Текст книги "Парниковый эффект"

Автор книги: Олег Дудинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Да плевать я на это хотел, надоело всего бояться, – отмахнулся от него Василий Васильевич и стал делиться воспоминаниями о том, как всю свою жизнь врал всем напропалую и воровал, где только мог, а потому и лишнее слово сказать боялся, теперь же намерен жить, ни на кого не оглядываясь, без лжи и по совести.

«Да, похоже, он безнадежен, – мысленно ужаснулся Иннокентий Сергеевич. – И меня вместе с собой погубит».

– Вы ведь, как я погляжу, тоже не ангел, иначе б так сильно не нервничали, – поддел его снова Ланцов. – Но это ваши проблемы, я никого учить не намерен, а уж тем более умышленно заражать. Ну, разве что вашего Тищенко, да и то только ради вас.

Его граничащие с детской наивностью рассуждения вконец взбесили профессора, и он, не выдержав такого над собой издевательства, взорвался:

– Вас скоро тронут! За одно место! И очень больно! Вы как единственный установленный распространитель инфекции для многих смертельно опасны! Меня вы уже осчастливили! А Зотов с генералом?! А остальные невинные жертвы?! Да стоит им об этом узнать, вас тотчас же на куски порвут!

Конечно же, Василий Васильевич не был уж настолько наивен и безрассуден, чтобы совсем отмахнуться от прозвучавших в его адрес угроз, поэтому напрямую спросил у соседа, чего собственно тот от него добивается.

«А действительно, что?» – спросил себя Разумовский и, немного подумав, предложил ему, сохраняя втайне от всех истинную причину и цели, лечь к нему в клинику и пройти там обследование с целью обнаружения этого вируса и дальнейшего его изучения ради всеобщего блага.

Первоначально Ланцов стать подопытным кроликом наотрез отказался, затем после увещеваний и разъяснений профессора долго не соглашался, ссылаясь на занятость на работе, и все же мощным воздействием на его ставшую уязвимой совесть и обвинениями в эгоизме Иннокентий Сергеевич, хотя и с большим трудом, добился его согласия.

Обговорив сроки госпитализации и расплатившись по счету, они оделись и покинули заведение, и, оказавшись на улице и вдохнув полной грудью морозного воздуха, Василий Васильевич, пройдясь до угла дома, остановился и, устремив свой взор к светящимся в темном февральском небе трубам районной ТЭЦ, с минуту неподвижно на них смотрел, а в ответ на вопрос удивленного этим зрелищем Разумовского, объяснил ему:

– Горы при лунном свете вспомнились.

– Да вы, оказывается, поэт, – поиронизировал тот, и тут же позади них послышался женский крик, заставивший заговорщиков обернуться. С призывом остановиться к ним в накинутом на плечи пальто и съехавшем на сторону парике с косичками неслась во весь дух обслуживавшая их официантка.

Подбежав, она дрожащей рукой в перчатке протянула Ланцову недополученную ими сдачу в размере пятидесяти шести рублей и стала со слезами на глазах извиняться за свой обман, и Василий Васильевич, забрав у девушки деньги, слегка пожурил ее, а затем успокоил, сказав, что подобное в ее жизни больше не повторится, после чего с торжествующей улыбкой взглянул на профессора.

«Да он не поэт, а алхимик какой-то. Второй раз за сутки дерьмо в чистое золото превращает», – мысленно изумился тот, после чего они распрощались и, соблюдая правила конспирации, разошлись по своим жилищам.

При входе в подъезд Ланцову ударил в нос резкий и тошнотворный запах, и он поитересовался у испугавшейся его появлению престарелой консьержки причиной происходящего, услышав в ответ, что приезжавшие недавно по распоряжению Полукаева санитары травили в подъезде насекомых и грызунов.

Проживавший прямо над ним на втором этаже Полукаев занимал солидную должность в городской санитарной службе, вел довольно разгульную жизнь и, состоя в третьем браке, слыл отъявленным ловеласом и выпивохой, что сразу же навело Ланцова на мысль об истинных целях этой масштабной химобработки и ему тут же вспомнились предсказания Разумовского, что не вызвало у него, однако, панических настроений и желания отказаться от намеченных планов.

Глава 5

Перед тем как лечь в клинику, Василий Васильевич довел до логического конца задуманные им проекты и, прежде всего, добился от Игоря выполнения незавершенных им ремонтных работ в помещениях ЖЭКа, хотя тот, лишившись отцовского покровительства, испытывал серьезные материальные затруднения. Невзирая на это, Ланцов в своих требованиях к нему был непреклонен и на уступки сыну не шел, но попытался все ж таки убедить его в своей правоте, однако Игорь, не обращая внимания на все его доводы, отказывался его понимать и смотрел на отца, как на умалишенного. Поэтому расстались они по завершении всех работ, словно чужие – холодно и подчеркнуто официально, и Василий Васильевич с горечью сделал для себя неутешительный вывод: «В мать свою весь пошел, потому и вирус его не берет».

В те же дни согласно договоренности его посетила официальная делегация райцентра Осоки во главе с первыми лицами. За неделю до этого он связался по телефону с их самым главным и сообщил ему о своем безвозмезном даре. Тот первоначально решил, что его нагло разыгрывают, после чего, протестировав собеседника, долго не мог поверить его словам, а когда все ж таки осознал, что это не розыгрыш, принялся благодарить от всего сердца Василия Васильевича и клясться ему, что возродит очаг местной культуры. Однако Ланцову одних его обещаний показалось мало, и он пожелал зафиксировать их в юридическом документе.

После того как в присутствии высоких гостей он подписал у нотариуса в пользу райцентра дарственную на дачу, оставив себе лишь купленный, как посчитал он, на трудовые доходы катер, растроганные его щедрым даром «осоковцы» предложили ему обмыть этот исторический документ в ресторане, но он, сославшись на занятость, от выпивки отказался, пообещав приезжать к ним в свободное время на рыбную ловлю.

Но и на этом Ланцов не остановился и, окрыленный своим благородным поступком, продал за выходные на авторынке предназначенный для поездок на дачу свой почти новенький джип и перечислил все до копейки деньги на развитие музыкальной школы, где год назад вместе с земляками Шукурова производил ремонтно-строительные работы, а на «сэкономленные» в ходе их выполнения бюджетные средства и приобрел себе этот внедорожник.

Разумовский все это время сохранял за ним койко-место, ранее занимаемое покинувшим со скандалом клинику Авелем, и когда, казалось бы, все намеченное Василием Васильевичем было успешно завершено, и он с чистой совестью мог лечь на обследование, в дело снова вмешалась питерская погода.

После непрогнозируемой синоптиками трехдневной оттепели крыши значительного числа городских домов массово дали течь, и в квартиры последних этажей хлынули с потолков потоки талой воды, а на головы расслабившихся было горожан снова полетели сосульки. Оставить Ларису один на один с осаждавшими жилконтору взбешенными новым природным катаклизмом жильцами Ланцов, конечно ж, не мог, а потому, засучив рукава, приступил к ликвидации очередного стихийного бедствия.

Чтобы как можно быстрее очистить крыши от снега и заделать в них дыры, нужны были дополнительные рабочие руки, а для этого требовалась не предусмотренная госбюджетом наличка, и Василий Васильевич быстро распродал знакомым частникам припрятанные им еще с прошлого года для сына стройматериалы, инвентарь, инструменты и моторное топливо, а вырученные за это деньги пустил на оплату нанятых им на стороне работяг.

Такой креативный, но не вписывавшийся в рамки закона подход позволил ему за несколько дней разобраться с протечками, после чего к нескрываемой радости Разумовского он со спокойной душой отправился на больничную койку, оставив на хозяйстве Ларису.

Его госпитализация прошла буднично, и с направлением за подписью Разумовского и спортивной сумкой в руке он появился утром на отделении, где дежурная медсестра записала его в регистрационном журнале, а после проводила в палату с двумя еще спавшими в это время соседями. Там, разложив прихваченные с собой из дома вещи и переодевшись в спортивный костюм, он, вымотанный за последние дни работой, завалился по их примеру на койку и тут же заснул, однако уже через час был поднят с постели и направлен к завотделением, с нетерпением ожидавшему Василия Васильевича для согласования с ним плана его диспансеризации.

Всю последующую неделю он послушно мотался по кабинетам врачей, где его детально осматривали, прослушивали, просвечивали, брали анализы и вели собеседования разного рода специалисты, не посвященные в истинные цели обследования, но каких-либо значимых результатов это не принесло, а лишь добавило ему знаний о возрастных своих патологиях и накопившихся за годы жизни болячках, но никак не приблизило к разгадке главной болезни.

Не желая расписываться в своем бессилии, Разумовский придумывал и проводил все новые и новые исследования и эксперименты, а в разговорах наедине призывал Василия Васильевича к мужеству и терпению, когда же на десятый день тот не выдержал и засобирался домой, рассказал об отправленных им в институт микробиологии своему товарищу его проб и анализов и уговорил еще на несколько дней задержаться до получения результатов.

За все это время Нина Петровна посетила его лишь раз. Принесла в пакете коробку сока, пачку печенья и несколько яблок, справилась о его здоровье и для приличия посидела минут пятнадцать, а уходя, заявила, что намерена подать на развод и раздел совместно нажитого имущества, что, впрочем, не произвело на Василия Васильевича должного впечатления, и он вместо ожидаемой женой реакции отделался гробовым молчанием.

В отличие от жены Лариса навещала его практически ежедневно, подкармливала домашней пищей, рассказывала о производственных буднях и обстановке в трудовом коллективе, отвлекая этим начальника от больничной рутины. В остальное же время ее разве что скрашивали визиты сотрудников правоохранительных органов к соседу по палате Антону, переведенному из реанимационного отделения за день до появления там Ланцова.

Этот учащийся индустриального колледжа попал на операционный стол со сквозным пулевым ранением брюшной полости и показал на первом допросе, что стал жертвой грабителей, выстреливших в него около общежития при попытке оказать им сопротивление.

Записав его слова в протокол, следователь взял с него заявление, после чего его ежедневно стал посещать опер в штатском, по несколько часов изводивший Антона своими вопросами, однако тот твердо стоял на своем, когда же оперативник их покидал, ругал почем зря продажных ментов, отравляющих жизнь честным и ни в чем не повинным людям.

– Оправдываюсь перед этим «козлом», будто сам в себя выстрелил! – искренне возмущался он, и ему всякий раз вторил с соседней койки Серега – кряжистый сорокалетний мужик с одутловатым лицом и перебинтованной головой.

– На хрена ж им бандитов ловить, проще с тобой трындеть! Сидит здесь в тепле, а зарплата капает! А мы за них отдувайся! Я одного «баклана» пьяного хотел в трамвае на место поставить, вот и схлопотал себе по башке! Пускай нам тогда оружие, как в Америке, раздадут, сами себя без них защитим!

Для поддержания боевого духа Серега движением фокусника извлекал из хозяйственной сумки пластиковую бутыль с надписью «ряженка», встряхивал ее несколько раз, после чего наливал из нее в кружку прозрачную с резким запахом жидкость.

– Василич, ты как? Соточку маханешь? – каждый раз предлагал он Ланцову, однако тот, не желая участвовать в их пустом трепе, отказывался. Он и сам прежде, мягко говоря, не любил милицию и не скрывал этого, но сейчас, видимо, в силу болезни и набившей ему оскомину болтовни соседей пришел к неожиданному для себя выводу: «Чего ментов-то во всем винить, они такие же, как и мы, не хуже и не лучше. Не с Марса же они порядок у нас наводить прилетели и за всех отдуваться. Тут каждый сам на себя должен взглянуть и за свои поступки ответить, тогда и толк будет».

Его уверенность в своей правоте еще больше окрепла, когда он выяснил у Разумовского, что сосед его никакой не герой, а обычная жертва бытового алкоголизма, свалившаяся в пьяном виде с лесов на стройке, откуда его и доставили с черепно-мозговой травмой на скорой, однако изобличать до поры до времени Серегу не стал.

После недели напрасных хождений оперативник больше не появлялся, и в палате установился больничный покой, нарушаемый лишь нетрезвыми разглагольствованиями Сереги, волшебным образом, не покидая стен клиники, восполнявшего свой запас «ряженки», и Разумовский предложил Василию Васильевичу перевести его в другую палату, но тот отказался.

На двенадцатый день к нему приехал после работы младший сын Вадик, узнавший от брата о попавшем в больницу отце, и тот был приятно удивлен его появлению, повел сына в холл на первый этаж, где, устроившись в углу на диване, объяснил ему, что проходит здесь плановое обследование, связанное с гипертонией.

Вадик был в курсе размолвки родителей и вызвавших у брата и матери резкое неприятие поступков отца, но к радости Василия Васильевича выслушал все его доводы, во многом с ним согласился и осудил только за супружескую измену. В этом Вадик был непреклонен, объяснений отца слушать не захотел, лишь удивился его жестокому ничем не оправданному признанию матери в своих похождениях, принесшему ей лишь боль и страдания.

– Не мог я от нее этого скрыть, – сказал, опустив голову, Ланцов.

– Почему? – удивился Вадик.

Василия Васильевича так и подмывало признаться ему в своей болезни, но уговор с Разумовским он нарушить не мог, поэтому, не ответив, поднялся с дивана, достал сигареты и пошел на улицу перевести дух.

Во время неспешного перекура в отведенной для этой цели беседке он думал о странностях в поведении сына. Тот с самого начала повел себя так, словно был заражен им, но этого быть не могло, поскольку в новом году они еще не встречались.

Размышляя об образе жизни сына и своем критическом к нему отношении, он осознал вдруг, что абсолютно его не знает и, видимо, напрасно считал лоботрясом, не приспособленным к жизни. Тот просто уродился таким бессребреником – порядочным и отзывчивым, близким ему сейчас по духу и взглядам на жизнь, и, придя к этой мысли, отправился ее проверять.

Когда он вернулся, Вадик уже допивал из пластикового стаканчика купленный им в автомате кофе и на вопрос отца о его делах и здоровье ответил, что абсолютно здоров и жизнью своей доволен, и Ланцов с удовлетворением подумал о нем: «Вот тебе и недоумок», после чего, поблагодарив сына за понимание и поддержку, пожелал ему скорого завершения диссертации и отправил домой к семье.

Тот, перед тем, как уйти, сообщил ему о твердом намерении матери подать на развод, так как, несмотря на все его уговоры, она не в силах простить отцу супружескую измену.

– Имущество она потерять боится, для нее это главное в жизни, – сухо отреагировал на его слова Ланцов, удивив этим сына.

– А для тебя?

– Для меня раньше тоже, – признался Василий Васильевич, и Вадик в очередной раз удивился метаморфозе, произошедшей с отцом, но тот вместо объяснения буркнул ему что-то невнятное о жизненных ценностях, чем окончательно затуманил голову сыну.

Ночью из-за сильного храпа Сереги и не покидавших его мыслей о сыне он долго не мог заснуть, когда же ему это, наконец, удалось, то вновь оказался на том ужасном «партийном» собрании, откуда месяц назад пытался в страхе сбежать.

На этот раз одетый в черный камзол с кружевным белым воротником и темный длинноволосый парик, он сидел на скамье недалеко от президиума среди многочисленных зрителей и, мысленно осознав, что никому до него нет дела, перестал волноваться и стал наблюдать за происходящим на сцене.

Там в это время стоял со склоненной головой перед столом президиума знакомый ему уже бородатый старик, а когда председательствующий подал ему пергамент с написанным текстом, взял его в руки и опустился перед столом на колени.

«Совсем старика замучили, – мысленно посочувствовал ему Ланцов. – Чего же он натворил такого? Жене что ли изменил?»

В этот момент сосед по скамье повернулся к нему и сказал что-то с ехидной улыбкой на непонятном ему языке, и Василий Васильевич, окончательно осмелев, покачал в ответ головой, на что сосед злорадно хихикнул, и Ланцов еле сдержался, чтобы не отвесить ему затрещину.

Тем временем старец, держа левой рукой перед глазами пергамент, опустил вторую ладонь на лежавшую на краю стола толстую книгу, после чего хрипловатым голосом стал зачитывать текст, и в какой-то момент Ланцов разглядел скатившуюся по его щеке слезу, но никого из присутствующих это не тронуло, а вызвало лишь саркастические улыбки и язвительные смешки.

Неожиданно для себя Василий Васильевич вдруг стал понимать речь обвиняемого, продолжавшего читать по шпаргалке:

«…преклонив колена перед вашими высокопревосходительствами, достопочтенными господами кардиналами, генеральными инквизиторами против еретического зла во всей вселенской христианской республике, имея перед очами святое евангелие, которого касаюсь собственными руками, клянусь, что всегда верил и ныне верю…»

– Василич! – громко, словно со стороны позвали Ланцова.

– «…и впредь буду верить во все, что считает истинным, проповедует и чему учит святая…» – уже приглушенно, словно издалека доносились до него слова старика.

– Василич, проснись! – настаивал некто, и Ланцов, приоткрыв глаза, увидел склонившегося над ним Антона, попросившего у него сразу мобильник.

Василий Васильевич бросил взгляд на часы, показывавшие без четверти два.

– До утра не мог дотерпеть?

– Сил больше нет. Оперу позвонить надо, на моем деньги закончились. – Парень был явно на взводе, а когда он закашлялся, Ланцов сразу все понял, быстро дал ему телефон, и тот, сжимая его в руке, выскочил в коридор.

Очевидно, звонок его и в самом деле был важным и срочным, поскольку менее чем через час знакомый им опер появился в палате в сопровождении сержанта с оружием, и первым делом они надели на Антона наручники, а после уже, усевшись на стулья и не обращая внимания на присутствие посторонних, с головой погрузились в его леденящие душу признания.

Как явствовало из них, Антон был участником вооруженного нападения на инкассаторов, расстрелянных поздним вечером им и его приятелями в Московском районе города, где в перестрелке он и схлопотал себе пулю в живот. Когда же налет ими был завершен, «подельники» погрузили его в стоявшую в стороне машину и скрылись с инкассаторскими баулами. Везти раненого Антона в больницу они, естественно, не рискнули, а потому, сочинив ему по дороге легенду для следствия, привезли его в соседний с общежитием двор, посадили там на скамейку и вызвали с его мобильного скорую.

К утру, когда показания обвиняемого были подробно записаны в протоколе допроса, все проведшие бессонную ночь участники следствия были морально опустошены и физически обессилены.

Ланцов с Серегой не шевелясь лежали на койках и переваривали услышанное, Антон, сопровождаемый сержантом, отправился в туалет, опер же в это время связался с начальством, доложил обстановку и продиктовал адреса остававшихся на свободе троих соучастников, после чего, расслабившись и повеселев, поблагодарил невольных свидетелей за выдержку и терпение, но строго предупредил их о необходимости сохранять тайну следствия.

– А как же… Мы это… Законопослушные… Полицию уважаем… – проблеял с койки Серега, Ланцов же в свою очередь поинтересовался:

– Выходит, вы сразу его заподозрили?

– Конечно, иначе б я сюда не мотался. Мы эти два огнестрела сразу же между собой связали, но скажу откровенно, если бы не признание, вряд ли вину его доказали, хотя друзей его проверяли, – объяснил им оперативник. – Время было вечернее, налетчики в масках, очевидцы их практически не запомнили, а инкассаторы оба убиты. Пуля же, что его ранила, навылет прошла, мы ее так и не обнаружили. Он когда позвонил, я ушам своим не поверил.

– Чего ж он сознался? – робко спросил Серега.

– Сам понять не могу. Видимо, вы его здесь перевоспитали, – устало улыбнулся оперативник, а Василий Васильевич без малейших сомнений записал это раскрытие на свой лицевой счет.

Вернувшегося в палату Антона пристегнули наручниками к спинке кровати, опер отправился договариваться с врачами о переводе его в закрытое медучреждение, а сержант уселся на стул у двери палаты и устало прикрыл глаза.

Когда все утихомирились, Ланцов подошел к пребывавшему в прострации с закрытыми глазами Сереге и шепотом поинтересовался, есть ли у него «ряженка», а когда тот кивнул, попросил: «Плесни-ка грамм сто», после чего тот покорно полез за бутылью, налил из нее в кружку, но составить Ланцову компанию наотрез отказался.

Выпив «паленой» водки и зажевав ее яблоком, Василий Васильевич, желая вернуть к жизни соседа, похвалил его за отказ от выпивки, пожелал не злоупотреблять этим и впредь, а в конце, не сдержавшись, все же поддел его:

– Тогда и с лесов на стройке падать не будешь.

Вскоре в палату к ним заглянул Разумовский и позвал его в кабинет, где за чаем они обсудили события ночи и пришли к однозначному выводу, что кровавое преступление было раскрыто благодаря феноменальным способностям Василия Васильевича.

Позабыв о собственных интересах, Иннокентий Сергеевич взахлеб восторгался оставшимся за кадром героем, способным в одиночку заменить МВД, и чуть ли не с ложечки скармливал ему мед и малиновое варенье, а когда герою стало уже невмоготу от сладкого, принял волевое решение – сейчас же, не дожидаясь ответа из института, отвезти его на своей машине домой, и Василий Васильевич еще до полудня после длительного отсутствия вновь очутился в своей одиночной келье.

Нины Петровны в квартире не оказалось, и он прилег вздремнуть на диван, но вместо развязки исторической драмы ему непрерывно снились погони и бандитские перестрелки, а когда через пару часов он с одурманенной головой поднялся с дивана и пошел по квартире, то обнаружил супругу на кухне возле плиты за жаркой трески, аппетитно скворчавшей в масле на сковородке.

Приветствие его Нина Петровна молча проигнорировала, и Ланцов с болью в сердце снова отметил, что вирус, хоть тресни, ее не берет, но попытался все же наладить с ней отношения, что вызвало у жены резкое отторжение, и она заявила ему, что с сумасшедшим жить не намерена и должна теперь позаботиться о собственной старости.

– Может, ты завтра совсем рехнешься и квартиру бомжам подаришь или имущество начнешь раздавать. Дескать, все это на ворованные деньги куплено. А мне что тогда делать? На панель идти? – высказала она свои страхи супругу.

– Квартиру мне за труды дали, – успокоил ее Ланцов и попытался как-то отвлечь от болезненной темы, заговорив о духовных ценностях, чести и совести, но на жену умствования его не подействовали, а только больше еще распалили, и она перешла на крик:

– С чего это ты таким честным стал?! А?!

– Так мне легче живется, Нина. Да и пользы от меня больше, – вспомнив бессонную ночь в палате, объяснил ей Ланцов.

– Нет, точно свихнулся! Всю жизнь тащил без зазрения совести, а тут вдруг святым стал! Родного сына не пожалел, без штанов оставил! Культуру решил развивать – культурист! А на жену наплевал! Где ж твоя совесть?! – Внезапно Нину Петровну осенила догадка. – Может, ты в секту какую попал?

– Нет.

– Так с чего тогда бесишься?

– Боюсь, не поймешь, – осознав всю бессмысленность дальнейшей дискуссии, с сожалением произнес Ланцов.

– Ну и иди тогда к черту! – выплеснула жена остаток эмоций, после чего обессиленно опустилась на стул и разрыдалась, продолжая сквозь слезы со злостью твердить: – Дачу я тебе не прощу.

Выйдя на следующий день на службу, Василий Васильевич, чтобы как-то отвлечься от семейных дрязг и переживаний, с головой погрузился в работу, задерживаясь допоздна в кабинете и черпая силы и положительные эмоции лишь в общении с полностью понимавшей его Ларисой, ставшей теперь его главной опорой.

В преддверии Дня защитника Отечества Разумовскому поступил наконец-то долгожданный ответ из пастеровского института с удручающим для него результатом – никаких аномалий, а уж тем более неизвестных науке вирусов в организме Ланцова обнаружено не было, и Иннокентий Сергеевич был близок к отчаянью, поскольку в клинике уже в полный голос заговорили о грядущей отставке Тищенко – единственного его защитника от внутренних и внешних угроз.

Во время очередной их с Ланцовым встречи в пивбаре тот, слушая его причитания и желая хоть чем-то помочь отчаявшемуся соседу, предложил рассказать о болезни и вирусе младшему своему сыну – биологу по профессии, возможно, тот что-то подскажет.

– Парень он с головой – диссертацию пишет, а главное, очень порядочный и трудолюбивый, – с гордостью дал он характеристику Вадику. – Все равно ведь других вариантов нет.

Разумовский от безысходности махнул на это рукой и, понуро опустив голову, отделался мрачной шуткой:

– Есть еще один вариант – спецслужбам все рассказать. Эти-то зубами в вас вцепятся, все из вас вытряхнут, только данные свои засекретят. Джеймсом Бондом стать не желаете?

О такой голливудской жизни Василий Васильевич не помышлял даже во сне, а потому отделался лишь ухмылкой:

– Возраст уже не тот.

Получив карт-бланш от выбитого из седла неудачами Разумовского, он на следующий день нагрянул после работы в двухкомнатную «хрущевку» Вадика, приведя этим в восторг шестилетнего внука, не видевшего давно деда.

Тот подарил ему купленные по дороге конструктор и книжку, почитал ее десять минут вслух, а затем, отказавшись от ужина, вызвал сына на застекленный балкон, где можно было курить, и выложил ему все о своей неизвестной болезни, полностью изменившей его прежнюю жизнь, мысли и взгляды на окружающий мир.

Будучи по своим научным воззрениям твердым материалистом и сторонником Дарвина, Вадик поверить в метафизические высшие силы позволить себе не мог и стал искать причины так называемой болезни отца в его земном бытие. К таким серьезным качественным изменениям мог привести, по его мнению, сильный стресс под влиянием жизненных обстоятельств, в том числе и от сотрясения головного мозга при падении с лыж, или же, что тоже возможно, обретенная им с возрастом житейская мудрость, но Ланцов с легкостью разбивал все его научные рассуждения.

– И стрессов у меня никаких не было, жил, не тужил, и годы здесь непричем, а уж тем более сотрясение. Это ведь как озарение. Бац! И все в другом свете! – с упорством пытался он объяснить свое состояние сыну. – Сосед мой по дому – завотделением клиники – не падал нигде, а после встречи со мной тоже стал кашлять и взятки брать перестал. Хочет, а не может, и у меня таких примеров достаточно.

Вадика его аргументы и жизненные примеры загоняли в тупик, и он не мог, как ни старался, ничего им противопоставить и, понимая всю архисложность своей задачи, попробовал зайти с другой стороны.

– Но ведь и честных людей достаточно. Лично я не ворую и взяток ни у кого не беру, и таких у нас в институте немало. Так что же мы все больны, по-твоему?

– Этого я не знаю, – признался Василий Васильевич. – Вы вот с Игорем братья родные, а совсем разные. Ты, как я понял, таким уродился, а его с матерью даже вирусом не проймешь. Почему это так, выясняй, раз ученый. – Он стукнул себя кулаком в грудь. – Я готов этому послужить.

Вадик, поморщившись, заявил об антинаучности подобных исследований, вспомнил об итальянском психиатре Ломброзо, доказывавшем, что по анатомическим признакам человека можно определить, преступник он или нет, об исследовании хромосом людей, осужденных за преступления, о лженауке евгенике и френологии – теории, утверждавшей о связи между психическими и моральными свойствами человека и строением его черепа, и последующем развенчании всех этих ложных теорий. А потому человеческая мораль и нравственность давно уже не являются предметом изучения биологии как науки, что удивило Ланцова:

– Кто же их тогда изучает?

– Философы, культурологи, психологи, социологи. Церковь, конечно же, возможно, министерство культуры…

– Ну и сиди, протирай штаны со своим министерством культуры! – вспылил Василий Васильевич, резко поднялся, шагнул к двери и распахнул ее. На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стояла невестка Анюта, попросившая его задержаться.

Василий Васильевич вернулся в комнату, а Анюта, сделав пару шагов, остановилась и, прикрывая ладонью рот, сначала откашлялась, а затем объявила им о желании сейчас же признаться в своих неблаговидных поступках.

Мужчины многозначительно переглянулись, а зардевшаяся от смущения невестка тихим дрожащим голосом сообщила:

– Мне Нина Петровна втайне от вас деньги дает. Еще с рожденья Максимки. На семейные нужды.

После давшегося ей с огромным трудом признания Анюта готова была расплакаться, но Ланцов ее успокоил:

– Не переживай, дочка, я об этом догадывался. – Шагнув к невестке, он приобнял ее за плечи и победно взглянул на сына.

– Вот оно мое доказательство. Пусть и антинаучное.

Вадик, словно завороженный, смотрел на жену, а та, пораженная реакцией на ее слова мужчин, лишь выдохнула:

– Теперь моя совесть чиста.

– Ты, Анюта, иди, а мы с отцом еще пообщаемся, – отойдя от увиденного, попросил ее Вадик. – Поговорим с ним об одном вирусе…

– Совести, – закончил за него Василий Васильевич.