Текст книги "Осеннее наваждение"
Автор книги: Олег Евсеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Господи, Август, ты не представляешь, какой камень снял с моей души! – кинулся я обнимать его. – Я полюбил ее, и даже не представляю, чтобы я делал, если бы ты испытывал к ней те же чувства! Как твой друг я должен был бы уступить тебе и не мешать вашему счастью, но что бы я тогда делал со своим сердцем?
– Полноте, Павел, ты как дитя, – снисходительно похлопал меня по плечу фон Мерк. – Да разве в Петербурге только одна девица на выданье? Да и потом, рановато нам еще думать об этом.
– Как ты можешь так говорить? – накинулся я на него. – Она – единственная, она – просто прелесть! А сейчас не обидишься ли ты, ежели я покину тебя?
– Лети, лети, коли невтерпеж. – Август слегка подтолкнул меня к дверям и показал на прощание язык. О, мой добрый друг! Как я был признателен ему тогда!
Свистнув у дома «ваньку», я помчался к знакомому дому на Мойке, заранее предвкушая встречу с Полиной. Ветер безжалостно бил мне в лицо вперемешку с ледяным дождем, но я, казалось, не замечал его, со стороны, вероятно, напоминая помешанного. Встреченный стареньким слугою, я попросил его доложить обо мне генералу, и был сопровожден в гостиную, где с нетерпением ожидал появления Матвея Ильича.
– А, подпоручик, – радушно воскликнул Кашин, жестом прося меня усаживаться поудобнее. – Слыхал, будто уезжали вы на родину по болезни родных?
– Да, благодарю вас, матушка поправляется, – пытаясь обуздать охватившее меня волнение, как можно спокойнее отвечал я. – Все ли у вас благополучно? Погода ужасная, надеюсь, все здоровы?
– Бог милостив, все здоровы, – несколько сник генерал. – Да вы, верно, голубчик, не меня, старика, пришли проведать, а Полину? Ну-ну, вижу по глазам, меня, брат, не проведешь! Сейчас прискачет, ланюшка моя… Ты вот что, друг мой, – несколько интимно склонился ко мне Кашин, понизив голос. – Просьба у меня к тебе есть, правда, несколько деликатная… – Он замялся. – Что-то неладно с ней в последнее время, ипохондрия какая-то, что ли, черт ее задери. Но ты пойми, одно дело – грустить в тридцать лет, а тут – совсем еще девочка, казалось бы, живи да радуйся, ан нет! – Матвей Ильич негодующе прихлопнул себя по ляжкам. – Так вот, попросить тебя хочу. Человек ты, я вижу, простой, душевный, и к дочери моей с симпатией относишься… Порасспроси ее, может, тебе что скажет? Я уж говорил с Владимиром, да не открылась она ему, как он ни хитрил.
– Матвей Ильич, – с жаром произнес я, – поверьте, для вас и Полины Матвеевны я готов решительно на все. Мы не так давно знакомы, о чем я весьма сожалею, но, прошу верить мне, готов сделать все, что только может зависеть от меня ради ее благополучия и счастья!
– Верю, братец, верю, – успокоенно откинулся в кресло генерал. – Но ты, однако ж, того!.. – Он шутливо погрозил мне пальцем. – Голову ей не морочь, не до глупостей сейчас! Ладно, пойду, сам ее кликну!
И вот, наконец, тихим, почти воздушным шагом в гостиную вошла та, которая уже несколько недель заставляла трепетать мое несчастное сердце. Увидев Полину, я сразу же отметил ее необычайную бледность, впрочем, удивительно к ней идущую, и какую-то сурьезность. Удивляясь невнимательности обычно проницательного фон Мерка, я, пылая, подошел к ней и почтительно прикоснулся губами к ее почти фарфоровой руке, с трудом ограничивая себя одним поцелуем.
– Рада вашему возвращению, Павел Никитич, – сдержанно улыбнулась Полина. – Papa уже сообщил мне, что с вашей матушкой все хорошо, позвольте мне разделить с вами это облегчение. К тому же, не стану скрывать, мне немного не хватало вашей искренности и открытости.
– Я недостоин таких чувств с вашей стороны, Полина Матвеевна, – дрожащим голосом почти прошептал я. – Хотя, видит Бог, ежели бы знал, что вам и взаправду не хватает моего скромного общества, я вернулся бы на пару дней раньше, даже если бы для того пришлось загнать всех лошадей империи.
– Кажется, вы научились в своей рязанщине безбожно льстить, – улыбнулась она. – Уж не хаживали вы там на балы к губернатору или к какому-нибудь председателю казенной палаты, упражняясь в острословии на тамошних розовощеких девицах?
– Помилуйте, – возразил я, безмерно поражаясь собственной развязности. – С тех пор как я узнал вас, для меня более не существует никого дороже, чем вы, не говоря уж о розовощеких девицах. Томные взгляды тысяч их я готов променять на одну только вашу улыбку.
– Боже, да подле вас опасно находиться, – снова улыбнулась Полина.
– Позвольте поднести вам небольшой souvenire. – Я протянул ей заветный листок. – Господин Пушкин был столь любезен, что не смог отказать мне в этом пустячке, особенно когда я рассказал ему о вас.
Полина с недоверием взяла у меня стихи, пробежала их глазами, посмотрела на меня, пробежала еще раз и вдруг вся просияла, невольно заставляя радоваться и меня.
– Я даже не верю, что он написал это для меня. Как вам это удалось? Вы давно знакомы? Говорят, он очень непрост в общении, а в последнее время – просто нелюдим!
– Древний восточный поэт Низами сказал: «Чтобы понять всю красоту Лейлы, надо смотреть на нее глазами Меджнуна». Я только описал вас Пушкину, остальное он увидел сам.
Господи, как я был признателен тогда своему другу по Кадетскому корпусу Антонию Пилецкому, обладавшему поистине нечеловеческой памятью и поражавшему меня, деревенского увальня, своими энциклопедическими познаниями в истории и литературе. Сколько вечеров и ночей я провел, слушая его негромкий, выразительный голос, декламирующий мне целые главы, Гомера, Саади и даже «Телемахиды» Тредьяковского. К несчастью, этот юноша, обещавший быть славою России, не дожил и до восемнадцати, унесенный во время пребывания у родителей в Малороссии эпидемией холеры.
– Павел Никитич, вы сегодня решили окончательно покорить меня, – удивленно смотря мне в глаза, произнесла Полина. – Целый воз комплиментов, Пушкин, восточные поэмы… Такое впечатление, будто вы провели это время в капище поэтов, а не в бесконечной дороге в деревню и обратно на скверных лошадях.
– Это все только потому, Полина Матвеевна, – пытаясь перекричать уханье молота в собственной голове, выпалил я, уже не понимая, что делаю, – что с самой нашей первой встречи я безумно люблю вас, люблю и не знаю, что мне делать с этим!..
2
…Надобно было видеть, как посмотрела на меня после этих слов Полина, целая гамма чувств пробежала по ее чертам: здесь были и удивление, и жалость, и умиление, и страх, и восторг… И только одного не увидел я в ее взгляде – ответного чувства.
– Милый, милый Павел Никитич, – прошептала она, нежно коснувшись пальцами моей руки. – Да кабы вы только знали все мои обстоятельства, то кинулись бы прочь из этого дома и никогда более не вспоминали бы обо мне.
– Вы не знаете меня, – так же шепотом возразил я, перехватывая ее пальцы и страстно целуя их. – Ничто на свете уже не может заставить меня разлюбить вас. Вам стоит только сказать – и я устраню все препятствия на своем пути!
Она печально покачала головой, при этом локон с ее виска выбился из прически и изящным русым завитком тоже грустно покачивался в такт движениям головы.
– Позвольте, друг мой, взамен на вашу откровенность быть откровенной и мне. Для начала – я несвободна…
– Как, вы помолвлены?! – вскричал я.
– Нет, но моя несвобода еще хуже любой помолвки, – со слезами на прекрасных серых глазах молвила Полина. – Потом, даже если опустить этот пункт, я не знаю, что бы ответил папенька на ваше предложение. Не секрет, что мы, женщины, не вольны в своих решениях, как бы ни хотелось нам идти, подчиняясь одним лишь сердечным привязанностям. И последнее… – Она испытующе посмотрела прямо мне в душу. – Не стану скрывать, Павел Никитич, мои чувства к вам покамест далеки от любви, хотя ваше общество мне несказанно приятно. Вы открыты, правдивы, честны, уверена, вы не способны к предательству и до конца жизни останетесь рыцарем одной дамы, можно только позавидовать ей! Но этого еще недостаточно для моего согласия.
Земля, казалось, разверзлась у меня под ногами, и я полетел вниз, в бездну, с пылающими от отчаяния щеками, непокорными своими вихрами и одною только мыслью, колоколом бьющейся в пустой чугунной голове: «Не любит! Не любит! Не любит!..»
– Полина Матвеевна, – уцепился я слабеющими руками за последний на пути моего низвержения в ад безысходности выступ надежды. – Давайте определимся: что для вас в этом списке первично – ваша несвобода, папенька или отсутствие чувств ко мне? Ежели последнее – то я покину вас навсегда, и вы более не услышите обо мне, чего бы мне это ни стоило. Ежели остальное – то давайте попробуем что-то сделать с этим…
– Если для вас это столь важно, то моя несвобода – самое главное из всех препятствий, – ответила Полина и ужас объял ее лицо. – Он не позволит мне даже помыслить о чем-то, что ему не понравится!
– Да кто же это, черт возьми?! – Я сжал подлокотники кресла столь сильно, что они заскрипели. – Назовите мне имя – и я вызову его на дуэль!
– Тише, прошу вас, – с болью простонала Полина. – Он может услышать нас, и тогда вы ничего не сможете сделать для меня!
– Умоляю вас, – я был настойчив, – расскажите мне всё, вы никогда не раскаетесь в этом!
Полина испуганно огляделась и, нерешительно вздохнув, поведала мне историю, которую я попытаюсь воспроизвести ниже как бы от ее лица с максимальной достоверностью.
Рассказ Полины Матвеевны
– Вы помните, друг мой, нашу встречу, когда прямо перед вашим отъездом вы посетили наш дом вместе с бароном? Это был мой последний спокойный день, когда я жила обычной повседневной жизнью девицы, не отягощенной особенными сложностями и заботами, и думающей лишь о том, как бы понравиться красавцам-офицерам, не зная, впрочем, для чего – так, из одного лишь кокетства… Вечером я прошла к себе в спальню, вспоминая наш с вами вальс и легкомысленно напевая его, и, едва затворив за собою двери, вдруг услышала чей-то голос. Он негромко, с придыханием звал меня по имени и доносился, казалось, из темного, неосвещенного угла спальни. Я, полагая, что это всего лишь обычное утомление после длинного дня, взяла подсвечник, напряженно всматриваясь в темноту, подошла ближе и – о ужас! – обнаружила в углу человеческую фигуру…
Впрочем, уже тогда я почувствовала, что, несмотря на человеческие очертания, что-то было в ней… не такое, как у людей, что-то потустороннее. Это был высокий мужчина, одетый в наглухо застегнутый длинный черный сюртук странного, не нынешнего, фасона, и черный же галстух, с необычайно бледным лицом, обрамленным темными, порядочной длины прямыми волосами. Особенно меня поразили его глаза – они были даже не светлыми, а прозрачными, тогда я даже не была уверена, есть ли у него зрачки. Он стоял в углу – весь прямой и черный, только голова у него была склонена вперед, словно он обиделся на меня за что-то и смотрел исподлобья.
От страха я не могла произнести ни слова и с несколько минут только смотрела на него, держа в дрожащей руке подсвечник с проливающимся прямо мне на пальцы воском, пока он достаточно мягко не взял его у меня и поставил на комод.
– Кто вы, сударь? – наконец, вымолвила я, раздумывая, кричать ли мне или все это – лишь галлюцинация.
Черты его лица странно исказились, словно в дьявольской усмешке одними лишь бескровными губами, и внезапно он исчез, будто бы его и не было. Я некоторое время простояла в оцепенении, глядя на свои закапанные воском пальцы и стоящий на комоде подсвечник, понимая, что мне это не показалось, что таинственный незнакомец был наяву в моей спальне. Охваченная непередаваемым ужасом, я выбежала прочь, примчалась к моей нянюшке и улеглась к ней, сославшись на страшный сквозняк в своей комнате. Всю ночь я так и не сомкнула глаз, мучительно вглядываясь в кромешную темноту, не видя и не слыша ничего, кроме завывания ветра за окном. Если бы я знала тогда, что это было только началом!
С тех пор я несколько дней старалась позабыть о ночном визитере, больше гуляя с братом и его гувернером, выходя решительно ко всем, навещающим папеньку и меня, даже радуясь зачастившему к нам после вашего отъезда фон Мерку. Не то чтобы я была в восторге от его общества, тем более что в основном время он проводил с папенькой, нежели со мною, но, во всяком случае, я была не одна! На третий день поздно вечером, когда я уже засыпала, незнакомец появился вновь. Я почувствовала легкое дуновение, словно бы приотворилось оконце, и сквозь ресницы увидела склоненную надо мною стоящую фигуру. Он, казалось, изучал меня своими прозрачными глазами, при этом бледное лицо его совершенно ничего не выражало. Впервые я заметила, что зрачки у него все-таки были – но серого, теряющегося на фоне ледяных глаз цвета.
– Прошу тебя, не пугайся, – тихо произнес он, почти не разжимая губ. Голос у него был даже приятным, обволакивающим, но говорил он с каким-то едва уловимым акцентом. У папеньки есть знакомец, он десять лет прожил в Англии, вынужденный почти не говорить по-русски. Так вот, мой ужасный гость говорил почти так же, несмотря на то, что язык его был безукоризнен, и, разумеется, не беря в расчет его обращение ко мне на «ты».
– Если вы немедленно не покинете меня, я закричу, – дрожащим голосом молвила я, не представляя, что делать в подобной ситуации.
– Ты сама понимаешь, что это бесполезно, – одними губами вновь усмехнулся он. – Я исчезну так же, как появился, а мать заставит тебя пить ужасные микстуры от расстройства нервов.
– Что вы… ты хочешь? – уже тверже спросила я, успокоенная уже хотя бы тем, что он способен говорить. Я даже не представляю, как бы ощущала себя, если бы это существо все время молчало, ибо перенесть его немигающий взгляд при гробовой тишине было бы, наверное, просто не в человеческих, во всяком случае, точно не в моих силах!
– Разумнее с твоей стороны было бы узнать для начала, кто я такой, – отвечал он, выпрямившись и бесшумно перемещаясь на стоящий рядом с постелью стул.
– Ты призрак? – предположила я даже с некоторой долей любопытства.
– О нет, – улыбнулся он, чуть дернув ниточкой губ. – Я – вовсе не призрак, к тому же не хочу тебя разочаровывать, но призраков не существует, я-то это знаю наверняка.
– Тогда кто? – Я начала терять терпение, принимая незнакомца все-таки за человека, вероятнее всего, за какого-нибудь ловкого фокусника или мага вроде Калиостро – тот, я читала, тоже мог перемещаться в пространстве, с легкостью минуя временные и материальные преграды. Но вопрос мой, увы, повис в воздухе, ибо он снова исчез, окончательно убедив меня в ошибочности своих предположений.
После этой ночи я начала понимать, что все происходящее со мною, увы, реально, оставалось только ждать следующего появления кошмарного незнакомца, чтобы выяснить – кто он и чего хочет от меня. О покое пришлось забыть, я вздрагивала всякий раз, заслыша свое имя из комнат, даже от любого шороха, заставшего меня врасплох. Буквально на следующий день я увидела его днем на прогулке – он быстро шел по противоположной стороне Невского и пристально смотрел на меня, а буквально через несколько минут уже оказался передо мною, сворачивая на Невский с другой стороны Садовой. Это не мог бы проделать человек, я поняла это окончательно!
Как вам не покажется это странным, но я даже несколько успокоилась, уяснив для себя следующие вещи. Первое. Если я безумна, то безумие мое, по крайней мере, распространяется только на общение с этим созданием, остальные же существуют для меня в прежнем измерении и воспринимают меня такою же, какой я и была, так я могу прожить до самой смерти, не причиняя вреда никому. Второе. Если я нахожусь в здравом рассудке, то дальнейшее появление незнакомца, по-видимому, неизбежно, следовательно, искать возможности как-то избавиться от него при его нечеловеческих способностях, вероятнее всего, не стоит – это попросту бесполезно. Надо с этим как-то жить. Так я и жила с тех пор, пока в одной из последних бесед он не открылся мне, если не полностью, то, во всяком случае, изрядно. Велев называть себя Демусом, он сообщил, что является спутником ветра, фигурой, способной быть бесплотной и материальной одновременно, презирающей все человеческие и физические законы. На мой вопрос, что же ему надобно от меня, Демус, наконец-то ответил:
– Мне нравится наблюдать за тобою, как ты говоришь, как ходишь, мне нравится твое лицо… Я решил остаться в этом городе с тобою навеки, до тех пор, по крайней мере, пока мне это не наскучит!
– Но ты не можешь не понимать, что одним только фактом своего существования обрекаешь меня на жизнь, не только противоестественную для обычной девушки, но и на безумие, – пыталась защититься я. – Я всего лишь обычный человек, в конце концов я захочу выйти замуж, иметь детей – при твоем постоянном присутствии это невозможно!
– Об этом можешь позабыть, – твердо ответил Демус. – Подле тебя никогда никто не появится, пока я этого сам не захочу. Я терплю твоего кузена и этого фон Мерка до тех пор, пока они не добиваются тебя. При малейшем намеке на обратное я уничтожу их!
– Как ты можешь со мною так поступать? – заплакала я, с ужасом осознавая, что навеки обречена на нежеланную мистическую связь с этим чудовищем.
– У тебя еще будет время полюбить меня. – И он ласково ледяными пальцами вытер мои слезы…
3
– …Вот таковы, друг мой, те обстоятельства, о которых я вам говорила и из-за которых я вынуждена отказать вам, – с грустью закончила свой рассказ Полина Матвеевна. – И, увы, я думаю, что он не оставит меня никогда. Я еще многого вам не поведала, о некоторых вещах я просто не могу рассказать мужчине.
– Он пытался добиться вас?! – Острая боль пронзила мое сердце, я даже помыслить не мог, как это чудовище прикасается к ней.
– Нет, он только… приказал мне раздеться… Господи, как стыдно! – разрыдалась Полина, сжав голову руками и сотрясаясь худенькими плечами.
Сказать, что я был потрясен рассказом Полины, – значит не сказать ничего. Я был просто убит! Поверьте, если бы речь шла о ком угодно в человеческом обличье, даже если бы это был сам… (вымарано автором – Издатель), и то, думаю, я бы не остановился ради ее счастья. Но что я должен был делать с совершенно потусторонним существом, и каким образом я смогу избавить Полину от него, причем, не посвящая в наши дела ее родных и вообще никого? Этого я тогда не знал…
Чудом успокоив ее, я взял ее руки в свои и, по возможности сохраняя хладнокровие, сказал ей:
– Полина, я еще не знаю, как действовать, но одно могу обещать вам точно: я никогда, слышите, никогда не брошу вас, тем более в подобном положении. Идите к себе и постарайтесь вести себя так же, как раньше, впрочем, лучше более бывая на людях. Дальше. Уговорите Матвея Ильича в субботу устроить для вас маленький званый обед, на который пригласите меня и барона, остальных – по вашему и генерала усмотрению. До субботы я, увы, не смогу с вами увидеться, настал мой черед нести караульную службу, да и шагистику в роте надобно подтянуть. Ежели Матвей Ильич станет интересоваться – по какому поводу обед, скажите ему, что у вас была мигрень, она наконец-то закончилась, и вы хотите немного повеселиться. Уверен, он не откажет вам. Да еще – на всякий случай не забывайте оказывать фон Мерку некоторые знаки внимания, не стоит показывать остальным, что мы… что нас… связывает нечто большее, чем дружеские отношения.
– Зачем это вам? – недоверчиво прислушиваясь к моим спокойным твердым словам, спросила Полина. – Вы хотите позлить его?
– Просто доверьтесь мне, – все, что я мог ей сказать, ибо еще не составил себе четкого плана действий.
– Павел Никитич, если с вами что-то произойдет, я никогда не смогу простить себе этого. – Из глаз Полины снова выкатились алмазики слез. – Я не должна была рассказывать вам о нем, это – мое проклятие, не знаю, правда, за что.
– Вы поступили единственно правильным образом. – Я поднялся и еще раз поцеловал ей пальцы, которые она – боже! – не отнимала от моих губ. – Я должен уйти, чтобы не вызывать у вашей родни, и особенно у Демуса, ни малейшего подозрения. Так пришлите нам с фон Мерком приглашение с посыльным – я буду ждать!
Направившись к дверям, я напряженно ждал ее голоса, и он позвал меня. Обернувшись, я еще раз увидел ее огромные серые глаза и губы, прошептавшие: «Спасибо!»
Я, господа, никогда не мог себя упрекнуть в трусости, и, уверен, подобное не смогло бы прийти в голову никому, кто хоть мало-мальски со мною знаком. Помнится, еще детьми мы с братом, наслушавшись от деревенских ребятишек сказок о жутких вещах, происходящих по ночам на погосте, отважились отправиться туда, вооружившись отцовским охотничьим кинжалом и парою свечей. Свечи, правда, оказались совершенно непригодными из-за ветра, потому страху натерпелись мы изрядно. Никаких вурдалаков и восстающих из могил покойников нам так и не удалось увидеть, но, уверяю вас, сама атмосфера подействовала на нас не менее сильно, чем ежели бы мы повстречались с самим чертом, ибо ничто так не пугает, как разыгравшееся воображение. С тех пор я понял, что бояться нужно только одного – людей, а уж с нечистой силой я как-нибудь совладаю. Был, однако, случай, который заставил меня таки убедиться в существовании неких сверхъестественных сил: за несколько дней до смерти уже тогда хворавшего папеньки в окно долго билась, силясь залететь в дом, продолговатая, неестественным образом вытянутая черная птица. Мать моя долго тогда крестилась на образа, а уж после похорон сказала мне: «А ведь это, Пашенька, смерть его прилетала!» Уж не знаю, господа, чем и как объяснить сей случай, но, право, таких птиц я никогда более не встречал, возможно, и взаправду есть там что-то этакое…
Так вот, выходя из дома Кашиных, я сразу ощутил давно забытый холодок, бегущий по спине. Честно скажу – я не знал, что делать и чем помочь милой моей Полине, меня подхлестывали пока только лишь досада и негодование, вызванные ее словами о самом циничном насилии над нею, совершенным проклятым Демусом. А что как его похоть зайдет еще далее?! От одной мысли при этом кулаки мои непроизвольно сжимались, а зубы скрежетали – думаю, на случайных встречных прохожих я производил самое ужасающее впечатление.
Несколько дней, обдумывая план дальнейших действий, я провел, пребывая в самом скверном состоянии – был замкнут, огрызался на самые безобидные шутки товарищей, устроил разнос по совершенно пустяковому поводу фельдфебелю Мазурину, даже почти не общался с фон Мер-ком, к его, должно быть, величайшему удивлению. План, как на грех, никак не желал являться ко мне. Я слыхал, что некоторым особо одаренным людям величайшие их открытия приходят во сне либо самым нечаянным образом – увы, очевидно, я относился к наиболее заурядной и самой многочисленной части человечества, все мои таланты сводились к нулю. К моменту получения мною и бароном приглашений отобедать у князя Кашина в голове моей созрела только одна идея: я решился после обеда затаиться в укромном месте, чтобы ночью в нужный момент проникнуть в спальню Полины и попытаться объясниться с таинственным Демусом. План, надобно сказать, весьма рискованный, так как в случае обнаружения меня в доме Матвея Ильича в, скажем так, неприемное время скандал мог бы разразиться огромный! Вообразите, что бы сделали вы, имея на выданье красавицу-дочь, ежели бы узнали, что ночью в вашем доме прячется некий офицер, который к тому же ничем не может объяснить свое поведение? Мне вспомнился прекурьезнейший, всячески обмусоленный моими однополчанами случай, происшедший с одним почтенным надворным советником, служившим, если не путаю, в министерстве финансов: зайдя ночью в спальню к своей молодой еще супруге, он обнаружил там собирающегося улизнуть через окно второго этажа некоего штаб-ротмистра. Заметив некстати появившегося мужа в халате и со свечою, неудачливый кавалерист таки сиганул вниз, но столь неловко, что сломал ногу и перебудил своими проклятиями всех обитателей улицы, не говоря уж о том, что оскорбленный муж не замедлил спуститься к нему для, так сказать, личного знакомства. В результате оба стали посмешищами: штаб-ротмистр за неудачную ретираду, а муж – понятно, за что… Это все, разумеется, анекдот, но представить себе гнев Матвея Ильича в случае обнаружения места моей дислокации я мог, только хорошенько постаравшись. Необходимо было соблюсти всевозможнейшие меры предосторожности, поэтому, узрев меня в субботу в экипаже в одном только мундире, несмотря на весьма прохладную погоду, фон Мерк изменил своему ледяному темпераменту и, приподняв бровь, поинтересовался, не позабыл ли я, собираясь в спешке на rendez-vouz, какой-либо детали своего туалета. Сославшись на дурную память, я деланно махнул рукою – дескать, не возвращаться же! – и мы тронулись к дому князя. Я, конечно, изрядно продрог, да и, когда мы уж подъехали, прислуга при входе несколько подивилась моему легкому облачению, зато никто теперь с уверенностью не мог бы сказать, ушел ли вечером подпоручик Толмачев или нет? Подпоручика в доме нет, верхней одежды нет, стало быть – ушел!
– Друг мой, что за муха укусила тебя? – поинтересовался, кстати, фон Мерк в экипаже, удивленно поглядывая на меня. – Со времени последнего визита к Кашиным на тебе лица нет. Если Полина Матвеевна отказала тебе, за каким дьяволом ты снова едешь к ней? Не легче ли воздержаться от свиданий с нею?
– Это не имеет до нее никакого касательства, – сухо отвечал я.
– Разумеется, – усмехнулся Август. – А только я позволю дать тебе один совет: либо не езди к ним более, либо застрелись, а являться везде с видом буйнопомешанного, да еще срываться на подчиненных – дело последнее. Ты – не школяр!
– Слушайте, барон, оставьте меня в покое с вашими советами, – взорвался я. – А что до Мазурина, то я принесу ему свои извинения!
Наверное, мне не стоило так отвечать фон Мерку, но что сделано – то сделано. Далее, до самой Мойки мы ехали молча.
В гостиной собралось все семейство в полном составе, включая нашего доброго знакомого Владимира, встретившего нас как всегда с распростертыми объятиями и с неизменными шуточками, и давешнюю пару пожилых дам в чепцах, благосклонно почему-то закивавших фон Мерку, – очевидно, за время моего отсутствия он сумел завоевать и их расположение. Было там и семейство некоего г-на Кубацкого – как выяснилось, соседа генерала по имению: сам Кубацкий – пожилой сухощавый аскет с редкими седыми кудряшками на плешивой голове, его супруга – в противоположность мужу на редкость дородная и жизнерадостная дама, и их дочь Наталья – из тех девиц, которых именуют «вечными невестами», с плоской грудью, мелкими птичьими чертами лица и, кажется, близорукая, потому как беспрестанно щурилась то на стоявшие перед нею блюда, то на сидящих вокруг, отчего казалось, будто она еще с утра славно подкрепилась, а теперь усердно борется с дремотою, не решаясь покинуть столь приятное общество. Последним гостем был некто Алексей Иванович Волков – человек необычайно сурьезный, с «Владимиром» в петлице, член правления какого-то банка и, как я узнал позднее, кредитор Матвея Ильича.
Полина старалась избегать моего взгляда, но по ее виду я и сам догадался, что последние дни ей дались нелегко. Только единожды она выразительно посмотрела не меня, я же, стараясь сохранять спокойствие, с по возможности безмятежным видом смежил веки, всячески пытаясь дать ей понять, что она все делает правильно и я не позабыл об истинной цели своего приезда.
Обед, несмотря на тщетные усилия, отчаянно балагурившего Матвея Ильича и пикантные bone-motes Владимира, проходил вяловато, общая тема для разговора как-то не находилась, пока последний не поинтересовался у отчаянно щурившейся на лежащую перед нею стерлядь дочери г-на Кубацкого:
– А кстати, вы не слыхали еще игру этого новомодного пианиста – Анджелини?
– Ах, Анджелини! – взвизгнула та, порядочно напугав старушек в чепцах. Очевидно, ввиду отсутствия былого сослуживца Кашина – полковника Семена Егоровича, она должна была за обедом играть его роль «комического гостя», подозреваю даже, что Матвей Ильич специально приглашал к столу подобных людей, вроде того, как наши императрицы держали подле себя титулованных шутов… Хотя, возможно, я ошибался, и у князя это получалось нечаянно, само собою. – Говорят, он просто душечка!
– Ничего особенного, – поспешил успокоить ее Владимир. – Я видел его у Голицыных. Да, разумеется, он экзотичен – темные кудри до плеч, жгучие италианские глаза, оливковая кожа, но, уверяю вас, как музыкант – довольно посредствен, по мне, так наш mr. Raily вполне способен составить ему самую серьезную конкуренцию.
Mr. Raily при сих словах с невозмутимою физиономией английского сфинкса оглядел всех за столом, зачем-то привстал, коротко кивнул князю и продолжил свою трапезу, вызвав приступ смеха у Матвея Ильича.
– Я, господа, вообще с предубеждением отношусь к подобным гастролерам, – внезапно несколько раздраженным голосом обиженного всеми великовозрастного ребенка вступил в разговор г-н Кубацкий. – У нас всегда так – наведут переполоха, нашумят, даже не вникнув в суть предмета: ах, красавец! ах, талант! А что в нем хорошего-то? Зачем это нелепое преклонение перед заграницею, ежели у нас любая провинциальная девица из Пензы сыграет не хуже? А вот, помнится, я был свидетелем того, как, шутя, между переменою блюд, играл вальс собственного сочинения покойный наш посол в Персии г-н Грибоедов. Вот это, я вам скажу, музыкант! Да ваш Анджелини недостоин был бы даже листать ему ноты!
– Господин Кубацкий, еще с тех времен, когда я была девочкой в розовом платьице и в кружевных панталончиках, я не помню ни единого случая, когда бы вы похвалили что-нибудь заграничное, – несколько деланно улыбаясь, молвила Полина. – Бортнянский у вас лучше Баха, заграничные моды нарочно придуманы для введения мужчин в убытки, а курение табаку так и вовсе губительно для употребляющего его…
– Так что же делать, Полина Матвеевна, – аскетично поджал и без того сухие губы Кубацкий, – если оно и правда так! Да вы хоть возьмите эти их коньяки – попил я их в Париже предостаточно! Ну, ведь гадость же, гадость! У меня в имении старуха Милентьевна в девяносто лет такую рябиновую настоечку делает – Матвей Ильич, ты же знаешь! – что никакой коньяк с нею и рядом не стоял!
– Викентий Сергеевич – большой патриот России, – чокнулся с ним рюмкою генерал. – Сие – только уважения достойно и весьма поучительно для молодежи.
– Ну, что же всех одним веником-то мести? – низким голосом возразил отмалчивавшийся до сих пор г-н Волков. – Еще одна русская болезнь – впадение в крайности: либо Россия – родина слонов, либо до какой-нибудь Голландии нам аки до Луны. Я же человек деловой, господа, и привык судить о людях по делам их, а о вещах – по мере их полезности для меня. А что до иностранцев, то вот вам пример: давеча я был в Олимпическом цирке Турниера, что возле Симеоновского моста…
