Текст книги "Арифметика войны"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Да-а, – неопределенно протянул тот, потягиваясь.

Волна уплывала, прапорщик пытался ее снова оседлать.

– Да, пора было… – пробормотал Блысков. – Принять меры.

– Но… по-моему, это напоминает карательную акцию, – не выдержал и Мартыненко.

Блысков бросил взгляд на него через плечо и, ткнув вверх шариковой ручкой, назидательно произнес:

– Превентивная мера.

– Смысл один.

– Смысл только в том, чтобы все ребятки вернулись домой на своих двоих и со своими руками, – ответил Блысков.

– Вы думаете, это поможет? – спросил Мартыненко.

– По крайней мере поп уже понял, что шутить мы не намерены – именно с ним.

– Странно, чем он недоволен? Ведь всем выгоднее мир и спокойствие.

– А всегда найдутся фанатики. А мусульмане крайне нетерпимы к представителям, так сказать, других вер, – сказал Андрющенков.

Блысков усмехнулся и спросил, в какой это вере числит себя Андрющенков? Прапорщик растерялся, покрутил колесико волноискателя, взглянул в спину ротному.

– А вы, Анатолий Васильевич?

– Я?.. – Блысков сложил письмо и сунул его в серый армейский конверт без марок, провел языком по краю, шурша рыжеватыми усами о бумагу. – У меня, Коля, простая вера, ты же знаешь: солдатская. – Он заклеил и надписал конверт.

– Нельзя ли уточнить? – попросил Мартыненко.

Блысков кивнул.

– Уточним по ходу дела.

Но ничего уточнить он не успел. Даже передать дела заменщику не сумел. По дороге из города, уездного центра в тополях, садах, с древней цитаделью на холме, только что прилетевший заменщик попал в засаду – может, это была месть за дом муллы? – на выручку выехала разведрота с Блысковым во главе. Все происходило как-то сумбурно, хаотично. Лейтенант Мартыненко не так воображал себе первый бой. Они незаметно пересекли черту, отделявшую воюющих от мирно похаживающих, бьющих мух в полку. В тучах пыли, под которой были погребены все проселочные дороги, они достигли заброшенных печей для обжига кирпича, и операторы уже срезали из скорострельных пушек макушки тополей, разбрызгивали грязь на арыке вдоль картофельных, четко разделенных валами полей. Стрелял ли кто-то по ним, понять было невозможно. Солдаты и офицеры палили из всех стволов, по броне звенели пустые раскаленные гильзы. Бронированные машины пехоты, на которых ездили разведчики, остановились возле подбитого бронетранспортера, в котором и застрял заменщик капитана Блыскова. Он был жив, с пухловатым белым лицом, оттененным черными усиками, чернейшими глазами, высокий и немного неуклюжий. «Давай сюда, дорогуша!» – крикнул ему Блысков в запыленном шлемофоне, «лифчике», утыканном набитыми рожками. Старший лейтенант с кривой улыбкой двинулся к машине, таща кожаный чемодан. В обстрелянных экипажах двух бронетранспортеров никто серьезно не пострадал, только водитель набил шишку, хотя это могло обернуться и контузией. Пушки продолжали месить грязь, пыль и древесные щепки. Ствол автомата у Мартыненко тоже был горячим, он стрелял туда же, куда и все, не видя противника. Но вот кто-то же подбил бронетранспортер, издырявил его люк. Попали в левый каток из гранатомета, разворотив его. Солдаты вытаскивали из бронетранспортера боеприпасы. Позже за ним должен был прийти тягач. Блысков подал руку своему заменщику, помогая взобраться на броню. К жаркому металлу прилип светло-коричневый чемодан, заменщик рванул его. «Вниз?!» – то ли спросил, то ли приказал Блысков, указывая пальцем на свой люк. Но заменщик отрицательно покачал головой. «Тогда держись!» – крикнул Блысков и приказал механику-водителю разворачиваться. БМП начала разворачиваться на месте, хрустя траками и выбрасывая черные клубы дыма, стрельба вроде бы поутихла, но в это время и прозвучал еще один выстрел. Ни Мартыненко, ни остальные уже не обратили на него внимания. Но в наушниках шлемофона вдруг раздался удивленный возглас механика-водителя блысковской машины: «Товарищ капитан?!» Мартыненко оглянулся и увидел, что на броне громоздится разорванный чемодан – как будто его вспороли ножом, – а белый растерянный заменщик нависает над люком, в который почему-то сполз по плечи Блысков… без шлемофона… или в чем-то странном… или без чего-то… по самые брови… Заминка длилась секунду, во время которой продолжали реветь моторы и щелкать, трещать металлом гусеницы, и все-таки казалось, что тянулось это невероятно долго и что было как-то очень тихо, и потом все машины ощерились огнем, брызнули снопами свинца, окутываясь пороховой вонью, смрадом солярки, пылью. Тело Блыскова сотрясала дрожь даже тогда, когда машины в клубах пыли на полном ходу прошли мимо контрольно-пропускного пункта и остановились перед санчастью. Все бросились к люку. На липком от крови и пыли сиденье заменщик держал тело капитана, что-то бормоча. Он повторял одно и то же, ритмично покачивая рыжеусого двадцатидевятилетнего мужчину, как младенца. Потом уже разобрали, что он говорил. Это была молитва старшего лейтенанта Олехновича: «Никогда ни одного пленного, никогда, ни одного». Так заменщик вступил в свою должность. Блысков скончался, ничего не понимая и никого не помня, жаль, что этого не произошло там, напротив печей. Тогда бы его можно было сразу отвезти на аэродром в город и отправить дальше, в морг в Кабуле или в Баграме. И, главное, его мускулистое, перевитое сильными венами тело не била бесполезная унизительная дрожь. Правда, в санчасти ему намотали недостающую часть черепа из бинтов, что вряд ли сделали бы в морге. Но что толку. Цинковые гробы все равно запрещено вскрывать по прибытии в конечный пункт назначения.

4

Заменщик, старший лейтенант Олехнович, оказался вовсе не черноглазым, глаза у него были небесно-голубые, опушенные густыми ресницами; и цвет его лица был очень светлым от природы. Загар не держался на его коже. Лицо просто обгорало, краснело, шелушилось и снова принимало конторскийцвет. Он как-то быстро освоился в полку, в роте. «Даже мне кажется, что он приехал раньше», – с легкой завистью думал Мартыненко. Возможно, всему причиной было такое вступление в должность. Да и жернова, о которых они рассуждали со Старыгиным в письмах, наконец тронулись где-то во мгле… Ну, точнее, в кремлевских и кабульских кабинетах. И в вашингтонских. Афганскую карту разыгрывал весь мир. Полк начал проводить операции. Сначала выручали афганскую дивизию, застрявшую под огнем в приграничных горах (позже она там снова застрянет). Потом доставляли с боями муку для осажденного городка. Потом вдруг под боком у полка, в двадцати километрах, неподалеку от уездного центра оказалась хорошо оборудованная база душманского командира, совершавшего дерзкие вылазки в основном против афганской армии и государственных учреждений, но товарищи взывали о помощи, умоляя защитить неокрепшую республику, и полк осадил горы, ночью над вершинами загудели бомбардировщики. Разведрота не пропускала ни одного выступления. Более того. Пока весь полк спал и видел сны о Союзе, разведрота выскальзывала в ночь за минные поля отслеживать передвижения душманов на близлежащих дорогах, устраивать засады. При Блыскове у нас был просто санаторий, говорили солдаты. Пока не было больших потерь, им нравились выходы. Можно было разжиться чарсом, деньгами. Хотя Мартыненко пытался это пресекать и сам обыскивал после каждого выхода солдат, предпочитая повредить себе во мнении солдат, чем дать повод простым афганцам считать шуравинечистыми на руку. Но уследить за всеми не было никакой возможности. Солдаты изобретали множество способов укрыть захваченное. Впрочем, это было не главное. Главное: с этими вчерашними школьниками, пэтэушниками, слесарями, совхозными шоферами – был у них даже один оленевод – можно было воевать. Они быстро впитывали – с пылью и копотью – это знание. Но Мартыненко, разумеется, был пока на вторых ролях. Первым был Олехнович. Этот по виду холеный барчук, маменькин сынок, вскормленный пампушками и сметаной, оказался неприхотливым, неутомимым командиром. Он быстро осунулся, согнал жирок, перестал стричь усы, и они закустились, скрывая пухлые губы. Если утро заставало его в полку, то он не разлеживался до завтрака, а сам выбегал на кросс во главе чертыхающейся, прокашливающейся роты. Правда, на турнике он не мог соперничать с Мартыненко, неспроста же тот с младых ногтей готовил себя к службе отечеству (и как-то чуть не утонул, переплывая на манер Боливара, пруд со связанными руками; уточнение – Боливар переплывал Ориноко). И в рукопашном бою Мартыненко держал высокую планку (над его койкой висел портрет Брюса Ли). Но азарта у Олехновича было не меньше. И вскоре выяснилось, что даже больше. Азарта войны. Свое обещание, данное в тот злосчастный день Блыскову со снесенным черепом, Олехнович старался выполнять. Не всегда это ему удавалось. На операции могли присутствовать «зеленые» – афганские военные или кто-то из штаба армии, и тогда пленных отвозили на допрос в полк, потом передавали «зеленым», а те уже либо сажали их, либо ставили под ружье, иногда и просто отпускали – тюрьмы были переполнены. Но уж если разведрота действовала сама по себе, тут «закон Олехновича», как называли его солдаты, да и офицеры, срабатывал безотказно. В полк рота возвращалась без пленных. И это не значит, что они сходили впустую. Олехнович прикладывал максимум усилий, чтобы они не зря мерзли ночью в арыках под осенними звездами или плавились в душной тьме. Не то что другие командиры.

Вообще, военная жизнь порой напоминает какой-то букварь. Все грубо и показательно ясно. Вот, например, случай со старшим лейтенантом Борисом Лекмановым. Он водил свое подразделение в засады, но, как правило, возвращался ни с чем. За ним решили немного последить, внедрили в роту информатора. И что же выяснилось? Лекманов выезжал или выходил пешком на «боевые» как все, как тот же Олехнович: деловито, осторожно. Но затем начинались странности: нечаянный выстрел, самопроизвольно включившийся фонарик, недопустимое приближение к жилью в светлое время суток, передвижение по открытой местности, в то время как можно было воспользоваться руслом сухой реки, например, или кяризами – сетью подземных галерей и колодцев. У него не было потерь. Но откуда потери, если ты воюешь с мыльными пузырями? Лекманова предали суду чести. «Он трус и недостоин звания офицера». Офицером-то он все-таки остался, но был переведен в хозвзвод, а потом и вовсе в Союз. Продолжать службу с таким клеймом мог только сумасшедший. Что с ним случилось дальше, неизвестно. Когда Мартыненко представлял себя на его месте, озноб пробивал лопатки. Лекманов, скуластый, сивочубый парень, был косноязычен, на суде чести, проходившем в модуле, в комнате отдыха, он нес какую-то околесицу, пытался оправдываться и даже философствовать… Жалко и смешно. «Либо ты воюешь, либо “гули-гули” разводишь, но тогда ты шпак!» – бросил ему кто-то. И Мартыненко был с этим согласен. И кошмар, приснившийся несколько дней спустя, был таков: судят его, несбывшегося Боливара. Обвинителем выступает историк Старыгин. На суде присутствует Лида. Как будто я сочинил эту историю, так что теперь приходится иллюстрировать ее отрывками «Илиады» или «Югуртинской войны» Саллюстия, а не стишками лесбийки Сапфо и гиганта древнего секса Овидия. Разве история не держится на битвах, как древний мир на китах и черепахах? Человечество в историческое время, исключая эпоху первобытного общества, только и делает, что воюет. Да и в первобытное время не могло не быть стычек, просто никто их еще не описывал. И дело не только в территориях, выходах к морю и на всемирные перекрестки. Война – это особая форма познания мира. Не потому ли и не был уничтожен первый воин – Каин? Печально, но факт: войны стимулируют прогресс. Хотя Жорес и говорил, что война – прогресс варваров. Ну а если по-другому мы не можем? Мирный атом, прыжок в космос… В войнах встречались цивилизации. Слабые покорялись сильным, что только шло им на пользу. Взять хотя бы Индию. Индия научилась демократии и английскому языку. “Give peace a chance”. Да, мистер Леннон, у всех есть шанс присоединиться к сильным. Таков мир, и виноват ли учитель истории? Виноват? Так отрубите ему руки и вырвите язык.

Впрочем, это уже была не речь из сна, а отрывок из письма, утонувшего в сугробах осиновой отчизны Старыгина. Но примерно то же он мог бы говорить и на суде.

И Мартыненко, в общем, был с ним согласен. Только практическое осуществление теории он хотел бы немного подправить.

Он исключил бы из «военного искусства» некоторые понятия напрочь.

…После одной операции по прочесыванию кишлака начальник разведки Давыдов приказал ему устранитьнаводчика ввиду его явной неблагонадежности, а он «слишком много видел».

Услышав этот приказ, отданный обыденным тоном, но и с какими-то устало-доверительными нотками в голосе, лейтенант на мгновенье оцепенел. Никаких признаков неблагонадежности за наводчиком, то есть информатором Зарьябом, с которым они провели уже не одну операцию – правда, с мизерными результатами, ну что ж, информаторы душманов тоже не дремлют, – лейтенант не замечал… Но – начальнику разведки майору Давыдову, вошедшему в Афган в числе первых, еще в семьдесят девятом, и бывавшему здесь в командировках даже еще раньше, наверное, было виднее? В подробности он не вдавался, просто приказал – а может, даже попросил? – ликвидировать наводчика, кратко объяснив причину, и все. Мартыненко вдруг подумал, что это какая-то проверка – для него. Ведь застрелить наводчика мог и сам майор, он не гнушался черной солдатской работы, Мартыненко видел его в деле. За что все солдаты относились к нему с симпатией. А разве Боливар не стремился завоевать симпатии простых солдат? пастухов? крестьян? Хотел бы Мартыненко получить хотя бы крупицу авторитета Давыдова, курносого сутулого майора с пасмурным взглядом карих небольших глаз. Но… устранять Зарьяба, решившего сотрудничать с властями? С этим тридцатилетним смуглым афганцем они обменивались через переводчика не только соображениями, относящимися к делу, но и вопросами частного характера… черт, неуклюже как-то звучит, но поневоле сбиваешься на этот официальный тон, как будто даешь показания. А в показаниях не должно быть никакой лирики, только факты, канцелярский язык лучше всего приспособлен для установления истины. Нет? Вообще лучше бы для этого использовать формулы. У Зарьяба не было семьи, ему не хватало денег, чтобы к кому-либо посвататься. Родители у него умерли от тифа, если Мартыненко верно понял, и он воспитывался у каких-то родственников, которые однажды уехали в Пакистан, бросив его, и он сам добывал свой хлеб как мог. Возможно, сотрудничать с властями его и подвигло желание скопить денег на жену. Не исключено, что он мог быть и двойным сотрудником: так быстрее наберешь нужную сумму. Но – пускай этим занимаются спецслужбы, если есть такие подозрения, при чем здесь лейтенант разведроты отдельного мотострелкового полка Леонид Мартыненко? И почему не возвращается из засады на другом краю долинки Олехнович?

Все эти соображения, как обычно бывает, мгновенно пронеслись в голове лейтенанта, и – он поступил вопреки разумным доводам и своим наклонностям и намерениям. Придав лицу безмятежное выражение – разве это возможно? что за гримаса была у него? – он направился к Зарьябу, курившему в отдалении на корточках. «Зарьяб», – сказал он. Тот вопросительно посмотрел на него снизу, наморщив лоб, улыбнулся. «Э, Зарьяб», – снова сказал Мартыненко, и афганец встал, улыбаясь, кивая. Мартыненко проглотил комок и кивнул ему, предлагая отойти в сторону. Что подумал афганец? Мартыненко нужно было увести его с глаз солдат, хотя ясно было, что случившееся мгновенно всем станет известно.

Нет, все-таки это была какая-то другая реальность. Обычные мерки к ней не подходят. Сухие протокольные слова ничего не передают. Это была горячечная реальность, пропитанная запахами каких-то растений, ив по берегу высохшей реки, запахом навоза, наносимого со стороны кишлака у плоского холма, блестящего на солнце своими камнями, как рыба чешуей, гигантская рыба, окаменевшая с тех пор, когда в этих степях плескалось доисторическое море, – а теперь все погрузилось в океан праха, лишь подует легкий ветерок, и в воздухе засквозят его волны, пока еще прозрачные, но уже ощутимые, они прокатываются через людей и предметы, покалывая кожу, утомляя глаза, вспарывая дыхание, и, если ветер усиливается, тяжелеют, становятся зримыми, танцуют, словно дервиши, и могут вздыбиться девятым валом самума и захлестнуть людей, камни, деревья, дома, горы, небо. Но даже и без малейшего ветерка в воздухе нагорья всегда что-то вибрирует и дрожит, как будто натянуты тросики мин в несколько ярусов. Бьет солнце, оно излучает силу, молодость, смерть. Где-то звучит голос Ильи Старыгина, рисуются сычевские сугробы, мелькают зеленые глаза Лиды, и в какие-то учебники и книги уложены деяния героев прошлого, неоднозначные деяния государей и полководцев, Че Гевары, блуждающего в сельве, Симона Боливара, переплывающего Ориноко.

…И сероглазый лейтенант, невысокий и крепкий, в сетчатом маскировочном костюме, еще не выгоревшей панаме с простой пластмассовой зеленой звездочкой, с двумя подсумками на портупее и с укороченным автоматом на плече, идет рядом со смуглым мужчиной в желтоватой от пыли чалме, длиннополой рубахе, шароварах, сандалиях на босу ногу и в темной жилетке без пуговиц. Они неспешно шагают к камням… Может быть, для того, чтобы взойти на них и окинуть взглядом местность? Думает про себя Зарьяб? Или – что он думает? Доверял ли он полностью шурави? Ну уж этому, с открытым лицом, – да. То есть ничего не ожидал именно от него. Мартыненко ощущал… Черт! Откуда он помнит, что он ощущал? Нет, и в этом сообщении кроется какая-то неправда, как и в сухих протокольных фразах.

Он плохо понимал, что происходит – уже произошло, как только он не возразил Давыдову, перехватил потной ладонью матерчатый ремень автомата и обернулся к сидящему в отдалении на корточках Зарьябу, посмотрел, как он курит, и молча двинулся к нему. Вот в этот момент, когда он посмотрел, все и решилось. Решилась судьба Зарьяба (думалось тогда Мартыненко: толькосудьба Зарьяба).

Ну, что такое Зарьяб? Всего лишь имя, какие-то сведения о прошлом, потертая жилетка, чалма, очень темные карие глаза, подстриженные усы, бритый подбородок. Запах пота, табака, пакистанских сигарет “Red & White”, чего-то еще специфического, горьковатого, чем пахли все афганцы; растрескавшийся ремешок часов; улыбка, белые зубы. Афганцев считают суровыми людьми, диковатыми. Но они умеют улыбаться как никто другой. Или именно потому их улыбки и кажутся особенными?

Неизвестно, почуял ли что-то Зарьяб? Конечно, ему должно было показаться странным то, что они идут только вдвоем, без переводчика… И он раскурил на ходу еще одну сигарету, лицо Мартыненко овеяло приторной волной. Мартыненко никогда не курил, даже не пробовал, от табачного дыма у него болела голова. Жест афганца был жалок, попытка ухватиться за соломинку. Он покосился на него. В смуглом лице было что-то лихорадочное? Или все-таки оно оставалось спокойным?

Нет, что-то лихорадочное было в самом воздухе, что-то характерно южное, изобильное, житель полунощных северных краев хорошо это чувствует, и поэтому северяне всегда испытывают на юге беспокойство… Но при чем здесь это?

Мартыненко вдруг налился тяжестью, от макушки под горячей панамой до пяток в кожаных ботинках, его тело покрыли мириады капелек, он немного приотстал, пропуская афганца, тот послушно прошел вперед, странно улыбаясь, хотел повернуться к лейтенанту, но он опередил его, одним движением выставив короткоствольный автомат без приклада с дулом, напоминающим черный цветок, перехватив теплое от солнца цевье и нажав на клюв или коготь. Пули вошли в жилетку на спине, Зарьяб дернулся, нагнул голову, как будто собираясь долго и быстро бежать, но не сумел сделать и шагу, рухнул набок и еще был жив, ломая скрюченными пальцами горящую сигарету, – и вдруг замер. Кровь обильно вытекала из простреленного насквозь тела афганского наводчика, из-под лопаток и груди, живота, расплывалась по сухой жесткой земле. Во рту Мартыненко было сухо и горячо. Он сжимал цевье и рукоять, испытывая ненависть, желание выпустить еще очередь, закричать, но лишь внимательно глядел, сузив глаза, вбирал в память, впитывал ею, как губкой кровь, смешанную с пылью, ясно понимая, что прежнего Лёни Мартыненко, Мартына, нет и что на этом закончился его путь Боливара. И какая теперь разница, что будет – было – дальше?

5

Но операцию никто не отменял, и Мартыненко продолжал ждать вместе с остальными в стылых скалах, положив автомат на камни; ему, конечно, как и всем, хотелось встретить караван и выполнить задачу, и в то же время он не возражал, если бы тот не появился вовсе. Ведь уже ясно было, что основная проблема здесь – это граница, и она неразрешима. По крайней мере в ближайшее время. Караваны столетиями перемещались с юга на север; вдоль границы между Пакистаном и Афганистаном находилась зона свободных племен – название говорит за себя. Там обитают племена кочевников, пуштунов, не признающих ничью власть по обе стороны пограничных гор и пустынь. Контролировать все караванные дороги и тропы ни у афганцев, ни у Сороковой армии недоставало сил. Вообще выполнение операций вблизи границ всегда было чревато конфликтом еще и с пакистанской армией. Власти Пакистана только и ждали удобного случая, чтобы раструбить миру о расширении советской агрессии. Время от времени вертолеты, самолеты и группы оказывались по ту сторону призрачной границы и, поняв свою оплошность, спешили убраться восвояси. «Восвояси»… Где это «восвояси» на самом деле? По эту сторону границы были такие же безликие кишлаки, степь, горы и непроницаемые лица аборигенов.

Полк перехватил уже не один караван с оружием; но это ничего не значило; караваны шли и шли: верблюжьи, лошадиные, автомобильные; и не было в природе таких сильных птиц, которые могли бы нести тюки с минами и цинками, полными патронов, а то бы духи рекрутировали и их.

Костров зажигать было нельзя, мерзлую перловку с тушенкой солдаты выковыривали штык-ножами, Олехнович – своим трофейным, с резной рукоятью в серебряных звездочках; сгущенка тоже закаменела; только вода, согреваемая телом, еще текла из фляжек. Мартыненко грыз галеты с сахаром. Солдаты мучились без курева: Олехнович велел прапорщику у всех собрать сигареты. И сам терпел.

День угасал. Направо краснел запад закатом. Небо быстро приобретало угрожающий цвет, фиолетово-багровый; потом оно почернело и все исполнилось звезд, серебряных, как на ноже Олехновича, и красноватых, зеленых, всяких; они были огромны, трепетны, будто неведомые существа, пустившиеся в странствие по Млечной дороге. Статистика и астрономическая цифирь всегда нагоняли тоску. Количество погибших, заболевших и парсеки расстояний, масса космических тел… Но тут же и удивление берет: как это «я» все объемлет? «Я» – пылинка, соринка, ничто. «Я» любит, «я» страдает, болеет, ждет. Статистике и астрономии нет до этого дела. Мартыненко вдруг проясненно подумал, что есть на свете статистические люди: их не берут от всего этого ни тоска, ни удивление. Наверное, все цари – такого сорта люди. И правители. А удивляемся и тоскуем мы, дураки.

Вскоре было уже не до звездных красот в камнях, обжигающих, как железо. Ватный спальник пробирал холод. В полночь все уже стучали зубами. И только что не выли на звезды. В такую ночь можно было не назначать часовых: мало кто спал, почти вся рота бдела. После зимних засад каждому солдату надо давать медаль за выдержку или хотя бы водки; но тогда медалей не хватит, а водку – будут пить дома, тот, кто вернется.

Утро все-таки наступило. Все зашевелились… Хотя и всю ночь вертелись (как шелудивые поросята, пошутил прапорщик, на что Мартыненко заметил: шелудивые – точно, насчет поросят не уверен). Просто сейчас их можно было видеть, хмурых солдат в горчичного цвета бушлатах, в цигейковых шапках с завязанными под подбородками ушами. Доставали из вещмешков все те же галеты, перловку с тушенкой; кто-то отходил под прикрытием скал отлить. Мартыненко снял рукавицы и, зачерпнув пригоршню крупчатого снега, принялся «умываться». Все смотрели на него с содроганием. Его лицо покраснело, как будто по нему шваркнули наждачкой. Он знал, что ротному, Олехновичу, это не под силу, с его нежной кожей. Они соперничали изо дня в день, это было ясно. Хотя Мартыненко уже и расстался с лейтенантскими иллюзиями насчет своей миссии. Но что же он должен был делать теперь? Это движение уже нельзя было остановить. Кроме пути Боливара ведь есть и другие – путь воина, офицера. От него Леонид не отрекался. Он полагал, что примерно в этом и состояла вера прежнего командира, Блыскова, которую он обещал продемонстрировать «по ходу дела»: оставаться офицером несмотря ни на что. Но возможно ли это? Мартыненко был уверен: да. Ему мерещился некий срединный путь, между двумя крайностями: Олехновичем и Лекмановым.

Нечаянно коснувшись после снежной процедуры автоматного ствола, почувствовал, что кончики пальцев залипли, мгновенно отнял руку, испытав боль, даже посмотрел, не остались ли на металле кусочки кожи. Нет, человек слишком чувствительное существо. И странно, как ему удается бросаться навстречу огню и свинцу. Еще поразительнее заставлять делать это других. И солдаты тебе подчиняются.

Караван появился внезапно.

Вдруг среди теней и солнечных сполохов на жестком твердом снегу как будто возникли еще какие-то тени. Это были тени как раз того времени, что овладело здесь всем: космическим небом, камнями в трещинах, снегом, который явно никогда не таял, древней караванной тропой. Тени мерно двигались, это была вереница горбоносых животных с тюками и сопровождавших их людей в темных чалмах, накидках, с темными лицами. От переднего верблюда тянулась веревка к тому, что ступал позади, от того – к следующему, и так до самого последнего. Всего было семь верблюдов, пятеро погонщиков. Мало.

Он сразу выхватил лицо одного из погонщиков, необычайно живые пристальные черные глаза, смуглый удлиненный лоб, нос с горбинкой, толстые губы. И кажется, его губы шевелились. Он или жевал, или что-то бормотал, или напевал. Мартыненко перевел бинокль. Караванщики были безоружны. На вид – обычный мирный караван.

«Группа досмотра – вперед!»

Мартыненко встал, положив руки на автомат, и начал спускаться, за ним шли ребята. Караванщики увидели их сразу. Каждый из них был уже на прицеле. Шедший впереди погонщик не останавливался. Еще ничего не было ясно. Нурдашонов зычно крикнул, взмахнул рукой. Первый погонщик продолжал шагать, поглядывая на спешащих наперерез людей в бушлатах, ушанках. Мартыненко выстрелил вверх. Караван медленно останавливался. Погонщики уныло смотрели на приближавшихся людей.

Солдаты сблизились с караваном, начался досмотр. В тюках были рулоны ткани, посуда, какая-то одежда, изюм. Мартыненко оглянулся на скалы, зная, что за всеми их движениями внимательно наблюдают, и развел руками. Тогда среди камней вырос Олехнович, он пошел вниз, оставив в группе прикрытия прапорщика.

– Нет ни хера! – крикнул кто-то из солдат.

Олехнович взглянул на содержимое тюков, хмурясь.

– Мирняк, – сказал Мартыненко то ли с облегчением, то ли со вздохом сожаления.

Олехнович хмыкнул, поглаживая усы.

– Но зачем в Тулу брать самовар? – он обернулся к Нурдашонову. – Алик, спроси-ка.

Тот вытаращил на него карие глазки.

– Спроси, куда они везут это тряпье? И что, здесь мало изюма?

Нурдашонов обратился к погонщику с благородным лицом. Тот выслушал и ответил, Нурдашонов перевел:

– Грит, короче, самое, на продажу, изюм они купили дешевле, чем здесь. В этом, мол, грит, короче, выгода торговца.

– Тащить через перевалы тот же самый изюм? Которого здесь навалом? Да вся выгода сгорит в такой дороге. Они ее уже два раза съели.

– Ну не знаю, грит, что выгода, – ответил Нурдашонов.

– А я ему не верю, – сказал Олехнович и улыбнулся в лицо погонщику. – Врешь ты, погонщик. Сколько тебе заплатили за этот рейс? И, главное, кто? Саид-Джагран? Спроси, Алик.

– Нет, грит, не Саид-Джагран, а один человек из Газни.

– Его имя?

Погонщик замялся.

– Ну, имя?

– Он грит, что его наняли в Пакистане и товар он должен доставить по адресу в Газни.

– Отлично! Мы поможем доставить. Сейчас прибудет такси, и мы доставим его прямо в Газни. Он не забыл адрес?

– Я думаю, что не стоит цепляться, – подал голос Мартыненко.

Олехнович взглянул на него исподлобья.

– А я не так думаю, – сказал он. – Я думаю, что нас элементарно надули, подсунули куклу. Настоящий караван здесь уже не пойдет. Может, в это время он уже идет параллельным курсом.

– У них нет рации.

– Мы не знаем, кто за нами наблюдает оттуда, – Олехнович кивнул на перевал. – Короче, полетишь с нами в Газни. Скажи ему, Алик.

Нурдашонов перевел. Олехнович с интересом следил за погонщиком. Его лицо оставалось спокойным. Он перевел глаза с переводчика на офицера в бушлате с меховым воротником, в шлемофоне, подбитом белой нежной овчиной, оттенявшей его усы, высокого, здорового и немного неуклюжего.

– Что скажешь, дуст <sup>[2]2
  Друг (фарси).


[Закрыть]</sup> ? – спросил Олехнович.

Афганец заговорил.

– Он грит, – переводил Нурдашонов, – что ему вверен этот караван и он не может, самое, оставить его.

Олехнович усмехнулся.

– Ничего! Вон мужики здоровые все, доведут. А он полетит с нами.

– Мне кажется, это бессмысленно, – негромко сказал Мартыненко.

– Там видно будет, – отозвался Олехнович и, обернувшись к скалам, крутанул рукой в воздухе. Этот жест означал: вызывай вертушки. Здесь он был бог и царь.

Олехнович прошел дальше, разглядывая людей и верблюдов, остановился перед другим погонщиком, невысоким, черным, заросшим легковейной бородой, спросил громко у Алика, а этого бойца что, ранили? Чернобородый держал руку на перевязи. И его лицо сморщилось, он затараторил, покачивая руку, и начал разматывать повязки в ржавых разводах, безумно, оскалившись, отодрал последние присохшие слои и обнажил раздувшийся локоть; из небольшой ранки засочилась гнойная жижица.

– Похоже на пулевое, – сказал Олехнович.

– Нет, грит, покусал кто-то. Не пойму кто…

Олехнович покачал головой.

– Ладно, пусть не переживает, возьмем и его, полечим. Я бы всех вас взял, но мест мало.

Мартыненко с удивлением смотрел на Олехновича.

– Товарищ старший лейтенант, – подал голос Ужанков, – ну а теперь-то курнуть можно?

– Откуда сигареты? – поинтересовался Олехнович, озирая окрестные склоны. Он скалил крепкие белые зубы на солнце, щурился.

– Да вон у бабая…