Текст книги "Мальчики"

Автор книги: Олег Хафизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

В боксе было замечательно все, кроме соревнований. А в соревнованиях его суть.

В том же году я впервые напился. На кухне у Жарика, под телогрейкой, стоял бидон браги, заготовленной для самогона. Жарик набрал мне алюминиевую кружку мутной белесой жидкости, в которой плавали какие-то крошки вроде мух, и я стал глотать сквозь сизый тошнотворный запах сдавленным горлом, пока не допил до дна. Горячая волна ещё не достигла моего мозга, а Жарик подсунул мне ещё одну точно такую же невыносимую кружку, и ещё.

Я сел на лавочку, прислонившись спиной к печке, и стал смотреть на кошку, которая заглядывала в мутное оконце кухни с покатой крыши погреба. Изображение кошки прыгало и вращалось с ускорением сначала в одну сторону, а потом в другую. В ушах звенело, как после удара в голову, и так же далеко плавали по тошноте слова моих друзей.

Жарик извлек из тайника папиросу. Они с Назариком расплющили мундштук папиросы пропеллером, как мужики, поочередно затягивались, указывали на меня пальцем и хохотали.

Мы зашли в комнату, стали толкаться и кувыркаться на диване, как того очевидно требовало пьяное поведение. Стены и пол притягивали меня, как магниты, и я, пытаясь удержаться на ногах, снова летел и ударялся обо что-то твердое.

Вдруг Жарик достал из-под дивана ружье, лязгнул переломленным стволом и прицелился сначала в Назарика, а потом в меня. Он целился в меня невыносимо долго, и по выражению его лица невозможно было понять, играет он, или уже нет, а главное – есть ли в стволе патрон.

Внезапно я понял, что Жарик, в отличие от Назарика и любого другого моего знакомого, может выстрелить на самом деле. Меня охватил ужас, и я постыдно загородился руками.

Следующее впечатление осталось от шершавых ударов ледяного склона по лицу и ладоням. Мы ползли из оврага, падали и скатывались вниз.

Шапки съехали на лицо, шарфы выбились из-под курточек и мотались на ветру. Мы висели друг на друге и махали руками проезжающей "скорой помощи".

Воспоминания выстраивались из каких-то мутных образов и россказней очевидцев этого легендарного события, повторяемых чуть ли не до окончания школы. Выходя от Жарика, я выбил кулаком стекло на террасе его соседей. Потом, при переходе улицы, около нас притормозил милицейский "козел", но более трезвый Назарик сказал, что мне плохо и он ведет меня домой. Что я подвернул ногу на физкультуре и самостоятельно идти не могу.

Мы пришли не куда-нибудь, а в школу, где показываться не следовало хотя бы потому, что мы закололи уроки. Учеба кончилась, в раздевалке толпился народ. Я стал срывать пальто с вешалок и устраивать себе ложе на полу, к восторгу многочисленных зрителей.

Тогда Лёха Чернышенко из девятого класса, чемпион России по самбо, отволок меня домой, пока не засекли учителя.

Весь день до следующего утра я промучился в постели, вскакивая только для того, чтобы добежать до туалета. Маме я сказал, что отравился блинами, но она не очень поверила и периодически просила меня сознаться, что я все-таки выпил. Я не сознавался ни в какую ни через год, ни через два, ни через пять. Кажется, я так до сих пор и не сознался, что в двенадцать лет впервые обожрался браги в деревне

Нижняя Китаевка.

Любопытно, что Жарик, который приучил меня к табаку и вину, сам потом не курил, да и не спился. Те роковые годы, когда в организме мужчины формируется алкоголизм, он провел в местах, где нет ресторанов и девочек.

А теперь пора сделать отступление о том, что составляло самую суть мальчика с тех пор, когда ему захотелось покорять сердца девочек, и до того вечера, когда ему это удалось. Я имею в виду штаны.

Накануне эпохи джинсов это были брюки клёш, клеша. Не знаю, откуда был заимствован их канонический фасон, но выглядел он следующим образом. Пояс шириной пять-семь сантиметров со скошенным клапаном застегивался на две пуговицы. Карманы в виде горизонтальных прорезей были такими мелкими, что в них можно было заложить лопаточкой только пальцы рук. Ширина в колене составляла 20 – 23 см, внизу, соответственно, 23 – 27. Ранты карманов можно было украсить дерматином, а понизу клешина, во избежание трепки, обшивалась полоской "молнии" или обклепывалась фигурными латунными пластинками

– отходами производства самоваров тульского завода "Штамп".

В радикальных случаях в наружный шов брюк ниже колена вшивались клинья из другой материи, например, из малинового бархата. Клинья были не только декоративным элементом, доводящим размах клеша до клоунских масштабов, но и средством конверсии обычных стариковских порток в модные. Горячие головы, способные на подобные безумства, пускали по низу брюк бахрому и даже пришивали электрические лампочки, но это был уже декаданс.

В любом случае к клешам полагался широкий пояс: желательно офицерский, так называемая портупея, но можно и солдатский. Желтая скрипучая "портупея" из натуральной кожи была ценной валютой, и её могли снять во дворе, то есть, отнять у мальчика, не способного защититься. Как-то в опасный сто первый двор зашли два маленьких военных воспитона – воспитанники оркестра артиллерийского училища.

Зашли в ремнях, а вышли без ремней.

Солдатский ремень из дерматина ценился меньше, зато мог служить холодным оружием в уличной драке, если его намотать на кисть руки и махать бляхой. Рассказывали, что после такого удара у кого-то на всю жизнь отпечаталась на лбу пятиконечная звезда. И во лбу звезда горит… Должен признаться, что никогда не наблюдал такого архаичного способа единоборства, заимствованного из Красной Армии, и носить солдатский ремень в наших кругах считалось безвкусицей.

Понятно, что клеша, как и любая отечественная мода, каким-то вывертом пришли с Запада, но я до сих пор не вижу определенного источника. Битлы, уже прекратившие свое существование, до наших краев почти не докатились, да и не оказывали заметного влияния на народные вкусы. Они носили узкие брюки макаронами и пиджаки без воротников, а позднее джинсы, бывшие уделом не масс, но пижонов.

Элвис? Он своими петушьими костюмами и баками как у собаки больше напоминал ухаря с завода РТИ. Но это, на мой взгляд, было случайное совпадение. Элвис влиял на моду нашего региона ещё меньше, чем битлы. А для нарождающейся фарцы Элвис вообще был допотопный дурак.

Если и доходил сюда бледный отблеск поп-культуры, то через кривое отражение Рафаэля из фильма "Пусть говорят". Рафаэль же сам копировал даже не Элвиса или битлов, а какого-нибудь третьестепенного Клиффа Ричарда. Так что истоки этой последней национальной моды, продержавшейся невероятно долго и, кажется, не совсем отошедшей до сих пор, скорее следует искать в матросском костюме – единственном из видов военной одежды, где носили самые настоящие клеша!

Клеша это удаль, клеша это паруса, которыми хлопает ветер, клеша это анархия. С ними способен конкурировать только один вид национальной одежды: тренировочные штаны-трико с вытянутыми коленями.

Создание клешей было длительным, волнующим, а порой и драматическим процессом. Напомню, что в продаже их не было. Нигде, ни в какой форме и ни под каким видом. Их шили на заказ в ателье или у какого-нибудь испитого умельца сомнительной репутации вроде некоего Кочкина. Мама покупала вам материю, подкладку, чтобы не вытягивались колени, и вы отправлялись в ателье, рисуя себе пленительные образы брюк, виденных у Подшибякина и других денди.

Но темная закройщица, отсталостью равная лишь парикмахерше, никак не соглашалась делать клеш двадцать на двадцать четыре, а пояс предлагала сузить хотя бы до четырех сантиметров, дабы он не сминался, сократив количество пуговиц до одной. При этом она проявляла такое упорство, как будто от фасона ваших брюк зависело её личное благополучие. После напряженной борьбы мы сходились на поясе в пять сантиметров и клеше двадцать один на двадцать три. Ателье было перегружено перед учебным годом, и примерка назначалась через три недели.

Накануне примерки я, так сказать, не сомкнул глаз, то есть, ворочался несколько часов, прежде чем заснуть. Как ни позорно это выглядело с точки зрения мужества, мы пошли в ателье вместе с мамой.

Без неё я просто не преодолел бы всех хитросплетений выдачи. Автора моих брюк почему-то не оказалось на месте, и никто в этом пыльном царстве мелков, сантиметров и рулонов не мог найти нашего заказа.

Наконец, какой-то томный мужик в налокотниках и фартуке, с оранжевым сантиметром на колючей шее, забрал нашу квитанцию и сгинул на битый час. Он вернулся с чужими брюками точно такого же фасона, которые меня бы вполне устроили. Но, по мнению мамы, они были сшиты из более рыхлой и дешевой материи. Мама требовала, чтобы нам, по крайней мере, вернули материал, на который ушла половина её зарплаты. Мужик высокомерно возражал, что это не входит в его компетенцию.

Мама, как птица, вступала в смертельный бой за своего выкормыша.

Она затевала скандал, в котором закройщик занимал благородную позицию оскорбленного художника. Я желал провалиться сквозь землю от стыда и досады. Мне хотелось одного: поскорее уйти – с клешами или без них. И в это время из гулкого коридора явилась запыхавшаяся закройщица. Брюки была почти готовы, их оставалось только подшить.

Если мы немного подождем, то можем забрать их прямо сегодня. О, как мила, как желанна была эта мегера!

Впервые возвращаясь в клешах после прогулки, я увидел возле подъезда Женьку Подшибякина, Лёху Чернышенко и других больших ребят в клешах и водолазках. Я услышал Женькины слова:

– Глянь, такой маленький, а уже в клешах.

Ничто не отделяло меня от любовных похождений.

Сомневаюсь, что слово "сосаться" сохранилось в современном русском языке. Оно спряталось на какую-то дремучую периферию, так же как "малофья" в значении "сперма", "спускать" в значении "кончать", секиль, сиповка, королек и другие эротические слова народного происхождения. В последний раз я слышал его от Грека, когда мы развлекались с двумя девочками на даче, в довольно зрелом уже возрасте. Когда девочки вышли порхать между деревьев, Грек стал рассказывать о каком-то своем приключении и небрежно обронил: "Лежу я с ней, значит, сосусь…" Это было так же дико, как если бы он вышел в пионерском галстуке, протрубил на горне и открыл огонь хлопушками из пластмассового пистолетика.

Пока мне не выпало счастья сосаться, я весьма приблизительно представлял себе этот процесс. Соприкоснуться лицами с чужеродным существом, девочкой, и к тому же обслюнявить её ртом – это было неслыханно. Но я был обязан это сделать во что бы то ни стало.

Наконец, я договорился запиской о встрече с девочкой по прозвищу

Сала, довольно красивой, но удручающе пошлой, из тех, о которых так ловко само собою выговаривается "Сала-дура".

По дурости своей Сала не могла вызывать такого романтического томления как Ишутина или Опарина. Достаточно процитировать лишь одну фразу из её девичьего дневника, похищенного Тараном: "Любовь начинается эдиалом, а кончается под одеялом". Такая победа не делала мне чести, зато её согласие было так же недвусмысленно, как уговор разведенной бабенки с взрослым мужчиной о встрече на квартире. Оно могло означать лишь одно: будем сосаться.

Итак, я почистил и отутюжил свои клеша, которые, к сожалению, начали вытягиваться в коленях, надел восьмиугольную фуражку, наподобие конфедератки, вошедшую в моду от таксистов, снял очки и стал изучать себя в зеркале. Куда же, черт возьми, девается при поцелуе нос? Если две головы соприкасаются вертикально, то носы упираются друг в друга, а губы не достигают губ. Если же голову склонить под углом 45', то получается крайне неловкое, смехотворное положение. И опять-таки, полного соприкосновения не выходит.

Для пробы я решил приложиться к своему отражению в зеркале, как будто это уже Сала, сделал томные глаза, но, увы, не смог достичь желаемого результата. Как ни крути, а нос упирался в холодное стекло. Итак, я снял фуражку, надел очки, аккуратно повесил клеша на спинку кресла и не пошел на свидание с Салой, заложив тем самым фундамент своей репутации коварного соблазнителя.

Я научился сосаться во время игры в бутылочку с девками из двухэтажного дома. Они, как и Сала, не представляли собой никакого романтического интереса. Зато им, очевидно, тоже не терпелось поупражняться в этом актуальном искусстве (ars amandi).

Мы встали кружком, через одного, мальчик-девочка, мальчик-девочка, и стали крутить пустую бутылку на льду. Те, на кого указывали горлышко и дно, при условии гетеросексуальности сложившейся пары, отправлялись в жутковатый темный подъезд. Мне в тот вечер повезло дважды: с Макаровой и Барабановой. Я их обеих совершенно не любил, но они и не были так противны, как влюбленная в меня Чикова, также принимавшая участие в забаве. Зато у них были жаркие, мокрые, ловкие рты, и сосаться с ними было головокружительно. Макарова объяснила мне, что при поцелуе необходимо раскрывать рот и запускать язык вглубь партнера. А когда я расслабил губы и запустил в неё язык, он встретился с её вертким язычком. Я возвращался домой окрыленный.

Через тех же свойских девок Таран достал общую тетрадку с рукописными текстами, так сказать, порнографического содержания.

Прозаическое произведение называлось "Леночка на даче" и приписывалось Алексею Толстому.

В этом сумбурном рассказе гимназистку по имени Леночка пригласил на дачу солидный бородатый дядюшка, которому она вполне доверяла. За обедом дядюшка угостил Леночку вином и, очевидно, подсыпал в бокал какое-то зелье. Леночка очнулась на полу обнаженная и поруганная, а рядом с ней почему-то стоял таз с окровавленной водой. Затем брутальный дядюшка стал производить над нею манипуляции, смысл которых был не совсем понятен. Сначала Леночке было больно, а потом приятно. Особенно нас с Тараном озадачила одна фраза дядюшки, обращенная к Леночке: "Хошь, в матку засажу?" Мне и до сих пор не понятен смысл этого предложения Алексея Николаевича Толстого или того одаренного школьника, который использовал его почтенное имя.

Наивной Леночке это было понятно так же мало, как и нам, но она, во всяком случае, решила, что дядюшка не желает её плохого.

Другое, поэтическое произведение приписывалось Есенину и называлось "На пляже". Его героиня млела на песке, когда к ней подсел бойкий кудрявый паренек, напоминающий лихого гармониста Пензу из пионерского лагеря или глянцевого Сергея Есенина с фотографии на нашем секретере. Этот вертопрах, как положено в произведениях данного жанра, приступил к делу без обиняков.

А он меня за груди, тупые же бывают люди,

И стал он сильно мять прекрасные сосуды, – сетовала героиня.

Поэма завершалась строками, достойными пера рязанского самородка:

Туда-сюда обратно, тебе и мне приятно.

После чего героиня принимает решение наведываться на пляж как можно чаще.

Таран рассказал мне о существовании срамной оратории "Лука

Мудищев", которую в сопровождении симфонического оркестра исполняет не кто-нибудь, а сам Ираклий Андроников. Тарану удалось достать эту кассету через сына одного местного коллекционера магнитофонных записей. Мы прослушали её на магнитофоне у приятеля, когда никого не было дома. Действительно, на грязной записи, под патетические всплески скрипок, какой-то мужик поставленным театральным голосом декламировал матерную ахинею.

Это было так же убого и похабно, как "Леночка на даче" или "На пляже". В этом не было ничего таинственного, ничего сладкого. А самое волнующее и томительное я нашел не в замусоленных тетрадках и не на треснутых кассетах, а в первом томе Лермонтова, который мы получили по подписке в картонной упаковке.

На фронтисписе этой клейкой, свеже пахучей книги был изображен чернявый гусар в расстегнутом алом доломане с золотыми аксельбантами, с челкой, уложенной точно как у нас с Рафаэлем. Один из рисунков был озаглавлен: "Схватка конных егерей с французскими кирасирами". А на странице 166 было помещено то самое стихотворение

"Счастливый миг", о котором мне рассказывали ребята.

От нескромного невежды

Занавесь окно платком;

Ну, – скидай свои одежды,

Не упрямься, мы вдвоем…

…

О! как полны, как прекрасны

Груди жаркие твои,

Как румяны, сладострастны

Пред мгновением любви;

Вот и маленькая ножка,

Вот и круглый гибкий стан,

Под сорочкой лишь немножко

Прячешь ты свой талисман…

Это было именно то, о чем мы мечтали, – не больше и не меньше.

Пока мы с Тараном обсуждали возможные значения слова "талисман", мою книгу выхватили девки. Весь урок они хихикали, передавая Лермонтова по рукам и повторяли: "Ну, скидай свои одежды, не упрямься, мы вдвоем". А когда мне наконец удалось отбить свое сокровище, оно словно было покрыто сальным налетом пошлости. Как это грубое слово

"сосаться".

Печально глядя на очередное поколенье, я также не нахожу среди его понятий глагола "отлапать". Между тем, отлапывание было любимым похождением моих бедовых сверстников и предметом их похвальбы.

Отброшенный от педагогической практики на долгие годы, я не знаю, как это действие называется у нынешних мальчиков двенадцати лет. А между тем, не могу и допустить его исчезновения, как борьбы и бега взапуски. Ибо оно является моделью сексуального поведения взрослого человека, своего рода уличной школой полового воспитания.

Девочек лапали во время перемены, когда в рекреациях начиналась толкучка, первоклассники сновали под ногами, все визжали, толкались и под шумок можно было схватить кого-нибудь за ногу или за грудку.

Наброситься на девочек и отлапать их также удобно было после уроков, в темном тамбуре между дверями, когда народ давился при выходе.

Наконец, девочку можно было повалить на снег и залапать под предлогом шуточной борьбы, или налететь на неё в подъезде.

Забава эта была групповая, собачья, а не парная. На девочку налетали со всех сторон, если она не сильно дралась, а потом хвалились, кто за что успел схватить и что при этом якобы почувствовал. Жертва такого нападения не могла быть предметом общих воздыханий. Её инстинктивно выбирали по тому же принципу, что и мальчиков для битья. Она была презренна.

Так, Греку удалось на перемене отлапать Хазову, высокую зрелую девушку с длинными стройными ногами, в очень коротком платье, но рыжую и конопатую, а потому и не входящую в число фей. Во время толчеи у кабинета химии этот счастливец запустил ей руку под юбку и погладил твердую попку. К сожалению, это не было бахвальством, я видел это сам.

Мы с Назариком отважились зайти к Мансуровой, лучшей подруге

Опариной, такой же изящной, но более привычной и доступной.

Мансурова училась в нашем классе, её родители были глухонемые.

Пока Мансурова в дверях пыталась выяснить, чего нам все-таки нужно, я дерзнул схватить её за теплую твердую грудку и ткнуться губами в её прохладную щеку. Благодаря свидетельствам Назарика, этот подвиг, сильно приукрашенный, получил широкую огласку. Я смотрел героем. Но однажды мы чуть не доигрались.

В нашем классе училась девочка, вполне подходящая на роль жертвы.

У неё были густые, толстые волосы, похожие на гриву вороной лошади, смуглое неровное лицо, зазывные глаза и нескладная фигура без талии, с коротким туловом, чересчур длинными руками и ногами. Во всей её повадке было что-то отталкивающее, как в паршивой кошке, которая увязалась за вами, идет и мяучет, несмотря на ваши замахи и крики.

Назовем её Нина. Позднее выяснилось, что эта Нина в меня влюблена.

Вечером мы гуляли с Назариком, Тараном и ватагой ребят из чужого двора, во главе с одним тщедушным блатным семиклассником. Нина вышла из дома и замешкалась возле подъезда. Её повалили спиной на сугроб.

Кто-то держал её руки, а другой задрал шубу и раздвинул ноги в теплых шерстяных колготках. Нина, пытаясь вырваться, с какой-то куриной тупостью вертела головой и наблюдала, как к ней поочередно подходят и хватают за что попало. Когда подошла моя очередь, я тоже подошел к раскоряченной Нине и крепко схватил её за выпуклый жаркий лобок.

На следующий день к нам домой пришла классная руководительница с уголовным кодексом. Она все рассказал моим родителям, раскрыла уголовный кодекс на заложенной странице и потребовала, чтобы я зачитал вслух.

– Ну, что молчишь? А знаешь, как это называется? Это называется:

"Попытка изнасилования". Статья такая-то, заключение вплоть до нескольких лет.

Мама Тарана тоже провела с нами беседу, но без угроз. Она сказала: "А что если бы такое сделали с вашей мамой или сестрой?"

Мы попросили прощения у Нины, и все обошлось. Нина даже стала со мной как-то пугающе заигрывать. Я не смел ей грубить, но она мне была неприятна.

После восьмого класса произошло деление на агнцев и козлищ. Агнцы переходили доучиваться в девятый класс, чтобы затем поступить в институт и не ходить в армию. Или просто подольше не начинать взрослой жизни. Козлищи, с отметками похуже, из семей попроще, шли в техникум или ПТУ.

Иные техникумы сложностью не много уступали институтам. Они только не давали того престижа и освобождения от армии. Техникумы были машиностроительные, транспортные и строительные. В техникум мог пойти и весьма даже умный мальчик, которому надоела школьная опека и хотелось получить легальное право курить где угодно.

Училища тоже были разные. Достаточно назвать кулинарное училище, где готовили истинную элиту нашей молодежи, барменов, чтобы понять все величие презренных профессий. Но вообще-то это было клеймо.

Позорнейшим из учебных заведений, которым нас, наравне с тюрьмой, запугивали чуть не с первого класса, был пятнадцатое профессионально-техническое училище или попросту пшенка. Оно располагалось в желтом бараке близ безлюдных сюрреалистических эстакад железо-бетонного завода. В нем учились какие-то невероятно зашуганные недомерки в синей казенной форме, которых каждый день толпой гоняли в столовую, рубАть пшенную кашу. Пятнадцатое училище, как и все прочие заведения среднего профессионального образования, также называли шарагами.

Жарик, естественно, выбрал шарагу. Для него и восемь классов были неимоверным интеллектуальным подвигом. Как-то летом мы изнывали за столиком напротив моего подъезда, Жарик рассматривал раздел объявлений в газете и выбрал железнодорожное училище.

Железнодорожники, по его мнению, получали самую хорошую зарплату и отдыхали несколько дней подряд. Железнодорожник обладал правом бесплатного проезда и мог объехать на халяву хоть весь Советский

Союз. Железнодорожники – мужественные парни, которые не боятся ничего и никого. Вне всякого сомнения, Жарик стал бы выдающимся железнодорожником, если бы не попал в тюрьму.

В это время он особенно сблизился с неким Депутатом, низкорослым, желтоволосым, востроносым типом двумя годами старше нас. С виду этот

Депутат был самым обыкновенным деревенским малым, а по сути – прирожденным уголовником. Свое оригинальное прозвище он получил вовсе не потому, что баллотировался в Государственную Думу, как современные бандиты. Он слишком опередил свое время. И парторг завода РТИ единогласным голосованием назначил его отца депутатом городского совета трудящихся, как передового производственника.

Благодаря Жарику у нас с Депутатом установились приятельские отношения. Я заслужил его уважение тем, что при нем курил, пил и, кажется, ударил кого-то по лицу. Но уважение его было столь же сомнительно, как привязанность волка. Что-то непредсказуемое бродило в его дремучей голове, и он мог неожиданно вцепиться в глотку без всякой видимой причины.

Во время военно-спортивной игры "Зарница", когда армия "синих" должна была забежать на гору в центральном парке, а армия каких-то ещё – их туда не пустить, Депутат, вообще без опознавательных знаков какой бы то ни было армии, стоял на склоне, держа за жестяной ствол игрушечное ружье левой рукой, а правой останавливал и бил по лицу всех подряд пробегающих мальчиков, как будто хотел установить рекорд.

Летом мы с Тараном и компанией ребят из других классов пошли купаться на карьер У Третьего Моста, недалеко от Китаевки. Когда мы загорали на глинистом берегу, из чахлой прибрежной поросли появился

Депутат и стали требовать у моих знакомых закурить. Закурить ни у кого не оказалось. И после каждого отказа Депутат методично бил очередного мальчика по лицу, продвигаясь по кругу сидящих.

Я понял, что очередь неуклонно приближается к Тарану, а там, глядишь, и ко мне, и вскочил ему навстречу со словами:

– Депутат, ты чё, воще? Это же свои.

После этого словно какая-то пелена спала с его глаз, и он прекратил экзекуцию.

С таким вот партнером Жарик проводил время в лесопосадке за полем, где с войны сохранились окопы и вкопанные в землю бетонные цилиндры с бойницами – ДОТы. В эту посадку, как самое близкое от трассы укромное местечко, заезжали на машинах мужики с подругами.

Как только они оголялись для любовных утех, деревенские разбойники выскакивали из кустов и требовали выкуп. Однажды мне довелось принимать участие в подобном нападении, которое, к счастью, не увенчалось успехом. И это принципиально отличалось от "попытки изнасилования" Нины.

Мы с Жариком, Депутатом и ещё кем-то из деревенских заметили в посадке стайку мальчиков и девочек, романтически гуляющих между деревьев. Мы догнали их и, как положено, попросили закурить.

Поскольку мальчики оказались приличные и некурящие, мы стали их бить. Они не сопротивлялись.

После того, как каждого из мальчиков несколько раз ударили по разным местам, Депутат добрался до девочек. Выражение его востроносого смуглого лица заметно отупело, прозрачные глаза помутнели, он взял одну из девочек за руку и повел за бугор.

В это время нас кто-то окликнул со стороны деревни. Какой-то деревенский мужичок, завидя неладное, с колом бежал в нашу сторону.

Но приблизившись и рассмотрев нас получше, выбросил кол, присел возле лужи и стал мыть руки, как будто это и было целью его пробежки. Злосчастная компания тем временем исчезла.

Такие мальчики жили в деревне Нижняя Китаевка. В соседней же деревне, Михалкове, судя по рассказам, жили совсем какие-то монстры, чуть что пускавшие в ход обрезы и ножи. Они ловили и избивали ребят из Китаевки, если те дерзали прийти в их клуб. По вечерам они приходили на китаевскую улицу и терроризировали кадрящуюся молодежь.

С ними у Жарика вышла неравная потасовка. Жарик сбегал домой, схватил топор и огрел кого-то из них обухом. А Депутат ещё и отнял у поверженного противника шапку.

Эту шапку участковый нашел в чулане у Жарика. А затем ещё выяснилось, что его совершеннолетний сообщник регулярно занимался шапочным промыслом, весьма популярным в Эпоху Кролика. Вечером он заходил в пустой трамвай по пути в депо и высматривал одиноких мужичков, желательно, выпимших. Если такой мужик подворачивался,

Депутат, придерживаясь обязательного ритуала, просил закурить, а затем бил и отнимал шапку. Или наоборот. И сорвали черну шапку с моей буйной головы…

Это и стало причиной первого заключения Жарика в возрасте шестнадцати лет. Он мне почти не рассказывал о своих тюремных впечатлениях, как и о своих преступлениях. Мне только запомнилось, что в зоне часто приходится драться, а это очень больно, когда трезвый. И ещё то, что ночью там не выключают свет.

Когда я спрашивал Жарика, как там выжить, он отвечал, что в этом нет ничего особенного, если вести себя нормально и оставаться в любых обстоятельствах человеком. Каждый там думает только о том, как бы оттуда выбраться, и до тебя никому нет дела. Вот только не очень хорошо, что я в очках.

Я думал, куда же я буду класть очки, когда попаду в тюрьму? Под подушку, как в пионерском лагере? Но там они могут сломаться, а новые мне негде будет заказать, если и на воле найти оправу почти невозможно. В тумбочку, как в больнице? Но в тюрьме, наверное, нет тумбочки.

Я боялся, что мне разобьют очки в первый же день, а потом я несколько лет буду жить почти слепой. Кроме того, я много фантазировал, но слишком редко воплощал свои фантазии в жизнь. А

Коля всегда делал то, что взбредало ему в голову. Чем более дико это казалось нормальным людям, тем вернее успех. Значит, никто не догадается.

В этом вся разница между мной и убийцей Николаем Жаровым, признанным лучшим преступником 2005 года в нашем городке.