Текст книги "Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра"
Автор книги: Олег Егоров
Жанр:
Психология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
К таким мы относим параллельно существующие и чередующиеся (дуальные) в рамках одного дня пространственно-временные разновидности организации материала. Хотя группа дневников с подобным хронотопом невелика, она заметно выделяется на фоне классических образцов жанра. Как уже отмечалось, разница между всеми названными группами отнюдь не формальная. Специфика пространственно-временного расположения событий в дневнике отражает своеобразие судьбы автора и служит выражением его философско-эстетических взглядов.
Все три формы классического хронотопа представлены в дневнике А.В. Никитенко. Юношеские дневники 1819 – 1824 гг. выдержаны в рамках психологического времени – пространства. Внимание автора здесь направлено не на события минувшего дня, а на образы и идеи сознания. В данной форме лишь намечается переход сознания к освоению объективного времени и пространства. Она характерна для ранней стадии самостоятельной душевной жизни и отражает процесс индивидуации. Подобный этап прошли многие авторы как до, так и после Никитенко. Однако психологический хронотоп периода индивидуации надо отличать от другой его разновидности, о которой речь пойдет ниже.
С 1826 г. Никитенко ведет дневник в принципиально иной пространственно-временной форме. Хроника подневных событий фиксирует наиболее значимые факты прошедшего дня, которые протекали в конкретном месте и в ограниченных временных рамках. Такие записи преобладают в дневнике в течение 35 лет (1826-1861 гг.).
Пространственно-временная локализация обусловлена в этот период служебным положением автора, его постоянным пребыванием в Петербурге и, наконец, общественной атмосферой. Взгляд из служебного кабинета и студенческой аудитории еще не в состоянии охватить многообразие событий в стране и за ее пределами и придать им некоторый обобщающий смысл. Этому мешает и незнание Никитенко иностранных языков, и зависимость от государственной службы, но главное – убежденность в ценности рядового факта. Он словно намеренно сужает горизонт своего сознания, придерживаясь «доктрины» о преимуществе частного явления над общезначимым. «Ныне в моде толковать о судьбе целого, о «мировом» и т.д., – пишет он 28 июля 1841 г. – Правда, мы видим, что сама судьба неделимое приносит в жертву целому. Но это ее неисповедимая тайна. Для нас же что это, как не соблазн и не камень преткновения? Целое есть отвлеченная идея. Не целое живет, а живут неделимые, которые одни могут страдать или не страдать. Заботьтесь о неделимых, а целое всегда будет, так или иначе, хорошо, независимо от вашей воли»[137]137
Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. – Л., 1955-1956. Т. I. С. 235.
[Закрыть].
Приверженность факту, очевидности не приводит, однако, к раздробленности, дискретности картины мира, к утрате смысловых связей между отдельными событиями. Многообразные служебные и общественные обязанности Никитенко, личные контакты со многими значительными в социальной иерархии людьми образуют в его дневнике динамичную среду, сосредоточенную в ограниченном сегменте пространства.
Качественным отличием локального хронотопа является однонаправленность событий в его границах. Никитенко вычерчивает траекторию движения, у которой нет параллелей за пределами физически обозримого пространства: «Сегодня происходил во дворце <...> экзамен институток» (13.02.41); «Сегодня читал в совете мою речь <...>» (17.02.41); «Узнал сегодня об исходе представления меня по военному министерству к чину действительного статского советника» (27.04.53); «Вечер у князя Вяземского. Погодин читал свою старую драму <...>» (7.12.55); «Вечером большой раут у графа Блудова» (5.04.56); «Вчера с двенадцати до пяти часов занимался в «Обществе посещения бедных» раздачею пособий» (24.12.48).
Правда, и в данный период встречаются строго не локализованные записи, относящиеся не к конкретному дню и месту, а к более длительному интервалу. Но они так же вписываются в последовательный поток однонаправленных событий, с той лишь разницей, что их протекание либо не завершено, либо подытоживается автором: «Холера продолжает подбирать жертвы, забытые ею во время великой жатвы» (27.10.48); «Сколько раз бывал я обманут притворным и лицемерным изъявлением уважения к добру и истине!» (20.12.48); «Недавно был у меня князь М.А. Оболенский, начальник московского архива и рассказывал о подвигах Шевырева и Погодина <...>» (6.02.49).
Пространственно-временная структура дневника Никитенко существенно перестраивается с 1861 г. Социальные движения, правительственные реформы, появление новых идей и их воздействие на общественное сознание, изменения в литературной жизни привнесли в размеренное течение событий элемент непредсказуемости. Однонаправленный поток жизни стал пересекаться и сталкиваться с другими течениями. Если раньше какие-то сторонние события и могли внести некоторую дезорганизацию в ежедневную чреду фактов (эпидемия холеры, последствия революции 1848 г.), они не представляли параллельных пространственно-временных движений, не воспринимались и не отражались автором как равноправные и равноценные наряду с событиями его привычного жизненного круга.
В дневниках 1860 – 1870-х годов встречается немало записей, в которых события представлены в другой пространственно-временной системе координат. К их числу следует прежде всего отнести сообщения о крестьянских волнениях, оппозиции тверского дворянства, революционном движении и польских событиях.
Из зарубежных больше всего внимания уделено итальянским и французским делам, франко-прусской войне. Правда, на фоне обычного событийного ряда они занимают незначительное место и представляют собой своего рода вкрапления в однонаправленный временной поток. Но тем контрастнее выглядят подобные записи на господствующем фоне.
Как рационалист и аналитик, Никитенко постепенно начинает понимать неоднородность пространственно-временных отношений и вынужденно переходит к относительному времени: «Настоящее и будущее должны иметь связь с прошедшим» (10.04.64); «Всеобщая революция – радикальная реформа всей цивилизации и образованности – вот к чему влечет так называемый дух времени <...> Мы должны пройти все эти ужасы, потому что настоящее поколение приняло методу полного отрицания, уничтожения всякой связи настоящего с прошлым» (16.03.64); «Это не пруссаки и французы сражаются: это бьется прошедшее с будущим» (17.12.70); «Никакое настоящее не в праве сказать прошедшему: зачем это было так или иначе; ни будущему: будь таким и таким» (26.11.73).
Все чаще в дневнике фиксируются события, происшедшие в других пространственно-временных рамках, даже если они носят случайны характер. В них Никитенко справедливо усматривает параллельный временной поток, обладающий самостоятельной ценностью и не пересекающийся с привычной для него жизненной линией: «Страшное и гнусное злодейство. Студент Медицинской академии женился на молодой и милой девушке, но вскоре начал ее ревновать и даже задумал ее убить, поразив ее толстою булавою во время сна <...>» (15.11.65); «На днях к мировому судье явился какой-то чиновник Иванов, в оборванной одежде, с странною просьбою посадить его в тюрьму, так как он, за сокращением штатов, был уволен со службы и умирает от холоду и голоду, а в тюрьме его накормят и отогреют» (4.04.67); «Третьего дня молодая девушка, дочь какой-то помещицы, приехавшей из Пензы, застрелилась в Знаменской гостинице» (4.01.72); «В окружном суде производилось и решено дело некоей Седковой, которая судилась за составление фальшивого духовного завещания от имени умершего своего мужа» (2.04.75).
Несмотря на причинно-следственную немотивированность подобных записей, в совокупности они создают целостную картину жизни в континуальном времени – пространстве, которая резко отличается от событийной и временной упорядоченности локального хронотопа прежних лет.
В это время (1860 – 1870-е годы) в дневнике Никитенко начинает формироваться иная пространственно-временная форма – психологическая. Ее появление было обусловлено сужением поля служебной и общественной деятельности автора, утратой большей части прежних связей и, как следствие, обращением взгляда на себя, на свой внутренний мир. Все чаще предметом записей становится не «злоба дня», а общие проблемы бытия, общества и частной жизни, т.е. менее всего события, факты, но больше – размышления о тенденциях эпохи, судьбах и характерах сословий, учений, – короче, явлениях длительного временного характера. В таких записях отсутствуют обычные пространственно-временные связи, и построены они на субъективной каузальности. Время в них протекает по законам сознания автора: «Осуждены мы навсегда делать глупости или они составляют только одну из переходных ступеней нашего развития? Ведь вот до сих пор случалось так, что даже из всего, что мы возьмем у других, мы непременно выберем самое худшее и спешим усвоить себе так, как будто оно составляет единственную важнейшую сторону вещей» (13.06.65); «С тех пор как Жан-Жак Руссо написал и издал свои записки, или свою исповедь, всякому умному человеку должна опротиветь мысль писать и издавать свои записки. Руссо опошлил это дело» (29.07.65); «Странные противоречия могут уживаться в одном человеке. Вот, например, я так мало доверяю всему человеческому <...> а между тем у меня сильное влечение ко всему великому и прекрасному, постигать которое и видеть можно только в человечестве же» (17.10.65).
Всю жизнь вращавшийся в обществе и черпавший из него большую часть сведений для своего дневника, Никитенко в конце жизни оказался лишенным этой богатой информации. Поэтому он вынужденно мобилизует свои внутренние силы и переносит внимание на осмысление явлений, пространственно-временные связи которых не ограничиваются их фактической очевидностью: «Общественная моя деятельность ныне настолько сократилась, что я могу все более и более сосредоточивать мое внимание на моих хозяйственных делах, т.е. на внутреннем моем мире» (1.01.71); «Я теперь ничто для общественной деятельности и, должно быть, погружен исключительно в себя самого и для себя» (2.12.76).
Однако данная форма хронотопа не является повторением юношеских размышлений в дневниках 1819 – 1824 гг. Тогда шло освоение видимого и мыслимого пространства, в котором временной поток не имел четкой направленности. Он скорее представлял собой круговращение в узкой сфере вымышленных образов и порожденных ими чувств. Теперь же Никитенко окидывает взглядом сверху хорошо знакомое ему пространство, в котором каждое новое явление не способно принципиально ничего изменить и служит лишь количественным приращением к целому континуума.
В рамках этого чрезвычайно разросшегося мира явлений важным для автора становится смысловая сущность события, которое не укладывается в рамки физически занимаемого им времени и пространства и поэтому анализируется в психологическом измерении: «Современная наука отвергает веру, вполне доверяя одному знанию. Но знание способно ли разрешить все наши недоумения относительно нашей судьбы и назначения?» (24.08.76); «Напрасно Европу считают политическим союзом государств и народов: это не что иное, как огромная мануфактура для производства разных изделий <...>» (26.08.76); «Если бы нужно было особое доказательство нашей умственной незрелости <...> то его нашли бы в той ребяческой самоуверенности и заносчивости, с какими наши так называемые передовые умы решают самые трудные вопросы человечества» (28.10.76).
Дуальная форма хронотопа лежит в основании дневника С.А. Толстой. Такое своеобразие обусловлено противоречием между широтой культурного кругозора жены писателя и узостью физически освоенного ею пространства. Большую часть жизни (за исключением восьми лет, прожитых зимой в доме в Хамовниках) Софья Андреевна провела в Ясной Поляне, изредка выезжая в Москву на симфонические концерты и музыкально-драматические спектакли. Еще раньше, в деловых целях, посещала столицу. На склоне лет она с горечью признавалась.в дневнике, что ее географический кругозор крайне узок: «<...> я никогда нигде не была, ни за границей, ни по России»[138]138
Толстая С.А. Дневник: В 2 т. – М., 1978. Т. 1. С. 435.
[Закрыть].
Правда, значительную роль в формировании дневникового хронотопа сыграл психологический характер его автора. Для Толстой время всегда оставалось мерой личностных измерений, реже – семейных и никогда – континуально-исторических. Аналогичным образом понимала она и пространство.
Едва заметные изменения намечаются после того, как старшие дети, обзаведшиеся семьями, начинают уходить из родного дома. В круг описываемых дневных событий понемногу входят факты их самостоятельной домашней жизни, а с ними расширяется и пространство: Телятинки, Кочеты, Козловка. Но это обстоятельство не оказало существенного влияния на устоявшуюся структуру хронотопа.
Время и пространство являются формами автономного внутреннего мира, который сложился в сознании Толстой в 1860-е гг. Вместе с другими элементами этого мира они проецируются на события текущей жизни, зафиксированные в дневнике.
В поздних тетрадях время представляется как итог прожитого, вне пространственной конкретности. Оно измеряется нравственно-психологическими понятиями: «Вечер у Колокольцевых. Какой трагизм в материнстве! Эта нежность к маленьким <...> потом это напряженное внимание и уход, чтобы вырастить здоровых детей; потом старание образовать их, горе, волнение <...> и потом отчуждение, упреки, грубость со стороны детей, и какое-то отчаяние, что вся жизнь, вся молодость, все труды напрасны» (курсив мой. – О.Е.)[139]139
Толстая С.А. Дневник: В 2 т. – М., 1978. Т. 1. С. 380.
[Закрыть].
Попытку преодолеть условность дневникового времени и пространства представляют собой так называемые «Ежедневники», которые Толстая вела с 1905 г. параллельно дневнику. Эта разновидность записей аналогична записям в дневнике Л. Толстого под заголовком «Делал». Объективно-физическое время-пространство здесь противопоставлено автономному следованию событий душевной жизни, их несоответствие как бы устанавливается фактически.
Вести дневник усложненным способом Толстую, как и самого писателя, заставили возрастные изменения в психике, осложненные духовным одиночеством обоих супругов. Все труднее оказывалось совмещать в одной записи внутреннее переживание, текущее в своих временных рамках, с событиями объективного мира. В молодом сознании эти две автономные сферы соприкасались по той причине, что впереди была еще большая жизненная перспектива, и мир, несмотря на все противоречия, воспринимался целостно. Во второй половине жизни душевный мир оказался ценнее и предпочтительнее мирских забот и семейной жизни.
Для Толстой в этом отношении рубежом стала смерть любимого младшего сына Ванечки. Только через два года после этого события она возобновила ведение дневника. И именно тогда появляется первый намек на переход к новой системе пространственно-временных координат: «Буду писать строго одни факты, а когда буду расположена, – опишу и эти промежуточные два года моей столь значительной, по внутреннему содержанию, жизни»[140]140
Там же. Т. 1.С. 239.
[Закрыть].
Окончательное формирование новой структуры дневника, а с ней и дуальной системы хронотопа приходится на начало 1900-х гг. В связи с уменьшением обязанностей и забот, вызванных отделением детей, поворот в сторону душевного мира в дневнике завершается. «Внешние событий меня утомили, – признается Толстая в записи под 27 марта 1901 г., – и опять очи мои обратились внутрь моей душевной жизни <...>»[141]141
Там же. Т. 2. С. 17.
[Закрыть]. А с появлением «Ежедневника» время начинает идти самостоятельно в двух параллельных измерениях. Лишь смерть Л. Толстого останавливает психологическое время дневника.
Таким образом, время и пространство в дневнике являются одновременно формальными и философско-эстетическими категориями. С их помощью происходит упорядочение жизненного материала и его осмысление. Часто само время является объектом философского осмысления автора. От характера понимания автором сущности категорий времени и пространства зависит их форма, воплощенная в организации записей.
Являясь автономной жанровой категорией, хронотоп тесно связан с такими составляющими дневника, как функциональность, типология и метод. Из их диалектического взаимодействия образуется оригинальная форма времени – пространства в том или ином образце жанра. Дневник XIX в. выработал три классические разновидности хронотопа. Но жанровая диалектика нередко приводила к, образованию гибридных, переходных и неклассических форм. Этот факт подтверждает глубокую содержательную значимость категорий времени и пространства, которые каждое новое поколение дневниковедов трансформировало в соответствии с новыми творческими задачами.
Глава третья
ОБРАЗ ЧЕЛОВЕКА В ДНЕВНИКЕ
1. Специфика дневникового образа
Свойством дневника как литературного жанра является наличие в нем системы образов. Слово «образ» употребляется здесь не по аналогии с образом художественного произведения, а обозначает то же самое, что и образ художественный. И в дневнике, и в художественной прозе образ отражает (или воспроизводит) тот мир и тех людей, которые попадают в сферу внимания автора. Правда, литературно-художественный образ – это произведение искусства, в то время как дневниковый не является таковым. Однако безыскусность дневникового образа имеет условный характер.
Действительно, автор дневника не занимается художественной шлифовкой тех образов, которые создает в своей летописи. Он воспроизводит людей спонтанно, непреднамеренно, по мере того как его и их жизненные пути скрещиваются. Но на образах дневника, безусловно, лежит налет эстетического, поскольку все они не только отображают конкретных людей, но и выражают определенное отношение к ним автора.
Природа дневникового и художественного образа едина. Главное различие между ними в этой области – в степени эстетической отделки. Они соотносятся так же, как кувшин для воды, выработанный деревенским гончаром, и статуэтка Фаберже. Но разница между ними не только качественная, но и функциональная. Кувшин служит для удовлетворения практической потребности, статуэтка же – для бескорыстного созерцания.
В дневнике эстетическая функция образа ослаблена за счет выдвижения на первой план функции психологической. Автор пишет дневник для того, чтобы время от времени обращаться к ранним записям, но не с целью удовлетворения эстетической потребности, а ради пробуждения дорогих его сердцу воспоминаний. Образы дневника в этом случае способствуют сохранению (или восстановлению) душевного равновесия:
писал в одной из ранних тетрадей своего дневника Н.И. Тургенев.
Особенность эстетической функции дневникового образа особенно отчетливо осознавалась писателями. Так, В.Г. Короленко в одной из записей пишет о возможности создания на ее основе художественного произведения, т.е. признает, что образы его дневника представляют собой сырой материал по отношению к эстетически обработанной художественной прозе: «Когда-нибудь мне захочется восстановить эти эпизоды и эти настроения в повести из конца нашего русского И специального областного «Конца XIX в.»!.. Поэтому я и записываю все это так подробно»[143]143
Короленко В.Г. Дневник: В 4 т. – Полтава, 1925. Т. 3. С. 103.
[Закрыть].
Мало того, ряд его дневниковых образов, особенно из ранних сибирских тетрадей, впоследствии, после художественной обработки, вошел в рассказы и повести («Черкес», «Груня», «Государевы ямщики», «Мороз» и др.)
Бывали случаи, когда, наоборот, в дневнике находила продолжение история литературного героя автора. Характерный эпизод встречается в дневнике Ф.М. Решетникова. Ранее в журнале «Искра» писатель поместил очерк «В деревню». Его героем стал знакомый Решетникову крестьянин, пришедший из деревни в город на заработки. Вскоре после опубликования произведения его герой умирает. И в дневнике Решетников подробно рассказывает о его болезни, кончине, похоронах. Страницы дневника как бы служат завершением журнальной истории решетниковского героя[144]144
Решетников Ф.М. Дневник. – Ф.М. Решетников. Собр. соч.: В 6 т. – Свердловск, 1948. Т. 6.
[Закрыть].
На первый взгляд может показаться, что спонтанность и непреднамеренность лишают какого-либо единства всю совокупность дневниковых образов. Во всяком случае они не представляют собой стройной системы. Принцип системности основывается на устойчивых связях, на закономерности, которые не свойственны дневнику с открытостью его событийного ряда. Тем не менее системность в образном строе дневника безусловно присутствует. Но между системами дневниковых и художественных образов существуют различия.
Дневник и произведение художественной прозы представляют собой соответственно динамичную и статичную системы. В художественном произведении связи и взаимодействие между образами заданы. Они изначально присутствуют в авторском замысле. В дневнике такие связи в значительной степени случайны. Степень их устойчивости зависит от жанрового содержания дневника и сюжетной динамики.
В семейном дневнике, как, например, у С.А. Толстой, где количество главных образов фиксировано, образная структура достаточно устойчива. Семейный круг подчиняет себе все другие, в том числе и эпизодические образы, которые по отношению к главным находятся в отношении строгой субординации, а ограниченность пространственного поля (Ясная Поляна и Москва) усиливает устойчивость этих связей.
Наиболее стройную систему образов имеют дневники с квазисюжетом (подробнее об этих дневниках ниже, в главе седьмой) – ранние дневники В.А. Жуковского, дневники А.П. Керн, А.А. Олениной, поздний дневник Н.Г. Чернышевского). В них события также разворачиваются в замкнутом пространственно-временном поле, а количество образов сведено к минимуму. Между ними устанавливаются тесные взаимосвязи ввиду того, что события в дневнике происходят по законам драматического действия. Каждый из образов-«персонажей» «играет» определенную роль (любовника – Жуковский и Чернышевский, возлюбленной – Керн и Оленина). Изначально из текста дневника ясно, что события эти имеют свой скорый конец. Поэтому автор завязывает вокруг сюжета те лица, которые имеют какое-то отношение к его развитию, а остальные образы переводятся на периферию или вовсе удаляются.
К этой же категории относится и группа служебных дневников (см. главу шестую) – П.И. Долгорукова, И.С. Аксакова, Н.П. Игнатьева, В.А. Теляковского. В них тесные связи между образами устанавливаются в силу необходимости. Но, в отличие от семейных, такие связи временны, хотя время их поддержания может колебаться от нескольких месяцев (Аксаков) до двух десятков лет (Теляковский). Здесь центром, поддерживающим систему, являются служебные обязанности лиц, отображенных автором.
В социально-политическом дневнике, в котором события развертываются стихийно, в разных направлениях и имеют весьма условный пространственный центр (А.В. Никитенко, В.Ф. Одоевский, П.А. Валуев, Д.А. Милютин), такие связи заметно ослаблены, даже если эти образы представляют собой сослуживцев автора. Здесь система сохраняет относительную устойчивость благодаря большой значимости событий, в которые вовлечены второстепенные и эпизодические образы.
Наименее прочные связи между образами демонстрируют путевые дневники (А.И. Тургенев, А.К. Толстой, М.П. Погодин, Н.Г. Гарин-Михайловский). В них проходит масса эпизодических образов, которые не образуют никакой системы. Порой даже близкие автору люди (жена Погодина) в дневниковой записи фигурируют на правах случайного «персонажа». В путевом дневнике нет связующего центра, так как сам автор либо скрупулезно воспроизводит увиденное (А.К. Толстой), элиминируя свою персону из потока событий, либо отдается во власть впечатлений, заслоняя ими всевозможных спутников и случайных знакомых (Е.С. Телепнева).
После определения структурной типологии дневникового образа необходимо сделать вывод о ее эстетической значимости. Если продолжить параллель с художественной прозой, то отчетливо вырисовывается эстетическая градация в системе дневниковых образов. В зависимости от прочности связей повышается или понижается выразительность системы в целом, а также ее отдельных образов. В художественном произведении даже эпизодические персонажи не случайны. Они подчинены общему замыслу и эстетически порой не менее значимы, чем главные, как, например, у Л. Толстого в «Войне и мире». В дневнике по мере ослабления связи с повествовательным центром – автором – выразительность образа утрачивается, т.е. понижается его эстетическая значимость. Ни один случайный посетитель Ясной Поляны, изображенный в дневнике Л. Толстого, не имеет такого значения по отношению к главным образам, какое имеет любой безымянный герой его эпопеи по отношению к ее центральным персонажам.
Наличие в дневнике нескольких разновидностей образов – главных, второстепенных, эпизодических – ставит задачу: определить их смысловую функцию. Какое значение для дневниковеда имеют лица, которые один-единственный раз встречаются в его летописи и которых автор порой даже не знает в лицо? Было бы неверным объяснять появление в дневнике таких образов несовершенством дневникового метода, который не позволяет более тщательно отбирать для записи тех людей, с кем имел контакт автор в течение дня. У автора дневника отсутствует замысел в его художественно-эстетическом понимании.
Тем не менее, внося в дневник запись о каком-то малоизвестном или вовсе неизвестном ему человеке, автор руководствуется определенным принципом. Этот принцип является аналогом метода художественного произведения. Это может быть этический, социально-политический, религиозно-философский принцип. Он вытекает из мировоззрения дневниковеда. Поэтому часто эпизодический образ включается в текст записи в связи с актуальными для автора размышлениями. Он временно вводится в круг мыслей данного дня или более длительного временного интервала.
В отличие от второстепенных и главных образов дневника, эпизодический образ слабо или вовсе не обработан эстетически. Он несет смысловую нагрузку, но лишен энергичного выражения. Отношение автора к нему «черно-белое» – положительное или отрицательное, снисходительное или подчеркнуто враждебное. Здесь смысловая функция образа аналогична идейно-эстетической функции эпизодического персонажа художественного произведения.
Особенно наглядно эта закономерность прослеживается в тех дневниках, где идейный пласт составляет значительную часть содержания. В дневнике А.В. Никитенко человеческие образы встроены в некую отвлеченную систему нравственных понятий и ценностей. Человек оценивается автором с точки зрения абстрактного идеала прекрасно-доброго. Поэтому те образы, которые не укладываются в эту схему, изображаются отрицательно: «О *** можно сказать, что этот человек целую жизнь притворяется добрым и умным»[145]145
Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. – Л., 1955-1956. Т. 3. С. 95.
[Закрыть].
П.А. Валуев больше всего в человеке ценит интеллектуальное развитие. Поэтому люди, лишенные сильного интеллекта, даже эпизодически встречающиеся в дневнике, отрицательно характеризуются автором: «Обед у английского посла с т. и т-те Moffot. Г. Моффот – член парламента, богат, глуп, тщеславен»; «Вечером был у мены Анненков <...> Глупый человек»; «Вечером был у меня кн. Ливен. Приличен, но недалек»[146]146
Валуев П.А. Дневник: В 2 т. – М., 1961. Т. 1. С. 248; 262; Т. 2. С. 37.
[Закрыть].
С широких позиций религиозно-нравственного гуманизма оценивает в своем дневнике человека Л. Толстой. Множество эпизодических образов, особенно в поздних тетрадях, встраиваются в систему его взглядов послекризисного периода. Толстой избегает резко отрицательных характеристик, руководствуясь принципом христианского гуманизма. Тем не менее негативное отношение к людям, не разделяющим его убеждений и не вписывающимся в ригористическую систему, отчетливо проступает во многих записях: «Был Ломброзо, ограниченный наивный старичок»[147]147
Толстой Л.Н. Дневник. – Л.Н. Толстой. ПСС: В 90 т. – М.; Л., 1928-1958. Т. 53.С. 150.
[Закрыть].
Немало эпизодических образов встречается на страницах дневника ВТ. Короленко. Они также попадают в запись не случайно. Правозащитник и борец за социальное равноправие, Короленко отрицательно относится к людям нравственно опустившимся, безвольным, малодушным и превратившимся в социальный балласт. Такие люди не вызывают у него сочувствия и заслуживают подчеркнуто негативную оценку: «<...> в Нижнем есть некто, кажется, Макаров (или Марков), бывший гимназист нижегородской гимназии, спившийся с кругу и ведущий существование золоторотца. Помнится, он приходил раз и ко мне, в качестве «бывшего студента» <...> и подал слезницу, в которой говорилось о моем «всем известном великодушии», но верхушка листка была оторвана»[148]148
Короленко В.Г. Дневник: В 4 т. – Полтава, 1925. Т. 3. С. 131.
[Закрыть].
Что касается главных и второстепенных образов, то их место в структуре дневника определяется не только подчиненностью системе мировоззрения автора. Группируясь вдоль линии его судьбы, отраженной в дневнике, эти образы обладают самостоятельной смысловой и эстетической ценностью.
