Текст книги "Арифметика войны"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Отставить, сержант.

Около часа они дожидались вертолетов. Группа прикрытия уже курила сигареты на скалах, а группа досмотра все постилась, завидуя. Караванщики сидели кружком и молчали. Олехнович запретил им переговариваться, как будто они были пленными. Один из них предложил солдатам изюма, но Олехнович пресек попытку подкупа. Верблюды покорно стояли, пережевывая губами солнечный воздух, и хлопали длинными ресницами. Горное солнце все-таки сильно светило, и солдаты поднимали уши шапок. Но погода портилась, солнце умеряло свой пыл, тускнело, и когда послышался стрекот вертолетов, небо над горами подернулось дымчатой пеленой. Может быть, только сегодня их нагнал давешний самум? Да откуда самум зимой-то. Не показалось ли им вчера? Две восьмерки вдруг появились над амфитеатром, где так ничего и не произошло, заложили круг, и, пока один вертолет висел в воздухе, второй снижался. Верблюды и люди в чалмах смотрели на небесную машину с черным свистящим нимбом. От вертолета во все стороны разлетался снег с пылью, в воздух поднялся шар сухой травы. Олехнович ткнул пальцем в первого погонщика и указал ему на вертолет; второй отводил глаза, но сержант Ужанков взял его за плечо, и тот заулыбался, закивал, с готовностью встал и направился следом за товарищем. Остальные провожали их взглядами, ничего не говоря. Солдаты и двое афганцев исчезли в вертолете, потом внутрь забрался Мартыненко, последним Олехнович, хотя, по идее, он должен был остаться и ждать второй вертолет. Борттехник задвинул люк, и машина, дрожа и грохоча, пошла вверх, зависла. Мартыненко глянул в иллюминатор и увидел внизу уже игрушечные фигурки людей и животных. Со скал быстро спускались другие фигурки горчичного цвета. Ему ненароком вспомнился Старыгин, и подумалось, что кто-то здесь тоже вылепил все: людей и горы, некий историк, игрок; но эта игра была Абсолютно Бессмысленна. И он должен в ней участвовать.

Когда команда прикрытия погрузилась во второй вертолет и тот начал подниматься, их вертолет снялся с прикола над амфитеатром и пошел вперед. Мимо проплывали каменными ржавыми утюгами вершины гор. После бессонной ночи ломило виски. Мартыненко прикрыл глаза. Они никогда не выиграют здесь. Против них воюет все. Пустая засада, Олехнович злится и глупит. Над ним посмеются, когда он представит свои трофеи: двух несчастных караванщиков. Даже если из них выбьют признание, что с того? Караван они все равно упустили. Один из сотен, ежегодно пересекающих мифическую границу – линию Дюранда, по статистике. Кстати, даже если бы на этих семи верблюдах было оружие, это еще не означало бы, что сами погонщики враги. Здесь торгуют всем. Ружья и патроны в глазах торговца только товар, такой же как чайники и леденцы. Иногда караванщики везут оружие просто на рынок, никому конкретно. Покупатели всегда найдутся в этой стране воюющих гор.

Мартыненко открыл глаза, услышав голоса. В полумраке он увидел черные лица Нурдашонова и погонщика. Солдат кричал, наклонившись к нему. Рядом стоял Олехнович. Погонщик качал головой. Тогда Олехнович подошел к борту и резким движением раздвинул люк. Все смотрели на него, солдаты сдержанно улыбались. А они-то уж было разуверились в законе Олехновича. В проем бил холодный воздух и оглушительный рев и свист. Олехнович обернулся к погонщику с горбоносым удлиненным лицом и указал вниз, на граненые вершины, подернутые дымкой начинающегося самума. Погонщик молча смотрел. Олехнович вдруг шагнул к другому, с рукой на перевязи, и схватил его за шиворот, тот разинул рот в крике, задрыгал ногами, суя под нос старшему лейтенанту свою распухшую руку. Но Олехнович тащил его к провалу в небеса. Погонщик сопротивлялся, пытался упираться ногами, но разбитые башмаки скользили по металлу, тогда он раскинул руки крестом на выходе и тут же отдернул левую, перевязанную, словно обжегся, и сразу провалился навстречу еще сильнейшей боли. Его как будто сорвало, сдернуло с невероятной силой, и он исчез навсегда в суровых складках родных гор, растворился. Это было бессмысленно, абсолютно бессмысленно. Но все завороженно смотрели на это абсурдное представление. Даже Мартыненко не чувствовал в себе ни сил, ни желания его прервать. Это всегда оказывало такое воздействие. Тут же проносились мысли о клятве Олехновича, о Блыскове. Все цепенели, когда это начиналось. И все ждали этого. В основе действий старшего лейтенанта была какая-то примитивная, древняя наука – арифметика войны. Эту арифметику можно выразить формулой: минус-чужой дает плюс. Чем меньше непонятных чужих, тем больше надежд выжить своим. Олехнович уже был не человеком, а природным явлением, как самум, который так и не начался, к полку они подлетали снова в лучах солнца…

Никаких показаний Олехновичу не удалось выбить и у второго погонщика, с благородным лицом, – а он надеялся, что тот в страхе тут же наведет их на караван с оружием. И этот погонщик тоже ухнул в пропасть под дрожащим брюхом вертолета, и шагнул туда сам, за ним только накидка вскинулась. И все были подавлены и довольны увиденным, пережитым. Чужая смерть только вначале действует угнетающе, потом тебя охватывает радость, переходящая в эйфорию: и на этот раз не ты, ты – песчинка, пылинка, микроскопическое значение, – ты жив и все еще объемлешь мир непомерных величин, а не он – тебя. Ты – в плюсе. Хотя уже и порядком устал.

6

Но служба, война продолжалась. Олехнович отказался от очередного отпуска, отказался и Мартыненко. Начальство не возражало. Солдаты и прапорщик удивлялись. Что тут скажешь. Даже повара, клубные работники подключались к психическому полю войны, хотя и не в той же мере, что и разведчики, пехота. Разведчики и пехота были наэлектризованы, сквозь них проходил ток высокого напряжения. И часто солдаты, офицеры действовали вопреки логике, вот и все. Впрочем, логика тут была. Олехнович боялся, видимо, своего Максима; ну а Мартыненко не хотелось уступать сопернику.

Все устроилось неожиданно, соперничество прекратилось в один день, и отдохнуть Мартыненко все-таки довелось.

В этот день он играл в шахматы с Эдуардом Петровичем. Кэп любил разведчиков, на полковых и войсковых операциях один взвод всегда держал под рукой, называя его личной гвардией, не доверяя охрану КП пехоте. Часто ему приходилось защищать разведчиков от нападок начштаба и его присных. В полку было двоевластие.

Внезапно принесли шифрограмму. Эдуард Петрович читал ее над шахматами. Прочитав, поднял водянистые глаза на сероглазого старшего лейтенанта. И медленно сказал, что возле Рабата в кяризах трупы, гильзы от АК-74 и следы гусениц…

Мартыненко сразу понял: Олехнович.

Впервые Мартыненко бездельничал в то время, когда рота была на боевых, сидел в теплой комнате в чистой тельняшке, в выглаженном хэбэ перед шахматной доской. Ну да, только что прибыл из госпиталя, валялся три месяца, угодил туда прямиком из кяриза. История нелепая.

На очередном выходе нужно было проверить кяриз <sup>[3]3
  Система колодцев.


[Закрыть]</sup> , добровольцев не находилось – совать голову в глотку дэва <sup>[4]4
  Дэв – злой дух персидской мифологии.


[Закрыть]</sup> . Мартыненко это разозлило, и он полез сам, хотя командир не должен этого делать. Ну, опять же, уставы – хороши на бумаге, на сыром зимнем ветру в степи близ кишлака без единого деревца (просто голые они не были заметны в тумане) бумажные предписания рвутся и расползаются в клочья. У Мартыненко был автомат, фонарик, гранаты на поясе, индпакет на рукаве. Следом полез солдат, татарин Сагаутдинов, по кличке Гриня. Их опускали на тросе в сырую мглу. Внизу с тихим хлюпом бежала подземная речка. Гриня попросился вперед. В голосе его не слышалось ни капли сомнения или надежды на то, что командир не пропустит, сам пойдет. Мартыненко это понравилось, Гриню он не пропустил, велел идти сзади. Включил фонарик. Некоторое время удавалось идти посуху, но вот берег скрылся в темной воде. Мартыненко послал вперед луч, собираясь поворачивать, как вдруг заметил вдалеке на противоположном берегу ящик. Привязав фонарик к стволу АК, вошел в воду. Она и летом-то была холодной, что говорить о зимней подземной реке. Добрался до дальнего уступа, осветил ящик, взялся за крышку и, легко подняв ее, откинул тряпку. В ящике были уложены винтовки, «Буры», или «Ли-Энфильды», бурами их прозвали из-за того, что их использовали еще в англо-бурскую войну, по крайней мере первые модификации. Посветил Грине, подзывая его. Нагрузил несколькими винтовками и приказал тащить назад. Дожидаясь, пока Гриня вернется, вдруг уловил запах табака или чего-то другого… чая, что ли? Мартыненко не курил, чутье отменное. Точно: откуда-то тянуло травянистым запахом. Решил пройти дальше. Здесь река делала крутой поворот. Шел по колено в воде. Заглянул за выступ, послав вперед луч фонарика – и сразу увидел большую пещеру, в которой с комфортом устроились несколько человек в чалмах, одни сидели, другие полулежали, держа в руках пиалы, наверное, из термосов: это была моментальная фотография, зрачки твои запечатлели ее на всю жизнь. В следующий миг афганцы закричали, Мартыненко тоже заорал, и фотография вскипела огненными рубцами и красными дырами, бил, пока не выпустил весь рожок, вставил тут же другой, но пулю заклинило. Оглохший побежал назад. «Что делать?!» – закричал Гриня, бредущий со второй гроздью винтовок по речке. Толкнул его, давай, мол, к выходу. Первым на тросе вытащили Гриню, Мартыненко в это время держал под прицелом галерею, взяв автомат у сержанта, но никто не появлялся из хлюпающей тьмы. Привязал к тросу последние винтовки, крикнул, чтоб поднимали. Трофеи поплыли вверх – и вдруг его ткнули лицом в каменную тьму, и сразу стало тихо.

Подземная тишина тысячелетий снизошла на него. Сколько она продолжалась, неизвестно. Могла бы продолжаться бесконечно. Но он открыл глаза и сообразил, что находится там же, в каменной утробе афганской земли. Лицо заливала кровь, голова гудела. Значит, кто-то дотянулся до него из пещеры, подумал он и выпустил очередь по галерее, пули завизжали, отскакивая от каменных стен, разбрызгивая воду. Сверху кричали что-то. Он задрал окровавленное лицо. Надо было отсюда выбираться. Взялся за трос и неожиданно наткнулся на «Ли-Энфильд» с тяжеленным прикладом, недоумевая, откуда он здесь взялся… И понял, что винтовка выскользнула из связки и ударила по голове. Повесив ее на плечо, начал выбираться. Рукавицы давно были утеряны, и трос ранил ладони. В голове мутилось, подкатывала тошнота, кровь текла за шиворот, напитывая воротничок хэбэ, тельняшку. Он был примерно на середине, когда внизу что-то глухо загудело, что-то несущееся по галерее, – и вырвалось ввысь, хлестнув по ушам. Взвыл от боли. Но сумел сообразить, что это было, и снова закричал: «Не бросать гранаты!» Последние метры подтягивался безумно долго. Слышал сквозь гул в ушах, как начальник разведки подбадривает: «Ну, ты же все можешь. Давай, парень» – «Не бросайте гранаты», – снова попросил. Протянулись руки, наконец ухватились за бушлат, поволокли вверх. Увидел заснеженную степь, стены вдалеке, технику, лица солдат – и отключился и не приходил в себя, пока не привезли в полк; следующий раз очнулся в Кабуле.

В кабульском госпитале подхватил брюшной тиф и – не в кяризе, а на больничной койке – чуть не отдал богу или кому там еще душу и тело. Но выкарабкался и из этой ямы. Вернулся в полк, на очередную операцию не поехал, сидел с кэпом за шахматной партией, когда пришла шифрограмма.

До сих пор Олехновичу удавалось держать обет без каких-либо последствий, на его счету было порядочно отправленных к праотцам духов… или похожих на них лиц. В большинстве своем это были расстрелянные в пылу схватки, пусть они и успевали бросить оружие и поднять руки. Те двое погонщиков были исключением. Мартыненко и сам не всегда удерживал указательный палец на спусковом крючке. Это не так-то просто, пусть профессора «благородной войны» когда-нибудь попробуют войти в эту реальность огненно-солнечного мира, раздираемую воплями, вспышками и очередями, воем осколков и глубоким посвистом «всыу!», сулящим прохладу, от дыхания которой судорогой сводит члены.

Тридцать два человек из Рабата взяли не в бою, а при помощи наводчика и процедуры фильтрации: выгнали из кишлака всех мужчин и провели мимо машины со спрятавшимся внутри наводчиком, то есть стукачом. По версии этого наводчика, почти все мужчины от восемнадцати до пятидесяти были мятежниками. Требовалась перепроверка. Олехнович приказал всех отвести к кяризам. Какая еще перепроверка! У него – нюх на душманов. Интуиция Олехновича подвела. Из тридцати двух расстрелянных жителей только пятеро, как выяснилось впоследствии, были участниками сопротивления. Олехновича и Андрющенкова, любителя рок-н-ролла, с сержантом Ужанковым заключили под стражу и увезли в Союз, в Туркмению. Вскоре забрали и Эдуарда Петровича, хотя он только играл в шахматы… Как и ты.

Олехновича, Андрющенкова, Ужанкова и Эдуарда Петровича судили; срок отбывали только двое: Олехнович – восемь лет, Андрющенков – четыре года, остальные попали под амнистию – умер очередной генсек. Сержант потом написал – уже из Союза, – что если бы Мартыненко был с ними, ничего этого не произошло бы, «все-таки Олехнович вас стеснялся». Мартыненко как будто обдало волной самума, жестокого и горячего.

Но что было делать? Вместо Олехновича командиром роты стал ты, в роту прибыли еще один лейтенант и прапорщик. И вы готовились к очередной операции.

7

Говорят, у каждого есть своя книга, которую он пишет всю жизнь.

«Арифметика войны» – так называется моя «книга», думал Мартыненко.

Полк готовился к операции.

Перед Ургунским ущельем застряла афганская дивизия, что-то около 500 человек. У них сожгли около 80 машин. Дивизия оказалась в тисках между Ургунским ущельем и Пакистаном. Были раненые, убитые. Провизия заканчивалась. Боеприпасы тоже. Полк готовился выступить на выручку. Командир полка собрал офицеров перед песочницей, где штабные уже налепили лунный ландшафт, и показал, как вы будете действовать: подъезжать к Ургуну, выставлять посты и т. д. После игры командир повел тебя к себе в кабинет и там сказал: «Ну а теперь слушай, что будешь делать ты». Мартыненко выслушал внимательно. Командир помолчал, глядя в окно на автопарк, где все было в движении, обернулся к нему и произнес уже совсем другим тоном – усталым, раздумчивым: «Если задача кажется тебе слишком… – он подбирал слово, – сложной, можешь отказаться». Мартыненко только посмотрел на него и ничего не ответил. Командир ждал, не спуская с него въедливых карих глазок. Его смуглые щеки лоснились от пота. «Ну что?» – спросил он. «Разрешите идти готовиться?» – спросил Мартыненко.

Задача, поставленная командиром, была предельно проста и ясна. Ни своим офицерам, ни тем более солдатам Мартыненко тем не менее не раскрывал полностью замысел. Подготовка шла обычным чередом, в машины грузили цинки с патронами, снаряжали пулеметные ленты, ввинчивали запалы в гранаты, старшина раздавал сухие пайки, медпакеты, солдаты плющили новые адресные гильзы взамен утерянных, очень удобная, практичная вещь: металл и огонь могли обезобразить человека до неузнаваемости, и тогда гильза с фамилией и адресом была единственной ниточкой, связывающей тело с его прошлым. В ночь перед выходом Мартыненко тайком от остальных офицеров надел чистое нижнее белье, написал письмо Лиде, запечатал его и положил в свою тумбочку. Как обычно, во второй половине ночи вышли, колонна утонула в черной пыли, тяжело пахнущей соляркой и полынью, над ними затмились все южные звезды. Спать не хотелось. Ты уже привык не спать ночами. Для тебя привычен был вид ночной степи, ночных гор. Впрочем, сейчас вы ничего не видели, слепо ползли, машина за машиной, лязгая гусеницами, рокоча моторами, иногда переговариваясь друг с другом по связи.

Утром оставили позади степь и вошли в зону гор. Это еще были отдельно стоящие сопки, скалы. Начались подрывы. Мина разула танк, другая вырвала колесо ЗИЛа, но при этом никто не пострадал. Без особых приключений добрались во второй половине дня до горных хребтов, бронетранспортер командира вырвался вперед и подорвался на фугасе, сверху открыли огонь, водитель и пулеметчик были убиты, радист ранен, командир кричал по связи: «Буревестнички, где вы, мать вашу!..» У него позывной был – «Чайка». Разведчики поспешили на выручку, вытащили радиста и командира из опрокинутой машины, ведя огонь по горе; ее надо было брать штурмом; солдаты спешились, пошли вверх под прикрытием пушек, пулеметов и скорострельных гранатометов. Три или четыре часа спустя столовая гора был захвачена, среди камней застряли мертвецы в окровавленных длиннополых рубахах и шароварах, в сандалиях на босу ногу и в старых растоптанных армейских ботинках, рядом валялось оружие: автоматы и ружья. Ты наклонился, чтобы поднять нож, и в этот момент тебя кто-то сбил с ног, ты рухнул на камни, раздался выстрел и сразу еще один. Мартыненко вскочил. За камнем испускал дух, дрыгая ногами, афганец с рыжей бородой. Кто-то из подоспевших ребят снес очередью ему лицо. «Что же вы зеваете?!» – крикнул Гриня, ангел-хранитель с кривыми ногами и скуластым неказистым лицом. Мартыненко потер колени, потом почувствовал, что ткань липнет к ним, засучил. Колени были разбиты. Санинструктор присыпал ссадины стрептоцидом. Все были живы.

Отсюда, с плоской огромной вершины, открывался вид на поросшие кедром стены гор и вход в Ургунское ущелье. Ущелье тлело под вечерним солнцем, искажая свои очертания потоками жаркого воздуха. Внизу текла речка, зеленели сады небольшого кишлака. Здесь, на вершине, находилось кладбище с плоскими перьями камней и древками с зеленой тканью; а вдалеке паслось как ни в чем не бывало стадо! Кэп вышел на связь и объявил, что план начинает осуществляться. Это означало, что на рассвете колонна пойдет в обход, а Мартыненко с пятьюдесятью солдатами войдет в ущелье, имитируя продвижение целого полка. 50 человек должны были спасти 500 афганцев и 1000 советских. До утра разведчики должны были находиться здесь.

Красное солнце висело в дымке над плоскими вершинами, и они чувствовали себя какими-то марсианами. Прапорщик Гиджэу отправился с четырьмя солдатами к стаду: оно подвигалось к краю и уже, кажется, начинало куда-то спускаться, хотя овечьи тропы явно проходили там, где засели разведчики. Прозвучали выстрелы, и Гиджэу с ребятами вернулись, волоча двух баранов. Их быстро освежевали, разделали; где среди скал можно было взять топливо? Солдаты надергали древков с зелеными знаменами, поломали их и развели два костра. До наступления темноты они успели нажарить шашлыков. Поужинав, приготовились к ночи. Трупы заминировали. Расставили посты. Двоих солдат Мартыненко отправил вниз. Наступила ночь. Труба Ургунского ущелья завыла минометами, зарыкала гранатами, защелкала очередями – на том краю началась осада запертой дивизии. А здесь было спокойно. Звезды висели рядом, уже не поймешь чьи, афганские, пакистанские или индийские. Солдаты, свободные от постов, храпели в теплых камнях, накрывшись накидками афганцев. Мартыненко тоже прилег, заложил руки за голову, собираясь предаться созерцанию звезд и размышлениям о малых и больших величинах. Но от курдючного жира забурлило в животе. Говорят, после него нельзя пить воду, а он напился и теперь мучился. Наконец стало невмоготу, и Мартыненко поспешил в укромное место, сказав часовым, что сейчас вернется. Сойдя немного вниз, среди валунов он едва успел расстегнуть ремень и спустить штаны… Чертов курдючный жир. А тут как назло снизу поднимается кто-то из двоих часовых, Зайцев или… Чепель? Да, судя по росту, – он. «Чепель!» – окликнул Мартыненко, чтобы тот сдуру не всадил в него очередь. И тут же увидел, что на голове у Чепеля чалма. Автомата Мартыненко с собой впопыхах не взял. Чалма огрызнулась вспышкой, второй, он кинулся наутек, толком не натянув штаны, пули вдогонку прыгали по камням. Но тут сверху ударили ребята. До позиции Мартыненко уже добежал в застегнутых штанах, так что никто не заметил позорного отступления. Ночные визитеры исчезли так же внезапно, как и появились. Мартыненко опасался, что Зайцева с Чепелем нет в живых. Но те были целы и невредимы на своих местах. Как здесь в узком месте среди скал просочились афганцы, остается загадкой. Ночь он уже не спал.

На рассвете после артподготовки разведрота вошла в первое ущелье. Впереди полз единственный танк. Рота ехала на гусеничных бронемашинах. Было тихо. Ну, если не считать лязг и рокот шумом. А он шумом не казался после гаубичной канонады. Разведчики погружались в царство наэлектризованной тишины, как в молчащее грозовое облако. Теперь уже все знали, что предстоит, Мартыненко на рассвете сказал. Говорил, глядя на хмурые мальчишеские лица… Впрочем, у некоторых были лица уже забубенных мужиков. Афганское солнце быстро старило их. Что я мог предложить им? То же, что и кэп мне. Но никто из них не воспользовался возможностью остаться. В общем, честно говоря, это вполне ритуальная фраза. Остаться, когда остальные идут, значит обречь себя на жизнь изгоя. На моей памяти не было таких смельчаков. Тем не менее все ее произносят. Зачем? Чтобы создать иллюзию добровольности: вы сами принимаете это решение? С добровольцами легче воевать. И – потом проще справляться с памятью о них, тех, кто не вылез из глотки ущелья.

В ущелье пахло пылью и гарью, серые скалы угрюмо смотрели на нас. Под гусеницами курилась пыль, впрочем, негустая, все-таки здесь кругом были камни. Дорога поворачивала направо, прижимаясь к острым граням скалы, пулеметчики держали ее под прицелом; стволы были направлены и на скалы другой стороны ущелья. Наша маленькая колонна шла, ощетинившись, как еж или даже как мангуст, готовый к встрече с коброй. В этом ущелье иное течение времени, я это понял, взглянув на часы после того, как танк приблизился к граненой скале и спокойно прополз дальше, а за ним и вся колонна, – взглянул и понял, что с начала нашего движения не прошло и пяти минут. Мы входили в какие-то плотные слои пространства и времени, я заметил, что мое дыхание замедлилось. И еще семь минут мы приближались к какой-то черной дыре, где время должно было вовсе исчезнуть, я дышал все глубже и реже – и за мгновенье до того, что должно было произойти, внезапно понял, что это не произойдет. Воздух окаменел, он давил на грудь, плечи, как будто бы где-то всходило Каменное Солнце, наполняя своим плотным сиянием все вокруг. Но вдруг из самого центра его покатилась волна, и загустевший воздух раскололся, все зажмурились и пригнулись к броне, кто-то даже лег, и вся картинка качнулась перед глазами. Мне показалось, что наша БМП в самом деле оседлала волну – такой вдруг зыбкой стала земля. У Бакеренкова на лице отразился ужас. Побледнев, он судорожно уцепился за рычаги, не зная, что делать и как удержать лязгающую машину, готовую соскользнуть в какую-то пропасть, воронку, хотя дно ущелья было по-прежнему прочным на вид. Но зато по склонам неслись, окутываясь пылью, гигантские валуны. Танк остановился без моей команды, за ним и остальные машины. Это было самым разумным: ущелье здесь немного расширялось. В горах нарастал грохот, как будто на них обрушились тонны бомб, которые почему-то не взрывались. Да и в стремительно разгоравшемся небе не было видно никаких самолетов. Все солдаты высунулись из машин и, онемев, смотрели на ущелье, уже понимая, что стрельбой здесь не возьмешь. Но когда камни застучали по броне и каткам, а один из булыжников грохнулся на башню танка, все мигом попрятались. Еще не в силах сообразить, что же происходит, я начал запрашивать «Чайку». Но связи почему-то не было. Летящий камень с такой силой ударил по броне, что зазвенело в ушах, хотя я и был в шлемофоне и вслушивался в эфир. И снова это повторилось: Каменное Солнце содрогнулось – на этот раз сильней, и я увидел, как позади обвалилась скала, а Бакеренков вдруг закричал, высовывая автомат и указывая им на склон слева, на котором откуда-то появились люди, они как будто выскакивали из-под земли; еще продолжая кричать, Бакеренков выпустил трассирующую очередь по разбегающимся фигуркам, одна из них упала. Эфир вдруг разом ожил, я приказал открыть огонь и затем услышал «Чайку». «Почему молчишь?!» – сразу заорала «Чайка» охрипшим голосом. А я-то полагал, что молчат они. «Что у вас происходит?» – раздался уже голос кэпа. «Если это не новое оружие, то землетрясение», – рапортовал я, радуясь обретенной способности соображать и не представляя, какая за этим последует команда. Кэп выругался и ответил, что это он и сам знает, и приказал доложить обстановку. Я доложил. «Путь свободен?» – спросил он. Этого я еще не знал. «Двигай дальше», – приказал он срывающимся голосом и отключился, потому что горы закачались от третьего толчка. Но теперь уже в ответ стучали пулеметы, ухали скорострельные пушки. Справа тоже среди камней мелькали фигурки. Надо было не дать им вернуться в доты-пещеры. Я приказал открыть огонь из двух скорострельных гранатометов АГС-17, установленных на броне. Стрельба тонула в громе камней. Проигрывая операцию в песочнице, никто и подумать не мог, какие коррективы внесет сейсмическое напряжение этого брюха, разродившегося каменным солнцем. Странно было видеть, как ожесточенно бьют очередями солдаты навстречу катящимся и подпрыгивающим, словно арбузы или мячи, камням, как будто они противоборствуют самой стихии. Очень метко клали гранаты АГСы, превращая разбегающихся людей в кляксы. Некоторые из мятежников залегли и повели ответный огонь. Я приказал двигаться. Нам нужно было хотя бы выбраться из первого ущелья. Но оказалось, что валуном разорвало левую гусеницу, и танк не мог тронуться, объехать его тоже было нельзя, слева громоздились обломки скал, а справа уступ слишком круто уходил вверх. И нам ничего иного не оставалось, как захватывать господствующие высоты, хотя планом операции это и не предусматривалось в первом ущелье. Потому что основные силы находились дальше, во втором ущелье, куда мы и должны были прорваться, чтобы стянуть огонь на себя и умереть. Если, конечно, полк, пошедший по северной дороге от развилки у столовой горы, не успеет к тому времени внезапно ударить с другой стороны, оттуда, где уже и не трепыхается одуревшая от голода и ежедневных обстрелов афганская дивизия (звучит внушительно, но укомплектована она была лишь наполовину). Я отдал приказ спешиться, рассредоточиться и двум взводам подниматься по обе стороны, остальным прикрывать. Примерно через час первый взвод захватил господствующие высоты слева; второй поднимался дольше, но механики уже могли, прячась за танком, заняться гусеницей, они выбивали поврежденные куски разорванного трака и заменяли его запасным. Полтора часа прошло с начала землетрясения. Потери у нас были минимальны, одному солдату камнем все-таки перебило ступню, санинструктор перевязал его и вколол промедол; большого кровотечения у него не было. Второму, сержанту-мордвину, голубоглазому, со странным рыбьим каким-то лицом, массивной челюстью и почти белыми волосами, осколком пули разорвало шею, затылок, рана была неглубокая, но кровью забрызгало ему всю спину; санинструктор перевязал его так, что под бинтами оказалось пол-лица; мордвин достал нож и прорезал щель для рта; выглядел он устрашающе в нахлобученной побуревшей панаме; курил, всовывая сигарету в дырку рта на белой маске, а голубые его глаза казались черными. Первый солдат под действием промедола уже улыбался и что-то шутил по поводу ноги… мол, шел, поскользнулся, упал, очнулся – гипс… Но и остальные солдаты казались, как обычно, не в себе, несмотря на то, что у каждого из них не меньше десятка операций, а некоторые и со счета сбились, как и сам я. Глаза у всех блестели; движения одних были порывисты, речь бессвязна; другие, наоборот, говорили и двигались замедленно; по всем лицам плыл пот; почти все курили. Стрельба почти совсем стихла. Только снайпер пытался достать редкими выстрелами уже далеко ушедших по левому склону нескольких мятежников – те отступали без оглядки. Солдаты спрашивали у меня, точно ли это было землетрясение или все-таки применение какого-то сверхмощного и сверхсекретного оружия? А сколько баллов землетрясение? И не повторится ли оно? Парнишка с раздробленной стопой говорил, что ихний аллах оплошал. Все соглашались; в дотах были обнаружены крупнокалиберный пулемет и два противотанковых гранатомета. Если бы духи ударили со всей дурью, нам пришлось бы худо. Я с удивлением слушал их; неужели они думают, что на этом все и закончится? Солнце уже всходило над высокими горами за ущельем, покрытыми редкими кедрами. Оно было из обычной своей субстанции: водорода и гелия. Это ущелье уже брали штурмом не раз; в прошлый раз комбинация была другой: маленькая мангуст-колонна шла по южной дороге, имитируя основную силу, а основная сила ударила как раз по северному пути, там, где сейчас были мы. Здесь уже полегло немало афганцев из правительственных войск и отрядов мятежников, ну и, конечно, наших… На осыпи я заметил кустик с крошечными желтыми цветами, это была, кажется, дикая роза.

А ведь я могу оставить все как есть. Разве не выполнила рота свою задачу? Путь дальше нам преграждают завалы, их придется взрывать или разбирать. Почему же не остаться здесь, удерживая господствующие высоты? Сама таинственная сила земли, которая, конечно же, вненациональна, подарила нам прекрасную возможность: жить дальше, вот смотреть на корявый кустик розы, торжественное солнце, трепетное, а никакое не каменное; думать о далеких городах, селах на широких реках, писать туда мысленно письма, воображать лица родных и друзей, представлять, чем они сейчас заняты и вспоминают ли нас, горстку солдат в запыленной и просоленной одежке, с закопченными лицами, залезшими, как давние ратники северского князя, в пространство Иного. Мой далекий предшественник хотел добыть славу русской земле, но потерпел поражение, а его все же помнят как героя. Помнят – благодаря слову. Князь вошел в книгу. А мы здесь без лишних слов пропадем, как уже пропадали сотни и тысячи ребят. Но можем и выжить.

Я отдал приказ взводам спускаться, занимать места в машинах и продолжать движение. Все рассуждения я смахнул как пылинку с лица. Я был во власти Психического Поля Войны. И не так ли, кстати, поступил князь северский Игорь? Моя маленькая храбрая колонна поползла дальше, тараня валуны и взрывая куски скал, пока танк сам не подорвался, мина сработала не сразу, под первым катком, а посередине – в самом уязвимом месте, где толщина брони 20 мм. Детонировал боекомплект, и танк разворотило изнутри огненным смерчем, сорвало башню, выбило люки, фрагменты тел разметало по камням; в живых из экипажа никто не остался, из продырявленного бронированного брюха текла кровь, ее запах чувствовали даже за несколько метров. Но машины могли его объехать по стопе горы, наклоняясь, но не опрокидываясь, и колонна пошла в объезд.