Текст книги "Оружие Возмездия"

Автор книги: Олег Дивов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА 6

На восьмой день службы в Вооруженных Силах СССР я красиво потерял сознание. Не выходя из строя: так сказать, на боевом посту. Холод, голод, постоянный стресс, надрывная работа (выковыривали смерзшуюся щебенку из вагонов), да еще и навязчивое ощущение абсолютной иллюзорности бытия – тут не в обморок хлопнуться, а свихнуться можно с непривычки. Говорят, в тюрьме поначалу ощущения те же, пока не адаптируешься. Плюс, у меня была уважительная причина: температура подскочила.

В общем, я постоял немного на разводе, а потом взял, закатил глаза и упал. Мне случалось до этого терять сознание дважды. В первый раз кислородное голодание на высоте «помогло», во второй та же высокая температура. Я умел различать признаки надвигающейся «отключки» и знал, как ее избежать. Но армия меня перехитрила, загнав в хроническое полуобморочное состояние, из которого не то, что симптомы какие учуять – маму родную фиг опознаешь.

Упал я не опасно: сложился, будто карточный домик, и на несколько секунд выключился из жизни. Очнулся, когда сержанты волоком тащили меня в умывальную комнату. Усадили, прислонив к стене, дали закурить, сказали: «Ничего, чувак, это бывает, когда отдышишься – догоняй батарею» и оставили в покое. Я затянулся «Примой», огляделся по сторонам и увидел такое…

КАК Я БЫЛ ЭКСТРАСЕНСОМ

подлинная история, которую Автор иногда рассказывает, чтобы публике жизнь мёдом не казалась

Это тоже был «умывальник», только другой – грязный, запущенный, тускло освещенный. И здоровый кавказец, одетый почему-то в тельняшку, бил меня прямым в челюсть, а я уклонялся, подставляя под удар плечо…

Вот тут я очнулся по-настоящему. Видение было настолько ярким и четким, что я просто не мог его не запомнить до мельчайших подробностей. Действие происходило летом, в совершенно другой воинской части, и порядки тамошние мне уже заранее не нравились. Интересно: мои ощущения «там» не были из ряда вон выходящими. Головой об стену не бился, в обморок падать не собирался. Помню легкий испуг, желание не пропустить удар… Еще тепло было. Наконец-то тепло. И все.

Одна закавыка: я там никогда раньше не был, ребята, кавказца этого не видел, и хабэшку в жизни не носил.

Поразмыслив минуту-другую, я понял – информации для анализа мало. «Там», похоже, было лето 1988 года, мой второй период службы. Как минимум, ваш покорный слуга дожил до того дня – что радовало. Оставалось ждать и помнить. Я докурил, кое-как отлип от стены, встал на ноги, умылся ледяной водой и пошел на мороз долбить треклятую щебенку.

Потом было очень много событий, так много, что я о видении не вспоминал. Оно никуда не делось, просто хранилось в самом дальнем углу памяти. До момента его э-э… сбывания мне еще предстояло служить, как медному чайнику. Пока же я успел здорово разозлиться – настолько, что упала температура (испугалась, наверное). Добрел до железнодорожных путей и взялся за лом.

– Ты как?

– Жить буду, товарищ сержант.

– Не надрывайся, отдыхай почаще. А то загнешься, и у нас будут неприятности.

Через час я провалился сквозь полувагон со щебенкой. Знаете, у него такие люки внизу, чтобы сыпучий груз сам выпадал. Увы, на морозе сыпучий груз теряет сыпучесть. То есть, люки мы открывали, и что-то оттуда удавалось выковырять, но остальные разгрузочные процедуры сводились к залезанию наверх, долбанию груза ломом и киданию отдолбанных кусков лопатой через борт. Ну, и в очередной раз долбанув, я услышал глухое «жжжах!». И наступила темнота. Потом чувствую, кто-то за валенок дергает. Я поворочался немного, выполз из кучи щебня, которой меня накрыло, огляделся – сижу на насыпи, а вагон уже надо мной. Ребята вокруг перепуганные стоят.

– Вы как хотите, – говорю, – а каскадерам полагается внеплановый перекур!

Смотрю, заулыбались. Я веселый тогда был, всех подбадривал, друзей уже завел, и ко мне народ тянулся. Другому бы сержанты не сигарету дали, а просто по шее за то, что он из строя на пол вываливается.

На самом деле я буквально загибался от тоски. Но разглядеть это не позволял никому. Ведь когда вокруг точно так же загибаются все… Кому как, а мне людей становится жальче, чем себя. И поэтому, наверное, самому немного легчает.

Присел я у костра, закурил, окинул взглядом состав с дробленым камнем, и понял: кризис миновал, дальше будет только хуже. Парень, ты адаптировался в армии, и это хорошо, но что теперь? На что тут глядеть еще двадцать три с лишним месяца? Чему учиться? Христианскому смирению?! Пожалуй теперь понятно, отчего полгода назад из здешнего противотанкового полка мой одноклассник сбежал, насилу вернули. Не задалось у него с христианским смирением. Не понял он армию. Думал, наверное, ему сразу автомат дадут.

Тут подходит один из наших, тоже закуривает и говорит:

– Елки-палки, куда мы попали… Это нам еще два года вот такой херней маяться?!..

– Слушай, мы все-таки не в стройбате. Рано или поздно начнется боевая учеба. Должна же она начаться хоть когда-то.

В этот момент справа бухнуло, и из-под соседнего вагона показались чьи-то валенки. Улыбнитесь, каскадеры! До вечера мой подвиг растиражировало еще человек пять…

А через неделю пятерых завалило углем в кочегарке – насмерть. И я, сидя в штабе дивизии за пишущей машинкой, подумал, до чего же мне повезло. В самый первый день, когда нас оформляли, подполковник из «строевой части» бухнул на стол машинку и спросил: кто умеет печатать? Я поднял руку. Пару часов постучал. И однажды за мной явился другой подполковник, из политодела. Пойдем, говорит. И я пошел. С тех пор в образцово-показательной первой батарее меня видели только ночью или на специальных мероприятиях типа «из автомата пострелять». Потом я еще неделю «отучился», когда приезжала комиссия округа, и из штаба убрали не положенных по штату писарей-рядовых. Иногда я приходил в казарму греться.

В штабе было холодно всю зиму, офицеры не снимали шинелей и грызлись с начальником тыла, который воровал из кабинетов электрические отопители «в целях пожарной безопасности». Плюс двенадцать это температура, когда при интенсивной работе на тяжелой механической машинке начинает идти кровь из-под ногтей. Но зато тут хватало материала для исследований. Человеческого материала. Жизнь приобрела некоторое подобие смысла. Уморительные и поучительные истории в штабе и вокруг него приключались ежедневно. И хотя я снова болел, да и эксплуатировали меня зверски, все равно тут было, на что посмотреть. И накрепко запомнить. Конечно, тоска иногда наваливалась и принималась грызть нещадно, но все-таки я избегал того, что поджидало в учебной батарее – отупения и озверения. И через полгода из учебки загремел в войска все тот же парень: веселый, острый на язык, практически не битый и совершенно не злой.

Прибытие сержантского пополнения в Бригаду Большой Мощности ознаменовалось глухим «пух-пух-пух» с верхних этажей казармы – засадил себе три пули в грудь молодой десантник. Якобы, от несчастной любви. На следующее утро началась пресловутая дедовщина во всей своей красе, с затягиванием поясного ремня по окружности морды, застегиванием крючка сквозь кожу на горле, реквизицией не положенных молодому бойцу материальных ценностей и прочими выкрутасами. А где-то на седьмой или восьмой день службы в ББМ сбылось то самое видение. Картинка, отпечатавшаяся у меня в сознании, наложилась на реальное действие. Совпала до мелочей. Грязный «умывальник», чеченец в тельняшке, какой-то разбор полетов, удар, я машинально ухожу и поднимаю вверх плечо…

Дедушка Советской Армии сержант Чадаев сам сильно удивился. Надумай он врезать мне еще разок, я бы уже не смог закрыться. Я стоял с вылупленными глазами и, кажется, слегка пошатывался. А Чадаев глядел на меня и пытался сообразить, что такое происходит с молодым сержантом, которому он не попал в челюсть. Я запамятовал, о чем был потом разговор, но точно помню: мордобой угас в зародыше. И между прочим, Чадаев в дальнейшем упорно избегал трогать меня руками. Видимо, произвели на него впечатление мои безумные глаза…

Между прочим, у меня с «дежа вю» – ощущением, что ты это уже видел, – были очень тесные отношения в молодые годы. Но «дежа вю» феномен весьма распространенный и довольно безобидный. Врачи-психиатры объясняют его сбоем при обработке входящей информации. Вам просто кажется, что вы уже «были здесь», «видели это». И вы сами обычно понимаете: ерунда, глюк.

Со случаями предвидения такого уровня, как у меня, объяснений нет и быть не может. Если, конечно, принять по умолчанию, что время линейно и всегда неумолимо движется вперед, от утренней зарядки к построению на завтрак и так далее.

Я же, как «лично пострадавший», больше интересовался не технологией феномена, а самим видением. Почему именно тот дурацкий загаженный «умывальник», а не что-нибудь другое? Я терялся в догадках.

Понадобилось долго прожить, чтобы отстраниться от армейских событий, все взвесить и понять: ох, недаром мне довелось увидеть именно ту картинку! Обычному человеку видения приходят, когда он впадает в измененное состояние сознания. Но так и вышло! Дважды за всю службу я перенес по-настоящему дикий стресс. Причем оба раза стресс был затяжной, он набирал обороты в течение целой недели, чтобы затопить меня целиком, по уши. Солдат-череп, только попавший в учебку, и молодой сержант, угодивший в ББМ – два очень похожих случая. Ровнехонько через неделю доходишь до кризисной точки, до пика стресса, когда либо вешайся, либо привыкай. И происходит некий прокол реальности. Из точки в точку – будто сложили пополам лист бумаги длиною в год и проткнули иглой посередине.

И сначала ты видишь свое будущее, а через полгода оно догоняет тебя.

Мало кто верит в эту историю. Слишком она смущает людей. А кто верит, тот ищет объяснение, строит версии, пытается разобраться. Без толку. Вы, дорогие мои, ничего не знаете о мире, в котором живете. И я ничего не знаю.

Поверьте, мне совсем не весело думать так. Я тоже живой и любопытный человек. Но если разок-другой-третий увидишь наше бытие с изнанки, в голову лезут суровые мысли. Первая из которых – а ну их на фиг, чудеса. Поставьте себя на мое место. Если у вас хорошее воображение, вы сможете. Закройте глаза и представьте.

Прыжки в неведомое слишком похожи на битье рогами в крепко запертые ворота. Пока я был молод, меня это забавляло. Тот армейский случай потянул за собой новые, раз в год-два. Сознание-то раскрепостилось. Правда, будущего я больше не прозревал. Но изредка, пребывая на тонкой грани сна и яви, заглядывал черт-те куда. Ничего любопытного с точки зрения обывателя там не было: в первую очередь, там не было Времени. Я приказал себе перестать глючить – и четко выполнил приказ.

Но все-таки, не попади я в армию, вряд ли бы со мной такое случилось вообще.

ГЛАВА 7

Майор Тяглов лежал, навалившись грудью на свой рабочий стол. Лицо у майора было сиреневое и опухшее, дышал он едва-едва, рывками. Из последних сил майор успел сорвать галстук и расстегнуть воротник рубашки.

Сходил, называется, поговорить с начальством. Поговорил – и сполз по стене прямо в штабном коридоре. Хорошо, дневальный рядом оказался, подхватил майора и принес на рабочее место.

Посреди кабинета стояли сослуживцы Тяглова, два подполковника – старший инструктор по организационно-партийной работе и заместитель начальника политотдела. Они разглядывали задыхающегося майора и вполголоса совещались, как с ним быть.

– Придуривается, – сказал «оргач». – На пушку нас берет, хе-хе.

– А вдруг нет? – возразил замначПО.

– Может, и не придуривается, – согласился «оргач». – Кто его знает. Вон, синий какой.

– И что теперь делать? Если он валяет дурака, мы ему только подыграем. А если и вправду копыта откинет… Похоже это на сердечный приступ, как по-вашему?

– У меня сердце здоровое, хе-хе.

– А может, поваляется – и отдышится?

– Или придуриваться ему надоест, хе-хе.

– Вообще, – сказал замначПО глубокомысленно, – странно все это. Сколько он уже так лежит и дышит? Точно симулянт!

Я подошел к офицерам и сообщил негромко:

– Пойду в лазарет.

ЗамначПО очень внимательно на меня посмотрел.

– Приведу врача, он сразу разберется, похоже ли это на сердечный приступ.

– Разумно, – согласился замначПО. – Давай.

Я выскочил из штаба. Неторопливо прошел мимо окна комнаты «общего политотдела». И, едва скрывшись с глаз товарищей политработников, сразу рванул, как на стометровку.

Тяглов не отдышался бы без посторонней помощи. Он мог умереть в любую секунду.

МУЗЫКАЛЬНАЯ ПАУЗА

самая грустная глава в этой книге – Автор даже хотел ее выкинуть, но передумал

Я точно знаю, когда последний раз в жизни плакал. Это случилось 30 декабря 1987 года. С тех пор – как отрезало. После тридцати стало иногда пробивать на сентиментальную «пьяную слезу». А вот заплакать с трезвых глаз не получается, как бы худо ни было. От беды я теперь каменею. Армия научила.

…Перед лазаретом больные, в шинелях поверх халатов, долбили ломами и пешнями лед. Я заскочил внутрь и потребовал дежурного врача. Из кабинета высунулся фельдшер, немолодой прапорщик с солидным набором орденских планок.

– Майору Тяглову плохо.

– Что с ним?

Я описал симптомы. Прапорщик сразу подобрался и сказал:

– Ну, побежали.

Тяглов уже сползал на пол. «Оргач» и замначПО все еще пребывали в задумчивости. Они служили с майором вместе несколько лет, «оргач» так просто в одном кабинете, и только сейчас я увидел, до какой же степени оба терпеть не могут Тяглова.

Прапорщику хватило одного взгляда на больного.

Следующим взглядом он буквально прорентгенил товарищей политработников.

Товарищи политработники надулись и засопели.

– Дружно взяли – и потащили! – скомандовал прапорщик.

Мы с ним дружно взяли – и потащили.

В кардиокабинете майора откачали за полчаса. Вышел офицер в белом халате, поглядел на меня:

– Это ты его принес? Ты кто такой вообще?

– Машинист политотдела. Тяглов мой начальник.

– Почему сразу не вызвали помощь?

Я замялся.

– Спросите прапорщика, он все видел.

– Ты мне скажи.

Запинаясь, я обрисовал ситуацию. Мне самому не верилось, что так было. Но так было. Два взрослых человека, старших офицера, стояли и глядели, как их коллега отдает концы.

– Какой-то у вас там зверинец, бля, – процедил медик. – Если тебя спросят, можешь цитировать: я сказал именно это. Знаешь, что такое «цитировать»? Молодец. Теперь бери своего майора и тащи его домой. Жить будет.

Я вернулся в политотдел за шинелями. «Оргач» увлеченно перебирал бумажки.

– Ну? – спросил он.

– Сердечный приступ. Мне нужно отвести майора домой, он сам не дойдет.

– Ну-ну, – сказал «оргач». – Ты мне там делаешь, что я просил?..

– Все идет по плану, товарищ подполковник.

Диплом я ему печатал. Он заочно на педагога учился. Чтобы, значит, уволившись в запас – преподавать.

– Ты ночью не работай, береги себя, – посоветовал «оргач». – Ночью надо спать. Ночью-то только дураки не спят, хе-хе.

«Да, это зверинец, – подумал я. – Не сумасшедший дом, как мне казалось раньше, а просто зверинец».

Тяглов уже порозовел и даже пытался буянить – ему совали в карман таблетки, а он упирался, хрипя, что совершенно здоров, просто малость перенервничал. Мы с прапорщиком упаковали больного в шинель. По счастью, Тяглов был заметно легче меня, и когда я крепко взял его под руку, деваться ему стало некуда. Мы побрели по скользкой дорожке к военному городку. Майор спотыкался, нечленораздельно ныл и отчетливо матерился. Обычно он в моем присутствии не позволял себе ни того, ни другого, ни третьего.

Он числился в политотделе «старшим инструктором по агитации и пропаганде». Должность халявная, но Тяглова, пижона и артиста, можно было назначить хоть инструктором по ловле блох, он и из этой работы устроил бы шоу. Когда майор вел политзанятия у телефонисток, те возвращались на узел связи все зареванные: Тяглов читал им лирические стихи.

Начинал он службу на китайской границе и однажды мне рассказал, что там было в дни полузабытого ныне китайско-вьетнамского конфликта – как наши мерзли в траншеях, а по брустверу ходил генерал и приговаривал: «Ничего, сыночки, потерпите чуток, завтра двинем через границу и вам сразу станет тепло, а потом даже жарко».

Тяглов был честным, правильным офицером. Увы, его темперамент не подходил для службы мирного времени. Ему бы шашку, да коня, да на линию огня… Вдобавок, майору хватало мозгов быть умным, но не хватало выдержки это скрывать. В армии немало офицеров, из карьерных соображений притворяющихся недалекими, и у всех у них общая проблема: иногда они не выдерживают. Срываются. А этот и не думал косить под тупого. Я бы на его месте обаял нашего «оргача» и стал задушевным приятелем замначПО. Тяглов же, не сказавший им худого слова, тем не менее, умудрился обоих восстановить против себя насмерть.

Они ему завидовали.

Майор жил в Мулино один, тосковал по жене и сыну, оставшимся в далеком Новосибирске, регулярно квасил и всячески валял дурака. Кажется, временами он пугался самого себя. В Мулино, зажатом между болотами, дисбатом и полигоном, можно было спиться запросто. Некоторые в этом преуспели. Чуя беду, майор инстинктивно изо всех сил рвался к родным, хоть ненадолго. Сердечный приступ у него случился после разговора с начПО: Тяглов просился в отпуск на Новый Год.

По словам адъютанта начПО, сначала в кабинете было тихо, а потом эти двое заорали друг на друга так, что хоть знамя выноси из штаба.

К концу пути майор раздышался, у него уже почти не заплетались ноги, и дверь он отпер довольно бодро, где-то за минуту. Протопал неверными шагами в квартиру, присел в углу и включил магнитофон. Заиграла какая-то попса. Чуть ли не Modern Talking.

И тут плохо стало мне. Разом схлынуло накопившееся за последний месяц напряжение. И увиденное сегодня – догнало. И то, что я с момента приезда в Мулино не слышал вообще никакой музыки, кроме страшного нашего полкового оркестра, тоже сыграло роль.

Музыка для нас, мальчишек восьмидесятых, значила невероятно много. Мы в нее прятались, мы ею отгораживались от мира родителей, музыка делала нас свободными. У кого-то попса, у кого-то рок, главное – она у нас была. В учебке музыки не оказалось вообще.

И тут я ее услышал.

Я привалился к стене, закрыл глаза, и из-под сомкнутых век буквально хлынуло.

– Ты не стесняйся, Олег – просипел Тяглов. – Не стесняйся слез.

Он что-то еще сказал ободряющее, сидя в расстегнутой шинели на корточках перед тумбочкой с магнитофоном. Голос майора был слабым, потерянным, несчастным и больным – а я ничем не мог помочь. Кто бы мне самому помог.

– Устал… – прошептал я.

– А как я устал… Кто бы знал.

Он повалился на диван и тоже закрыл глаза.

– Что вы здесь делаете, товарищ майор… В этом зверинце?

– Служу, – объяснил Тяглов.

Помолчал и добавил:

– Никогда не задавай офицерам этот вопрос. Он бьет не в бровь, а в глаз, и нечего ответить. Ладно, я посплю наверное. Спасибо, ты иди теперь.

Я утер слезы. Мне как-то сразу стало легче.

– Не забудьте про таблетки, они у вас в правом кармане. И врач настоятельно советовал не пить.

Тяглов шепотом сказал, где он видел всех врачей.

Военный городок Мулино был все таким же холодным и мертвым, как в самый первый день. Я сделал небольшой крюк, чтобы пройти через сосновый перелесок – хоть минуту не видеть ничего мулинского, ни домов, ни забора части. Меня просто воротило от всего этого. Как жить дальше? Я не хотел возвращаться из штаба в батарею – там было невыносимо скучно. Но политотдел дивизии оказался чересчур интересным местом. Несколько более интересным, чем может вынести мало-мальски приличный человек. Как переварить сегодняшний опыт и никому не плюнуть в глаза, я просто не знал.

Почти у самого КПП артполка меня засек скучающий патруль.

– Това-арищ военнослужащий! – нараспев позвал старший лейтенант, потирая руки.

Я подошел и представился.

– А, это ты… – протянул старлей разочарованно.

За месяц работы в штабе я перезнакомился тут со многими, вплоть до контрразведчика. Этот старлей был таким же «агитатором», как Тяглов, только рангом ниже, из противотанкового. Сам небольшой, и патрульные будто сплюснутые по вертикали – чтобы помещались в отсек управления ракетного комплекса на базе БРДМ.

– И отчего вдруг поплохело нашему майору? – удивился старлей, выслушав мою историю. – Он же обычно живее всех живых.

– Поговорил с начПО. В отпуск просился.

– М-да… Смелый поступок. Мои соболезнования. Ну, топай.

Вечерело, штаб уже опустел. Я мог бы просто сидеть у себя и наслаждаться редчайшей в армии роскошью – одиночеством, – но было слишком муторно на душе. И я отправился к чертежникам. Мне сразу открыли на условный стук, который знали только мы – «штабные» – и начальник оперативного отдела. Стук был слишком замысловатый, чтобы офицеры додумались до него: один удар. Начопер тоже не додумался, он подслушал. И никому не рассказал. Ему нравилось, что у него такие хитрые чертежники.

На огромном столе посреди чертежки была расстелена карта. Рядовой Гусев лежал на ней с плакатным пером в руке. Рядовой Косинов варил суп в электрическом чайнике.

– Ты чего такой смурной?

Я рассказал.

– Наплюй и забудь, – посоветовал Гусев. – Это же товарищи офицеры. Странно, что они не едят друг друга. Нашел, из-за кого расстраиваться. Даже самый лучший офицер не стоит одной твоей слезинки.

– Они друг друга именно едят, – возразил Косинов. – Еще как едят. А ты, Олег, просто не служил толком. Через пару месяцев такого насмотришься, что отучишься удивляться вообще чему-либо.

– Не хочу отучаться.

– А придется, – заверил Косинов.

Он угадал, мудрый дед: пришлось.

Я отправился в казарму – поспать в тепле. Шел между прямоугольными сугробами, вспоминал этот безумный день. Думал о курсанте, застрелившемся позавчера в карауле. О контуженных танкистах, которым на стрельбище попал под гусеницу забытый кем-то снаряд. О больных, долбящих лед – некоторых скоро комиссуют, потому что военкоматы просто не имели права их призывать. Чего ради это все, если у нас офицеры едят друг друга?

И тут случилось удивительное. В первый и последний раз за мою службу в артполку включилась система громкой связи. И заиграла музыка.

Я шагал через плац как во сне, как в сказке. Передавали вещь, которую я меньше всего ожидал услышать здесь – «Русских» Стинга. Величественная тема, свет фонарей сквозь легкий снегопад… Территория артполка вдруг показалась обжитой, теплой, пригодной длля человеческого обитания. Я шел, а музыкальная тема все раскручивалась и раскручивалась, заполняя собой мир, привнося в него то, чего так не хватало мне в армии – смысл… Не было только голоса певца. Стинг отчего-то не спешил сказать:

 
Но что может спасти нас,
Меня и тебя —
Я надеюсь, русские
Тоже любят своих детей…
 

И тут я понял, что это Прокофьев.

Музыка оборвалась на полузвуке.

В этом не было и не могло быть ничего символического.

Ее просто выключили.