Текст книги "К несчастью, только ты"

Автор книги: Олег Тарутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Да что, собственно...

– .. .и дуй к булочной, на угол (он назвал тот самый угол). Стой там и жди меня. Понял? Сделаешь, как я сказал, – живи спокойно, Алмир. Не сделаешь, не захочешь, не дай бог, припозднишься, опоздаешь, не успеешь, Ванечка передохнул, – я тебя угроблю, Алмир!

– А что, собственно...

– Буду бить тебя, Алик, покуда не сдохнешь, понял? Ну, все. Действуй, дорогой!

Глаголев бросил трубку, торопливо рассовал в наружные карманы куртки морторгтрансовские книжки, схватил с подоконника рюкзак (нужен!) и, хлопнув дверью, прыжками помчался по лестнице.

Денис Робертович приветствовал его радостной улыбкой и поднятием руки.

– Быстро вы,-похвалил он,-раз-и в дамках! Теперь, значит, к "Чайке"? Планы не изменились?

– Планы те же. Как бы нам половчее проехать, побыстрее?

– С Охты туда дороженька одна, – ответствовал Денис, гоня машину. И вдруг быстро и остро (прищур, оскал) через плечо глянул на пассажира, на оттопыренный карман с торчащими корешками чековых книжек.-А что, обстоятельства поджимают?

– Обстоятельства, – ответил Глаголев, – целая куча обстоятельств. Обстоятельства образа действия, – вспомнилось ему что-то школьное,– а также– места и времени. Главное – места и времени, шеф.

Таксист хохотнул.

"Надо суметь, – думал Глаголев, – надо сообразить, как сделать максимально выгодно, вот твоя цель. Все остальное чепуха. Купить, что можно, в "Чайке", потом за магнитофоном к Алмиру, потом – загнать "Голконду", а потом снова -за золотом. Они ждут там. . ."

И "они" в мыслях Глаголева были и те заснеженные безликие фигуры в проеме, и его богини, которым чем-то угрожала затяжка времени.

– Шеф, – спросил Глаголев, – почем нынче грамм золота, ну хоть приблиэительно?

– Денис я, Иван Андреич,-укоризненно поправил его таксист, – ну что такое, целый день на линии: шеф да шеф... Обидно. Вот и вы тоже. Познакомились ведь, подружились, проникся я к вам персонально... А насчет золотишка, Иван Андреич, так ведь оно не граммами продается, а изделиями ("Как я и чувствовал",-подумал Глаголев). Само изделие цену за грамм и укажет. Допустим, кольцо гладкое или, к примеру, ажурное колье – разница? И цена пляшет. Сами увидите в ювелирном отделе. Бирочки там имеются под каждым изделием, и там и вес, и цена за грамм, и общая цена. В "Чайке", само собой, свои цены, а в обычном магазине дешевле пятидесяти рублей за грамм что-то и не припомню я, Иван Андреич. А вы не знали? А много ль нужно товару, простите за нескромность?

Глаголев пожал плечами.

– Ясненько. А то моя жена, Люська-повелительница, как я ее зову, насчет золота сама не своя...

Глаголев не слушал. По его прикидкам имеющихся средств хватало граммов на десять, не более. Сколько же это буханок можно будет в них затарить? Потом, не забудь еще, в отделе нужно и изделие отыскать, десятиграммовое.

А коли такого не будет? Больше – не укупишь, меньше-опять прогар. Ох ты!-сообразил он вдруг.-Чем же мне с таксистом-то расплачиваться, с Денисом? На счетчике было шесть рублей с копейками, да езды еще оставалось рубля на два. Притом ждал ведь еще Денис.. . Словом – червонец.

... – ну и зудит меня все время, мол, у нас вроде как и не у людей, и в загранку я не хожу, – меж тем говорил свое Денис. – Вообще-то можно ее понять, а, Иван Андреич?

Машина мягко присела на выбоине, понеслась дальше.

– Вот вы бы мне там маечку купили, Иван Андреич, – сказал Денис, улыбаясь простодушно. – Безрукавочку такую "Белый кондор", Италия, кондор там на плече фирменный. Для хорошего человека, а? – хохотнул он.-И цена-то ей, безрукавочке, тут рубль с копейками, а спекулянты три шкуры дерут, сволочи! А насчет этого, – Денис стукнул пальцами по счетчику, – забудьте. Не понимаю я, что ли: у человека спешка, обстоятельства. .. Так, Иван Андреич? – и ощерился по-стяердяковски, через плечо глянув на Ванечку. – А вот она и "Чайка"! – весело проговорил он, притирая машину к обочине, близ двери в магазин.-Про часы на обратном пути потолкуем, а, Иван Андреич? А ну, брысь!-с дурашливой свирепостью приказал он цифрам на счетчике и, крутнув рукоятку, сбросил наезженную Глаголевым сумму. – Так я жду, хозяин? Внутренний голос говорит мне: надейся, Денис!

– Жди, Денис, – на миг обернулся на лестнице Глаголев, – надейся, Денис Робертович. – И скрылся за дверью магазина.

Холл. Лестница. Поворот. Ювелирный отдел.

Застекленные стенды, а в них– почти неправдоподобное, сказочное, завораживающее скопление сокровищ: колец, перстней, серег, цепей, заколок, злпонок, кулонов, брошек, браслетов. . . В своих коробочках они жирно и жарко желтеют, плывя по черному бархату, как караваны тяжких испанских галионов, набитых золотом, и нет им простора выплыть из кильватерных колонн, нарушить строй: весь простор – сплошная жирная желтизна.

И вспыхивают каменья в тропических лучах ярчайших ламп, дробя и разбрызгивая драгоценные огни: алмазные огни, рубиновые, сапфировые, аметистовые...

"Все, что с камнями,-мимо,-сообразил Глаголев, спешно изучая драгоценную выставку, торопливо перемещаясь вдоль стендов, задевая, толкая прочих созерцателей.– В том конце-малахит, янтарь и прочая муть. Ясно. Значит, либо перстень, либо цепь: чтоб без ювелирного искусства, Правильно Денис подсказал. .."

Глаголев, с внешней стороны обойдя шеренгу, нависшую над стендами, вернулся к началу обзора, втиснулся (не сдвинешь!), склонился, сосредоточиваясь перед окончательным выбором. Все изделия были действительно снабжены бирками с указанием веса, ценой за грамм и общей стоимостью. У него пятьдесят четыре рубля, пятьдесят четыре, и нужно угодить в эту цену или чуть меньшую. Есть! Перстень. Пятьдесят один восемьдесят пять. Слава богу. Перстень: девять и три десятых грамма, почти три тех моих кольца, буханок на пять, на шесть.

– Девушка, выпишите чек! – Глаголев застучал пальцами по стеклу, не глядя на продавщицу.

– И примерить не желаете?-с иронией спросила невидимая продавщица.-Что ж, дело хозяйское. .. – Рука ее проникла под стекло, нависла над перстнем. И тут в глаза Глаголеву метнулось: пятьдесят три сорок, вес десять граммов, десять граммов ровно! Две цепочки с колечками!

– Стоп, стоп! – закричал Ванечка продавщицыной руке, уже было взявшей перстень. – Дайте мне вон те цепочки, там внизу, слева! Еще ниже, направлял он толстые, холеные, остроконечные пальцы продавщицы, пальцы в кольцах, при этом с завистью думал и о них, этих кольцах на пальцах. – Вон те толстенькие, – кричал он, – ага, ага. Эти!

– Это же серьги, молодой человек, – предостерег Глаголева участливый женский голос у плеча.-И совершенно кошмарное изделие!

Сзади фыркнули, хихикнули.

– Покупателю, как видно, безразлично, что брать,-снисходительно, с оттенком презрения произнесла продавщица, извлекшая из витрины коробочки с этими самыми цепочечными серьга-ми.-Так выписывать чек, гражданин? – В окольцованных ее пальцах поигрывал изящный металлический карандашик.

Ванечка глянул ей в лицо. Мать честная!

Вылитая Стелла Викторовна, только в гриме.

И в золоте. И в ушах золото, и на шее, и на пальцах. Граммов пятьдесят на заразе, не меньше.

– Сделайте одолжение, мадам, – сказал он, испытывая отвращение от этого сходства, от этого ее недоступного, бесполезного жирного золота. Снизойдите к моей просьбе, мадам. Мне еще в кассу бечь.

Отвращение было обоюдным, что и ощутил Глаголев, оплатив чек и получая свои серьги в дорогой ненужной упаковке.

– Во что-то нужно деньги вкладывать, – услышал он, уходя, – излишки давят, вот и хватает как щука.

– Не наши с вами доходы, молодой человек!

– Ха! Не наши! Да ему годик один за-прилавком секачом помахать, так всю витрину скупит!

. . .Всю витрину. Хорошо бы, граждане, замечательно это было бы, милые вы мои. Десять граммов – шесть буханок. Вперед, Иван!

– С приобретением, Иван Андреич!-распахивая дверцу такси, заулыбался навстречу ему Денис. (Мать честная, а маечка-то?) Машина была развернута в обратном направлении.-'Занято, занято!-весело отгонял Денис какую-то парочку. – Видите, рюкзак лежит на сиденье и зонтик? И не по пути нам, дорогие товарищи!

Глаголев сел.

– Извини,-сказал он таксисту,-не хватило на безрукавочку. Зонт не возьмешь ли?

– Сенкью вери мач! А быстро вы, Иван Андреич. Вот как надо дела прокручивать: чик и готово! А бончики – тю-тю? Ну и ничего, вы новых мигом наплаваете! Еще и больше из загранки натащите. Это уж как водится: одному-все, а другому... не все, ха-ха! Куда сейчас заспешим, Иван Андреич, куда прикажете? – И тронул машину.

– К тому углу, где я сел, – сказал Глаголев.

– Есть, к тому углу!

Машина помчалась.

"Десять граммов, – шевелил губами Ванечка', считая.– С запасом возьму буханок десять. Так, – сообразил он, – а деньги на хлеб? Опять про деньги забыл! – Он ссыпал в ладонь какую-то медь и серебро, комок "чайковской" бумажной сдачи.– Рубля бы два...

Вся надежда опять на Дениса".

Таксист молча снял с баранки руку, извлек из кармана трешку, не глядя, протянул Глаголеву:

– Сколько там на моих несторгованных? – весело спросил он. Хотя у самого на руке имелись часы, и на приборном щитке зеленели.

– Пять пятьдесят семь, – глянув, сказал Глаголев.

– Два часа до закрытия, – с непонятным удовольствием сказал Денис Робертович.Вот так. Все ювелирные в восемь закрываются.

Ну и проницательность у парнишки, ну и хватка! Только какие уж тут ювелирные. Не успеть уже. Нет времени. Сейчас прежде всего добытое золото в дело пустить. Все неотвязнее свербила его сознание мысль, что и с этим золотом он может не успеть, что на пределе последней возможности ждут его богини. Поздно торговать, дорогой Смердяков.. .

Машина ткнулась перед светофором. Лицо Глаголева непроизвольно исказилось: ждать!

– Граммчика на два я бы вам мог посодействовать. И – полная тайна вклада. Вот ведь совпадение: Люськин кулон неделю уж в бумажнике таскаю. Взял в мастерскую сдать (они поехали), да все вот не сдаю да не сдаю.

Как знал ведь, Иван Андреич! – крикнул Денис восторженно. – Как для вас берег! – Он достал бумажник, зажав его в коленях, на ощупь безошибочно извлек и протянул Глаголеву золотую бляшку. – Сгодится?

– Сгодится. – Глаголев опустил бляшку в карман, к прочему золоту. Он расстегнул и протянул часы таксисту, а тот, не глядя, кинул их в "бардачок".

– Может, тут и ке два граммчика, хозяия, – сказал он, – зато вещь редкая. Знак Зодиака. Близнецы. Мне Люська, чую, за это глаза выцарапает. Июньская она у меня, ее это созвездие! – и глянул на Глаголева, вызверившись.

– Мне все равно,– сказал Глаголев отворачиваясь, – это ваши подробности.

– Золотые слова, ха-ха!

Больше они не разговаривали. Денис гнал машину по Фонтанке, утренним Ванечкиным путем.

"Девоньки,-думал Глаголев о своих богинях, – девочки мои милые, везу! Сколько смог, сколько успел. Не знаю, сколько тут объемных единиц, только больше я не успел. А хлеба, конечно, возьму больше.. ."

Мост Пестеля. Поворот. Горловина того самого переулка.

Взвизгнув тормозами, машина остановилась в двух шагах от булочной.

– В расчете? – Глаголев, прихватив рюкзак, открыл дверцу.

– О чем речь!-вскричал Денис Робертович, вскинув руки. – Спасибо! Может, помочь чем?

– Нет, – мотнул головой Глаголев. – Езжай. Сколько сейчас, кстати?

Усмехнувшись, таксист глянул на свои часы:

– Шесть шестнадцать. Быстро мы с вами откатали, Иван Андреич. Жаль расставаться. Может, еще какой бизнесишко сладим? Может, еще какая закордонка у вас завалялась?

"Алмир! – вспомнилось Ванечке. Он огляделся по сторонам.-Нет Алмира, не пришел, мерзавец... А, все равно-поздно..."

– Поздно торговать, шеф, – сказал он. – Езжай, Денис Робертович.

– Жаль, жаль,-Денис включил зажигание, – жаль, Дядя, не раздел я тебя до отечественных плавок!

Взревев мотором, машина рванулась вперед, к Фонтанке.

Глаголев вошел в булочную.

– Серафима! Давешний опять пришел! Утрешний! Напугал-то еще всех! – в полный голос крикнула тетка из кондитерского отдела.

– Он и есть! – откликнулась вторая, из хлебного. – Опять оголодал, милок? Да и с мешком! Петровна! Марь Петровна! Идите-ка, оптовик тот самый!

Из внутреннего помещения появилась женщина в халате, с листком накладной в руке.

Глянула мельком, пожала плечами, ушла.

– Вот, граждане,-радостно комментировала тетка из хлебного,-а вы вилочками тычетесь: свежий, не свежий. Эвон как. надо брать!

"Кричи, кричи,-думал Ванечка, торопливо опуская буханки в рюкзак, – .. .семь, восемь... еще ведь и та бляшка, Денисова.. . десять... Черт, не лезет! В руку ее, одиннадцать, двенадцать. .. Все".

– Ты, милок, не корову ли кормишь? – озадаченно вопрошала продавщица. – Куда тебе столько?

Не отвечая, опять – вне всякой очереди, порождая общее негодование, ропот и толчки, протискивался Иван к кассе.

– Пожалуйста. . . – только и говорил он, – пожалуйста... ну, извините, ей-богу, нужно позарез. ..

От запаха хлеба его вдруг замутило, мелькнула мысль, что не ел он со вчерашнего вечера.

Наверное, он побледнел,

– Да тише вы, тише, граждане!-закричала продавщица. – Нужно человеку. Приличный же мужчина, видите? Чего вы так расшумелись? Не блокада же! Ты что, милок? – испугалась она, когда при этих ее словах Ванечкины глаза заволокло слезами. – Да сдачуто, сдачу возьми, тут еще прошлых твоих осталось! ..

Зажмурившись и мотая головой, выскочил Глаголев из булочной. Отереть слезы было неловко: одна рука уцепила лямку рюкзака на плече, другая прижимала к боку буханки. Глаголев кое-как проморгался, свернул в переулок и побежал, горбато и неуклюже.

– Скорее, клант! Предел присутствия близится!

– Ты принес металл, мое дыхание?

Два вопроса прозвучали одновременно. Глаголев кивнул, свалив рюкзак на пол рядом с прежними буханками. Говорить он не мог, дыша с запаленным всхлипом.

Четыре человека стояли в сизом проеме. Рядом-руку протянуть. Четверо-старик, две женщины, подросток-стояли за темпоральным барьером, глядя на хлеб. На новую гору хлеба, вдруг появившуюся.

– Конта! Смоляна! Вот оно, девочки! – как только смог, заговорил Глаголев. – Не получилось быстрее, никак не получилось,-бормотал он, разрывая зубами упаковку серег, вытряхивая их из коробки.

– Не в руку, Иван, вниз!-предупредила Конта.

– Ага. Да. Я сейчас. . . Еще жетончик Денисов. .. – Ванечка выложил золото на верхнюю буханку. Под взглядами тех четверых блокадников. Жалкий результат, чудовищно мизерный итог...-Это все,-сказал он потерянно.

– Двадцать шесть объемных единиц металла,-щелкнув каким-то приборчиком, засмеялась Смоляна.-Я касаюсь тебя сердцем, Иван! Конта!-крикнула она подруге.-Настрой контейнерник на предельный режим, на износ! Весь металл-в запальник!

Пальцы Конты резко ударили по нескольким клавишам уже знакомого Глаголеву прибора. На этот раз полусфера, прежде чем расхлопнуться на половинки, снова взбухла, втрое увеличив объем.

– Готово, Смоли! Подавай!

Щелчок. Полусфера развалилась, и Смоляна обеими руками тут же опустила хлебы внутрь. Сухой треск, считанные секунды треска и гудения, и расхлопнувшийся прибор выбросил золотой шар в ладони Конты. Шторки тут же сомкнулись над новой порцией хлеба, брошенного Смоляной.

– Подавай! – крикнула Смоляна подруге, нагибаясь за следующей порцией.

– Нет!–крикнул Глаголев.-Только одновременно всем четверым! Там четверо, там голод.

За миг до этого ему бы и в голову такого не пришло.

– Ты прав, Ванечка!

Кто это сказал: Смоляна? Конта?

Щелчок. Второй шар упал на пол. Качнулся, замер. Новая порция. Гуденье, треск, щелчок. Третий шар! И вот, наконец,-четвертый.

Прибор смолк, сильно качнулся, но устоял.

С сияющими шарами, точно с четырьмя солнцами в ладонях, девушки шагнули к барьеру. Ах, какие исступленные глаза смотрели из-за барьера на них, боже мой. .. Смоляна и Конта развели руки и согласно подали их вперед, и зеленое пламя, зеленые змейки заплясали на всех четырех шарах.

Ах, как медленно, медленно выплывали, вылуплялись из своих золотых оболочек эти хлебы, как медленно уплывали они на ту сторону, как медленно, медленно, медленно восходили четыре темно-коричневых солнца над четырьмя парами глаз на той страшной стороне! Четыре солнца, четыре хлеба, четыре спасительных хлебных чуда, возникающие из пустоты, увеличивающиеся, приближающиеся, округляющиеся, наплывающие... Каждому – по чуду, каждому по хлебу, которого уже можно коснуться руками (старик, подросток, женщины) и не выпускать уже, и не верить, что это– не сон, блокадная греза о вожделенной еде.. .

Нет, это не сон! Не сон, где ослепительно прекрасные, сказочные женщины с золотыми шарами в руках превращают эти шары в хлебы и дают хлеб тебе в руки (мне – подростку, мне-старику, мне-матери, мне...), целый каравай хлеба – тебе!

– Есть!

И плавный последний толчок пальцев девушек по эту сторону, и четыре хлеба одновременно оказываются в руках четверых – по ту.

И, схватив их, прижав, упрятав, люди (подросток, старик женщины), не взглянув боль ше на богинь и друг на друга не взглянув, торопятся по узкой тропе меж сугробов, по которой так же вот торопливо уходила тогда девочка. Гуськом: женщина и подросток, вторая женщина, старик. Изо всех сил торопятся.

И Глаголев смотрит вслед им, смотрит сквозь пелену в глазах, и трудно ему дышать, и чувствует он сердцем, всем существом, что главное дело его жизни исполнено.

Смоляна и Конта смотрели на Глаголева, улыбаясь.

И вот тут-то, у границы видимого в проеме пространства, все четверо исчезли в черном выплеске разрыва. Все четверо, потому что, когда черное осело, ни один не поднялся, не побежал, не отполз. И та маленькая движущаяся фигурка справа-это не из них, не из тех четверых...

Глаголев отвернулся от экрана... Пнул ногою рюкзак, опустился на него. Блокада – это не только голод...

– Ты сделал все, что мог, Иван, – с нежностью сказала одна из девушек. – Ты и теперь сделал бы невозможное, будь у нас время.

– Время? – Глаголев поднял глаза.

– Безопасный срок пребывания в кессоне давно истек. С минуты на минуту сработает аварийный выбрасыватель. Он срабатывает автоматически в ситуациях, угрожающих здоровью хроннавта...

– И жизни, – тихо добавила вторая.

– Оставьте мне ведро! – вскочил на ноги Глаголев. – Я сам!

– Исключено, – с состраданием в голосе качнула головой Смоляна.– Как только мы покинем кессон, контакт с тем пространством-временем станет невозможен.

– Ну так останьтесь! Еще полчаса! Меньше! Я сейчас на улице сорву золото с первого попавшегося! Черт с ним, что потом будет!

– Только твое золото, Иван. только твое, – тихо напомнила Конта.-И ведь мы бессильны перед автовыбросом, даже если заблокировать предохранители...

– Да будь они прокляты, ваши правила! – в бешенстве заорал Глаголев. Смотрите, смотрите, богини!-тыкал он пятерней в экран.

Фигурка, что задержалась возле того черного пятна, медленно двигалась к ним.– Видите, богини?

Они видели. Они не были богинями.

– Смоли! – проговорила Конта, взяв подругу за руку. – Смоли, кланта моя, ведь Дельфия и Тверич . . ведь они тогда остались живы, заблокировав автовыброс! А ведь они всплывали с большей глубины! Три уровня без декомпрессии – и остались живы, Смоли!

– А Ром? А Руса и Гдан? Есть ли смысл перечислять? А Клятва Времени, наконец?

– Ну, Смоли!-умоляюще проговорила Конта, не выпуская ее руки и оглядываясь на экран.

– Ты не выдержишь, малыш, – улыбнулась ей Смоляна, – не выдержишь, кланта моя. Я попробую выдержать.

– Вместе, Смоли, вместе!

– Нет! – Смоляна отбросила ее руку. Голос ее зазвучал резко и властно. – Всплывай тотчас же, Кон. Опереди автовыброс, оставь мне свое время. Жди меня на четвертом поплавке. Между нами будет не более получаса. Если я не всплыву, дальше-одна.

– Ты всплывешь, Смоли, ты сможешь! Я буду ждать тебя!

– Всплыву, – кивнула Смоляна. И озорно подмигнула обалдевшему от этих разговоров Глаголеву. – Это наши подробности... Всплывай, Конта!

Конта повернула какую-то пластинку на запястье и вскинула руки. Не было уже на ней грубой спецовки, башмаков, каски. Нагое тело ее переливчато серебрилось в полутьме комнаты.

– Вы накормите ребенка, кланты!

– – Вперед!

Конта исчезла.

В то же мгновение, не сговариваясь, Глаголев и Смоляна кинулись к проему..Белое, сугробное, сумрачное зимнее пространство было теперь в проеме косо срезано чернотой.

И по самой кромке этой черноты шла к ним девочка. Та самая, давешняя. Ее можно было узнать, та самая – в шали и валенках.

"Осталась!.." – с огромным облегчением подумал Глаголев.

– Конту вынесло по выверенному минимуму, – хрипловато сказала Смоляна.– Ну, Ванечка...

Глаголев был уже в дверях.

– Только на свои, помни-только на свои!-кричала она ему вслед.-Закон Помощи неумолим! Сделай невозможное, Ванечка!

"На свои – за свои – свои. .. – стучало в мозгу Глаголева.-Что делать? Господи, что делать? Только за свои. За свои слезы? За свои мольбы на коленях? Только на свои..." В состоянии почти невменяемом он добежал до угла.

– Иван!

Крик ворвался в оглохшее сознание Глаголева с некоторым запозданием. Пробегая мимо, он едва успел схватиться рукой за водосточную трубу. Его развернуло, грохнуло плечом о стену.

Стелла Викторовна! Это была Стелла Викторовна с ношей в обеих руках: с той самой сумкой в одной, с "Голкондой" в другой. Орущая, взбешенная, обезображенная гневом Стелла Викторовна... Это кричало его спасение.

– .. .и твой псевдоблагородный уход! – кричала Стелла. – И Алик нисколько тебя не боится!... Твои псевдоподарки! .. Лучший человек на свете... эту миссию мне!..

– Да, да, все верно,-хрипел Глаголев, кивая головой. Лица бывшей супруги он не видел, он видел ее шею, раздувавшуюся и опадавшую в крике. На этой шее, на золотой цепочке висел золотой кулон-кораблик, тот самый "Щедрость". Ее, Стеллин кулон, подарок ее матери.

Глаголевские руки неудержимо потянулись к кулону.

– Это мамин! – отшатнувшись, закричала Стелла Викторовна. – Это мне мама подарила, это не твое, негодяй!

– Продай, – прохрипел Глаголев умоляюще. – Квартира, вещи – вам с ним, магнитофон этот, сумка. .. Еще потом дам... потом.., Ну же! Скорее!

Бледная перепуганная Стелла Викторовна, пятясь, мотала головой.

– Ничего нам не надо от тебя, ничего!

И вдруг смолкла и лишь тихо вскрикнула, когда Глаголев сдернул кулон с ее шеи. Лицо Глаголева было страшно.

– Я купил, – клекочущим голосом выговорил он, – я его у тебя купил. На свои, на все то, что оставляю тебе. Я купил на свои, поняла? Повтори!

– Купил. . . на свои. . . на все, что... – Стелла Викторовна торопливо кивала, с ужасом глядя ему в лицо.

– Спасибо тебе!

Он помчался назад, сжимая в кулаке золото. Он не помнил, как снова оказался в той комнате.

Смоляна, корчась, стояла над контейнерником, пасть которого была распахнута.

– Ванечка,-стоном выговорила она,достал? На свои? – Ладонью она зажимала запястье левой руки, той, с браслетом, изо всех сил сопротивляясь чему-то страшному и неведомому. Ее сгибало и корежило, она вскидывала голову с незрячими глазами и роняла ее.

– Са-ам,-стонала она,-сам, скорее... Сначала – металл, неважно сколько!

Ванечка швырнул кулон в контейнерник, мгновенно затем буханки – две ли, три ли? – он не помнил. Тут только глянул он в проем.

Девочка стояла вплотную к барьеру и махала им рукой.

Экран дрожал. Волнистые полосы пробегали по нему, растягивая, сминая изображение.

Экран неуклонно, неотвратимо темнел.

– Ско-ре-е! ..

Щелчок. Золотой Ванечкин шар упал ему в ладони, точно ощетиненный миллионами тонких игл.

Смоляна протянула было к нему сцепленные. замком руки, пытаясь вывернуть, подставить под шар ладонь той руки, в запястье которой она вцепилась, и заплакала бессильно.

– Не могу, Ванечка! Я не могу держать хронореле. ..

– Я сам!-Глаголев с шаром шагнул к тускнеющему экрану.

– Нет! – прохрипела она. – Ва-неч-ка! ..

Он не оглянулся. Руки его лизало, глодало зеленое пламя проема, этого, как его... темпорального барьера. На миг в глазах потемнело от боли, и вдруг боль пропала. Он впихнул свой золотой шар в стремительно тускнеющий проем и, разжав ладони там, на той стороне, рванул руки назад. Чувство было такое, словно вырвал он их из стены. Из этой стены с грязными клочками обоев – цветочки в вазочках, – на которых отчетливо отпечатались две бесформенные кляксы засохшей крови.

На руки свои Глаголев взглянуть боялся.

Смоляны в комнате не было. Как она там?

"Ва-неч-ка! .." – вспомнился ему последний ее крик, и, съехав спиною по стене, он заплакал в изнеможении и тоске, всхлипывая, качая опущенной головой. Потом он посмотрел на свои руки – на свои огарки без ногтей и без кожи, черные до середины предплечий...

Слез уже не было. Он посмотрел на рюкзак, на буханку, лежащую на полу, до которой можно было дотянуться ногой. Дотянулся, и подвинул ее к себе, и локтями поднял и поставил в колени. И так, сидя на полу, принялся откусывать от этой буханки. Он откусывал, вскидывал голову и жевал, и глотал с закрытыми глазами, и опять наклонялся, и наклонялся все ниже, доедая этот хлеб до конца.

И он думал, что потому он хочет есть и может есть сейчас, что последний шар, последний хлеб все-таки попал в руки той девочки, того блокадного ребенка в шали и валенках.

И еще потому он может есть, что не погибла Смоляна – объективный сборщик фактов, историк из будущего, отдававшая жизнь за "их подробности". А если это так, то бог с ними, с руками, с экспедициями, со всем тем, что ждет его теперь.

Все это со мной было, думал он, были Смоляна и Конта-девушки из грядущего. Если они такие, то и грядущее, должно быть, достойное, хоть он и не удосужился узнать о нем подробнее. Все это было с ним вот здесь, в этой капремонтовской берлоге, в этой норе. И доказательством тому-его черные руки. Его руки и эта невероятная, небывалая усталость, чугуном заливающая мозг.

Глаголев продвинулся по полу и боком, оберегая руки, лег: щекою на теплые спецовки богинь.

Глаголев проснулся и сел, мгновенно осознав, где он и что с ним случилось. В комнате было холодно и темно. Наверно, лампочка перегорела, пока он спал. Чуть брезжил контур окна. Было, оказывается, окно в этой норе.

Надо было уходить. Куда же теперь? К Вере?

Он отверг этот вариант. К супругам Маркиным, звонившим и звавшим? К Володьке? На пароход? Главное было – уйти отсюда.

Он встал, накинул на плечи спецовку, в тусклом свете окна определил дверной проем и осторожно, держась рукою за стену, спустился по ступенькам.

И тут он вдруг понял, что руки его действуют! Что он ощущает и ткань материи, и дерево косяка, и штукатурку стены. Действуют! Обе!

И почти не болят! Он оперся ладонями о кирпичный штабель, ощущая холодную сыроватую гладкость кирпича. Вот чудо-то – действуют! А что черные-наплевать! Теперь-то мы с тобой уж как-нибудь проживем, Иван, проживем, брат, а? Еще как проживем! Он чуть не заорал, чуть не запел во все горло от распиравшего грудь восторга. Но восторг почемуто тут же и схлынул.

Он вышел из переулка, поеживаясь под накинутой на плечи спецовкой, прибавляя шаг, чтобы согреться. Была глубокая ночь, и звук его шагов далеко слышался на пустынных улицах.

Он держал путь к Охтинскому мосту. Он шел к Вере.

Она открыла ему дверь и заплакала – впервые за все время их знакомства, их дружбы.

– Ваня,-сказала она, всхлипывая,-ну что ты со мной делаешь, Ванечка? Ну что она мытарит тебя, будь она проклята! Ну, тяжело тебе, худо тебе. . . Но позвонить, только предупредить меня.. . Ведь такая малость требуется, Ваня.

– Прости, – сказал Глаголев, – прости, Вера. Никак не мог позвонить тебе, малыш. Я был тут днем, – сказал он, оглядываясь.

– Был, – кивнула она.

– Верочка,– сказал Глаголев, – я тут грабанул тебя подчистую.

– Ладно! – усмехнулась она. – Грабитель. Снимай свою хламиду..

– Нет, не ладно, – начал было Глаголев и умолк, потому что она вскрикнула, отпрянув.

Глаголев поглядел на свои руки.

– А-а... Это действительно страшновато.И тут же зажмурился от брызнувшего в глаза света: Вера крутнула выключатель люстры.

– Тебе больно? Больно, Ванечка? Или нет? Это же-хлебные руки?! Да?

Иван снова глянул на свои руки. Они были темно-коричневыми, шершаво-глянцевыми, как хлебная корка. Странные, незнакомые руки, к которым еще придется привыкать.

– Это темпоральный барьер, – сказал он. – Я попробую тебе объяснить...

– Моя мама, – спокойно проговорила Вера,-моя мама мечтала быть художницей. С самого раннего детства. Я ведь тебе рассказывала про маму, Иван?

Глаголев кивнул.

– Про то, как она ходила во Дворец пионеров, как хранила в блокаду краски? Она мечтала стать художницей... И у нее был настоящий талант, Иван, настоящий талант, хоть она и проработала всю жизнь лаборанткой в этом своем институте. . . Никто не знал о ней этого главного, даже отец, хоть он когда-то и очень ее любил. Сейчас ты поймешь, какой художницей была моя мама. Иди на кухню, милый, подожди меня, Я сейчас покажу тебе один ее рисунок.

Она легонько подтолкнула Ивана в плечо, и тот молча и послушно побрел на кухню, где обычно спал, где для него и сегодня была расстелена раскладушка.

Он опустился на стул, упрятав меж колен свои "хлебные руки", и стал ждать Веру.

Она же в комнате, раскрыв дверцы старинного, довоенного еще книжного шкафа, опустилась на колени, выгребая с нижней полки какие-то папки, старые журналы, газеты.

"Я нашла его, мама, – про себя шептала она, и медленные слезы ползли по ее щекам.-Я нашла его, мамочка. Я нашла те самые "Хлебные Руки", того человека из. твоей блокадной сказки. Из твоей сказки-были о человеке с хлебными руками и прекрасных феях с золотыми шарами. Ты приучила меня верить, что это было, было с тобой в январе сорок второго, что тебя спасли от смерти те феи и тот человек с хлебными руками. Ты приучила меня верить, и я нашла его. . . Какое счастье, мамочка, что им оказался он. .."

Она дернула тесемки широкой самодельной папки, раскрыла ее, извлекла лист белого картона, бережно прикрытый наклеенной сбоку чуть пожелтевшей калькой, и отвела кальку над акварелью.

Перед огромным белесым экраном, вырастающим прямо из сугробов, спиною к зрителю стояла маленькая девочка в долгополом пальто, в старушечьей шали, в валенках. Как тусклое зеркало, экран неохотно отражал эту девочку: ее неуклюжую фигурку, худущее лицо под шапкой. И лишь сияющие, восторженные глаза ее отразил он ясно.

Девочку этот экран именно отражал. А в заэкранной глубине, как бы высвеченная изнутри, стояла золотоволосая мерцающая прекрасная женщина и, улыбаясь, протягивала девочке золотой искрящийся волшебный шар.

А другая женщина в глубине, лица которой не было видно, вскинув руку, указывала девочке на Человека Хлебные Руки.

А Человек Хлебные Руки-зыбкий, расплывчатый контур мужчины в какой-то странной, сказочной одежде. Все в нем неотчетливо за глубиной экрана. Но Хлебные Руки-коричневые, шершаво-глянцевые, теплые и добрые-целиком на девочкиной стороне картины, и в этих руках-хлебный шар. Огромное хлебное солнце. . . И сейчас, вот сейчас коричневое это солнце упадет из Хлебных Рук. в подставленные ладони девочки, п пестрые ее рукавички.