Текст книги "Парниковый эффект"

Автор книги: Олег Дудинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава 4

На протяжении многих лет заведующий клиникой, где врачевал Разумовский, Семен Ильич Тищенко в шестнадцать ноль-ноль каждого крайнего, как модно сейчас говорить, понедельника месяца проводил рабочее совещание с руководящим составом возглавляемого им медучреждения.

Большая его часть была посвящена непосредственно медицине и организационным делам, а под занавес, когда Тищенко покидал зал, наступало время сбора «добровольных» пожертвований в пользу отечественного здравоохранения, и присутствовавшие по очереди сдавали конверты его референту по общим вопросам, отмечавшему в толстом гроссбухе приход денежных средств.

Кто-то, не сомневаюсь, скажет с усмешкой, что представленная выше сценическая картина лишь плод больного воображения автора, поскольку уж чересчур фантасмагорична и далека от реальности. Возможно и так – спорить не буду, но только при всем ее внешнем противоречии канонам соцреализма она ни на йоту не искажает сути прочно укоренившегося в нашем Отечестве постыднейшего явления и роли в нем обычных почтовых конвертов.

Ох уж эти конверты – горькая соль земли русской. Вечно нам англосаксы свинью подложат. Были ли у придумавшего их мистера Бревера из захолустного Брайтона далеко идущие планы по разрушению изнутри нашей державы или же нет, мы теперь уже не узнаем, а только креативный русский народ нашел его, в общем-то, незатейливому изобретению еще одно не менее важное применение – служить в повседневной жизни одним из расчетно-платежных средств.

И понимаем ведь, нисколько себя не обманывая, всю пагубность этого разрушительного явления для нравственного и физического здоровья нации и благополучия государства, а сделать с собой, как ни пытаемся, ничего не можем. В крови и генах по-видимому зловредная эта привычка засела, в сознание въелась, частью нашего эпоса стала, и сколько ни старались искоренить ее на протяжении многих веков лучшие отечественные умы – от величайших писателей до могущественнейших правителей с их генеральными прокурорами, но так и не нашли от нее действенных средств и с этим, обессиленные борьбой, упокоились, вписав свои имена в анналы нашей истории.

Будучи человеком высокообразованным и начитанным, Иннокентий Сергеевич знал все это еще с институтской скамьи и с большим уважением и пониманием относился к отечественному культурному и историческому наследию, однако в нынешнем своем болезненном состоянии даже мысль о конверте с деньгами вызывала у него животный страх и паникерские настроения. Сделаться в одночасье на глазах всего коллектива нерукопожатным изгоем было, как утверждал еще Александр Сергеевич Пушкин, худшим из зол, а потому, чтобы не совершать непоправимых ошибок и не кусать после локти, утром «черного» понедельника он отправился за больничным листом в районную поликлинику.

Три дня его не тревожили, а на четвертый день позвонил Гогия, только что по его словам вернувшийся из кабинета завклиникой, и с нескрываемым злорадством и удовольствием передал ему суть своего разговора с Тищенко, живо интересовавшегося сроками выздоровления Иннокентия Сергеевича и ожидавшего его у себя с недополученным в понедельник «пожертвованием».

«Этот уж точно не заразится», – кипя от негодования, подумал он о Давиде и, пообещав в ближайшие дни приехать, отключил мобильник. Сомнений в том, что Тищенко уже информирован о его безумствах на отделении не было никаких, а следовательно, уклоняться от встречи с ним было бессмысленно, и требовалось лишь решить для себя, с чем к нему ехать.

Памятуя об оставшемся без ответа вопросе Ланцова, он за неимением лучшего варианта решил испытать собственные возможности и, уповая на чудо и милость небес, отправился на следующий день на ковер к завклиникой, ожидавшему с интересом в своем кабинете заблудшую овцу отечественного здравоохранения.

Состоявшаяся между ними беседа не принесла ни одной из сторон хотя бы минимального удовлетворения, а только усугубила и без того незавидное положение Разумовского. В ответ на напоминание ему Тищенко о просроченном взносе тот вдруг, откашлявшись, стал вдохновенно рассказывать ему о высоком предназначении медицины, а после, вспомнив про Гиппократа, цитировать выдержки из его знаменитой клятвы, чем окончательно убедил Семена Ильича в достоверности слухов.

«Ну не может же он беспричинно эту ахинею нести», – думал он, слушая бред подчиненного и строя предположения, и одно из них показалось ему довольно реалистичным: «Может, он в депутаты метит. Вот и пиарится».

– Голубчик, вы меня тоже поймите, – устав от пустой болтовни, прервал он вошедшего в раж коллегу. – С меня ведь тоже там требуют. – Он многозначительно поднял вверх указательный палец, но вместо ожидаемого понимания и сочувствия услышал совсем уж безумный совет Разумовского:

– А вы им больше туда не носите.

Лицо завклиникой сделалось красным от хлынувшей к голове крови, а стекла его очков покрылись испариной. Сняв их, он стал протирать стекла замшевой тряпочкой, одновременно пытаясь переварить в голове услышанное. Разумовский же, мысленно обозвав себя дураком и кретином, стал с еще большим усердием дышать и кашлять в его сторону в надежде поразить вирусом и после уже на равных продолжить дискуссию, в чем собственно и состоял его план по спасению от нависшего над ним увольнения.

Через какое-то время Семен Ильич оклемался, водрузил очки на нос и объяснил ему уже напрямую без дураков:

– Я ваших планов, голубчик, не знаю. Может, вы скоро депутатом Госдумы станете. А вот меня, если советом вашим воспользуюсь, неминуемо ожидает отставка. Однако не это главное, у меня уже пенсия заработана, а то, что вы своими волюнтаристскими действиями пытаетесь разрушить уже устоявшийся за годы порядок. Я не утверждаю, что он хорош, но это лучше, чем ничего или же полный, извините, бардак. От этого все пострадают и прежде всего наши больные. Мы уже в девяностые годы это вкусили. Разве не так, коллега?

«Так! Так!» – хотелось закричать Разумовскому, но вместо этого он, в очередной раз кашлянув, с вызовом бросил в лицо оппоненту:

– Порядок не означает системное и узаконенное воровство и коррупцию. И вы это прекрасно знаете.

Их дискуссия явно зашла в тупик, и Тищенко вынужден был подвести под ней жирную черту, дав подчиненному двое суток на пересмотр своих революционных взглядов и предупредив, что, если это не состоится, он вынужден будет прибегнуть к хирургическим мерам.

Разумовский к его изумлению вскочил после этих слов, как ужаленный, завалился всем телом на стол, схватил его за руку и, дыша прямо в лицо, начал ее трясти, а когда Тищенко, выдернув руку, прекратил это сумасшествие, пулей вылетел из его кабинета.

После такой эксцентричной развязки ему бы следовало бежать без оглядки, сжав зубы, из клиники, но ноги понесли его прямо на отделение, где Иннокентий Сергеевич произвел снова фурор. Пройдясь по палатам, он объявил всем больным о введении им с этого дня запрета на стимулирование в любой из известных форм медперсонала и пригрозил не внявшим его словам незамедлительной выпиской.

Вишенкой же на торте стал отданный им приказ об уплотнении прооперированного уже Авеля, в чью люксовую палату переместили из коридора двух стариков с тяжелыми переломами. Банкир, естественно, имея на то все основания, активно этому воспротивился, заявив, что сполна оплатил свой эксклюзивный комфорт и дополнительные услуги, однако же Иннокентий Сергеевич его претензии нагло проигнорировал и посоветовал в случае несогласия отправляться домой либо искать себе другую лечебницу.

Грозя спятившему завотделением крупными неприятностями, Авель начал обзванивать свои влиятельных друзей и клиентов, но и это на Разумовского не подействовало, а вскоре он ушел в операционную, куда с черепно-мозговой травмой доставили пострадавшего в ДТП мужчину. Там, что в последние годы было большой редкостью, он сам взялся за скальпель и провел многочасовую тяжелую операцию и только по ее завершении вконец измочаленный, но довольный собой, вернулся домой, где провел все выходные в ожидании чуда.

Ланцов же в отличие от него бессонницей не страдал, комплексами не мучился и путей избавления от поразившей его болезни искать не пытался, а осознанно и целенаправленно множил без страха и угрызений совести собственные проблемы. Его отношения с женой с каждым днем становились все хуже и хуже, подогреваемые жалобами старшего сына, чью сторону она безоговорочно приняла, да и существенное оскудение семейного бюджета не прибавляло ей нежных чувств к мужу, что свидетельствовало о стойком иммунитете Нины Петровны к неизвестному вирусу.

Невзирая на трудности и подводные камни, Ланцов упорно на всех фронтах продолжал широкомасштабное наступление, что позитивно сказалось на качестве работы ЖЭКа, но вызвало острые разногласия внутри коллектива. Большая его часть и прежде всего заразившиеся от Василия Васильевича сотрудники с воодушевлением приняли новые правила и нормативы работы, но некоторые этому воспротивились, и прежде всего – лишенное привычных «левых» доходов начальствующее звено.

Никешин, здраво рассудив, что ловить ему больше здесь нечего, спешно перевелся в другой район, Шукуров же после консультаций в верхах временно затаился и, полагаясь на короткую память губернатора города, жил в ожидании сокрушительного реванша. Единственным человеком с кем Василий Васильевич мог поговорить по душам и немного расслабиться, оставалась Лариса, назначенная им на должность Никешина и твердо отстаивавшая проводимую им линию по оздоровлению коллектива и повышению им производительности труда.

В один из воскресных тоскливо тянувшихся вечеров в голове у Василия Васильевича неожиданно родилась взбодрившая его сразу идея, и он, отложив газету с кроссвордом, прошел в гостиную, где сидевшая под торшером в кресле супруга вязала невестке кофту, и, не сказав ей ни слова, стал рыться в ящике секретера среди документов. Когда же он вынул оттуда сложенную вдвое бумагу, Нина Петровна насторожилась и, прекратив вязанье, спросила его:

– Ты чего там такое взял?

– Свидетельство о собственности на дачу, – объяснил ей Василий Васильевич. – Хочу бывшим владельцам дарственную оформить, пусть культуру там восстанавливают.

– Сдурел?! – вскричала Нина Петровна и вскочила на ноги. – Не дам!! – Сжимая спицы в руке, она бросилась к мужу с намерением завладеть документом, но тот быстро сунул его за пазуху и вышел из комнаты, оставив жену, как говорят боксеры, в состоянии грогги.

Владельцем загородного поместья, раскинувшегося на берегу реки Луга, Василий Васильевич стал в середине девяностых годов, приобретя его у властей райцентра Осоки. В советское время в бревенчатом двухэтажном с облупленной краской строении и на прилегавшей к нему территории находился оазис местной культуры, однако в эпоху рыночных отношений сельский клуб под напором широких приватизационных процессов не устоял, и руководство Осок, обсудив условия сделки с Ланцовым, выставило его на торги за смехотворную сумму, положив полученную от него разницу в собственные карманы. На этом культурно-нравственное развитие осоковцев окончательно прекратилось, кто-то из них со временем перебрался в город, а многие просто банально спились, что, в общем-то, мало трогало продавцов, а уж тем более нового собственника усадьбы.

Вложив в ее перестройку немалые силы и средства, он за десяток лет превратил рядовой сельский клуб в архитектурный по местным меркам шедевр с собственным спуском к реке, пляжем и причалом для катера, поскольку с детства любил рыбалку и считал это занятие лучшим для себя времяпрепровождением. Страстью же Нины Петровны был ландшафтный дизайн и разведение роз, периодически выставляемых ею на городских смотрах-конкурсах, поэтому оба они считали свою фазенду лучшим на земле местом и наотрез отказывались от иных видов отдыха.

Чтобы не слышать истеричных воплей жены, ее звонков сыновьям с требованием образумить рехнувшегося на старости лет отца, Василий Васильевич быстро оделся и покинул квартиру. Каких-то сильных переживаний от расставания с дорогой его сердцу недвижимостью он к своему удивлению не испытывал, а как ни странно ощущал благостный душевный покой и легкость во всем теле. Хотелось с кем-нибудь поделиться своими никогда не испытываемыми им ранее ощущениями, и, выйдя на улицу и радуясь своему состоянию, он по скрипящему под ногами снежку зашагал к дому Ларисы.

Та, открыв ему дверь в облегающем стройную ее фигуру вечернем платье, слегка стушевалась, но все-таки пригласила его зайти. Как оказалось, в комнате за празднично накрытым столом с изысканными закусками, бутылкой вина и вазой с букетом бордовых роз сидел одетый в темно-синий с отливом костюм спортивного вида брюнет, и Лариса представила его как Андрея – своего студенческого товарища, а ныне успешного ресторатора и большого поклонника экстремального отдыха. Ланцов же назвался ему сослуживцем хозяйки и, пожимая протянутую ему ресторатором руку, почувствовал легкий укол ревности, но не подал виду.

Лариса из вежливости предложила Василию Васильевичу присоединиться к их праздничному застолью по случаю недавнего дня рождения гостя, но тот, поздравив его, от приглашения отказался, объяснив, что зашел по производственному вопросу и попросил хозяйку уделить ему пару минут. Когда же они уединились на кухне, рассказал ей о принятом им решении расстаться со своим загородным поместьем и побудивших его мотивах, и несколько раз побывавшая там в отсутствии Нины Петровны Лариса с восторгом отреагировала на его слова:

– Браво, Василич! Вот это я понимаю поступок! Всецело тебя поддерживаю!

Такое полное ее понимание и поддержка и требовались ему в данный момент для сохранения боевого духа, и, отказавшись от повторного ее приглашения совместно поужинать и оставив Ларису наедине с «экстремалом», он вернулся в собственную пропахшую валерьянкой квартиру без малейших сомнений в правильности своих действий.

***

В понедельник с утра Разумовский вновь предстал перед очами завклиникой, и после первых же произнесенных Тищенко слов ему стало ясно, что чуда не состоялось, и тот, судя по всему, чувствовал себя превосходно и никаких пусть даже минимальных симптомов болезни не демонстрировал.

Держась на безопасном для себя расстоянии от тронувшегося умом подчиненного, Тищенко потребовал от него окончательноuj ответа, и по решительному его настрою Иннокентий Сергеевич сразу же понял, что шансов на выживание у него нет, но и отказаться от заявленной им прежде позиции он был не в состоянии, что искренне, как показалось ему, огорчило завклиникой, и тот постарался сгладить их расставание.

– Принципиальность ваша вызывает у меня уважение, однако, голубчик… – начал было Семен Ильич, но Разумовский слушать его не стал, сказал, что все понимает и готов уйти добровольно и, отказавшись от предложенной ему должности рядового хирурга, взял лист бумаги и принялся писать заявление.

– Вы зла, Иннокентий Сергеевич, на меня не держите, – вроде как извиняясь перед ним, сказал Тищенко. – Не я этот порядок установил.

– Однако плодами его без зазрения совести пользуетесь, – продолжая писать, урезонил его Разумовский. – Так что не обманывайте себя напрасно.

Тищенко промолчал, Разумовский же удержаться не смог и дал ему напоследок совет – назначить вместо себя всецело уважающего этот порядок Давида Гогия, после чего положил перед ним заявление, поднялся и с гордо поднятой головой направился к выходу.

Прогуливаясь поздно вечером во дворе со своим ротвейлером и продолжая заочный спор с Тищенко, он увидел вышедшего из-под арки дома ненавистного ему начальника ЖЭКа и первым его желанием было скомандовать псу «фас», но подавив в себе искушение, он развернулся и пошел в обратную сторону, однако Ланцов догнал его, поздоровался и, как ни в чем не бывало, справился об исправности отремонтированного сантехником крана.

Стерпеть это Иннокентий Сергеевич уже не смог и обрушился на пустившего под откос его жизнь соседа с гневными обвинениями, припомнив ему заодно и явившегося на ночь глядя пьяным сантехника. Ланцов все это стоически перенес, возмутился несправедливому его увольнению, обругал коррумпированную насквозь медицину, однако вины своей не признал и все претензии в свой адрес отверг.

Всю последующую неделю в ожидании приказа об увольнении Разумовский был занят поиском нового места работы, а когда в понедельник ему позвонила утром секретарша завклиникой и попросила приехать, надел парадный костюм с ярким галстуком и отправился в кадры, но приехав туда и узнав, что приказа не существует, а его заявление забрал себе еще в пятницу Тищенко, пошел к нему за подробными разъяснениями.

Семена Ильича он застал в своем кабинете сидящим в кресле возле окна и пребывавшим, судя по осунувшемуся его лицу и помятому виду, не в лучшей физической форме, а в помещении было сильно накурено, хотя тот давно уже распрощался с этой вредной привычкой, и в голове Разумовского мелькнула шальная мысль: «Неужели все-таки заразился».

Повернувшись к нему, Тищенко закурил сигарету, а после, предвосхищая вопрос подчиненного, объявил ему, что приказа об увольнении нет и не будет, так как считает его превосходным хирургом и прекрасным руководителем, и, махнув рукой в сторону двери, устало сказал:

– Так что ступайте к себе и работайте, вас больные на отделении заждались.

– Но я как прежде уже не смогу, – пытаясь осмыслить услышанное, пояснил ему Разумовский. – И вы это прекрасно знаете.

Тищенко сделал затяжку и по не понятной пока еще до конца причине закашлялся, а затем, загасив сигарету в стоявшей на подоконнике пепельнице, сказал ему без всякого сожаления:

– И я теперь не смогу, а следовательно, мы с вами в одной упряжке.

Сомнения в том, что он инфицирован, отпали после сказанного им уже окончательно, но вместо восторга и торжества по этому поводу Иннокентий Сергеевич вдруг почувствовал жалость и сострадание к этому сделавшему много полезного в своей жизни заслуженному врачу.

– Пусть вас это не удивляет, – стал объяснять ему Тищенко. – Я ведь все эти дни много думал о нашем последнем споре и пришел к заключению, что во многом вы были правы. И далось мне это решение, как вы понимаете, совсем нелегко.

– Еще как понимаю! – вырвалось у Разумовского, и реплика эта не ускользнула от слуха многоопытного врача, и тот, глядя ему в глаза, моментально отреагировал:

– Вот значит как… И давно это с вами?

– Не очень, – не устояв перед его пронзительным взглядом, признался Иннокентий Сергеевич.

– Диагностировать пробовали? – оживился Семен Ильич, и осмелевший вконец Разумовский начал рассказывать ему о выявленных им симптомах болезни, своих исследованиях и сделанных выводах, но о Ланцове не проронил ни слова.

Тищенко слушал его, не перебивая, и иногда в знак согласия кивал головой и только, когда Иннокентий Сегеевич завершил свой доклад, высказал собственное суждение:

– У меня как у человека глубоко верующего есть этому свое объяснение. Полагаю, что эта болезнь нам с вами в наказание за измену врачебному долгу ниспослана, и это, думаю, справедливо. Но Господь милосерден и дает нам одновременно возможность исправить свои ошибки, загладить перед людьми вину и облегчить свою участь. К чему все это приведет, не знаю, время покажет, но я, видит Бог, ничуть не жалею.

«А я так очень жалею. Вера верой, а семью кормить надо», – подумал Иннокентий Сергеевич, а вслух поинтересовался, как к его новому стилю работы отнесется горздрав.

– А вы как думаете? – усмехнулся Семен Ильич и в очередной раз закурил, после чего сам же себе и ответил:

– Уволят, на пенсию буду жить. А если хватать не будет, газетами пойду торговать.

Разумовский попросил у него извинения за свое возмутительное недавнее поведение, но Тищенко лишь отмахнулся.

– Идите, голубчик, врачуйте, коль клятву нашу еще не забыли. – Улыбка скрасила его осунувшееся лицо. – А кто кого заразил, не имеет уже значения.

Поднимаясь со стула, Разумовский случайно увидел лежащую на его столе красочную визитку директора фирмы по ремонту квартир Ланцова Игоря Васильевича, с удивлением взял ее в руки и поинтересовался у Тищенко, как она у него оказалась.

Семен Ильич объяснил, что отец этого человека был у него на прошлой неделе с весьма привлекательным для клиники предложением – произвести по льготным расценкам ремонт помещений, поскольку испытывает искреннее сочувствие к страдающим от различных недугов людям.

– Василий Васильевич?! – воскликнул пораженный его объяснением Разумовский.

– Он самый, – подтвердил ему Тищенко. – Сразу видно – порядочный человек. Вы его знаете?

– Бывший мой пациент, – выдавил из себя Разумовский. – О-очень порядочный…

Покинув кабинет Тищенко, он заглянул мимоходом на свое отделение и объявил медперсоналу, что завтра снова будет в строю, поразив больше всех этим Давида Гогия, после чего поехал домой, по дороге стараясь осмыслить полученные им теперь уже железобетонные доказательства.

Сомнений в том, что от позорного увольнения спас его никто иной, как Ланцов, не было никаких, а значит из всех известных ему людей лишь он один обладает способностью распространять этот вирус, однако по-прежнему оставалось загадкой – откуда вдруг у обычного управдома появилась эта феноменальная неземная болезнь, что за все этим стоит, и как ему самому теперь с этим открытием дальше жить.

Поглощенный своими мыслями, он на скользкой дороге едва не врезался в идущую впереди него «мазду», но в последний момент успел тормознуть, после чего еще сильнее завелся и принялся «поливать» всех и вся за свалившиеся на него несчастья, но вскоре встал на Ленинском проспекте в «пробке», слегка перевел дух и задумался о ближайшем своем будущем.

Ясно было одно – Тищенко в таком своем состоянии долго не усидит, и ему очень быстро найдут замену, а значит, все вскоре вернется на круги своя, и никакой Ланцов ему уже не поможет. Не сможет тот в одиночку всех перекашлять, да и к болезни его, похоже, не все восприимчивы, а следовательно, если не найти от нее действенных средств, придется следом за Тищенко идти торговать газетами.

От пугающих этих мыслей его оторвала телефонным звонком жена, сообщившая о пришедшем к нему для какого-то важного разговора Зотове, и, объяснив ей, что скоро приедет, он попросил гостя подождать, подумав при этом: « Похоже, еще одна жертва. Не деньги же он старушке принес», и ощутил, как по спине у него пробежали мурашки.

Проживавший в одном подъезде с Ланцовым Борис Михайлович Зотов был весьма влиятельным в Питере человеком, принадлежал к городским «сливкам» общества и занимал весь третий этаж.

Проявив во времена первоначального накопления капитала завидную ловкость, смекалку и волю, завлаб Горного института сумел в условиях зарождавшегося капитализма успешно пристроиться к осваиванию природных богатств страны и сколотить на этом приличное состояние, сохранив при этом в «кровавые девяностые» жизнь и здоровье вкупе с солидным пакетом акций крупнейшего в Ленобласти нефтеперерабатывающего завода и обширной сетью заправочных станций, чего большинству его тогдашних партнеров по бизнесу сделать не удалось. И все бы было у него, как принято говорить, «в шоколаде», если бы не единственная дочь Лера, доставлявшая им с женой массу хлопот и ненужных волнений. Проучившись до третьего курса в финансовом университете и попев перед зеркалом в комнате караоке, она вдруг уверовала в свой незаурядный вокальный талант, и учеба была ею тут же заброшена.

После бесплодных увещеваний и череды семейных скандалов Зотов махнул на ее причуды рукой и нанял любимому чаду консерваторского педагога, и Лера, сводя с ума соседей по лестнице, целый год голосила до хрипоты вокализы и прыгала как угорелая по квартире, что, однако, не принесло ей желанной славы, и отцу пришлось заказать для нее несколько песенок у одного известного автора.

Встало это ему в круглую сумму, зато процесс становления поп-звезды пошел интенсивнее. Лере опять же за немалые деньги записали приличную фонограмму, обучили некоторым премудростям ремесла, подраскрутили рекламой, и она отправилась на подмостки покорять сердца малолетних слушателей, со временем утвердившись у них в роли еще одного секс-символа. Соседи же, изредка видя ее на экранах своих телевизоров, поражались возможностям звукозаписывающей техники, благодарили судьбу и наслаждались домашним покоем.

При появлении в квартире хозяина Зотов вышел из комнаты, где дожидался его возвращения, и сообщил о госпитализации дочери в военно-медицинскую академию, где врачи до сих пор не могут определиться с ее болезнью и поставить точный диагноз.

Раздевшись в прихожей, Разумовский прошел с ним в гостиную, и взволнованный произошедшим отец поведал ему, сев на диван, о разыгравшейся накануне на сцене концертного зала трагедии, где при полном аншлаге с участием звезд шоу-бизнеса записывался концерт к женскому празднику, и Лера одним из своих хитов открывала второе его отделение.

– Началось все отлично, – стал излагать хронологию вчерашних событий Зотов. – Музыка заиграла, Лерка на сцену выбежала, микрофон к губам поднесла, а после будто бы в ступор впала. Песня на весь зал звучит, а она микрофон опустила и рта не может открыть.

«Конец поп-диве, вирус схватила», – поставил ей мысленно диагноз профессор и снова почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.

– Фонограмму остановили, а Лерка за кулисы сбежала. Зрители понять ничего не могут, шумят, хлопают, – продолжал, все более распаляясь, делиться с ним впечатлениями Борис Михайлович. – Музыку минут через пять снова включили, дочь опять появилась и запела вживую, и это была катастрофа! Сначала она «петуха пустила», затем кашлять стала, а на втором куплете микрофон выронила и свалилась в обморок. Ее тут же унесли за кулисы, а мы с женой побежали следом. В гримерке она после нашатыря очнулась и забилась в истерике, так, что ничем ее было не успокоить. Кричит только, не слушая никого: «К черту все это! Не могу больше под „фанеру“ петь!» Пришлось ей скорую вызывать, об этом с утра уже все СМИ трубят.

«Хоть одно доброе дело сделал», – подумал о Ланцове Иннокентий Сергеевич, а вслух поинтересовался нынешним состоянием Леры.

Та, по словам отца, в настоящее время после уколов и капельниц спала в отдельной палате, а вся профессура ломает головы над ее диагнозом и говорит лишь о переутомлении и нервном по этой причине срыве.

Поинтересовавшись, чем он может ему помочь, Разумовский услышал от него то, чего более всего опасался. Зотов, глядя ему в глаза, потребовал рассказать о причинах его хождения по квартирам со странной просьбой и повышенном интересе к начальнику ЖЭКа.

– Соседи утром с женой поделились, когда про Леру узнали – Нонна с последнего этажа, генерал, у них оказывается те же проблемы. Объясните, что это все значит? – взял он за горло мертвой хваткой хозяина, и тот с испугом подумал: « Если признаюсь, Ланцову не поздоровится, знаю я этих нефтяников», а следом мелькнула крамольная мысль: «А может и черт с ним», но он ее сразу же от себя отогнал.

Как бы ни сопротивлялся он неизвестной болезни, та все же ежеминутно подтачивала его организм, и возрожденное в нем вирусом сострадание к людям и всплывший из глубин памяти главный врачебный принцип – «не навреди» – не позволили ему подставить под смертельный удар Ланцова, и он решил попытаться обмануть могущественного соседа, сомневаясь, что это ему удастся.

Стараясь казаться предельно искренним, Иннокентий Сергеевич объяснил ему свой интерес к начальнику ЖЭКа начавшейся в городе эпидемией птичьего гриппа. Ланцова же по некоторым симптомам он посчитал инфицированным, однако в дальнейшем все его опасения не подтвердились, и тот оказался совершенно здоров.

Изложив свою ложь на едином дыхании без сбоев и кашля, он почувствовал облегчение, но искушенного в таких делах бизнесмена объяснение его явно не убедило. Лицо его посуровело, он резко поднялся с дивана и, посмотрев сверху вниз на притихшего в кресле хозяина, с металлом в голосе заявил: «Ради дочери я на все пойду. Поэтому сообщите мне, если все-таки подтвердятся», на что Разумовский послушно кивнул головой.

С трясущимися от страха поджилками он проводил Бориса Михайловича и закрыл за ним двери на все замки, после чего, уже не сдерживая себя, жалобно простонал:

– Вли-ип… Оконча-ательно…

Когда же напуганная его стенаниями и громким лаем собаки из кухни выскочила супруга и набросилась на него с расспросами, дрожащим голосом выдавил из себя:

– Эп-п-п-пидемия… нач-чалась… жу-ут-т-кая…

Он готов был сейчас же, в чем есть, бежать в жилконтору, но жена уговорами, валерьянкой и рижским бальзамом привела его в чувство, и по настоятельному ее совету он дождался окончания рабочего дня и тогда уже позвонил Ланцову домой, потребовав от него незамедлительного свидания в нейтральном месте.

Василий Васильевич противиться его требованию не стал, и вскоре, договорившись о месте встречи, они сидели за дальним столиком в чешском пивбаре, недавно открытом на Комсомольской площади и заполненном в основном молодежью, что позволяло беседовать без опасений быть кем-то услышанными.

После того как одетая в национальный чешский костюм и паричок с коротенькими косичками молоденькая официантка поставила перед ними блюдо с закусочным ассорти и два запотевших бокала с пивом, Ланцов с наслаждением пригубил пенный напиток в отличие от своего визави, даже не взглянувшего на бокал, а тут же набросившего на него с обвинениями во вранье, обросшими после посещения им клиники и пугающего разговора с Зотовым новыми красками и доказательствами.

Выслушав его до конца, Василий Васильевич отрицать в этот раз очевидные факты не стал, а дожевав щупальце осьминога и разок кашлянув, спокойно без извинений и посыпания головы пеплом поведал профессору о своей неизвестной болезни и предложил ему самому разбираться во всех этих вирусах.

– Меня они, честно говоря, все меньше и меньше волнуют. Чувствую я себя замечательно, а если что-то еще полезное сделаю, так и вовсе ощущаю душевный подъем и радость, что день прожит не зря, – допивая остатки пива, объяснил он соседу, и лицо того исказила гримаса.

– А меня так все это в ужас приводит, – нервно отреагировал на его слова Разумовский, и Ланцов, ухмыльнувшись, подозвал официантку, и та через пару минут поставила перед ним новый бокал. Взяв его и слегка приподняв, он с откровенной издевкой предложил своему обличителю выпить за праведную жизнь без вранья, но тот оставил тост без внимания и попытался его отрезвить.

– Похоже, вы в своей эйфории чувство реальности потеряли, а все ведь гораздо серьезнее и, прежде всего, для вас самого. Это я как медик со стажем вам заявляю.