опять раскис? Болван, все зависит от тебя. А ты лежишь и ждешь чуда. Если тебе нужна эта женщина, сделай так, чтобы ты стал ей нужен.

– Но как я сделаю это? Я ей совсем не нужен. Для нее я умер.

– А ты изменись.

– Я думал об этом. Но как же я изменюсь? Ей нужен сильный, волевой мужчина с широкими плечами и стальным взглядом. А я...

– Опять "я". Отстранись немного от себя, от своего нытья и давай метаморфируй.

– Чего? – не понял Климов.

– Изменяйся, говорю. Всего-навсего. Это же так просто.

– Может, для тебя просто, – засомневался Климов, – а я не умею.

– Захочешь – изменишься, – твердо сказал сосед и громко высморкался. Было бы желание. Если, конечно, ты считаешь, что все дело во внешности. Это вообще – раз плюнуть.

– Не смогу, – сказал Климов, морщась.

– Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдать. Ну-ка, вставай, тебе говорю!

– Не кричи на меня, – сказал Климов, но все же встал.

– Ты ведь раб по своей натуре.

– Опять ты за свое. Я – свободный человек.

– Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.

– У меня есть свобода выбора, – заспорил Климов, запивая таблетку.

– Вот потому ты и не свободен! – позлорадствовал сосед. – Свобода выбора уже является несвободой вообще.

– Нелогично.

– Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.

– Ты облака выстирал? – спросил зло Климов.

– Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?

– Хочу!

– А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то. Клизма...

– Глупый ты, – сказал Климов. – А еще Бог...

Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.

"Да, – подумал Климов, – лучше ее не бывает и быть не может". И глубоко вздохнул.

– Вечером мы пойдем в бар, – сказала Люся решительным тоном.

Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать самому сотни малых проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина решит. А он – ребенок, дитя, почти что ангел в своей бесплотности и покорности.

– У меня нет чистой рубашки, – тихо сказал он. – И стирального порошка тоже нет.

– Ну, Климов! – осуждающе сказала она. – Не мне же стирать твои рубашки.

Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.

Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук завязан безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не интересовало.

Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.

– Не знаю, – сказал он. – Куда-то делись.

– Она подала на алименты? – спросила Люся, надевая принесенный из дома халатик.

– Отказалась. И вообще она забыла меня.

– Ну и дура, – сказала Люся. – Ну и хорошо, что дура. Забудь и ты. А фотографии найди. Мне интересно.

На другой день была суббота, и Люся заставила его заниматься стиркой, уборкой, сама же быстро перезнакомилась с соседями, которых Климов едва помнил в лицо, и казалось временами, что он с Люсей живет уже много лет, но Климов отгонял эту мысль и все чаще его раздражала та или иная черта в ней, не сходная с его женой.

С тоской занимаясь непривычной работой, Климов вспоминал о том благословенном времени, когда все это было далеко от него, и если он что-нибудь делал, то так нарочито неумело, что жена молча отстраняла его и заканчивала сама. Он знал, что она презирает его за эту слабость, но противиться ей не умел да и не хотел.

"Одна жизнь, – думал он, неловко выжимая белье, – одна судьба, одна женщина. Судьба должна быть прямой линией, это и есть счастье. Для чего мне эта женщина, если нет моей, единственной?"

Вечером Люся сидела перед зеркалом и причесывалась. Потом она смывала тушь и тени, стирала помаду – лицо ее изменялось, и становилось видно, что ей давно за тридцать, что она устала и, быть может, больна, и к Климову пришло недоумение: что делает здесь эта женщина? Вот пришел к нему в дом чужой человек, непрошеный, незваный, покрикивает на него, заставляет спать на полу, а сам, как хозяин, расположился перед его зеркалом, призванным отражать только самого Климова, и делает вид, что все здесь принадлежит ему. Климов привык говорить то, что думает, потому что к нему всегда относились, как к слабому капризному ребенку, который может позволить себе роскошь делать все, что ему вздумается. И он спросил Люсю так:

– Ты что делаешь?

– Готовлюсь ко сну, – ответила она, не оборачиваясь.

– Тебе негде спать?

Она обернулась, недоуменно посмотрела на него и пожала плечами.

– Ты как сюда попала? – спросил Климов. – Разве я тебя звал?

– Не хами, – сказала Люся. – Твои шутки не смешны.

– Я не шучу. Я не просил тебя оставаться. Ты мне мешаешь.

– Послушай, Климов, это что – твоя манера разговаривать с женщиной?

– Я хочу знать! – сказал Климов и подошел к ней, встал за ее спиной. В зеркале отражалось ее лицо, а своего он не видел.

– Что ты хочешь знать? – спросила она, перебирая бигуди. Пальцы ее подрагивали.

– Почему ты пришла ко мне? Почему ты не уходишь к себе?

– Скотина! – выкрикнула она и, поднявшись, запустила в него белым цилиндриком.

Лицо ее побледнело, покрылось красными пятнами, и от этого она стала совсем некрасивой. Жена Климова никогда не закатывала истерик, и он даже растерялся немного.

– Ты чего? – спросил он, поднимая рассыпанные бигуди. – Я же хотел спросить.

– Это называется спросить? – срывающимся голосом сказала она. – Я пришла к тебе, я выходила тебя, я отдалась тебе, и этого мало? Ты еще хочешь поиздеваться надо мной, да? Унизить меня за мое же добро?

– Я тебя не просил об этом.

– Негодяй! Неблагодарная скотина!

И непоследовательно разрыдалась. Ни мать, ни жена Климова не умели плакать. Даже дети его только в младенчестве кривили рты капризным плачем, а повзрослев, замыкались в своей обиде и молчали. Из всех близких Климову людей плакал он сам и поэтому не знал, что делать теперь – накричать на нее или пожалеть. Он смотрел на Люсю, на ее искаженную бигудями, ставшую неожиданно маленькой голову, на большие руки, закрывающие лицо, но не испытывал к ней жалости. Она раздражала его. Люся плакала некрасиво, всхлипывая и шмыгая носом, изредка судорожно вдыхала воздух сквозь полусжатые губы, и получалось не то повизгивание, не то поскуливание. Было поздно, выгонять ее из дома казалось несправедливым и жестоким, но оставаться с ней в одной комнате тоже не хотелось, и он сказал так:

– Остынь. Я поднимусь к соседу.

– Еще чего! – услышал он тотчас недовольный голос сверху. – Только тебя не хватало.

Климов покосился на Люсю и погрозил потолку кулаком. Но она была слишком занята собой и не обращала внимания на чужой голос.

– Что же мне делать? – тихо спросил Климов.

– Не знаю, – злорадно сказал сосед. – Слабый говорит и плачет, сильный молчит и делает выводы. Помнишь, как много изводил ты слез и слов? Как часто ты рыдал? Слабый вызывает презрение, его слезы раздражают. А ты думал, что тебя пожалеют, если ты оросишь невинными слезами подушку? Ха-ха! Пацан! Ну а теперь поздравляю тебя, Климов, – другой рыдает, а ты молчишь. Ты сильнее! Ха-ха!

– Циник! – сказал Климов. – Старый, занюханный циник. – Я не хотел ее обижать.

– Еще бы! Ты слишком избалован. Ты с детства привык говорить и делать все, что вздумаешь. Другие терпели твои капризы, а теперь, когда тебя выгнала жена, ты строишь из себя оскорбленную невинность. А каково было ей выносить твои ежедневные истерики? Терпи и ты. И не вздумай выгонять ее, а то накажу!

– Вот наказанье господне, – вздохнул Климов. – Хоть посоветуй мне, как успокоить. Это очень неприятно, когда кто-то плачет.

– Не знаю, – сказал сосед. – Мое дело – сторона, Климов. В семейные дрязги не вмешиваюсь.

– Какие там семейные! – сказал Климов, но спорить не стал.

Наверное, сосед был прав. Климов смотрел на Люсю и вспоминал самого себя, то маленького, с кудрявыми локонами, бьющегося головой о пол, то взрослого, ползающего у ног жены, и ему стало стыдно и больно за унизительную свою жизнь, когда слабым всегда оказывался он, даже если эта слабость приводила к победе. Всю свою жизнь он был верен восточной мудрости: ураган ломает деревья, а траву лишь склоняет к земле. Он был убежден, что зачастую выживает именно слабейший, если, конечно, сумеет вовремя приспособиться к сильному. Но вот сейчас эта женщина опередила его, и ему ничего не оставалось делать, как признать свое поражение.

– Ладно, – сказал он Люсе. – Не плачь. Я был не прав. Успокойся.

Он понимал, что их отношения с печальной закономерностью переходят ко второму этапу – к проникновению друг в друга, и он обреченно вздохнул, словно освобождая место для чужой судьбы с ее неизменными тоской и бедами.

Климов заварил чай, погремел чашками. Плакать она перестала, и он с любопытством поглядывал на нее: что будет делать дальше? А ничего. Она прикрыла голову косынкой, вымыла лицо и молча легла под одеяло, отвернувшись к стенке.

– Не дуйся, – сказал Климов. – Я ведь ничего не знаю о тебе.

Он хотел добавить, что и не желает ничего знать, но рассудил, что такими словами ее не успокоишь, и поступил так, как, по его мнению, должен поступать сильный мужчина, снисходительный к капризам, великодушный к слабостям.

– Мне некуда идти, – сказала Люся из-под одеяла.

Голос ее был охрипшим и слабым, как после болезни.

– Тогда иди пить чай, – предложил Климов.

Она поколебалась, но вылезла из постели, накинула халатик и села за стол. Кончик носа красный и блестит, под глазами круги, морщинки на шее повторяют форму подбородка.

– У тебя нет дома? – спросил Климов, хотя это его совсем не интересовало. – Где же ты жила раньше?

– В одном доме, – неопределенно ответила Люся. – Я не хочу туда возвращаться.

– Муж, что ли?

– Какой там муж? – презрительно махнула рукой Люся. – Еще почище тебя!

Климов вздохнул, но сдержался.

– А родители у тебя есть?

– Мать есть. Только я с ней в ссоре.

– Неуживчивая ты.

– Все меня оскорбляют, – пожаловалась Люся, отпивая чай. – Я никому не хочу зла, а меня никто не любит.

Она запоздало всхлипнула и вытерла глаза рукавом.

– Замужем хоть была? – спросил Климов, чтобы поддержать разговор.

Люся кивнула, поставила чашку, закрыла лицо ладонью. Климов испугался, что она снова заплачет, и попробовал перевести разговор на другую тему.

– Завтра тебе на работу? – спросил он.

Но ей не хотелось вести рассеянный разговор, и она снова направила его в свое русло.

– Я очень несчастна, – всхлипнула она. – У меня был чудесный муж. Мы так любили друг друга, но он погиб.

Она замолчала, ожидая, наверное, что Климов участливо спросит ее, как он погиб. Климову стало неприятно. Он сам любил вести разговор так, чтобы именно он оказывался в центре внимания, его горе, его несчастья, его исключительная личность. Внимание собеседника, его участие, пусть даже притворное, было сладостным, а невнимательный человек, пропускающий мимо ушей его жалобы, неизменно вызывал у Климова неприязнь и даже ненависть. Он сделал попытку завладеть разговором.

– Я тоже очень несчастен, – сказал он и привычно вздохнул, шмыгнув носом.

Люся словно бы не слышала его.

– Мы жили на Севере, – заговорила она. – В тот день мы с Колей сидели на берегу реки. Был чудесный августовский вечер, солнце клонилось к западу, и лучи от него разбегались по водной глади...

Климов заскучал.

– У меня жена отняла детей, – неуверенно перебил он. – Сразу обоих. Я их очень люблю, а она отняла.

И тоже замолчал, ожидая, что скажет на это Люся.

– Напротив нас стояла на якоре баржа, – продолжала она. – Там были бочки с горючим – запас на зиму для нашего поселка. И вот там вспыхнул пожар. Сначала на носу, но огонь готов был перекинуться на горючее, а людей вокруг не было. Тогда мой Коля быстро разделся и бросился в воду...

– Они у меня близнецы, – скорбно вставил Климов. – Мальчик и девочка. Но совсем не похожи друг на друга. Добрые, умные, красивые и так меня любят. Бывало, прихожу с работы...

– Я бегала по берегу и звала на помощь. Плавать я не умела, поселок был далеко, и никто не слышал меня, а Коля доплыл до баржи и начал гасить огонь...

– ...а сынишка мне на шею вешается и щекой о мою щеку трется...

– ...но он был один, и сила огня превышала его силы. Начали рваться бочки...

– ...а дочка гордая, вся в маму, но все равно подойдет и колени обнимет, ласково так, доверчиво...

– ...он сбрасывал их в воду, тогда начала гореть река. И Коля мой тоже загорелся...

– Ну и цирк, – внезапно вставил сосед и шумно вздохнул. – Соплей размазано...

– Он погиб у меня на глазах. Я была как безумная. Я долго болела от горя, потом приехала сюда, чтобы поскорее забыться, отвлечься, уйти в работу...

Климову расхотелось говорить. Его не слушали, и он проглотил обиду вместе с последним глотком чая. Он засопел и хотел было упрекнуть Люсю в душевной черствости, но она опередила его и заплакала, уткнув лицо в ладони.

– Ладно тебе, – сказал он, морщась. – Его не вернешь. Что реветь напрасно?

– Ты черствый, – сказала Люся сквозь плач. – Ты сухой, у тебя нет жалости. Знал бы ты, как много мне пришлось пережить. Я на мужчин смотреть не могла, все мне казалось, что лучше моего Коли не бывает. Только год назад встретила одного человека, похожего на Колю, и полюбила его. Но он оказался подлецом, а теперь и ты меня выгоняешь. Я думала, ты добрый, а ты вот какой...

– Во заливает! – сказал сосед и восторженно прищелкнул языком. – Во дает!

– Помолчи, – сказал Климов им обоим. – Так будет лучше. И вообще, спать пора. Уже поздно. Завтра разберемся.

Люся еще поплакала немного и снова забралась под одеяло. Она долго ворочалась, шептала что-то про себя, вздыхала и стонала, потом понемногу успокоилась и затихла. Климов вымыл чашки, походил по комнате, мельком взглянул на свое отражение в зеркале, но что-то насторожило его, и он снова взглянул, сел и внимательно уставился на себя. Зеркало висело высоко, приходилось чуточку приподнять подбородок, чтобы увидеть все лицо. Было странное ощущение, что в зеркале отражается другой человек, не Климов. Он провел ладонью по щеке, дотронулся пальцем до носа, разгладил морщинки под глазами. Все было его, но одновременно чье-то еще, чужое.

– Не нравится? – спросил сосед.

Климов не ответил.

– Метаморфируешь, – удовлетворенно сказал сосед. – Хотел измениться изменяешься. Дело нехитрое. Изменщик!

И засмеялся своей шутке.

– Почему ты не любишь меня? – не выдержал Климов. – Что я тебе сделал?

– В том-то и дело, что ничего, – сказал сосед. – Ты умеешь только страдать и мучить других, а сделать что-нибудь не способен.

– Ты обидел меня, – вдруг отозвалась Люся из-под одеяла. – Ты равнодушен к моему горю.

– Я знаю, – вздохнул Климов. – Но ничего не могу с собой поделать. Помоги мне.

– Ну уж нет, – сказал сосед, звякая ложечкой в стакане. – Я тебя топить буду.

– Как? – спросила Люся.

– Страшно мне, – сказал Климов.

– Врешь, – уверенно сказал сосед. – Врешь и не краснеешь.

Люся выглянула из-под одеяла, повертела головой по сторонам, остановила взгляд на Климове.

– Ложись, – пробормотала она. – У тебя лицо бледное.

– Неправда, – ответил Климов сразу обоим. – Ты ошибаешься.

Сосед не ответил, потом проговорил нараспев длинную фразу на незнакомом языке и весело рассмеялся.

– Господи, – сказала Люся, – ну и акустика в этом доме. Нас тоже слышно?

– Слышно, – сказал Климов и погасил свет.

Он нашел эти фотографии. Четыре лица. Мужчина и женщина, мальчик и девочка. Красивая женщина, блеклый пухлогубый мужчина и дети, похожие на мать. Климова неприятно удивило свое собственное лицо. В зеркале оно казалось более красивым и значительным. По крайней мере, в последние дни. Он сел перед зеркалом и стал сравнивать свое отражение и фотографии, сделанные год назад. Люси Дома не было, стесняться было некого, и он морщил лоб, вытягивал губы трубочкой, оттопыривал уши пальцем, растягивал в стороны уголки глаз. Его не покидало ощущение, что зеркало отражает чужое лицо или на лицо надета маска. И то и другое было неприятно. Тонкая пленка серебра отражала мужское лицо с твердым подбородком, большим лбом и пристальным взглядом серых глаз. Черные крупинки серебра на фотографии округлое курносое лицо с большими ушами, маленькими сонными глазами. Между этими людьми было несомненное сходство, какое бывает у братьев, но все же это были совершенно разные люди.

– Это твоя работа? – спросил Климов, уверенный, что его услышат.

Наверху промолчали.

– Эй ты, задрипанный бог! – сказал Климов. – Это и есть твоя метаморфоза? Для чего мне она?

Наверху забулькало, словно переливали воду из бутылки в стакан.

– Помалкиваешь? – угрожающе спросил Климов. – Воды в рот набрал? Я не погляжу, что ты бог, я тебя сам, как черепаху, разделаю.

– Обнаглел, – удовлетворенно сказал сосед. – Богоборцем стал. Ишь ты!

– И ты меня еще топить собираешься? Меня, Климова?

– Тебя, – радостно подтвердил сосед. – Клизму топить буду.

Бульканье нарастало, и вдруг Климов увидел, как стык потолка и стены темнеет, набухает водой, и вот узкая струйка воды потекла вниз и застучала по подоконнику.

– Эй! – испугался Климов. – Ты с ума спятил? Закрой воду!

– Потоп, – сказал сосед. – У меня батарея течет. Самому хлопотно.

– А мне какое дело! – возмутился Климов, подставляя ведро. – Вызывай слесаря.

– А он не может! – обрадовался сосед. – У него голова болит.

– Тогда я сам к тебе поднимусь.

– Хляби у меня разверзлись, – торжественно произнес сосед. – Без акваланга не попадешь, салага.

– Хоть бы сам потонул, – в сердцах сказал Климов, вытирая лужу. – Бог называется. Ни пользы от него, ни сострадания, одни неприятности и оскорбления.

– Я бы рад потонуть, – приглушенно сказал сосед, – да не умею. Я же бессмертный... И чего ты раскипятился? Твое желание исполняется. Теперь наверняка твоя жена вернется к тебе. Разве ты не об этом мечтал?

– Мечтал, мечтал, – буркнул раздраженно Климов. – Только на черта мне твой потоп? Без этого нельзя, что ли?

– Счастья надо добиваться упорным трудом, – сказал сосед голосом матери Климова. – Только в испытаниях выковывается настоящее счастье.

Климов вздрогнул. Он узнал надоевшие нравоучения.

– Пересмешник, – сказал он. – Хулиган. Я на тебя в ЖКО пожалуюсь, что жильцов топишь.

– А я на тебя в местком анонимку напишу, – мстительно сказал сосед, что ты в бога веришь и с соседями ругаешься. Вот!

– А я в тебя не верю! Нужен ты мне!

– Софи-и-ст! – насмешливо протянул сосед. – Схоластик. В бога не веришь, а с богом ругаешься. Во даешь!

Климов подставил ведро и пошел выливать наполненное.

– Простите, – спросил он старушку на кухне, – вы не знаете, кто живет надо мной?

– Кто-нибудь да живет, – ответила старушка. – Человек живет какой-нибудь.

– Мужчина или женщина?

– Или мужчина, или женщина, – ответила она, – или оба сразу. Уж это непременно. А вот вы где живете?

– Здесь! – удивился Климов. – Уже месяц!

– Ишь чего. А я и не видела такого, – спокойно сказала старушка и пошла доваривать щи.

Через час потоп прекратился. Климов вымок и взмок, пока выливал воду и вытирал пол. Ругаться больше не хотелось. Он уже убедился в том, что конфликтовать с соседями хлопотно, а с богом – глупо. Даже если такого и не существует.

То и дело он подходил к зеркалу и всматривался в затуманенное стекло. Ему казалось, что лицо его изменяется без перерыва. Ощущение было чисто физическое. Словно бы поверхность лица стала размягченной, текучей, и движения мышц подчас не совпадали с его желанием нахмуриться, скажем, или улыбнуться. Хотелось сбросить эту раздражающую маску, он часто дотрагивался до лица, пытаясь избавиться от тягостного ощущения, но оно не уменьшалось.

В свое время из маленького ребенка он превратился в мальчика, потом в худого веснушчатого подростка, в юношу, мужчину, и все эти естественные метаморфозы никого и никогда не удивляли. Так заведено. Человеку свойственно не только ошибаться, но и изменяться до тех пор, пока последняя перемена не растворит его в земле. И как знать, думал в эти часы Климов, быть может, его теперешняя метаморфоза тоже закономерна, просто более редка и менее известна. Ведь был он когда-то ребенком, и ничего никто не удивляется, что тот, позавчерашний маленький Климов, и этот, тридцатилетний, – один и тот же человек.

Он думал так, но мысли эти все равно не успокаивали. Сам он ни разу не видел и не читал нигде, чтобы человек вдруг начал менять свою внешность. Тогда он повернул зеркало стеклом к стене, сел на диван, взял книгу наугад и, стараясь не обращать внимания на взбунтовавшееся лицо, стал дожидаться Люсю.

Она пришла, нагруженная чемоданами, тяжело опустила их у порога и, не раздеваясь, села на стул. Климов боялся повертываться к ней, он не хотел пугать ее новым лицом.

– Как дела? – спросил он с дивана.

Она промолчала, вздохнула и, поднявшись, начала медленно раздеваться.

– У тебя плохое настроение? – спросил он.

Она открыла чемодан и стала вынимать платья, белье, безделушки.

– Не хочешь разговаривать? – спросил Климов.

– Хочу, – сказала она раздраженно. – Я смертельно устала. У меня болит голова. У меня неприятности по работе. А ты весь день лежишь на диване и бездельничаешь.

– У меня отпуск, – вздохнул Климов. – Я не виноват, что у тебя болит голова.

– Мог бы сходить в магазин и приготовить ужин.

– Я не знал.

– Мог бы и догадаться.

– Не срывай на мне плохое настроение. Это несправедливо.

– Несправедливо, когда ты лежишь на диване и ни черта не делаешь.

– Послушай! – не выдержал Климов. – Я не лежу, а сижу, как видишь. И вообще, какого черта ты предъявляешь мне претензии? Ты кто? Не нравится уходи. И нечего мне нервы мотать!

– Ах, вот как! – вскричала Люся и запустила в Климова булкой хлеба.

Климов увернулся. Буханка пролетела мимо и ударилась в стену.

– Не бросайся хлебом, дура! И оставь привычку бросаться чем попало.

– Конечно! Хлеб для тебя – это что попало! Ты ничего не ценишь. Белоручка!

Климов опешил. Люсина логика ошарашила его. Тогда он встал, подошел к ней и взглянул в лицо.

– Ну, что уставился, черт белоглазый? – сказала она.

– Гляжу на тебя новыми глазами, – сказал Климов, ожидая, когда она сама увидит его другое лицо, и даже радуясь заранее ее растерянности.

– Ну и что? – спросила Люся, нимало не удивляясь. – Не нравится?

– А тебе? – спросил Климов. – Мое лицо тебе нравится?

– Лицо как лицо. Страшное и наглое. Отойди, не мешай дело делать.

– А ты близорукая, да? Посмотри на меня внимательнее.

– Ох, и надоел же ты мне! – сказала Люся и ушла на кухню.

– Я ей надоел! – сказал Климов двери. – Нет, вы поглядите, я ей надоел! Пришла непрошено, ведет себя, как хозяйка, да еще и шпыняет меня, как мальчишку. Ну, не свинья ли?

– Свинья, – охотно согласился сосед.

– А ты не лезь в чужие дела! – пригрозил Климов. – И без тебя тошно.

– Должен же я с кем-то разговаривать, – возразил сосед. – Мне, может, скучно.

– А ты полетай, – предложил Климов. – За облаками. Там чудная погода. Только оденься потеплее и по сторонам гляди.

– Злопамятный ты, – вздохнул тот. – Весь в меня. И не боишься совсем. Десять казней на тебя нашлю.

– Знаю твои казни. Тьму египетскую ты коротким замыканием заменишь, вместо саранчи клопов нашлешь, и все остальное так же. Не казни, а козни. Мельчает бог, ох мельчает! И в кого превратился? В склочного соседа по коммуналке. Позор!

– С кем не бывает, – скорбно сказал сосед. – Все изменяется. На то и диалектика. Ты ведь тоже изменяешься.

– Самоутверждаюсь.

– Вот-вот. Самоутверждение у слабых людей всегда начинается с унижения других. На большее ты и не способен.

– Способен. Я буду драться. Хватит лежать и ныть в тряпочку.

– Ангел резвый, веселый, кудрявый, не пора ли мужчиною стать? неожиданно пропел фальцетом сосед.

– Не искажай цитаты, – сказал Климов. – Ты сам хотел этого.

– Хотел, да расхотел. Ты ведь знаешь, я все назло делаю. Такой уж у меня характер.

– Сам же унижаешь других. Слабак ты, а не бог.

– Сосед я твой, – вздохнул тот. – Всего-навсего. Сколько тебе об этом твердить? Заладил одно: бог да бог. Ты вот только помощи у меня просишь, а сам ни разу не поинтересовался, может, и я в ней нуждаюсь. Может, я старый, больной, одинокий? Может, у меня ревматизм застарелый и камни в почках? Может, мне стакан воды подать некому? Ты привык, что о тебе заботятся, а сам о других не умеешь. Поучись сначала, а потом уже самоутверждайся.

– Ты мне ничего о себе не рассказывал. Я помогу, если надо.

– А зачем обременять других своими бедами? У всех своего горя хватает. Ты лезешь со своим, а чужого не видишь и знать не хочешь. Нет, Климов, рано тебе еще мужчиною становиться. Ты еще так, недоделок.

– Ладно тебе, – махнул рукой Климов. – Только ругать и умеешь.

– Был бы я твоей женой, – сказал сосед, – я бы тебя еще раз бросил. Только подальше и побольнее. Мне тебя не жалко.

– Тогда и мне тебя, – ответил Климов и включил погромче радио.

Вернулась Люся. Поставила на стол сковородку, уже успокоенная, улыбнулась Климову, попросила нарезать хлеб. Он поднял булку, обтер рукавом и сделал то, что просили.

– Почему ты всегда обижаешь меня? – спросила она за едой.

– Ты сама начала первая.

– Ох, Климов, – вздохнула она. – Конечно, всегда и во всем виновата я. Сколько мы с тобой живем – и всегда я.

– Три дня мы с тобой живем, – удивился Климов.

– Четыре, – поправила она. – И не все ли равно, сколько. Главное, что ты невнимателен ко мне.

– А ты ко мне? Ты даже не заметила, что я изменился.

– Если бы, – усмехнулась Люся. – Если бы ты изменился по отношению ко мне.

– Да ты посмотри на меня. Посмотри. Разве я похож на себя?

– К сожалению, Климов, – сказала Люся, бросив беглый взгляд.

– А ты хочешь, чтобы я походил на знаменитого артиста?

Климов ощупал лицо. Ощущение текучести не уходило, просто он постепенно привыкал к нему. Он развернул зеркало и увидел, что так оно и есть. Лицо было его и не его одновременно. Он погрозил зеркалу кулаком и прошептал: "Разобью!" Достал фотографии и протянул Люсе.

– Ты просила. Сравни сама. Это я, каким был год назад.

– Какая противная, – сказала Люся и отложила фотографии. – Нос кверху, губы поджала, глаза злые. И как ты с ней жил?

Климов обиделся за свою жену и хотел было сказать, что она намного лучше Люси, но пересилил себя.

– А я? Ты на меня посмотри. Разве похож?

– Конечно, похож. Ну, страшным был, сейчас немного похорошел, не все ли равно? Это тебя жена так затюкала. Разве главное во внешности?

Сосед наверху захихикал. Климов снова подошел к зеркалу и недоверчиво потрогал текучие формы лица.

– Что это тебе в голову пришло, Климов? – спросила Люся. – Ты, как красная девица, в зеркало таращишься. Уж не влюбился ли?

– Влюбился, – буркнул Климов, садясь на место. – В тебя влюбился.

– Нужна мне твоя любовь! – пренебрежительно сказала Люся.

– Интересно! – удивился Климов. – Что же ты хочешь от меня?

– Заботу и уважение, – сказала Люся. – Если мы полюбим друг друга, то будем напрасно мучиться. Я очень любила своего Колю и что же хорошего видела? Сначала мучилась, что он меня не любит, потом из-за ревности, а потом уж, очень долго, из-за того, что он погиб. Если бы я не любила его так сильно, то мне жилось бы легче. Очень просто.

– Мудрая ты, как змея, – сказал Климов, покачав головой.

– Это я-то змея? – угрожающе спросила Люся и отложила вилку.

– Ну, как сова, – сказал Климов, не желая ссоры.