Текст книги "Возвращение в Кандагар"
Автор книги: Олег Ермаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Что, не веришь?
А другой мужик, зоотехник, продолжал Карп Львович, сам себе руку отхватил. Его баба спуталась, и зоотехник в сердцах вышел однажды во двор, за топор, руку – на колоду и хрястнул. Раз. Другой. С третьего раза перерубил. Пьяный потом хвалился. Говорят, он перед этим обезболивающее какое-то ввел. Как ты думаешь? Зоотехник же. Баба хвост прижала, бросила хахаля. Через месяц московского дачника нашла. Все гадают – отрубит зоотехник себе еще руку? Да несподручно.
У них три ребенка, мал мала меньше. Она снова брюхата. Мать-героиня. И отец инвалид, ветеран любовного фронта.
Они сидели у кромки леса, отмахиваясь от комаров, поглядывали на поляны, уже слегка туманящиеся, на речные ивы и купол церкви за рекой, и сквозь призрачную и едва ощутимую толщу прозрачности и волнистых линий на них светило океанское солнце сна, – Никитин его вспомнил и захотел тут же рассказать сон Карпу Львовичу. Но послышался рокот и свист. Карп Львович встал. Из-за деревни вылетел вертолет. Карп Львович снял серую фетровую шляпу с обвисшими полями, потемневшую изнутри от пота, и взмахнул ею. Загорелое большеносое, высокоскулое лицо его вдруг поехало, поплыло, как мягкая глина, в радостной улыбке. Вертолет прошел над полянами, лесом и скрылся, урча, словно большой жук.
– Ха-ха, ребята, – проговорил Карп Львович, глядя вслед улетевшему умному насекомому. – Они здесь всегда пролетают. – Надевая шляпу, он спросил, видел ли Никитин, как ребята ему ответили. Тоже махнули.
– Чем?
– Ну так, чуть-чуть наклонили машину.
Никитин промолчал.
– Не веришь?
Никитин пожал плечами.
3
Оставив позади четыре тысячи верст, поезд Душанбе – Москва прибыл в столицу.
В Москве пришлось торчать почти сутки. Костелянец погулял вокруг вокзала. Здесь было много знакомых азийских лиц, в том числе и таджикских. Ему захотелось остановить одного и тихо спросить: ты-то какого черта?! Но это было бы смешно. Так же себя ведут "чапаны": среди русских – нормальные ребята, среди своих с русским-одиночкой – крикливы и заносчивы. И Костелянец прошел мимо, молодой таджик внимательно-бегло взглянул на него. Они ободрали друг друга взглядами. Точнее, Костелянец – таджика. Таджик смотрел смиренно. Москва не Душанбе февраля.
Конечно, он не раз вспоминал Василька, невысокого, юркого, с оттопыренными ушами и навсегда удивленными глазами, с наколкой "Кабул" на запястье. Василек уже сидел бы в московской КПЗ. Неуемный парень. Вспыхивал по пустякам. С ним просто лучше было не ездить и не ходить по улицам города, населенного таджиками, узбеками, туркменами. То, что он попускал русским, никогда не прощал аборигенам. Если его нечаянно задевали молодые парни, он тут же энергично высказывался, а по выходе из автобуса вместе с ними сразу бросался в драку, сколько противников ни было бы. Ему пробивали голову, ломали нос, руку, – сломанную руку он переломал вторично, едва вышел из травмопункта: заспорил с таксистом, который заломил слишком большую плату, спор быстро перерос в драку, на подмогу первому кинулся еще один таксист, и вдвоем они повалили чумового клиента. Оправившись, он почувствовал непереносимую боль под гипсом и вернулся в травмопункт. Все посмотрели на него с удивлением. Василек и сам с удивлением глядел на них, как бы спрашивая: неужели я снова к вам на экзекуцию? неужели вы опять будете меня нашпиговывать лекарствами? Врачиха нервно засмеялась, когда медсестра ввела его в операционную. Бледный Василек тоже улыбнулся. Но, возможно, она еще не совсем верила себе. И окончательно убедилась, что перед нею тот же клиент, лишь когда вскрыли испачканный весенней грязью гипс и на запястье засветилась тусклая синяя наколка.
Служил Василек не в Кабуле, а в Шинданте. В Кабуле в него бросили с крыши гранату. Граната была газовой. Василек получил контузию и осколочные ранения. И навсегда отравился ненавистью к азийцам, это уж так.
Ему надо было сразу после дембеля уехать из Душанбе. Но, как и многие другие белые азиаты, он считал его родным городом.
Да, Душанбе... Это особый мир, думал Костелянец, наблюдая за московскими голубями, стаей летящими над крышами в сизой летней дымке, следя за лавинами автомобилей, за стремительно идущими в разных направлениях людьми.
Душанбе – молодой город, построенный русскими на месте кишлака в тридцатые годы. Но кажется, что он намного древнее Москвы. Самый воздух там древен. И панорама Гиссарских гор. Из Азии изошли народы, в том числе и предки этих озабоченных москвичей – этого красноносого носильщика с железной тележкой, этого сонного синеглазого постового.
Ну да, это сразу чувствуется на Красной площади, – по улице Горького Костелянец дошел до нее и с изумлением обнаружил поразительную схожесть... с чем? Да нет, он видел фотографии Мавзолея и храма, но сейчас эти краски живо ему напомнили пестроту Чар-сук – площади в Кандагаре, где сходятся четыре базара, а Мавзолей – несомненно мазар. Но Кремль, красные стены, башни с гранями и звездами выражали уже нечто иное – местный дух. Здесь проходил какой-то шов.
Брусчатка бугрилась под ногами, и создавалось впечатление, что стоишь на какой-то возвышенности, на каком-то темени.
Конечно, все дышало мощью. От кремлевских ворот мимо собора промчались черные лимузины. Часовые у мазара были подтянуты, высоки, вычищенны. Где-нибудь таких много – за стеной, кремлевская рать...
И события февраля в Душанбе плохо совмещались с этой картинкой. Да ни черта не совмещались!
Так становятся шизоидами, сказал себе он и вернулся на вокзал, подъехав на метро. И пока ехал, воображал, как бы все происходило здесь, если бы русским вдруг ударило в голову, что во всем виноваты прочие шведы. От этих мыслей стало душно, захотелось поскорее наверх... Хм, а ведь он представил себя не в толпе гонителей, а в числе гонимых в этом воображаемом восстании. Костелянец посмотрел на свое отражение в окне, за которым неслась чернота. Да, он отличается от окружающих. Это сразу заметно. Хотя и сероглаз, но безнадежно смугл, таджикское солнце прокалило его до костей. И он смотрит, движется, поворачивает голову не так, как они. На нем печать азиатчины. И рубашка слишком, оказывается, пестрая, а свободные брюки похожи уже на шаровары.
Да, здесь, в метро, негде было бы скрыться.
Но Костелянцу подумалось в конце концов, что вообще-то в Москве это именно по техническим причинам и невозможно. В метро негде развернуться. Потоки людей сомнут противоборствующих. Здесь слишком тесно.
Поднимаясь из недр Москвы по эскалатору, Костелянец вдруг подумал, что Гомер... что Гомер? нет, просто в этом было что-то странно-архаическое – в фигурах и лицах спускающихся вниз людей, ассоциация не могла не возникнуть. Он испытал облегчение, оказавшись наверху. И усмехнулся. А, снова что-то щелкнуло, да? Вспыхнул пиитический огонек?
В Москве было много симпатичных женских лиц, соблазнительных фигур. Костелянец невольно засматривался. И этот город уже не казался ему столь неприступным и официальным. Но он был скользящим мимо путником.
Из Москвы он приехал в областной центр, старинный город на холмах по-над рекой, сплошь зеленый, с главками церквей и золотокупольной кручей собора. По этому городу не раз прокатывались толпы завоевателей, но хрупкие главки не канули в хаос. Хотя крепость лежала в руинах, как если бы совсем недавно по ней била тяжелая артиллерия.
Это все Костелянец увидел, пока поезд, притормаживая, медленно катился вдоль реки, мимо невзрачных придорожных строений с трубами, железными лестницами, запыленными окнами... Город Никитина. Костелянец всматривался с любопытством.
Внутри было не столь романтично. Густая листва скрывала невзрачные панельные и кирпичные однотипные дома, почерневшие бараки, железные поржавевшие ограды вокруг школ, улицы с разбитыми тротуарами, ящиками для мусора. Но трамвай, попетляв по скверам и площадям, оставил позади старую часть города, и начались новые микрорайоны, здесь было чище, светлей.
Костелянец привык к обильному азийскому свету.
Доехав до конечной, спросил дорогу у полноватой женщины с ярко-синими тенями на крупных веках. Она объяснила. Костелянец смотрел на ее перламутровые губы. Она помолчала, улыбнулась – и начала объяснять второй раз, может быть, его лицо выражало неуверенность. На самом деле его лицо выражало удовольствие. Растолковав все еще раз, она замолчала, мельком взглянула на часики и, улыбнувшись на прощание, пошла к остановке. Костелянец проводил ее отяжелевшим взглядом. Ему нравились такие женщины.
Он миновал огромные колодцы-дворы, залитые асфальтом, с робкой зеленью и уродливыми металлическими конструкциями для детских игр, напоминающими средневековые приспособления для пыток. Дальше начались новостройки. Костелянец отыскал дом Никитина. У подъезда остановился, закурил. Сигарета слегка подрагивала. Дверь подъезда открылась, вышла пожилая женщина с ребенком. Повела, наверное, внука в сад. Из окна на первом этаже доносились звуки радио, звон посуды, шум воды. Наверное, и Никитин, ни о чем не подозревая, собирается сейчас на работу, пьет чай. Покурив, он поднялся в лифте сначала на шестой этаж, потом на восьмой, помедлил и сокрушительно надавил на кнопку звонка. Тихо. Нет, слышны голоса. Да это за другой дверью. Костелянец смахнул с переносицы капельку пота.
Вернувшаяся пенсионерка оказалась соседкой Никитина, сначала она ничего не хотела говорить, но, присмотревшись к Костелянцу, неожиданно спросила:
– Так вы брат?
Костелянец глухо залаял-засмеялся и ответил, что они вместе служили и давно не виделись. Пенсионерка сказала, что они похожи.
– Да, нам всегда это говорили.
– Удивительно прямо. Так-то вроде и не похож, а глянешь... Ладно, вот где Никитины.
Автовокзал размещался в трехэтажном старом здании и занимал площадку перед ним. На улице под навесом стояли лавки, выкрашенные в зеленый цвет. Костелянец уселся неподалеку от пассажира в опрятном – даже можно сказать, с иголочки – костюме и в легкой клетчатой шляпе с узкими полями. Вокруг громко говорили, кашляли. Как и на всяком автовокзале, здесь толпились в основном деревенские жители. Загорелые женщины, с сильными руками, в платках, тащили сетки с покупками. Мужчины преимущественно были налегке, ходили покуривали, пожилые – в кепках. Костелянец подумал, что разделение обязанностей здесь как и у них на Востоке. С базара тоже идут: она, как верблюдица или ослица, в баулах, он – руки в брюки. Впрочем, здесь все-таки чаще можно было увидеть и нагруженных мужиков.
И еще одна особенность, сразу бросающаяся в глаза: в магазинах за прилавками сплошь женщины, даже пивом торгуют женщины. В Азии это привилегия мужчин. О, азийцы – непревзойденные торговцы, это их настоящая страсть и призвание, рассказывал Иван Костелянец товарищу в клетчатой шляпе, с дипломатом оливкового цвета – товарищу Кржижику, с именем еще более труднопроизносимым, представителю какой-то фирмы, приехавшему налаживать контакты. Он ждал рейса в один из районных центров, где находился нужный ему филиал автомобильного завода. Если Костелянец все правильно понял.
– И вас не могли подкинуть? – удивился он.
Товарищ Кржижик поднял брови:
– Как это?..
– Ну, подбросить, на машине довезти, коллеги из этого центра.
– А, это... – Товарищ Кржижик сделал неопределенный жест. – Они собирались под-кинуть. Но очень, очень длинно... гм, долго? И я решил самому. Сама.
– Сам.
– Ага. Так. Сама-сама.
Потом Костелянец подумал, что с этим Кржижиком они сошлись по простой причине – оба были здесь варягами, оба выделялись из толпы. Как-то естественно между ними завязался разговор. Товарищ Кржижик спросил, откуда-ва Иван приехал? И затем с интересом принялся расспрашивать. Костелянец живописал экзотику Средней Азии, умалчивая о недавних событиях. Тут ему вспомнилось из Высоцкого: "Будут с водкою дебаты – отвечай: "Нет, ребята-демократы..."" Кржижик в конце концов полез в дипломат и извлек бутылку чего-то, напоминающего коньяк. Он щелкнул застежками, будто цыган пальцами или фокусник: о-па! Что было делать?
В этой поездке Костелянец твердо решил двигаться "посуху". С него Света взяла слово. И четыре тысячи верст он выдерживал суровый обет, чувствуя себя проводником политики партии, направленной острием – или чем там? бульдозерными рылами – на виноградники и заводы, превращающие хлебные колосья в жидкий огонь, запирающие джиннов русских полей в бутылки, – а партия и взялась извести джиннов... или как это по-русски? – спрашивал Костелянец у Кржижика. Тот сидел, сдвинув шляпу на затылок, ослабив узел галстука и, пытливо вперившись в чью-то спину перед собой, старался припомнить, как называются джинны русских полей... Костелянец чувствовал себя попом-расстригой. Четыре тысячи верст трезвости. С выпивкой всюду было туго, давали только по талонам. Но бойко шла торговля из-под полы. В вагоне всегда были пьяные счастливчики. Блаженного, электрически цепенящего разряда в голову дождался на этом пути и он. И вместе с удовольствием ощутил и уныние. Однако разгорающаяся веселость вытесняла все иные чувства, как восходящее солнце – тени. И вдруг увидел приближающегося мента.
Тот шел неторопливо, вяло жуя жвачку, как какой-нибудь нью-йоркский коп, но был отчаянно веснушчат и сив. Костелянец подобрался. Кржижик еще не замечал надвигающейся опасности. Костелянец подумал, что иностранность его собутыльника спасительна. Он представит его менту: гость нашего города. Но жующий коп прошел мимо, обдав их кислым запахом пота, кобуры и ремня. "Здрасьте, теть Жень", – сказал он, усаживаясь рядом с пожилой женщиной, огороженной авоськами. "Толик?"
Кржижик перехватил взгляд Костелянца:
– Опасно?
– Ну, в общем... – Костелянец кивнул.
– Где не опасно?..
В ресторанчике они пили божественную холодную водку, поглядывая на официанток. Костелянец рассказывал Кржижику о водке – о том, что придумали ее арабы, алхимики, вместо волшебной воды – чтоб дерьмо превращать в золото – получили самогон. Кржижик интересовался, а пиют ли там, в Ду-бше? Дубхе... Нет, там предпочитают чарс, план, коноплю, одним словом. Гашиш. Есть любители опия... это же Восток...
Костелянец опоздал на автобус, это был последний рейс. Ему посоветовали ехать на попутке. Кржижика уже захватила эта неопределенность, и он хотел сдать свой билет и тоже добираться на попутках. Костелянец был рад такому попутчику. Ему симпатичен был этот человек в сдвинутой на затылок узкополой шляпе, рыжеватый, голубоглазый, с мясистым раскрасневшимся лицом. Но вдруг это лицо стало озабоченным, Кржижик поджал губы. Покачал головой. Он что-то припомнил. Да! у него же деловой контакт.
– Какие контакты? – спросил Костелянец. – Когда все разваливается и все бегут с тонущего корабля.
– Моя фирма смотрит на будущее.
– Да ты, наверное, просто чей-то агент, а? Кржижик?
– А ты исламский фунда-мен-далист?
Они расстались друзьями, Костелянец на такси доехал до трассы и вдруг сообразил, что не помнит, в какую сторону ему ехать. Мимо проезжали тяжелые фургоны. Костелянец глядел налево, направо... черт! смешно. Где деревня Никитина? Что ему говорили на вокзале? Или об этом вообще никто не вспомнил?
"Где это все происходит?" – спросил себя Костелянец и на мгновенье отлетел куда-то в сторону. И вновь оказался на шоссе 1990 года. Время установлено. Теперь – определиться в пространстве. Но это-то не так просто.
Он решил рискнуть, поднял руку.
Красный "КамАЗ" с прицепом, тяжко сопя, затормозил. Обходя машину, Костелянец качнулся, его повело в сторону, но он ухватился за грязный бампер. Сверху на него глянул спокойно-усталый шофер.
– Дружище, – сказал Костелянец, – мне надо доехать до одной деревни, это около двухсот километров, а?
Шофер кивнул, куда именно ему надо, он не спросил. И Костелянец поехал в неизвестность.
Первое время маленький шофер с усиками и грязными по локоть руками помалкивал, потом он, сругнувшись, остановил свою машину, вылез, повозился с ключами, занял место за рулем и дальше уже ехал, понося начальство, не дающее достаточно времени на ремонт, гаишников, нагло обирающих на каждом перекрестке, Горбачева, и уповал на какого-то Ельцина. Костелянец не знал московских политиков и ничего не отвечал шоферу. Нет, Горбачеву... о Горбачеве и ему было что сказать. Точнее – спросить, поинтересоваться у него, какого черта он млел, когда "чапаны" подняли февральское "восстание"?
Назревало давно, нависало глыбой. Это ощущалось в воздухе. Вдруг очень модны стали чапаны – халаты в полоску. Вдруг все стали правоверными мусульманами в тюбетейках и с четками.
В конце рабочего дня, когда среди деталей и разобранных пишущих машинок мастера учиняли небольшую пирушку по какому-либо поводу или вовсе без оного, двое таджиков уходили домой, хотя раньше всегда принимали участие. И Толстяк, вечный кравчий Турсунов, не веселил их анекдотами из жизни Насреддина.
Но кто мог предположить, что все опрокинется? А в Кремле будут медлить.
Костелянец уже не слушал шофера.
И это продолжается. Уже в поезде из газет он узнал о резне в Оше. О том, что и там отряды молодежи врывались в дома... и, кажется, сейчас еще врываются.
Он отлично знает, что это такое.
Сознание не шире лезвия клинка. И такое же напряженное и сверкающее.
В полосе этого сильного света мелькают мотыльками хозяева, – но разве они хозяева?
Эти старые и молодые люди, существа с растерянными и переменчивыми лицами?
Эти безвольные фигуры в бешеной игре?
Весь мир здесь – и его хозяин ты. На пять – десять минут?
Ну, даже меньше, лучше все решать быстро, с хирургической четкостью.
Пусть так. Но и этого достаточно.
Еще можно удержаться.
Может быть. Если ты один. И если они застынут.
Нет! Мысль, мелькнувшая в глазах юнца. Или даже запах. Аромат розового масла, как улыбка тебе, гостю, свистящей и вспыхивающей улицы, в клочьях гари. Тошнотворный аромат.
Клинок рассекает ее.
Не понял – кого?
Улыбку.
В кабине трясло. Кабина скрипела, раскаленная за день солнцем и движением. Дорога неслась в лицо: повороты, встречные машины, столбы. Пахло соляркой, это запах операции, колонны, движения сквозь страх и тоску, пыль и коричневые пустыни и сны.
Костелянец закемарил, дернулся, очнулся, дико посмотрел на шофера.
– Э-э, совсем развезло, – пробормотал тот.
Костелянец пошарил по карманам, нашел пачку, вынул сигарету – уронил на пол.
– Чего ты там ищешь?
Костелянец поднял сигарету – она была перепачкана, выбросил в окно, достал другую.
– Слышь, – сказал шофер, покачиваясь вверх-вниз, крутя баранку и поглядывая на него, на дорогу, – здесь не курят.
Костелянец посмотрел на него.
– Ноу смокинг! – воскликнул шофер и оскалился.
– Я в окно покурю, – ответил Костелянец.
– Эй, я же тебе сказал!
Костелянец озадаченно смотрел на шофера.
– Рак легких от этого бывает, не слышал? И в первую очередь у пассивных курильщиков. Я давно уже бросил. Для дальнобойщика это верная смерть. Выхлопы плюс никотин.
– Останови, – попросил Костелянец.
– Не понял?
– Тормози.
Он подал машину к обочине, затормозил, с настороженным любопытством взглянул на пассажира. Костелянец открыл дверцу, тяжело спрыгнул, закурил. "КамАЗ" громче заурчал, заскрипел, дверцу резко потянули на себя. Машина тронулась и покатила дальше.
Костелянец не разозлился. Все правильно.
От сигареты он опьянел еще больше. Он посмотрел вслед уезжающей машине, оглянулся. Далеко в полях садилось солнце. Они были красноваты, поля, засеянные чем-то, и сквозящие рощицы. От дороги струилось тепло. Со всех сторон неслось стрекотанье кузнечиков. Куда я забрался?
Водитель выстрелил окурком, постоял, покачиваясь... Услышал звук приближающейся машины, поднял руку. Мимо. Водитель в темных очках даже не повернулся. Проехала еще одна машина. Следующую пришлось ждать дольше. Но и она не затормозила. Слишком поздно? И странное место: ни жилья, ни указателей, ни остановки. Костелянец раскурил вторую сигарету, но ему стало плохо, и он выплюнул ее, пошел по обочине.
Не останавливаются.
Под Ташкентом тоже не останавливались, рассказывал механик, ездивший в Союз за новыми БМП, пока Краснобородько не встал на трассе с автоматом наперевес.
Костелянец вскинул руку, – машина промчалась дальше, он нацелился указательным пальцем в заднее стекло: бах!
Он проехал столько. Оставалось, наверное, немного... если, конечно, не придется пилить в обратную сторону.
...на проспекте Ленина, когда автобус вдруг резко затормозил. Впереди был какой-то затор. Все вытягивали шеи, стараясь увидеть, что там такое. А что там такое, ничего особенного, этого и следовало ожидать: толпа "чапанов" перегородила дорогу, из автобуса вытаскивают людей и сразу начинают бить. Прямо на глазах пассажиров этого, второго, автобуса, в котором ехал и Костелянец. И все цепенеют. А "чапаны" тем временем с дружным ревом переворачивают "Жигули" белого цвета и как будто помогают выбраться из кабины женщине в светлом плаще и тут же сбивают ее с ног, волокут за бетонный арык, придорожные деревья, из машины вылезает водитель, пытается бежать за ней, но сразу падает и снова вскакивает, длинная палка опускается прямо на лысину, другая ударяет сбоку, он опять падает, его поднимают, лицо уже в красной маске.
Водитель их автобуса сбежал, забыв открыть двери. Мужики налегли и со скрежетом раскрыли двери, все посыпались на улицу, поспешили прочь, в противоположную от "чапанов" сторону, кто-то побежал. Толпа сзади гудела, раздавались крики. Вот когда он почувствовал себя по-настоящему безоружным. Сокрушительное чувство немощи, пустоты в руках. Судорогой свело пальцы. Впереди семенила бабка в бежевом пальтеце и мокрых чулках, не выпуская тяжелую авоську. А они двигались сзади. Ребята и молодые мужчины в распахнутых чапанах, тюбетейках, с пылающими взорами. Уже почувствовали кайф хаоса, это посильнее анаши и опия, мощнее любых законов... И кто бы осмелился остановиться, повернуться к ним лицом?
Надо было уходить куда-то в сторону, скрыться где-то в подворотне. Многие так и поступали. А ополоумевшая бабка трюхала по проспекту, нелепо тряся головой. Костелянец крикнул ей и махнул рукой в сторону: туда! Она заморгала, вглядываясь в его смуглое лицо. Он крепко ухватился за авоську и потянул на себя, бабка сдавленно что-то забормотала, пергаментные пальцы впились в авоську. Костелянец потащил ее за собой. Так они оказались во дворе. Из окон смотрели смуглые кареглазые жильцы – женщины, дети, старики. Как нарочно, ни одного русского лица! И сразу видно, что они с бабкой враги, все просто, как дважды два. Можно палить из ружей, лить им на головы кипяток. Но кареглазые окна только смотрели. Костелянец выпустил сумку. Бабка сразу кинулась прочь – назад, на проспект. Костелянец резко повернул и пошел в другую сторону. В арке он столкнулся с милиционером. Тот узко смотрел на Костелянца, хмурил брови, грыз жидкий ус.
– Что такое? – спросил он.
– Там толпа, – сказал Костелянец, хотел добавить "ваших", но придержал язык.
Милиционер прошел во двор и скрылся в одном из подъездов.
Так началась февральская революция "чапанов".
В домах установили дежурство. По условному сигналу – стуку по батареям – все мужчины должны были выскакивать на улицу со своим вооружением: с кухонными ножами, топориками, охотничьими ружьями, железными прутами. Разумеется, "все" – это значит все русские, украинцы.
В городе настала власть "чапанов". Несколько дней они гоняли по паркам и кварталам белых азиатов.
Из Москвы долго всматривались в эту азийскую коптящую, кровавую даль, раздумывали, ковыряясь в ухе, сплевывая на ветер... Хер его знает, чем обернется!
Вот так, Константин фон Петрович, белые азиаты почернели.
...Иван услышал ритмичное поскрипыванье, бросил взгляд через плечо: на велосипеде ехала женщина в спортивном костюме, сапогах, в белой косынке, к раме было что-то привязано – коса. Он различил травинки, налипшие на хищно выгнутое полотно, когда она приблизилась. Он поздоровался. Она, не останавливаясь, ответила. Костелянец задал ей вопрос уже в спину: где деревня?.. И она вдруг ответила:
– Да вон там.
Костелянец недоверчиво смотрел вперед, где за поворотом темнел горб леса... Если это шутка, то неудачная. Женщина уезжала, поскрипывая. Он шагал следом. Она скрылась за поворотом.
Через некоторое время он увидел белеющий впереди указатель.
Долго не мог различить надпись. Наконец прочел... Это была деревня Никитина. И до нее оставалось два километра.
Он сошел с нагретой трассы на проселок. Горб леса белел березовыми стволами. Под ним явно была вода. А может, нет. Костелянец решил проверить. Ведь ему везло, а? Но все получалось немного не так. Он не хотел хмельным, потным скотом представать перед незнакомыми людьми, родственниками Никитина. Вниз уходили две колеи. И они привели к мелкому речному плесу. На противоположном берегу они продолжались, уходили в лес.
Но в самом ли деле это та деревня?.. Если это так, то ему повезло дважды: ехал в нужную сторону и сошел покурить почти у места назначения.
Костелянец разделся, ступил в воду. Июльская вечерняя речка была теплой. Он постоял, видя свое отражение в тихо плывущей воде, и лег. Течение медленно повлекло его. Сначала он тут же хотел встать и выйти на берег, но передумал и безвольно согласился с течением – внезапно ему расхотелось двигаться, вставать, одеваться. После горячего дорожного дня речка, пахнущая свежо и зелено, с желтыми какими-то цветами, растущими прямо из воды, казалась давно жданной и заслуженной наградой. Как будто в этом и была цель. Костелянец проплывал мимо заросших крапивой и всякой зеленью низких берегов, он только лениво шевелил руками-ногами, чтобы оставаться на поверхности. Но в бок что-то больно ткнуло, он ухватился за корягу, место было глубоким, вода по шею, дно вязкое, ноги утопали в иле, вокруг икр путались водоросли. Левый берег сплошь зеленел огнем крапивы, Костелянец вылез на правый. Его тут же окружило звенящее облачко комаров. Идти по-над водой было невозможно, и он начал обходить прибрежные заросли, прибивая комаров; вышел на луг.
Там среди небольших стожков были какие-то люди, двое. Один заметил его и сказал другому. Тот оглянулся.
4
Гость сидел в углу, его невозможно было хорошенько рассмотреть. И спина папы-Никитина мешала. И что он говорил, трудно было разобрать. Его смех похож был на лай. Гость что-то привез. И взрослые смаковали гостинцы.
Ленка сказала: "Попросимся на двор". Катька ответила, что не пустят. Но Ленка открыла дверь. "Куда? Спать!" – "Мне надо", – сказала Ленка. "Горшок под кроватью", – напомнила мама. Ленка вернулась красная. "Придурки", сказала она. "Я что тебе говорила?" – спросила Катька. "У них на столе лимоны". – "Он привез лимоны?"
Наконец в комнату вошли обе мамы, всех разогнали по местам и сами легли, было уже поздно; потом, тяжело ступая по половицам, прошла баба Лена; а в столовой еще говорили, дед Карп чудно кашлял – высоко, с всхлипами. Еще позже дед Карп уже храпел у себя за перегородкой, а в щель из-под двери пробивался свет, резал золотым ножом сумрак.
Утром они рассмотрели гостя.
У него были темные волосы, крупное смуглое лицо, большие пристальные глаза. Одежду ему уже дали деревенскую – рубашку деда Карпа, трико, а вчера он был в другой, Ленка утверждала, что в чем-то пестром, павлиньем.
– Как спалось?
Костелянец с улыбкой спросил, кто это всю ночь вздыхал за стенкой.
– Корова!.. – выпалила Катька и потупилась.
– Ваш дом похож на ковчег.
У него был спокойный, приятный голос.
Синие треугольнички глаз Карпа Львовича потеплели. Он пообещал показать гостю свое хозяйство.
Обе мамы, темная и светлая, выглядели сегодня иначе: одна надела сарафан в красный горошек, другая подкрасила губы и скинула рваные шлепанцы – была босой. Карп Львович переводил с одной на другую синие треугольнички глаз, меланхолично барабаня толстыми пальцами по столу.
И вот от печи проплыл картофельный пароход. Правда, плыл он на ухвате. И за ухват держалась баба Лена. Одна мама хлопнула в ладоши.
– Руки вверх! – приказал дед Карп.
Дети – две белоголовые девочки и рыжий мальчик – вытянули к нему ладони.
– Вижу, вижу, мыли, – сказал дед. – А вы? – обратился он к дочкам.
Светлая иронично хмыкнула и ничего не ответила.
– Уже десять раз, – сказала темноволосая.
Дед покачал головой:
– Смотри, какие чистюли... Видно, спозаранку на ногах. – Он подмигнул Никитину: – Корову выдоили, свинью, кур накормили, кроличьи клетки вычистили, двор вымели, воды наносили, завтрак приготовили. Золушки.
Наконец из холодильника достали лимоны. Были они особенные, как в один голос все заявили: нежнокожие, красноватого оттенка и необыкновенно душистые. Дети попробовали – такая же кислятина. Но взрослые нахваливали. А вот вяленые полоски дыни действительно оказались вкусными, сладкими. Ленка с Катькой чуть не задрались за столом из-за дыни. У сестер редкие застолья, игры проходили без стычек. И сейчас они вмиг забыли о таинственном госте, приехавшем откуда-то почти из страны Чиполлино, – верно? – и сверкнули друг на друга синими глазами, сдвинули брови, скрючили пальцы, и одна другую уже двинула под столом ногой, и щеки их вспыхнули.
– Ну-ка! белянки! – воскликнул дед Карп.
Костелянец смущенно потер переносицу и сказал, что, наверное, надо было больше взять вяленой дыни... но там это обычная вещь, как здесь...
– Моченые яблоки, – подсказала с тихой улыбкой Елена Васильевна.
– У вас все по-другому.
– Ну! мы вообще особенный народ, – откликнулся Карп Львович. – Вот с утра в голове звон – отчего? как ты думаешь?
Костелянец усмехнулся.
– И не угадал! Тут одна купчиха виновата, Окорокова. Как ее звали, баб, не помнишь?
Елена Васильевна ответила, что вообще не знает никакой Окороковой.
– Как не знаешь? Это же та купчиха, что колокол заказала. И тот колокол здесь везли, по основной дороге, трассы еще не было, ее немцы строили. Ну а колокол везли на подводе в город. Купчиха церкви пожертвовала. А в этом месте то ли ось сломалась, то ли шина лопнула – если на мягком ходу воз был, – то ли просто яма глубокая попалась, – колокол свалился. Раньше люди были внимательнее. Города ставили там, где – ну вот лошадь заупрямилась с Владимирской, ее летом на санях князь вез к себе. И что, город поставили. Какой, Игорь?
– Боголюбов-град.
– Ну и тут был только трактир, а после падения колокола деревня взялась, Окорокова церковь с колокольней выправила, бухнула денег, – видел, заросшая стоит? Колокола давно нет. А звон по утрам в головах остался...
Все посмеялись. Костелянец вздохнул.
– Ну-ну, мужчины завздыхали, – сказала темная дочка Карпа Львовича.
– Мужчины не вздыхают, а выдыхают. Как рыбы, выброшенные на песок.