Текст книги "Осеннее наваждение"

Автор книги: Олег Евсеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

3

Писано П.H. Толмачевым

После нашей «случайной» встречи с семьею генерала Кашина в Летнем саду я не то чтобы рвался посетить их, но все ж таки поглядывал на календарь в ожидании назначенной Матвеем Львовичем пятницы. Сердце мое было переполнено от нахлынувших чувств, основной причиною коих, разумеется, была Полина Матвеевна. Еще долго после нашей встречи перед глазами стояли ее милые гримаски и царственные жесты, которые, непрестанно чередуясь, и придавали этой не совсем еще женщине шарм необъяснимый. Я, конечно, не смел надеяться хоть на какую-то взаимность с ее стороны, тем более, что совершенно не представлял реакцию генерала на мои ухаживания за его дочерью. Да, он славный старик, но я могу вообразить, каков он в гневе! Размышляя таким образом, я все время следил за своим товарищем фон Мерком, с которым мы, надо сказать, еще ни словом с тех пор не обмолвились по поводу княжны Кашиной, и, полагал я, это уж точно неспроста! Ежели бы наш новый приятель Беклемишев познакомил нас с какою-нибудь белошвейкой, уверен, уже на обратном пути барон засыпал бы меня язвительными замечаниями в адрес ее и семейства, а заодно прошелся бы по мне на предмет того, что я некстати покраснел при упоминании имени девушки. Но после встречи в Летнем саду Август словно воды в рот набрал и даже, казалось, будто обиделся на меня, право, я и не догадывался, за что. Через пару дней я подошел к нему и задал прямой вопрос – чем я не потрафил ему?

– Меж товарищами так не принято, барон, – открыто глядя ему в глаза, сказал я. – Ежели тебе что-то не по нраву, так и скажи, возможно, я в чем-то был не прав!

Фон Мерк смутился и протянул мне руку в знак того, что между нами все по-прежнему хорошо, хотя от меня не ускользнуло его замешательство, с которым он встретил меня, когда я подошел к нему вплотную. У меня сложилось впечатление, будто он опасался меня либо вообще не хотел нашего общения, но поданная им рука рассеяла мои опасения, правда, не полностью.

В назначенный день мы с бароном, взяв экипаж, подъехали к дому генерала, находящемуся на Мойке, неподалеку от Английского клуба. Я, стараясь ничем не выдать своего волнения, краем глаза поглядывал на невозмутимого как всегда Августа, который, казалось, ехал попить кофею, а не на встречу с божественною нимфой. Не утерпев, я съязвил что-то по этому поводу, на что фон Мерк спокойным голосом отвечал:

– Полноте тебе, Павел, ты егозишь, словно институтка перед выпуском! Коли хочешь понравиться всем, веди себя как офицер, а не безусый юнкер.

Нас ждали: за столом, накрытым на десять персон, уже сидели наш друг Беклемишев, генерал с женою, mr. Raily, какой-то пехотный полковник с двумя Георгиями и пара пожилых дам в чепцах – как выяснилось, это были родственницы Марьи Захаровны; одним словом, отсутствовала только Полина Матвеевна. От меня не ускользнуло легкое выражение досады, тенью пробежавшее по правильным чертам Августа. «Ага, – подумал я. – Похоже, сердце нашего каменного барона тоже неспокойно!»

– Послушай, Марья Захаровна! – вскричал Матвей Ильич, увидев, наконец, одно свободное место. – А где же наша негодница? Вели же послать за нею! – и, оборотившись к нам, подмигнул: – Верно, господа? Не с нами же, стариками, вам куковать?

Буквально через пару минут послышались быстрые легкие шаги, и в двери ворвалась сияющая Полина Матвеевна. Смеясь, она подбежала к отцу, поцеловав его в щеку, затем к матери и, обведя всех лукавыми серыми глазами, приветливо кивнула каждому, причем, уж не знаю, почудилось ли, но на мне ее взгляд несколько задержался.

Трапеза началась. Разговор, конечно, завел хозяин, подключив к воспоминаниям о минувших годах пехотного полковника, бывшего, как выяснилось, его давним сослуживцем. Семен Егорович, так его звали, в беседе, впрочем, участие принимал лишь косвенно, по свойству характера ли, боясь ли противоречить генералу, только угрюмо поддакивая или же вставляя неопределенные «о-о…» и «э-э…». Однако же когда Матвей Ильич коснулся темы о былых друзьях, всяческими низостями и угодничеством обошедших их, старых боевых гвардейцев, в чинах и милостях, Семен Егорович вдруг нахмурился и, выпалив «Эт-та-а!», так ударил кулаком по столу, что опрокинул соусницу и чрезвычайно напугал двух сидевших напротив него пожилых дам. Очевидно, тема сия была необычайно близка полковнику, вероятно, он даже пал в свое время жертвою какой-то несправедливой ябеды, только этим можно было объяснить его неожиданный поступок. В дальнейшем он успокоился совершенно и ничем более подозрительно посматривающим на него старушкам не мешал. Поглядев во время этого происшествия на Полину, я заметил, как она тихо прыснула и склонилась над тарелкою, верно, с трудом сдерживаясь от смеха. Я, впрочем, тоже еле сдержался, но, крепясь волевым усилием, заставил себя принять самый серьезный вид.

– А вот еще – возьми, к примеру, Алексея Дмитриевича, – не успокаивался, распалившись, генерал. – Всю кампанию в обозах провел, а ныне, поди ж ты, полный Георгиевский кавалер, да в министерстве немалый пост занимает! А все отчего? – снова оборотился он к нам. – Да оттого, что по паркету елозить с младых ногтей научился, да наушничать кому надо и на кого надо. Нам, старым воякам, некогда было подобными глупостями заниматься, верно, Семен Егорович?

Семен Егорович грустно вздохнул, дескать, точно, не до того было им с Матвеем Ильичом, залпом осушил хороший стаканчик наливочки и повесил унылую голову на грудь, похоже, предавшись невеселым воспоминаниям.

– А я, Матвей Ильич, не совсем согласен с вами, – неожиданно вступил в разговор фон Мерк. – Убежден, что, коли хочешь выйти в чины, надобно и служить храбро, но и слукавить при необходимости, и оказаться вовремя где надо. Одной честью да храбростью на Руси не проживешь – так уж издавна повелось. Не всем суждено подле государя находиться – он милостив и великодушен, но обо всех своих слугах, достойных его доброты, разуметь не может. Вы вот – честный русский офицер, но по натуре своей – не царедворец, оттого и в чинах обойдены. Что ж сейчас толковать о сем?

– Вот ты каков, брат? – в наступившей тишине протянул Кашин. – Однако все правильно сказал, не побоялся, молодца!

Я, признаться, никак не ожидал от сдержанного молчуна Августа такой речи, мало сказать, что смелой, так еще и попросту откровенной. Неожиданно обнажив перед всеми свои мысли, он сделался безоружен – но и силен этим. Подобный ход явно прибавил ему плюсов в глазах всех и, прежде всего, генерала, в отличие от меня – бесхитростного русопятого симпатичного недоумка, умеющего только почтительно молчать и перемигиваться с хозяйскою дочкой – вот как, должно быть, я стал выглядеть после слов барона. Надобно было срочно что-то исправлять, и я брякнул:

– А я уверен, что только храбростью должно заслуживать чины и награды русскому офицеру. Брат мой был всего лишь поручиком, а после геройской смерти своей государем забыт не был.

– Ну а коли мирное время? – спокойным голосом, поглядывая на Полину Матвеевну, спросил фон Мерк. – Куда храбрость приложить прикажешь?

– А коли мирное – честно служить надо! – покраснев, отвечал я. – Государь не оставит без внимания честного и верного своему делу подданного и непременно воздаст по заслугам каждому.

– Прав ты, конечно, братец, – поморщившись, задумался Кашин. – Да только, посуди сам, одно дело – в столице лямку тянуть, а ежели в Смоленске или, не приведи Господь, в Иркутске? Так в отставку поручиком и уйдешь, ежели в деле каком себя не покажешь, ну а коли не покажешь, тогда один путь – в паркетники… Ну, ладно, заговорились мы. Джон Иванович, может, поиграете нам?

Mr. Raily невозмутимо дожевал ветчину, запил ее изрядным глотком красного вина и гордо прошествовал к фортепьяно, огласив залу звуками менуэта. Все погрузились в слух, однако, ненадолго, пока Полина не подбежала к англичанину и что-то шепнула ему на ухо. Быстро скомкав менуэт, mr. Raily все с тою же меланхолическою физиономией перешел к вальсу, а я, не теряясь, вскочил и пригласил Полину Матвеевну, вызвав одобрительный возглас генерала.

– Я, может быть, не с вами хотела танцевать, – смеясь, сказала Полина, принимая мое предложение. – Экий вы, подпоручик, скорый…

Зала закружилась вместе с нами, и только лукавые глаза Полины и белые зубки ее оставались недвижны передо мною. Танцор не очень-то ловкий, я только и думал о том, как бы не опозориться и не сбиться с такта, ничего не видя, кроме ее воздушных ангельских черт.

– Ваш товарищ гораздо смелее вас, – говорила Полина, склоняя пленительную свою головку. – Хотя мне приятна ваша прямота и откровенность. Мне кажется, ваш барон – большая зануда!

– Что вы, Полина Матвеевна, – с жаром принялся я защищать бедного фон Мерка. – Это чрезвычайно благородный и искренний человек, не говоря уже о том, как он далек от обычных гвардейских шалостей и глупостей!

– Уж не хотите ли вы сказать, что вы – большой шалун в отличие от вашего друга? – снова засмеялась Полина.

– Нет, что вы, я в полку считаюсь белою вороной, – откровенно выдал я себя, не думая, какое впечатление это произведет на нее.

– Господи, еще один праведник, – надула губки Полина. – Не понимаю, как вам не скучно друг с другом! Вы, наверное, между учениями и парадами ему баллады господина Жуковского читаете?

Покраснев еще больше, я уж и не знал, что отвечать ехидному созданию, припомнив, как она использовала меня в качестве подушечки для своих колкостей при нашей встрече в Летнем саду, а, надобно сказать, допекла она меня тогда изрядно. Я, признаться, никогда не слыл остроумцем, и, ежели меня испытывает на находчивость столь очаровательное и непосредственное существо, попросту теряюсь или ляпаю что-нибудь, не подумав. Слава богу, вальс закончился, и неутомимый англичанин перешел к какому-то ноктюрну, который Полина, подсев рядом, заиграла с ним в четыре руки. С мокрою спиной, заняв свое прежнее место, я невольно поймал на себе странный взгляд фон Мерка, который он, опомнившись, немедленно перевел на генерала, продолжая с ним негромкую беседу о чем-то.

Обед удался на славу. Прощаясь, Полина Матвеевна запросто взяла меня за руки и попросила бывать у них чаще, что немедленно подтвердили и генерал с супругою. С фон Мерком шаловливая богиня простилась обычным кивком, правда, крайне приветливо ему улыбаясь. На обратном пути мы почти не разговаривали с Августом, не считая пары ничего не значащих фраз об усилившемся до чрезвычайности холодном ветре. Каждый думал о своем, а вероятнее всего, об одном и том же…

По прибытию в полк мне передали письмо, из которого я узнал о тяжкой болезни моей дорогой матушки. Испросив двухнедельный отпуск, я немедля отправился в свою деревню, ни на минуту не переставая вспоминать глаза и улыбку той, которая отныне навеки завладела сердцем и разумом моим.

4

Писано В.В. Беклемишевым

Снова вынужден отвлечь любезного читателя от записок Павла Никитича своими комментариями, ибо во время его вынужденной отлучки события в Петербурге продолжали развиваться своим ходом и, думается, не совсем так, как бы ему того хотелось. Кроме того, я уж обещал вам несколько детальнее обрисовать портрет Матвея Ильича Кашина, что и попытаюсь сделать чуть ниже.

После давешнего обеда в доме князя, он неоднократно во время моих визитов зазывал меня к себе и, как всегда без утайки, делился своими сокровенными мыслями. Дело в том, что Полине Матвеевне исполнилось уже осьмнадцать лет – возраст, по мнению генерала, самый подходящий для удачного замужества.

– Ты сам посуди, друг мой, – рассуждал Матвей Ильич. – Я уже не юноша, случись что со мною – кто позаботится о ней? На Марью Захаровну надежды мало, она у меня все больше по хозяйству да за сыном приглядывает, а Полина уже вышла из-под ее опеки… Да что там, мне иной раз с нею не совладать – моя натура, ей-богу, моя! А как с ее характером стукнет ей за двадцать – и пиши пропало, уже перестарок! Приданого за ней, конечно, дам, но немного, я сам, брат, небогат – так, тыщонок двадцать – двадцать пять. Нынешним франтам этого на месяц не хватит, здесь надобен дельный молодой человек – с перспективою! – При последнем слове Матвей Ильич с важностью поднял вверх указательный палец, причем густые брови его тоже приподнялись вместе с пальцем.

Необходимо здесь пояснить причины беспокойства генерала. Оно конечно, человек с его именем и титулом, казалось бы, не должен был тревожиться за будущее дочери, но тут была одна небольшая, но весьма важная загвоздка, в детали которой я как родственник и друг семьи был посвящен (а помимо меня, кажется, еще пол-Петербурга). Суть была в том, что Матвей Ильич был, деликатно выражаясь, не в чести у государя, а следовательно, и у остальных влиятельных и богатых особ. Началось сие еще во времена царствования Александра Павловича, когда, уже после военной кампании 1812 года, будучи в числе прочих приглашенным на высочайший прием, храбрый прямодушный вояка Кашин со всею откровенностью брякнул царственной особе что-то об обойденных милостями товарищах своих, ехидно пройдясь по «некоторым иным», и не нюхавшим пороха, а осыпанным государем чинами и наградами. Александр Павлович со свойственной ему невозмутимостью генерала выслушал, ничего не ответил, но более имя его никогда не упоминал и морщился, когда его упоминали другие. Немедля вокруг откровенного князя будто стена выросла, про него как-то сразу все забыли, о карьере можно было далее и не помышлять, и пришлось ему подавать в отставку. Новый государь, не покладая сил принявшийся проводить реформу за реформой во благо Отечества, несмотря на отчаянную нехватку толковых и честных людей, о генерале тоже не вспоминал, сам же Матвей Ильич, стыдясь продвигать себя и напоминать о своей персоне, ничего для снятия опалы не делал. Оттого-то и вышла весьма престранная ситуация, когда охотников на Полину Матвеевну, мягко выражаясь, находилось очень и очень немного, не считая откровенных проходимцев, падких на богатое приданое. Рассчитывать же на внимание со стороны титулованных и состоятельных женихов явно не приходилось – никто не хотел связываться узами Гименея с дочерью опального уже более двух десятков лет князя, к тому же весьма – по петербуржским меркам – небогатого.

– Вот такие дела, Володенька, – вздыхал Матвей Ильич, вопросительно глядя на меня. – Вот кабы ты попросил руку Полины – не задумываясь, согласие бы дал, ты – другое дело, не вертопрах, не мот, у начальства на хорошем счету. Ну, чем она тебе не хороша?

– Дело, дядюшка, не в Полине, а во мне, – отбояривался я. – Пока не произведут в надворные советники – жениться не стану, даже ежели государь великую княжну мне сватать будет. Я придерживаюсь того взгляда, что, прежде чем семью заводить, надобно сперва на ноги крепко встать.

– Так-то оно так, – снова вздыхал Кашин, но, после длительных раздумий опять брал меня в оборот. Если бы гордая Полина Матвеевна знала, какими трудами ее сватают собственному кузену, она бы немедленно отказалась от всякого общения со мною и с отцом заодно.

– Ну а вот, к примеру, твои новые друзья, – осторожно говорил Матвей Ильич, – какого ты мнения о них? Взять хоть этого барона – что он за птица?

– Очень дельный молодой человек, – с жаром принялся я убеждать генерала, радуясь, что он отступился, наконец, от моей скромной персоны. – И, по моему убеждению, далеко пойдет! Да и второй – Толмачев – ничуть не хуже! Сам государь его на заметку взял после героической смерти брата…

– Вроде бы ты и прав, – протянул Матвей Ильич, – да больно твой Толмачев мне себя в молодости напоминает, прост слишком, боюсь, далее капитана не продвинется. О вот фон Мерк этот мне понравился. Как он мне возразил, а?! А ведь рассуждения-то его – верные, ей-богу, верные! Одной храбростью ныне карьеры не сделать, здесь холодная кровь нужна, немецкая.

– Помилуйте, дядюшка! – решительно возражал я. – А почему бы вам не узнать у Полины Матвеевны – кто ей милее?

– Она, конечно, егоза, да и характер у нее не дай боже, – твердо говорил генерал, – но против отца – не пойдет! Одними чувствами да романами не проживешь.

Все было решено, фон Мерка стали приглашать чуть ли не ежедневно. Мое дело, конечно, было стороннее, но, откровенно говоря, я бы не стал на его месте столь часто бывать у Кашиных в отсутствие лучшего друга, к тому же при достаточно недвусмысленной проявленной им симпатии к Полине Матвеевне. Не в силах удержаться, я как-то наедине высказал это барону, на что он, не поведя и бровью, ответил, что бывает здесь исключительно из чувства признательности к семейству генерала за внимание к скромному поручику и ничего предосудительного по отношению к Толмачеву не предпринимает. Он и правда не совершал по отношению к моей кузине никаких действий, дающих повод заподозрить его в сердечных пристрастиях к ней или даже в полунамеке на обычный гвардейский флирт. Напротив, основное время, находясь в доме генерала, он проводил в долгих беседах с Матвеем Ильичом и даже Марьей Захаровной, единожды только отвлекшись на танец с Полиной Матвеевной. Заявляю со всею откровенностью – ежели это был ловкий маневр с его стороны, то он удался полностью, не говоря уж о том, что формально придраться к поведению фон Мерка было невозможно – оно было безукоризненным.

Что до самой Полины, то она вела себя с ним крайне сдержанно, казалось, либо она начинала понимать, какая судьба ей уготована, либо что-то с нею происходило. Неоднократно отметив про себя ее бледность, я как-то вызвал ее на разговор, разумеется, на правах кузена, наедине.

– Что с тобою происходит, принцесса, здорова ли ты? – шутливо начал я, мысленно готовясь ко всему – даже к слезам и истерикам. Но, противу моего ожидания, она молча покачала головой и грустно ответила:

– Нет, Владимир, со мною все хорошо, я совершенно здорова.

– Да полноте, ты бледна как смерть, – не отступал я. – Уж не влюбилась ли ты в кого? С юными особами это часто происходит…

– Глупости, – прикусив губу, отмахнулась Полина.

– Я, пожалуй, поговорю с дядюшкой – здешний климат, кажется, губит тебя, посмотри, какие ветра дуют уж вторую неделю… Не поехать ли тебе на воды или в Швейцарию? А то, может, ты все-таки влюблена в подпоручика Толмачева и затосковала без него?

Надобно было видеть, какой взгляд метнула на меня кузина при моем упоминании о ветрах, признаться, за все время нашего знакомства она ни разу не награждала меня подобным взглядом: в нем была такая гамма чувств, что я, откровенно говоря, подумал о душевном неспокойствии Полины. С нею явно что-то происходило и лишь после прочтения записок Павла Никитича мне стало ясно – что именно, а посему – вновь вскоре уступаю место г-ну Толмачеву. Встревожившись за свою кузину, я обратился к старушке Домне Васильевне – добрейшему существу, живущей в генеральском доме с незапамятных времен. Кажется, она была кормилицею самого Матвея Ильича, да с тех пор так и осталась при нем, нянчась с детьми и приглядывая по хозяйству, насколько хватало сил. Испуганно выслушав меня, она пожевала сухонькими губами и, шамкая, отвечала:

– Не знаю, батюшка, но воля твоя – присмотрю за Полинушкой.

– Присмотри, старая, присмотри, – наказал я, – да повыспрашивай ее, может, тебе и скажет. Не захворала ли чем или по женской части что приключилось?

Пообещав что-нибудь выяснить, Домна Васильевна удалилась, а я, довольный своей наблюдательностью и ловким ходом с назойливым в осуществлении своего брачного замысла дядюшкой, покинул кашинский особняк.

II

1

Писано П.Н. Толмачевым

Уж кажется, и не столь много времени миновало с поры моего отъезда к матушке, а я, признаться, порядком измотался: и то, посудите – вроде бы и недалече Рязанская губерния, но кто ж не знает, что собой представляют на Руси дороги в октябре! Имея всего две недели отпуска, хочешь не хочешь, а приходится поспешать! К тому же туда гнали меня дурные вести о здоровье драгоценной моей матушки, а обратно – желание скорее вновь свидеться с Полиной Матвеевной.

По приезде в нашу деревеньку я поистине испытал огромное облегчение: маменька пошла на поправку. Удар, сваливший ее с месяц назад, видать, был не столь страшен, а крепкий организм да ядреный октябрьский воздух Рязанщины сделали свое благое дело, разве что стала моя вечная хлопотунья Наталья Лукинична чуть медлительнее, да лицо с левой половины будто приморозило немного.

Побыл я в родных Калашах недолго – всего три дня, сходил на погост, поклонился могилкам батюшки и брата, выпили с матушкой в память их наливочки да заели клюковкой моченой, попарился в баньке – да и собираться пора! Матушка, конечным делом, поплакала, да более все для приличия. Что значит служба, она знала не понаслышке, и батюшка мой – отставной штаб-ротмистр, лихой кавалерист, и братец – давно приучили ее к порядку, надо – значит надо! Исполненный умиления от встречи с родными местами и радости от предстоящего свидания с Полиною Матвеевной, помчался я назад. С лошадьми, надо сказать, везло почти везде, но на полпути между Москвою и Петербургом пришлось застрять в каком-то богом забытом местечке почти на сутки. Лил проливной дождь, дорога превратилась в непроходимый кисель, смотритель, несмотря на все мои увещевания, божился, что лошадей покамест нет и взять их неоткуда, и я, чертыхаясь, вынужден был пройти в неопрятную, полную тараканов, правда, хорошо протопленную избу.

Кроме меня там располагались на ночлег еще двое штатских: пожилой уже толстяк, отрекомендовавшийся коллежским секретарем Панафидиным, и сумрачный господин небольшого росточка в бакенбардах, несколько страховидный и необщительный – видать, сильно тяготившийся вынужденным длительным ожиданием. Ни чина его, ни фамилии я поначалу не расслышал, да и не стал обращать на него никакого внимания, коли он вел себя такою букой. Я человек простой – ежели судьба свела нас вместе, так и нечего сетовать да на других бычиться! Велев смотрителю подать казенной, я разложил на столе заботливо упакованную маменькой снедь – буженинку, да пироги, да курочку копченую – и пригласил обоих присоединяться и выпить за знакомство. Панафидин не заставил себя ждать и, потирая пухлые ручки, с аппетитом принялся уписывать за обе щеки, а низкорослый отказался, правда, уже вежливее, так и оставшись лежать, заложив руки за голову, на лавке.

– Поди, на родине побывали? – с удовольствием жуя пирог с вязигою, спросил Панафидин. – Все у вас, подпоручик, домашнее, только домашнее бывает столь вкусно!

Я не стал отпираться и поведал о своем счастливо закончившемся приключении, краем глаза замечая, как сумрачный господин, заслышав мой рассказ про матушку да про краткую мою деревенскую жизнь, приподнял голову, вроде как прислушиваясь. Наконец он, видать, не выдержал – голод-то не тетка! – и тихо попросил разрешения подсесть, извинившись за свой первоначальный отказ, ссылаясь на скверные вести о сильно захворавшей в Петербурге матери, отсутствие писем от жены и, как следствие, дурное расположение духа. Я, разумеется, извинения принял и налил ему стаканчик брусничной настойки, также подложенной драгоценной моею Натальей Лукиничной, еще раз справившись об его имени-отчестве.

– Пушкин, сочинитель, – испытующе глядя на меня, произнес господин.

– Господи, Александр Сергеевич! – ахнул я. – Да как же это? Вот это встреча! Да мне никто не поверит, что мы с вами вот этак, в какой-то дыре запросто встретились!

– А я тоже вас читывал, да и супруга моя тако же, – с удовлетворением складывая ручки на животике, сыто протянул Панафидин. – Хорошо пишите, бойко, но, признаться, не со всем я согласен…

– Позвольте узнать, с чем именно? – живо обернулся к нему Пушкин, и я заметил, как зажглись в его темных глазах недобрые искорки.

– Да вот, извольте, хоть бы «Евгений Онегин», – охотно пояснил ровным голосом Панафидин. – А чем дело-то кончилось? Ничем, фуком! Да еще и целую главу пропустили… Ежели произведение не готово, так зачем его издавать, людям голову морочить? Вот, к примеру, ежели у меня отчет или доклад не готов, уж я его начальству не понесу… А супруга моя также заметила давеча, что, мол, стихи последние у вас – хуже, чем раньше! А она у меня издавна тягу ко всему поэтическому имеет…

– Да как же вы, сударь, можете судить о том, в чем ни на грош не смыслите, – возмутился я, видя, как Пушкин все более темнеет лицом, слушая отповедь бестолкового чиновника. – Господин Пушкин – первый поэт России! Я, признаться, немного читал ваших произведений, Александр Сергеевич, но уже из этого составил себе самое значительное представление о таланте вашем и не позволю затаптывать его первому попавшемуся!

– Благодарю вас, подпоручик. – Пушкин, горько улыбнувшись, сдержанно положил свою небольшую, но крепкую руку поверх моей. – Но в том-то и беда моя, да и всех поэтов, что каждый почитает своим долгом судить труды мои точно так же, как судит игру дешевого провинциального комедианта.

– Позвольте, – разгорячился Панафидин, – я служу в министерстве юстиции и по роду службы частенько езжу по России. Так вот, доложу вам, отчего-то точно так же все позволяют себе порочить наших чиновников и действия их, не имея ни малейшего представления об этой сфере. Мол, судейские – то, судейские – это… Так то – исполнение законности державной! – Он многозначительно воздел к низкому потолку толстенький палец. – А вы обижаетесь за критику на плоды вашего воображения, оформленные, так сказать, художественным образом!

– Да не обижаюсь я, сударь, – снова усмехнулся Пушкин, почти не глядя на чиновника. – Давно привык и к хуле и к похвале, одной только глупости не устал поражаться…

Панафидин оскорбленно поднялся, вытирая губы платочком, и, сухо кивнув, отправился спать. Я же, во все глаза смотря на поэта, внезапно осененный пришедшей мне в голову сумасбродной мыслью, холодея от собственной дерзости, выпалил:

– Александр Сергеевич, умоляю вас, не откажите в моей просьбе! – И, описав вкратце свое положение и чувства, испытываемые мною по отношению к Полине Матвеевне, попросил написать хотя бы пару строк для нее. Пушкин выслушал, не перебивая, ласково улыбнулся и, положив руку мне на плечо, сказал:

– Потому не откажу вам, подпоручик, что вижу в вас истинно русскую душу, любить и верить в лучшее способную. Сам таким был.

Этот листок, верно, еще многие десятилетия будет храниться у потомков Полины Матвеевны, я же немедленно затвердил его наизусть. Быстрым, летящим пушкинским почерком там было начертано:

Ужель, Полина, вам не в радость

Сего гвардейца простота?

Да, молод он, но эта младость,

Верней, чем чья-то слепота,

Когда льстецу медоточиву

Не видна ваша красота.

Улеглись мы заполночь, а когда смотритель стал будить меня, ни Пушкина, ни недалекого г-на Панафидина уже не было. Всю оставшуюся дорогу в столицу я держал в руках драгоценную бумагу, вспоминая те недолгие часы общения с гением, которыми столь щедро одарила меня судьба. Более мы не встречались, а спустя несколько лет я с горечью узнал о его смерти после дуэли с неким Дантесом. Не знаю, кто там был прав, кто виноват, хотя, по разговорам, последний вел себя явно дерзко, очевидно, по причине инородства своего, не представляя, с кем имеет дело. Во всяком случае, я бы предпочел выстрелить в себя, чем хотя бы даже ранить величайшего нашего стихотворца. Бог дал – Бог взял, что и говорить!

А вот и первые заставы Петербурга уж показались недалече. Боже, скорее бы! Едва доложившись начальству о возвращении из отпуска, я бросился разыскивать своего приятеля Августа, квартировавшего в одном из доходных домов на Литейном. Не могу сказать, чтобы он сильно обрадовался моему появлению, но я уже к тому времени привык к скупым чувствам барона – кровь есть кровь, это только мы – русаки – открыто выражаем то, что думаем и ощущаем. Еще мой папенька говаривал: «Тем и сильна земля русская, что мы коли пьем – так ведрами, а уж ежели бьем – так наповал!» Узнав о выздоровлении моей матери, впрочем, фон Мерк искренне поздравил меня, даже приказал денщику выставить бутылочку шампани.

– А что, Август, бывал ли ты без меня у князя? – с деланной небрежностью спросил я, наслаждаясь напитком и возможностью вытянуться на удобном, хотя и несколько потертом, диване.

– Да, бывал несколько раз, – скромно отвечал барон. – Все выражали тебе соболезнование и крайне беспокоились за состояние твое и матушки.

– А что ж Полина Матвеевна? – продолжал интересоваться я, тщетно пытаясь словами заглушить участившийся стук собственного сердца. – Здорова ли?

– Что же с ней сделается? Здорова, конечно. Хотя, помнится, с прошлой недели несколько мрачновата, но, уверен, это – всего лишь обычные девичьи уловки.

– Уловки… с какою целью? – насторожился я.

– Ну, ты понимаешь, – несколько смешался фон Мерк, – просто женское кокетство – и ничего более.

– Так она с тобою кокетничала?

– Возможно. А отчего бы ей со мною не кокетничать? – с некоторым цинизмом спросил барон, насмешливо поглядывая на меня. – Или ты думал, что с твоим отъездом весь Петербург должен был не вылезать из церквей и предаваться унынию?

Несколько покоробленный этою фразой, я поспешил перевести разговор на другую тему, покамест обдумывая, как бы мне вывести невозмутимого остзейца на откровенность. Фон Мерк с удовольствием поддержал меня, живо описывая прелести вольготной службы в отсутствие государя, покинувшего столицу с целью обширной инспекции отдаленных российских провинций. Я слушал его, и меня ни на минуту не покидало ощущение какой-то недосказанности с его стороны, словно барон что-то скрывал от меня, и, клянусь, я начал догадываться, что именно.

– Послушай, Август, тебе не кажется, что пришла пора нам уже объясниться? – не выдержав, перебил я его словоизлияния.

– Не совсем понимаю, на какую тему, но… изволь, – после некоторого колебания тихо произнес фон Мерк.

– Мы никогда с тобою не обсуждали это, но, уверен, время настало, – мучительно подбирая слова, начал я. – Скажи откровенно, как ты относишься к Полине Матвеевне?

Фон Мерк долгое время молчал, этак задумчиво подрыгивая ногою и рассматривая игру пузырьков в бокале. Очевидно было, что отвечать ему не очень-то хотелось и он по привычке проигрывал в голове варианты своих ответов и их возможные последствия. Оторвавшись, наконец, от созерцания шампанского, он поднял на меня свои холодные голубые глаза и неохотно молвил:

– Она чрезвычайно мила и непосредственна, но едва ли может меня заинтересовать, если ты об этом…

– Ты сейчас искренен со мною?! – вскочил я.

– Ну разумеется, – усмехнулся барон, посмеиваясь над моею горячностью.